Текст книги "Убежище 3/9 (сборник)"

– Кажется, действительно война, – говорит парень и смотрит на нее; вздрагивает. – Ой. А вот это уже серьезно…

– Шо серьезно, война?

– Не война. То есть нет… война – это тоже, конечно, серьезно, но… Ань. Ты боишься пауков?

– Да, – шепчет она, и я чувствую, как плечо, на котором я сижу, напрягается и начинает дрожать.

– Тогда не двигайся.

Она послушно замирает. Я понимаю, что мне нужно бежать, очень быстро бежать отсюда, но тоже инстинктивно замираю. Как будто это поможет. Как будто это сделает меня невидимым.

Я вижу, как рука с татуировкой – на ней, кстати, наколот большой паук – тянется к соседнему столу, берет оттуда журнал, толстый глянцевый ежемесячный журнал для мужчин, размахивается… Только в самый последний момент мне удается двинуться с места, но уже поздно. Он бьет меня. Я чувствую, как мое тело сводит болезненная судорога; я скрючиваюсь в маленький твердый комок и скатываюсь на пол. Пару секунд я ничего не слышу, не вижу и не понимаю – так мне больно. Потом чудовищная пружина, парализовавшая меня изнутри, разжимается, и я снова могу шевелиться. Волоча две лапы, я отползаю к стене и забираюсь в щель.

Девица пронзительно визжит.

Парень растерянно прохаживается по помещению с журналом в руках.

– Перестань орать, – говорит он. – Лучше помоги мне искать. Его нужно убить. По-моему, он ядовитый. Судя по виду…

Из последних сил я двигаюсь вдоль стены и выбираюсь из Интернет-кафе. Вернуться в свою паутину я теперь не могу – они найдут меня там. Поэтому я направляюсь в трюм.

Одна лапа отваливается у меня, пока я ползу. Кое-как я все-таки добираюсь до места, в котором собираюсь умирать. Я останавливаюсь, и тело мое как-то само собой перекувыркивается брюшком вверх. Я лежу на спине, мои лапы конвульсивно подергиваются, сжимаются и разжимаются, сплетаются и расплетаются, но уже все реже и реже. Постепенно я перестаю чувствовать боль и проваливаюсь в липкую, холодную темноту.

Из темноты ко мне выходит невысокий человек. Он садится рядом со мной на корточки, и тогда я вижу, что это мой сын. Голова его гладко выбрита, по бледной, отливающей синевой коже тянется шрам. Он трогает меня мизинцем, тонким и прохладным. Он гладит мои лапки, распрямляя их. Гладит мои красные пятна в форме песочных часов. Потом он переворачивает меня на живот и гладит черную блестящую спинку. Он говорит:

– Не сейчас и не так.

Он осторожно поглаживает мое поникшее жало и ранку на месте оторванной лапы. Он говорит:

– Потерпи немного. Я возьму тебя в Убежище, но для этого тебе нужно вернуться в Россию. Потерпи, ладно? В Убежище мы будем все вместе…

Я хочу сказать, что сегодня читал про Убежище, но не могу. Не могу говорить.

Он снова теребит мое жало. Он говорит:

– Укуси меня, и тебе станет лучше.

Я хочу ответить, что ядовит и опасен, но не могу.

– Кусай, – говорит мальчик. – Мне ничего не будет. Во-первых, меня здесь нет. А во-вторых, ты вообще заблуждаешься. Яд самцов каракурта безвреден для людей. Только самки опасны…

Безвреден. Мой яд безвреден… Обида и бессилие скапливаются и твердеют у меня в животе. Я напрягаюсь и жалю его в палец – в этот палец, который гладил меня.

– Хорошо, – говорит мой сын и растворяется в темноте.

Когда я просыпаюсь, мне действительно лучше. Я снова могу ползать. А на месте оторванной лапы уже режется новая.

XIII. Мост

Ночи над рекой Смородиной не сменялись днями. Это была одна длинная, неподвижная, безнадежная ночь.

Маша часто смотрела на луну: только луна менялась. Медленно таяла, становилась плоской и блеклой, а потом снова набухала и обрастала плотью.

Теперь луна была круглая, ярко-желтая и очень объемная. Не как светящаяся переводная картинка, приклеенная к черной поверхности неба, а как гигантская мертвая планета. Посреди космоса.

