Текст книги "Маяк и звезды"

Он сделал вид, что не замечает протянутых рук смотрителя, и сел на край пристани, положив часы на колени. Осторожно приподняв уголок одеяла, в которое они были завернуты, Лундберг постучал по стеклу.

– Сейчас время остановилось, – сказал он. – Стрелки замерли, они отдыхают, прежде чем настанет время им снова идти по кругу. Они – как мы, люди, или же это мы – как они, не знаю, как уж лучше сказать. Но знаю одно: иногда нам нужен покой.

Лундберг обернулся и посмотрел на маячника, который стоял неподалеку неподвижно, как статуя.

– Или как, капитан?

Маячник сделал вдох, потом выдох. Его дыхание было прерывистым и жестким. Как у сторожевой собаки, подумалось Оскару Лундбергу.

– Я требую ответа, капитан, – повторил Лундберг.

Его голос звучал серьезно, хотя в глазах блестела веселая искорка.

Тут смотритель наконец ожил.

Твердой походкой он подошел к Лундбергу и указал на часы.

– Давай сюда часы и продолжай разгружать телегу!

– Есть, капитан, – сказал Лундберг, протягивая часы Туре. Потом поднялся, стукнул каблуками и встал по стойке смирно. – Капитан отдает приказы, как настоящий генерал. Похоже, капитану нравится командовать.

– Хватит, Оскар, – крикнула Тура. – Успокойся!

Но было поздно. Покраснев, смотритель подошел к Лундбергу, схватил его за грудки и рявкнул:

– Как ты смеешь так говорить со мной? Совсем стыд потерял? Отвечай!

Лундберг невозмутимо убрал его руку.

– Если капитан изволит успокоиться, я подумаю над его вопросом.

– Нечего языком чесать. Разгружай телегу и проваливай.

Лундберг промолчал, но Бленда заметила его хитрую усмешку. Вернувшись к телеге, где стояла девочка, Лундберг подмигнул ей. Бленда улыбнулась. Они с дядюшкой Лундбергом были заодно. На папиной стороне, подумала Бленда.

Вместе с Оскаром они подкатили телегу к краю причала. Смотритель стоял поодаль и даже не думал помогать. Только когда дело дошло до американского сундука, он очнулся и помог спустить его в лодку.

Когда в телеге не осталось ничего, кроме пустых бутылок, Тура подошла к Лундбергу и пожала ему руку.

– Спасибо, Оскар, – сказала она. – Спасибо тебе за помощь. Без тебя мы бы не справились. Надеюсь, я смогу когда-нибудь отблагодарить тебя.

Лундберг сжал ее ладонь в своей.

– Береги себя, Тура, и своих прекрасных детей. Если что, ты знаешь, где меня найти.

Смотритель нетерпеливо тыкал пальцем в сторону телеги.

– Забирай и проваливай отсюда.

Эрик встал со своего места в лодке и крикнул:

– До свидания, дядя Лундберг!

Бленда стояла у пустой телеги. Отъезд был неминуем, им некуда было возвращаться. Скоро дядя Лундберг исчезнет в толпе на набережной.

– До свиданья, – прошептала она. – И, дядя Лундберг, если… если папа…

– Я найду вас, – ответил Оскар Лундберг.

Он протянул ей руку. Бленда протянула свою, и ее ладонь исчезла в его большом кулаке. Они торжественно пожали друг другу руки, как будто Бленда тоже была взрослым человеком.

А потом все кончилось. Лундберг взял телегу и, немного пошатываясь, стал перебираться через рельсы. Смотритель, которому уже не терпелось поскорее отчалить, помог Бленде спуститься в лодку.

Эрик увлеченно наблюдал за тем, как Нурдстен зажигает паяльную лампу и греет мотор. Со второго раза двигатель завелся, и глухой стук, который к тому же отдавался во всем теле, распространился по деревянному остову лодки.

– Отдать швартовы! – крикнул смотритель Туре, сидевшей на самом носу. Эрик увидел, как его мама неуверенно встала и приподняла юбку, чтобы залезть на банку.