Теперь – когда луна стала такой – на мост пришла женщина с всклокоченными медно-рыжими патлами. Совершенно голая. У нее были кривые, мужиковатые, волосатые ноги, обвисший мешковидный живот и длинные-длинные груди, закинутые за спину, точно концы зимнего шарфа. В одной руке она держала большой кухонный нож. В другой – собачий поводок.

Рядом с женщиной, тесно прижавшись к ее левой ноге, шел волк.

Увидев Машу, волк полуприсел, поджал хвост, вздыбил жестким испуганным гребнем серебристую шерсть вдоль позвоночника и наморщил верхнюю губу, обнажив черные десны и длинные влажные зубы.

– Лежать, – сказала женщина.

Она отбросила поводок и вытянула вперед руку с ножом. Волк осклабился еще шире и улегся на мост. Белыми своими глазами посмотрел вверх, на эту руку. На этот нож.

– Раз – уходили… – монотонно проговорила женщина, – …два – их окликнули…

Волк полуприкрыл глаза и стал тихо скулить.

– …три – заманили… разноцветными бликами… четыре – заменили…

Волк на секунду умолк, а потом снова не заскулил даже, а как-то засвистел – тоненько и тоскливо.

– … под кожей суставы… пять – ничего внутри не оставили…

Волк свистел, высунув дрожащий язык. Под ноздрями его и в уголках глаз скопились маленькие прозрачные капли.

– …зародыши жизни в хрустящей тине – шесть – показали и семь – простили… пустыми глазами отпустили…

Женщина размахнулась и воткнула нож волку в спину, по самую рукоять. Он пронзительно завизжал, выгнулся дугой, задергал задними лапами и обмяк. Слезящиеся его глаза остекленели. Розовый длинный язык безвольно свесился из пасти, распластался по мосту.

Она наклонилась и выдернула нож – длинные груди-змеи соскользнули со спины и закачались над волчьим трупом. Тем же ножом женщина сделала разрезы на внутренней стороне всех четырех волчьих лап и хвоста. Подцепляя шкуру пальцами и ножом, стала стягивать ее сначала с задних лап, потом с передних. Кончики волчьих пальцев она аккуратно обрезала изнутри – так, чтобы когти остались на шкуре.

– Раз – уходили, два – их окликнули… – снова забормотала женщина, – …три – заманили разноцветными бликами, четыре – заменили под кожей суставы, пять – ничего внутри не оставили, зародыши жизни в хрустящей тине – шесть – показали и семь – простили, пустыми глазами отпустили…

Она полоснула волка по спине – распорола от основания черепа до кончика хвоста. Повозилась немного с ушами, глазницами и пастью. Просунула руки между шкурой и мясом и медленно провела ими вверх-вниз, вверх-вниз, точно погладила волка изнутри. А потом, наконец, сдернула с тела шерстяную оболочку, точно варежку с обмороженной руки.

Тощую красную тушку женщина небрежно сбросила с моста. Она погрузилась в воду почти беззвучно, без брызг – как скользкая рыбина. Спустя несколько секунд из воды выдавилось и тут же лопнуло с десяток плотных маслянистых пузырей.

Трехголового я уже обглодал, – вспомнилось Маше.

Женщина протянула ей волчью шкуру:

– На. Надень.

– Зачем? – спросила Маша.

– Ты же хотела согреться?

Маша взяла шкуру и накинула себе на плечи. Тонкие бурые струйки потекли по спине, по ногам, темными пахучими кляксами расползлись под ступнями. Шкура была теплая, скользкая и очень липкая.

Женщина внимательно оглядела Машу. Поковырялась рукой в своей густой шевелюре, извлекла оттуда пару булавок и взяла их в рот. Потом поплотнее запахнула шкуру у Маши на груди и скрепила булавками. Отошла на пару шагов и воткнула заляпанный волчьей кровью нож в доски моста.

– Кувыркаться умеешь? – спросила женщина.

– Нет, – ответила Маша.

– Ладно… Тогда просто перешагни. Левой ногой.

Маша подошла к ножу и занесла над ним ногу.

– Эй, постой, – сказала женщина. – Когда вернешься – снова перешагнешь. Правой ногой. Теперь иди. А я буду говорить.