– Можно я? – крикнул он и подбежал к ней.

Даже стоя на банке ему пришлось приподняться на цыпочки, чтобы дотянуться до рыма на причале. Толстый канат был крепко привязан и не сразу поддался, но в конце концов Эрик торжествующе посмотрел на Нурдстена.

«Есть, капитан!» – хотел было крикнуть Эрик, как делали юнги в рассказах, которые он читал, но вспомнил дядюшку Лундберга и промолчал.

***

Вскоре Эрик сидел, подобрав ноги, на носу и следил за тем, как лодка, качаясь, рассекает волны. Это было настоящее приключение – слушать крик чаек, вдыхать соленый запах моря и плыть навстречу неизвестному.

Он впервые видел Линдхольменскую верфь вблизи. Корабли и краны оказались гораздо больше, чем он их себе представлял, сидя у крепости на Скансберьет. Удары молотков клепальщиков заглушали даже стук мотора. Этих звуков Эрик никогда раньше не слышал.

– Здесь работал папа, – крикнул он, указав на верфь.

Тура, сидевшая на корме рядом со смотрителем, его не услышала, но Бленда кивнула ему.

В следующую минуту показалась крепость на Скан-сберьет по ту сторону реки. Эрик вскочил и закричал:

– Я вижу Рулле! Он сидит на короне и смотрит на нас!

Он замахал руками с такой силой, что смотрителю пришлось сбавить скорость.

– Быстро сядь! – рявкнул он.

А потом повернулся к Туре:

– Детям еще многому надо научиться, и в первую очередь – поведению на борту.

Бленда сидела на средней банке, поникшая: она устала. Она и раньше плавала на лодке по реке и видела верфь вблизи. Папа дважды брал ее на Линдхольмен. В первый раз это было в воскресенье, в его выходной день. Он показывал ей большой слип, где строят суда. Слип напоминал ледяную горку, и папа рассказал ей, что судно ставят на специальную тележку, и когда постройка окончена, его просто спускают на воду по рельсам. Второй раз она попала на Линдхольмен во время забастовки. Папа и Оскар Лундберг взяли ее с собой на большой митинг, проходивший рядом с верфью. Ворота были закрыты, на верфь пускали только тех, кто хотел вернуться к работе. «Мы будем бороться дальше, мы не сдадимся!» – кричали папа и Оскар Лундберг.

Это было давно, думала Бленда. Тогда она была маленькая и не очень хорошо понимала, что происходит. Теперь она выросла и понимает почти все.

Но как сложится их жизнь на маяке, она представить себе не могла.

***

Моторная лодка тарахтела, постепенно удаляясь от города. Река незаметно превратилась в море, вокруг уже поднимались большие пенящиеся волны, лодку качало все сильнее. Они проходили мимо голых шхер и совсем маленьких островков, вдали открывался горизонт.

Тура не любила качку, ей не нравилось, что лодку швыряет из стороны в сторону. Она никогда не понимала одержимости Вальтера и, оказываясь на море, всегда тосковала по суше. «Вот доберемся, обустроимся, и все сразу наладится, – думала она. – Эрик, похоже, доволен и полон радостных предчувствий. А Бленда наверняка скоро привыкнет».

Смотритель был спокоен. Он уверенно вел лодку туда, где прожил последние десять лет. Они приближались к месту, которое было его домом и где он теперь будет жить с женщиной и ее двумя детьми.

Эрик ушел с носа и подсел к Бленде. Мерный стук мотора сотрясал деревянную банку, на которой они сидели. Эрик пытался сосчитать удары, но то и дело сбивался. В конце концов это ему надоело, и он прилег, положив голову Бленде на колени. Бленда прикрыла его лоб рукой. Эрик задремал. Его разбудил крик дяди Карла:

– Видите маяк?

Бленда не боялась моря, оно напоминало ей о папе. Ветер рассеивал тревожные мысли об Акселе, в лицо летели свежие соленые брызги. Но когда она увидела, как из высоких волн поднимается маяк, ей захотелось плакать.

От него веяло одиночеством, заброшенностью, пустотой.

^{6}

Бленда никогда не думала, что люди могут жить на таком маленьком клочке земли. Несколько валунов, торчащих из моря, на них заболоченные лужайки, где ноги утопали между кочками голубики и вереска. А над этим крошечным островом раскинулось бесконечно огромное и пустое небо.

Дом, где жил смотритель, стоял на внутренней стороне острова, ютясь в расщелине между голыми валунами. Рядом не росло ни кустов, ни деревьев, только сухая жесткая трава и кое-где колючие кусты малины. На соседнем валуне стоял сарай, в нем же находилась уборная.

От крыльца дома шла тропинка к маяку, расположенному на самой высокой точке острова, где скала отвесно свисала в море. Несколько ступенек, вытесанных в камне, чтобы легче было подниматься. Дверь маяка запиралась на большой замок. Бленда не понимала, зачем ее запирать – кому может прийти в голову взломать маяк? Как бы то ни было, для детей маяк был объявлен запретной территорией, за исключением тех случаев, когда смотритель брал с собой Эрика зажечь фонарь за полчаса до захода солнца.

Бленду смотритель не брал с собой никогда, но ей было все равно. Чем меньше ей приходилось видеть отчима, тем лучше. Но иногда она приходила к маяку одна, вставала, прислонившись к побеленной каменной стене, и смотрела на море. Не на горизонт, где небо встречалось с открытым морем, а на северо-восток, на город, слабо видневшийся вдали. На все то, что осталось в прошлом.

С другой стороны маяка тропинка спускалась к мосткам. Там была пришвартована лодка, та самая, на которой они приплыли сюда. За шесть недель, что они провели здесь, смотритель всего один раз съездил в Гётеборг, но никого с собой не взял. Он выехал рано утром и вернулся вечером. Лодка была нагружена свежими продуктами: колбаса и мясо, дрожжи для выпечки хлеба, кофе в зернах и молоко, которого хватило на несколько дней, прежде чем мама поставила остатки на простоквашу. Все остальное, кроме овощей и зелени, которые росли в маленьком огородике за домом, раз в месяц привозил лоцманский катер. Больше они и не видели других людей – только в то короткое мгновение, когда лоцманы помогали докатить большие бочки с керосином к сараю у маяка.

Гётеборг остался далеко, это был другой мир. Грохот трамваев, стук копыт по мостовой, людской гомон, то затихающий, то нарастающий, – все это до сих пор звучало у Бленды в голове, но здесь была тишина. Тишина и шум волн, тишина и вой ветра. Казалось, что ветер подхватывал даже их собственные голоса и уносил прочь, в открытое море.

Люди здесь были такие маленькие. Может, потому-то они и могли уместиться на этом острове размером со школьный двор дома, в Хаге?

Бленда представляла себе, как сидит на маяке, на самом верху, в круглой застекленной комнате, где мерно мигал фонарь. И видит, как к острову приближается лодка, лодка с темно-красными парусами. Она движется почти бесшумно, не то что тарахтящая и дребезжащая лодка смотрителя. Бленда замечает одинокую фигуру на корме, а когда лодка подходит ближе, она понимает, что это папа. Он прибыл, чтобы спасти ее, чтобы забрать ее отсюда обратно, в настоящий мир, в мир людей.

Иногда она представляла себе, что это не папа, а Аксель. Она старалась запомнить его таким, каким он был, когда они встретились у бакалейной лавки и его лицо расплылось в улыбке; или когда сидел позади нее на велосипеде и они мчались по улицам; или когда он в первый раз поцеловал ее в подворотне. Но эти образы становились всё более размытыми, единственное, что она помнила отчетливо, это тот миг, когда его руки перестали быть нежными и ласковыми и стали жесткими и требовательными.

Бленда набрала в миску картошку из мешка и вышла из сарая, закрыв дверь на крючок. Смотритель Нурдстен тщательно следил, чтобы все двери были закрыты. Иначе их может сорвать с петель, говорил он. Все, или почти все, могло кончиться бедой, если не следовать предписаниям смотрителя. Он все знал лучше всех, остальные должны были слушать его и повиноваться.