Маша перешагнула через нож и упала. И пока она извивалась, выгибалась, дрожала и дергалась, и пока ее рот, костенея, выпячивался клювом и складывался хищной пастью, и пока ее кожа покрывалась перьями, чешуей и шерстью, голая женщина стояла над ней и говорила без остановки, все повышая и повышая голос, переходя постепенно на крик:

– На море на Окиане, на острове на Буяне, на полой поляне, светит луна на осинов пень, в зелен лес, в широк дол. Освещает она двоюнадесять опрометных лиц звериных и птичьих… Стань вороном! Стань орлом! Стань ястребом! Стань совою!.. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит… Стань дятлом! Стань вепрем диким! Стань змеем! Стань рысью! Стань тигром! Стань медведем! Стань лютым зверем!.. Луна, расправь все пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, на человека и гады, чтобы они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли… Стань волком! Слово мое крепко. Стань волком! Стань волком! Волком!..

Волк приподнял голову и наморщил верхнюю губу, обнажив черные десны и длинные влажные зубы.

– Гуляй, – сказала голая женщина и вяло махнула рукой в сторону Нави. – Только не долго. Пригонишь лошадь – и сразу возвращайся. Если что-то случится с ножом… ну, например, кто-нибудь его заберет, пока тебя нет – навсегда останешься такой.

XIV. Путешествие

– Тридцать пять минут! – голосит толстая растрепанная тетка и машет кому-то рукой.

Я сижу в ее корзине с яблоками и не вижу – кому. Я нервничаю. Если я правильно понял, осталось всего шесть минут. А она еще здесь, на платформе. Стоит. Ждет кого-то. Зря я выбрал ее… Но теперь уже поздно что-то менять – все остальные пассажиры уже в вагоне.

Щелкает вокзальный громкоговоритель.

– Внимание отъезжающим! Скорый поезд номер двадцать три шестьдесят Одесса – Москва отправляется с третьего пути…

Поезд скрипит и дергается. Все, уезжает? Нет, вроде пока стоит… Ну иди же, иди внутрь. Залезай туда, корова! Он же сейчас тронется!

– Ой, ой, ой, прости, задержалася!.. – К «моей» тетке подбегает еще одна, тоже толстая. Она вся красная, пыхтит и хватается за сердце. – Ой, так бежала, так бежала, аж сердце прихватило!.. Ну, пойдем.

– А может, не поедем? – подает голос моя. – Там, говорят, воюют вовсю…

– Ой, не знаю… Ну уж раз уж решили…

– Женщины, вы едете или как? – равнодушно интересуется проводница с бледно-зеленым лицом. – Поезд уже отходит.

– Едем, едем! – взвизгивают толстухи, и корзина, наконец, взлетает в воздух.

Они вносят меня в плацкартный вагон, душный и вонючий. Впрочем, мне все равно. Я ловко выбираюсь из корзины, прежде чем ее засовывают под нижнюю полку, и ползу к потолку.

Поезд трогается.

XV. Мост

Не было конца у этого леса, мелькающего справа и слева, и не было в нем ничего живого – иначе среди запахов, устилавших траву, волк давно уже уловил бы тот, который искал.

Был запах плесени, запах болотной тины, запах сухой хвои и прелых листьев, запах червивых грибов и рассыпавшихся в труху пней, запах нежилых, давно покинутых нор, запах одиночества, запах брошенных гнезд и невысиженных яиц, запах ядовитых цветов и ягод, запах засохших гусениц, муравьев, тлей, пауков и мух, жуков и стрекозьих личинок… Но не было запаха звериного пота, запаха теплого, сального подшерстка, и гнилого запаха голодной пасти, и соленого запаха меченых деревьев, и запаха мокрых незализанных ран, и запаха крови – не было.

Он бежал долго. Очень долго. Только когда лапы заныли невыносимо, а в горле образовался сухой и колючий, непроглатываемый комок жажды, волк остановился, чтобы передохнуть.

Он втянул в пасть подрагивающий горячий язык и снова высунул его, причмокнув. Слизнул с морды пористую, мягкую, сладковатую, как гоголь-моголь, пену. Очень хотелось пить. И есть. Вгрызаться клыками в жесткую, в последней судороге напрягшуюся, сочащуюся бурым, кисло-соленым соком плоть. В теплое мясо с привкусом железа, с острым, пряным привкусом страха и безысходности… Волк принюхался: нет, ничего. Все тот же мертвый букет ненужных запахов.