Бленда повиновалась, но смириться все равно не могла. Здесь, на маяке, она стала неловкой и непонятливой – это при том, что дома она справляясь с хозяйством почти в одиночку. Здесь она просто механически выполняла то, что ей велели, но не более того.

На бельевой веревке, натянутой между двумя шестами на возвышении за домом, сохли четыре белые выходные рубашки Карла Нурдстена. Ему больше не надо было возить белье в прачечную – прачка сама переехала к нему домой.

Мама поставила на плиту кастрюлю с водой. Бленда чистила картошку, а мама – красную треску, которую маячник выловил накануне вечером. Бленда любила свежую рыбу, но лучше бы она ела соленую сельдь в Гётеборге, чем самый вкусный морской язык здесь, на острове.

Через открытую дверь она видела, что маячник сидит за своим столом в гостиной. Гостиная, точно так же, как маяк, была для детей запретной территорией. Но дверь между этой комнатой и кухней покосилась и то и дело открывалась. В правом выдвижном ящике письменного стола, вместе с ключом от маяка, смотритель хранил вахтенный журнал, куда записывал все, что произошло на маяке. Там же он отмечал погоду, направление и силу ветра. Никому, кроме самого смотрителя, к журналу прикасаться не разрешалось.

Бленда тихонько затворила дверь в гостиную, поплотнее, чтобы она снова не раскрылась. У нее было чувство, что смотритель слышит все, что он втискивается между мамой и ними, разрывая связывающую их тонкую сеть привычек и воспоминаний. Теперь они вращались, как одинокие потерянные планеты вокруг человека, который единовластно царствовал в этом странном месте, насаждая свои правила и свою волю.

Мама ему не прекословила. Она как будто уменьшилась, голос ее звучал слабо и неуверенно, иногда затихая на полуслове, словно она боялась, что ее осадят. Мама позволила смотрителю Нурдстену распоряжаться их жизнью. Понять это и простить Бленда не могла.

Прошлогодняя картошка была совсем мягкая, кое-где проступили черные пятна. В это время года уже наверняка появилась молодая картошка, но им ее еще не привезли. Бленда подозревала, что смотритель нарочно не заказывает молодую картошку, пока они не съедят старую. Несмотря на белые рубашки и аристократические манеры, он был скуп.

Бленда нарочно чистила картошку кое-как, срезая большие куски, при этом тут и там оставляя темную кожуру. Она заметила, что мама все видит, но продолжала в том же духе. Перекладывая чищеную картошку в кастрюлю, она забрызгала плиту и не стала вытирать ее.

За обедом смотритель демонстративно наколол одну картофелину на вилку. Счищая остатки кожуры, он впился глазами в Бленду, но она не отвела взгляд, а вызывающе уставилась на него в ответ. Пусть сам чистит свою гнилую картошку.

После обеда смотритель и Эрик ушли. Мама поставила на плиту утюг и попросила Бленду снять с веревки белье, пока она помоет посуду.

***

Тура смотрела через окно, как Бленда снимает белье, складывает и опускает в большую корзину из щепы. Подбежал Эрик и, видимо, позвал ее играть, но Бленда прогнала его.

Тура думала, что на острове все будет по-другому, что здесь Бленда сможет еще немного побыть ребенком, ведь ей не придется столько всего делать по дому. Но похоже, она опоздала: Бленда сильно повзрослела. Вместо того, чтобы смеяться и болтать без умолку, девочка замыкалась в себе, молчала и избегала ее. Ей было плохо здесь, и Тура, конечно, не могла не заметить этого. Поначалу она думала, что это пройдет, но Бленда становилась все более мрачной и замкнутой.

Зато с Эриком все вышло так, как Тура и надеялась. Он быстро освоился и с головой окунулся в исследования. Он провел на острове шесть недель, его короткие волосы выцвели, лицо и руки загорели, а брюки совсем протерлись от лазанья по скалам. Казалось, он тут родился. Тура видела, что Эрик уважает Карла, восхищается им и прислушивается ко всему, что тот говорит, так, как если бы Карл был его отцом.

Только ей самой все меньше нравился человек, с которым она решила связать свою жизнь. О том, что она никогда не сможет полюбить его, она знала с самого начала и честно сказала об этом, когда Карл попросил ее переехать к нему. После Вальтера она не могла никого полюбить. Но она полагала, что они с Карлом станут близкими друзьями, будут делить ежедневные заботы и тягости, советоваться друг с другом и вместе решать вопросы, касающиеся их самих и детей. Но этого не произошло – во всяком случае, пока. Карл командовал и распоряжался всем, не позволяя ей даже слово вставить. «Я всегда так делаю», – говорил он, когда она предлагала что-то изменить в их распорядке. Он никогда не отступал от своих принципов. Он был скуп: лоцманская служба снабжала их почти всем необходимым, и расходы их были невелики, но, отправляясь в Гётеборг, Карл вычеркивал половину из списка, который составляла Тура. Например, он не позволил ей купить Бленде ткань на платье. Подождет до осени, – решил он. И Бленда донашивала свои старые платья, которые ей были коротки и малы в груди. «Какая разница, – говорил Карл, – все равно ее здесь никто не видит».

Зато он добр с Эриком, убеждала себя Тура. Бленда с ним резкая и упрямая – конечно, он ее недолюбливает. Нельзя забывать и то, что Карл привык жить один. Жена его умерла больше десяти лет назад, после долгой болезни. Много лет он прожил на острове в полном одиночестве, в своем собственном мирке. Может статься, он воспринимает их появление здесь как вторжение, хотя сам пригласил их сюда? А может, и вовсе уже пожалел, что позвал их?

Но нет, не стоит придавать такое значение мелким неурядицам. Шесть недель – недолгий срок. Пройдет больше времени, они привыкнут друг к другу, и в конце концов все уладится. Бленда полюбит жизнь на острове, а Карл смягчится, станет уступчивее и научится прислушиваться к людям. А может, когда-нибудь он даже захочет переехать – на остров побольше, где живут несколько семей. Но сейчас именно она, Тура, должна сохранить их отношения, стать посредником между детьми и Карлом и сделать их жизнь как можно лучше. А что ей остается? Ведь она бросила все – работу, квартиру, соседей, да что уж там говорить, даже мебель.

Если бы только не эта усталость. Она никогда так не уставала, даже после долгих смен в прачечной. Тура выдвинула стул и села к столу, опустив голову на руки.

***

Бленда не спешила. Чистое белье, просохшее на ветру, так хорошо пахло. Она уткнулась носом в простыню и сделала глубокий вдох. Откуда ни возьмись появился Эрик. Увидев ее, он начал бегать между простынями, прятаться и изображать из себя привидение.

– Бу-у! – крикнул он, словно ему было не десять лет, а намного меньше, и через простыню схватил Бленду.

– Отстань! – строго сказала Бленда. Ей не хотелось играть, к тому же она знала, что руки у Эрика редко бывают чистые.

Эрик вышел из-за простыни и пожал плечами.

– Ну и пожалуйста, – ответил он и ушел. Бленда смотрела ему вслед, пока он не исчез за валуном.

Когда она вернулась домой, мама сидела, положив голову на руки. Бленда остановилась в дверях. Она никогда не видела, чтобы мама отдыхала среди бела дня.

– Мама? – спросила она. – Тебе плохо?

Мама подняла голову.

– Не знаю, – ответила она. – Да нет, наверное, все хорошо. Просто вдруг усталость навалилась. Положи белье на стол, я достану гладильную доску.

Вдруг на мгновение Бленда снова стала той самой прежней Блендой, которая так хорошо со всем управлялась дома.

– Я поглажу, – сказала она. – Отдохни, я сама поглажу белье.

Тура засомневалась.

– А ты сможешь? Ты же знаешь, дядя Карл так боится за свои рубашки.

– Конечно, смогу. Можно подумать, я не умею гладить, – уверенно ответила Бленда.

Она принесла гладильную доску из кладовки под чердачной лестницей и налила в бутылку свежей воды, чтобы смочить белье. Тура смотрела, как Бленда раскладывает на доске первую рубашку, сбрызгивает ее водой и пробует утюг.