Он снова облизнулся, близоруко вгляделся белесыми своими глазами в прозрачную лунную ночь и вдруг прижался к земле, дрожа и скалясь.

Между деревьями, между скрюченными сухими березами и неестественно яркими, бутафорски-зелеными елками он увидел дома. Простые деревянные избы. Он увидел лошадь, уныло уткнувшуюся мордой в траву, – вороную лошадь, лениво помахивающую густым длинным хвостом. Он увидел чьи-то силуэты. Каких-то людей, слоняющихся между домами… Он увидел то, чего не мог, не должен был здесь увидеть. Потому что здесь, в каком-то десятке метров от этих домов, от шевелящихся этих теней, совсем не пахло живым.

Не пахло стариками, детьми. Не пахло человеческой едой. Вообще не пахло людьми. И эта лошадь… Она была страшнее всего. Лошадь, от которой не пахло скотиной. Стерильная… Лошадь с гладкими сухими боками, лошадь, которую не донимали слепни и мухи…

Медленно переставляя дрожащие лапы, волк приблизился к изгороди, за которой стояла лошадь – и ходили люди. Странноватая такая изгородь… не из дерева… с легким запахом… клея, что ли? Старых, пересохших костей?..

– Ну вот и пришла, – раздался с той стороны дребезжащий старушечий голос.

Калитка со скрипом открылась, из нее вышли двое – мальчик-подросток и хромая старуха. Одна нога у нее была с виду нормальная, другая – точно с нее обглодали и кожу, и мясо, и ни одна из них не пахла человечиной.

Волк попятился и поджал хвост.

– Ну, подойди, подойди, погладь ее, – сказала старуха Мальчику. – Она же устала…

Мальчик подошел к волку. Протянул к нему худую руку, пахнущую – как и все вокруг – мертвым лесом. Мертвым лесом, и ничем больше. Или… На какую-то долю секунды волку показалось, что он уловил еще какой-то, едва различимый, очень знакомый, из далекой-далекой, из совсем другой жизни, запах. Но ощущение это тут же исчезло.

Мальчик погладил волка по морде, по спине. Рассеянно и равнодушно потрепал за ушами.

– Она небось пить хочет, Ванюша, – подала голос старуха. – Водички ей принести?

– Да, – не сразу отозвался мальчик. – Принеси.

Старуха уковыляла в дом.

Мальчик присел на корточки перед волком.

– Потерпи, уже скоро, – сказал он и снова погладил встопорщенную шерсть.

Нет, все-таки был, действительно был какой-то еще запах. Очень слабый, словно бы отдаленный, но все же – живой. Не как у всего вокруг. Живой… Волк, глухо урча, наморщил нос. Живой… Что же – вцепиться в него? Разодрать на части, сожрать, выпить этого сумасшедшего детеныша, который чешет его за ушком, точно кастрированного домашнего кота?

– Потерпи, уже скоро, мама, – бесцветно и сонно повторил мальчик.

Волк зарычал хрипло и зло, изготовился было к прыжку, но потом как-то обмяк. Улегся, поскуливая, на холодную, усыпанную желтыми сухими иглами землю и закрыл глаза.

– На, – что-то хлюпнуло у него прямо под носом.

Горбатая старуха совала ему в морду большую алюминиевую миску. Миска мелко-мелко дрожала – вместе со старухиной рукой.

Волк поднялся и сел. Осторожно потянулся носом к миске. Потом затравленно оглянулся на мальчика.

– Пей, пей, – сказал тот.

Старуха поставила миску на землю и отошла на пару шагов. И волк стал жадно пить воду, не имевшую вкуса, воду, которая совсем не пахла водой… Мертвую воду.

– Вот так, молодец, молодец, – зашамкала добродушно старуха. – Пей… а я пойду лошадку пока приведу.

Вскоре она вывела под уздцы лошадь – крупную, холеную, откормленную. Грива ее была украшена шелковыми красными лентами и вымазана чем-то густым и липким, а сверху посыпана солью. Крупные грязно-белые кристаллики, освещенные полной луной, мутно лоснились в черных конских волосах, точно искусственный новогодний снег, застрявший в ветках искусственной новогодней елки.