– Спасибо, дружочек, – сказала Тура. – Я пойду ненадолго к себе. Зови, если понадобится помощь.

Мама пошла в спальню, которую делила со смотрителем. Бленда погладила одну рубашку, потом еще одну, и еще. Она тщательно следила за тем, чтобы на рукавах не оставалось складок и чтобы манжеты были безупречно гладкие. Иногда она снова ставила утюг на плиту, но всегда проверяла, чтобы он не перегревался.

Оставалась только одна рубашка. Бленда расправила ее и начала гладить спереди. Она старательно разгладила каждую складочку возле пуговиц. Потом переложила рубашку так, чтобы прогладить спину.

Утюг снова остыл, она поставила его на плиту и выглянула в окно. Вдалеке она увидела темно-красный парус. Это было ужасно глупо, обыкновенная игра воображения, но она подумала: «Это за мной, эта лодка заберет меня отсюда».

Бленде показалось, что лодка приближается, но она сменила курс и исчезла между двумя островками недалеко от берега.

Бленда сняла утюг с конфорки. Перед глазами у нее все еще маячил красный парус. Не попробовав утюг, она опустила его на рубашку. Ткань зашипела, и, подняв утюг, Бленда увидела, что на правом плече остался темный треугольник – как тот парус, который только что исчез вдали. Она уставилась на прожженное пятно, не зная, что делать.

Когда в кухню вошла Тура, Бленда так и стояла с утюгом в руке.

***

На острове Эрик нашел несколько расщелин, но лишь в одной было безветренно. Там лежал довольно высокий камень, на котором можно было сидеть.

Сидя на камне и вытягиваясь, Эрик видел маяк и волны, с пенными брызгами разбивавшиеся о скалу. Стоило ему пригнуться и втянуть голову, расщелина превращалась в укрытие.

Это стало его новым потайным местом. Он всегда сидел здесь в свободное время, когда не был занят своими обязанностями: полоть огород, таскать воду из бочек для дождевой воды, помогать смотрителю зачищать и красить постройки на острове.

Совершив свой привычный обход и проверив, что море выбросило на берег за ночь, Эрик вернулся с находками в расщелину. Здесь он хранил свою коллекцию веревок, пробок, досок, бутылок и других ценных обломков кораблекрушений. Все было разложено по кучкам, и каждый предмет заносился в тетрадку. Еще Эрик записывал, каких птиц видел во время обхода: зуйков, гаг – черно-белого самца и коричневую самку, и, самое прекрасное, цапель, стоявших в воде на своих длинных ногах. Всяких чаек и крачек он перестал записывать уже давно: их было слишком много.

Лучшей находкой дня был кусочек сети, забитый старыми засохшими водорослями. Эрик сидел на камне и прочищал ячейки, кроша водоросли пальцами. Он чувствовал сильный запах моря и вдыхал его полной грудью, он научился любить этот запах. Возня с сетью навевала покой и умиротворение, мысли летали свободно, как птицы высоко в воздухе.

Его отвлек глухой звук, раздавшийся на маяке. Эрик поднял голову и увидел, как дядя Карл вставляет ключ в замок, аккуратно поворачивает его и уходит в сторону дома. Эрик снова склонился над сетью.

Он помнил первый вечер, когда его взяли на маяк. Пора было зажигать фонарь, и дядя Карл хотел показать ему, как это делается. Они вместе прошли по каменистой тропинке к маяку. Тяжелая железная дверь скрипнула, и с винтовой лестницы, казавшейся бесконечной, повеяло сыростью. Дядя Карл бодро пошел впереди, иногда останавливаясь и дожидаясь Эрика.

Очутиться в фонарном отсеке было все равно что попасть в другой мир. Здесь не было ни скал, ни камней, все было из лакированного дерева, стекла, латуни и железа. Пахло маслом и керосином, все блестело, зеркало и линза отражали и умножали каждую мелочь. Все создавало ощущение величия и чуда. Такого Эрик не мог себе представить, ничего более сверкающего и красивого он в жизни не видел.

Когда дядя Карл зажег фонарь и линза с зеркалом начали вращаться, счастью Эрика не было предела. Это напоминало маленькую золотую карусель, которая медленно крутилась, и фонарь мигал.

Дядя Карл все показывал и объяснял, он отвечал на все вопросы Эрика и ни разу не одернул его.

В тот вечер, думал Эрик, сидя с обрывком сети на коленях, все было по-другому. Что-то теплое шевелилось у него в груди. Он никогда еще не видел дядю Карла таким добрым.

Смотритель рассказал Эрику, зачем маяки мигают. Оказывается, маяки – это вовсе не огромные лампы, освещающие море подобно тому, как газовые фонари освещают улицы в Хаге, – нет, маяки указывают путь кораблям. Каждый мигает по-своему. Узнав маяк по свету, мореплаватели определяют, в какой части побережья они находятся, и могут смело следовать дальше, не опасаясь сесть на мель.

Надо же, как хитро, удивлялся Эрик. Интересно, кто это придумал?

Он поднял голову и посмотрел на море. Далеко на горизонте он увидел двухмачтовое парусное судно. Он знал, что это бриг.

– Надо спросить у дяди Карла, кто придумал маяки, – сказал он вслух сам себе.

Потом попробовал иначе:

– Надо спросить у отца, кто придумал маяки.

Но что-то в этой фразе было не так.

В результате он решил обратиться к смотрителю, как обычно. Во всяком случае, на этот раз. Он знал, что дядя Карл всегда отвечает понятно и по-доброму, если только не спрашивать о морских птицах.

***

Тура перевела взгляд с лица Бленды на утюг, который та держала в руке, потом на рубашку, разложенную на доске. Она увидела коричневый треугольник на белой ткани и сразу поняла, что его не отстирать и не вывести. Он был выжжен, как клеймо.

– Бленда! – воскликнула она. – Что ты наделала?

На секунду она подумала, будто Бленда нарочно прожгла рубашку. Но по выражению ее лица поняла, что это не так. У Бленды был такой жалкий, такой по-детски несчастный вид, что Туре захотелось обнять ее и утешить. Но это было невозможно. Нарочно или нет, девочка натворила такое, за что Карл разгневается на них обеих: на Бленду – за то, что испортила его вещь, на Туру – за то, что доверила дочери гладить его драгоценные выходные рубашки.

– Я слишком сильно нагрела утюг, – прошептала Бленда. – Я не нарочно. Я задумалась и забыла его попробовать.

Тура забрала утюг и поставила на плиту.

– Я сама виновата, – сказала она. – Нечего было сваливать на тебя мою работу.

Бленда заплакала.

– Он очень рассердится, – всхлипывала она. – Он и так меня ненавидит.

– Ерунда, – сказала Тура. – Ничего он тебя не ненавидит. Вам просто надо научиться понимать друг друга.

Тура провела рукой по прожженной рубашке.

– Знаешь что, – продолжила она. – Мы ее спрячем. Вдруг мне удастся вывести пятно, и будет не так заметно. Ведь у Карла есть еще три рубашки, их ему надолго хватит. Ты так хорошо их погладила.

Тура огляделась, куда бы спрятать испорченную рубашку.

– Я положу ее в комод, к своим вещам, – сказала она. – Он туда не заглядывает.

Тура вошла в спальню, выдвинула верхний ящик комода и убрала рубашку. Когда она задвигала ящик, ей показалось, что за ней кто-то наблюдает. Она подняла голову и выглянула в окно, но никого не увидела.

Бленда вытерла глаза рукавом платья. Она немного успокоилась. Как хорошо, что мама все взяла на себя, что она снова стала такой, как прежде. Когда дверь распахнулась и в кухню вошел маячник, Бленда вздрогнула и отвернулась, чтобы он не увидел ее слез, но он даже не взглянул на нее.

– Тура! – крикнул он. – Что ты делаешь?

Бленда затаила дыхание. Успела ли мама спрятать рубашку? Сейчас она просто принесет что-нибудь из комода, что-то, что можно погладить, пока утюг все равно горячий.