Увидев волка, лошадь отпрянула и заржала громко, визгливо и ненатурально. Замотала из стороны в сторону красивой липкой головой, точно сокрушаясь о чем-то, точно отрицая что-то очевидное и неотвратимое, и дико завращала огромными, навыкате, глазищами.

Страх – отчаянный, нутряной – различил волк в этих ее безумных глазах. Будто она и впрямь боялась. А ведь не боялась же. Не боялась, нет. Страхом совсем не пахло от нее.

Старуха отпустила уздечку. Лошадь снова заржала, давясь и захлебываясь собственной истерикой, встала на дыбы, на секунду вдруг замерла, как статуя, на задних копытах – и галопом понеслась в лес.

– Взять! – рассеянно улыбнувшись, скомандовал Мальчик.

И волк побежал за ней следом.

Он гнал ее через мертвый лес, долго, очень долго. Много часов, а может быть, много дней. Иногда он сильно отставал, а иногда, наоборот, оказывался от нее так близко, что мог вцепиться зубами в тонкие, длинные ноги, перегрызть тугие хрустящие сухожилия, завалить ее набок, распороть клыками живот и наесться до отвалу безвкусного, стерильного, фальшивого мяса или чего там у нее было внутри… Но он не делал этого. Он гнал ее к реке, и как ни пыталась она петлять, как ни наматывала круги, они все приближались и приближались к Смородине, и оба знали, что именно там – их конечная точка, и оба бежали так быстро, как только могли, и оба задыхались от бега, и оба хотели, чтобы это все, наконец, кончилось, кончилось, кончилось…

Лошадь резко затормозила, обдав себя фонтаном черных холодных брызг, уперев разъезжающиеся копыта в скользкое илистое дно. Перед ней была река. Дальше бежать было некуда. Она протяжно, отчаянно фыркнула, тряхнула головой и медленно оглянулась назад. Волк сидел прямо за ней и молча скалил зубы – усталый, злой, победивший, готовый наброситься в любую секунду. Лошадь шагнула вперед – вода была ледяная. Это еще не конец, не конец… Перейти эту реку вброд… Переплыть ее – вот и все… Вот и все, что ей нужно сделать… Она ведь такая узкая, эта речка… Это еще не конец… Медленно переступая по скользкому дну, лошадь пошла дальше. Неподвижная ледяная вода коснулась ее разгоряченного брюха, обожгла холодом бока, лизнула спину. Стало трудно дышать. Лошадь оттолкнулась задними копытами и поплыла. Это еще не конец…

Когда лошадь была уже на середине реки, кто-то схватил ее за хвост и с силой потянул вниз, ко дну. Она лягнула невидимого хищника окоченевшим от холода копытом – медленно и слабо, как во сне. И, кажется, промахнулась – он потянул ее снова.

Лошадь погрузилась в реку с головой, нечаянно хлебнула воды. Густая, пронзительно-холодная жижа заполнила горло и легкие. Из последних сил она дернулась, вынырнула, задрала украшенную лентами черную голову над черной водой и в последний раз посмотрела вверх, на полную большую луну. Больше она не сопротивлялась.

Болотный начал есть с головы: больше всего ему нравился вкус меда и соли.

XVI. Путешествие

Электронные часы на неподвижной волосатой руке показывают 11.58.

Что-то не так. Дело даже не в том, что они все вдруг заснули средь бела дня. Они ведь не спят. По крайней мере, не все спят. У некоторых приоткрыты глаза, кто-то даже слегка шевелится. Большинство лежит, свесив потные вонючие ноги в проходы. Но многие из тех, у кого боковые места, сидят, уткнувшись носами в столики или, наоборот, откинув головы и закатив глаза.

Поезд тащится еле-еле, все замедляя и замедляя ход.

По красной ковровой дорожке я добегаю до купе проводников – они тоже лежат неподвижно. Глаза закрыты.

Возвращаюсь обратно в вагон. Что, ядовитый газ? Какое-то химическое воздействие? Не похоже… Переползаю с одного пассажира на другого – все они, безусловно, живые: теплые, дышат ровно, кожа нормального цвета. Только очень уж какие-то тихие – и это самое странное. Ночью-то они ведь храпели. Храпели, хрюкали, кашляли, чихали, рыгали, сморкались. Издавали звуки. А теперь – тишина.

Единственный звук, не считая стука колес, – голос, еле слышно доносящийся из динамика в коридоре. Громкость поставлена на минимум. Чтобы хоть что-то разобрать, я карабкаюсь вверх по стене и подбираюсь прямо к маленьким темным дырочкам.

– Прослушайте обращение президента к гражданам России, – доносится оттуда сквозь помехи. – Прослушайте обращение президента к гражданам России.

Может быть, это просто из-за помех мне кажется, что я узнаю этот голос? Может быть, я все же ошибся?..

– Прослушайте обращение президента к гражданам России. Прослушайте обращение президента к гражданам России. Абра кадабра, мы везли кадавра, ать-два ать, на базар продавать, с дыркой во лбу, да в дешевом гробу, абра кадабра, мы везли кадавра, красавчика-покойника везли себе спокойненько, но казаки-разбойники крибле крабле в дороге нас ограбили, абра кадабра, украли кадавра, крабле-крабле бум, с дыркой во лбу, крабле крибле, остались мы без прибыли…

Нет, не ошибся. Люси.

Мной вдруг овладевает такая апатия, что я готов свернуться в комок и заснуть прямо здесь, между дырочками громкоговорителя. Я с трудом заставляю себя добраться до остывшего титана и пью теплую воду, натекшую из не завинченного до конца крана. Это меня взбадривает.

Что же ты делаешь, Люси? Что ты делаешь с ними, дрянь?

В любом случае, что бы ты с ними ни делала, на меня это все не действует. Со мной твоя болтовня не работает, Люси…

По моим расчетам, мы вот-вот должны пересечь белорусско-русскую границу. Или уже пересекли?.. Еще минут сорок мы тащимся очень медленно. Совсем медленно, сам я мог бы ползти быстрее. Такое ощущение, что машинист уснул или ведет поезд в полудреме. Впрочем, почему ощущение? Так оно, наверное, и есть.

Еще медленнее. И еще медленнее.

Я даже не сразу замечаю, что поезд уже стоит. Никто не шевелится. Никто не выходит.

Битый час я наматываю круги по вагону – в буквальном смысле: от пола до потолка, от пола до потолка – в поисках выхода.

Уже почти потеряв надежду, я, наконец, обнаруживаю, что в купе проводников окно чуть приоткрыто, и выбираюсь наружу.

Красное приземистое здание вокзала. Станция Суземка. Значит, уже Россия…

Поезд, из которого я только что выбрался, стоит впритык к другому – шедшему впереди него. Собственно, все железнодорожные пути, сколько хватает взгляда, заполнены неподвижными составами.

Людей нет. На перроне стоит одинокий плакат. Просто большие черные буквы на белом фоне: «Да не будет у тебя других богов пред лицом моим».

Я огибаю здание вокзала и ползу через большую асфальтированную площадь. Там, за площадью, виднеются кособокие домики, а еще дальше – лес. Миную еще один плакат, сверху донизу загаженный голубями: «Не сотвори себе кумира, не поклоняйся ему и не служи ему».

Такое я уже видел в Москве: незадолго до моего отъезда в Италию подобные плакаты появились рядом с некоторыми автобусными остановками и станциями метро. Я тогда, помнится, интересовался, откуда они взялись, и мне объяснили, что это что-то вроде социальной рекламы. С одобрения мэра города одна крупная благотворительная организация развесила по всей Москве заповеди, данные Моисею на горе Синай, подразумевалось, что это каким-то образом поднимет моральный уровень москвичей. Так что в принципе нет ничего странного в том, что мода на библейские откровения докатилась и до маленьких поселков вроде Суземки. Только вот в Москве эти плакаты не стояли буквально на каждом шагу. А здесь… Я оглядел стройные ряды ржавых столбиков с белыми растяжками:

«Не произноси имени моего напрасно».

«Почитай отца твоего и мать твою».

«Не убий».

«Не прелюбодействуй».

«Не кради». «Хуй тебе» – приписано маленькими корявыми буквами снизу.

Я, наконец, пересекаю площадь и ползу к ближайшему покосившемуся дому.

На улице по-прежнему ни души. Как тогда, в Веллетри, только здесь прохладно и совсем, совсем тихо.

Не очень-то похоже на место, в котором идет война. Скорее уж – на место, где война давно уже кончилась, не повредив ни одного здания, но не оставив в живых ни одного человека.