Но у маячника было странное выражение лица, он едва заметно усмехался, словно знал что-то, о чем они еще не догадывались.

Мама вышла из спальни – как и предполагала Бленда, с нижней юбкой в руках.

– Я глажу, – ответила она. – Осталась только эта юбка.

– Вот как. Значит, гладишь, – сказал смотритель Нурдстен. – Надеюсь, мои выходные рубашки ты тоже погладила?

– Конечно, – отозвалась Тура так, будто иначе и быть не могло.

– Надо же, как мне повезло, – сказал смотритель. – Мое белье стирает такая опытная прачка, и прямо на дому.

Мама улыбнулась. Бленда удивилась ее спокойствию. Она чувствовала, что смотритель готовит им ловушку, которая вот-вот захлопнется.

– Ты только посмотри, – продолжил он, взяв выглаженную рубашку из стопки на кухонном столе. – Как аккуратно и красиво. Вот еще одна. И еще. Но что это? Мне казалось, у меня было четыре выходные рубашки. Разве не все четыре только что сохли на улице, пока мы обедали? Что же случилось с четвертой рубашкой, Тура?

Бленда видела, как улыбка сошла с маминого лица, а глаза забегали.

– Я ее отложила, – тихо и неуверенно ответила Тура.

– Но почему?

Смотрителю никто не ответил. Он прошел в спальню и с такой силой выдернул ящик комода, что он рухнул на пол. До Бленды и Туры донесся разъяренный крик.

В следующую секунду маячник влетел в кухню, держа на вытянутых руках прожженную рубашку.

– Кто это сделал?

– Я, кто же еще, – Тура говорила так же тихо, только немного быстрее.

– Так я тебе и поверил. Ты перегладила тысячи рубашек и до сих пор ни одной не испортила.

Смотритель подошел к Туре, тыча ей в лицо рубашку так, как некоторые хозяева тычут носом щенка в лужу на полу.

– Говори правду! Ведь это девчонка прожгла мою рубашку, так? А ты настолько обленилась, что позволяешь ей портить мои рубашки, вместо того чтобы взять и погладить самой?

«Ответь же ему! – хотелось закричать Бленде. – Ответь – за себя и за меня! Почему мы должны это выслушивать?»

Но она промолчала. Здесь, на маяке, когда говорили взрослые, детям полагалось молчать.

– Прости, – сказала Тура. – Прости меня, Карл. Неважно, как это произошло. В любом случае это моя вина. Мне очень жаль.

Смотритель глубоко вздохнул, словно желая успокоиться.

– Ладно, – сказал он. – Сделанного не воротишь. Я прощаю тебя. Но это не должно повториться. Я не хочу, чтобы ты меня огорчала, Тура.

У Бленды запершило в горле. Ее мать, одна воспитавшая двух детей, одна содержавшая их столько лет, выслушивала нравоучения этого мерзавца, как последняя школьница. Бленда не могла этого вынести.

– Мама ни в чем не виновата, – сказала она. – Это я прожгла рубашку. Нарочно.

Смотритель обернулся. Его лицо покраснело от злости, он занес руку, готовый влепить ей оплеуху. Но Тура вмешалась прежде.

– Не говори ерунду! – сказала она Бленде. – Карл, ты же понимаешь, что это не так. Бленда, выйди, пожалуйста. Поднимись ненадолго к себе.

Рука смотрителя повисла в воздухе, словно он не знал, что с ней теперь делать. Уголок его рта дрожал. Он так сверлил Бленду взглядом, что она не выдержала и отвела глаза. Она знала, что он победил, но без маминой поддержки она не могла ему противостоять.

– Делай, что велит тебе мать, – рявкнул смотритель. – Отправляйся к себе и не смей выходить до утра.

Бленда медленно поднялась наверх. Чтобы попасть в свою комнату, ей надо было пройти через старый захламленный чердак. Однако Бленде нравилось жить одной наверху, как можно дальше от человека, который изображал из себя их отчима.

У нее в комнате висели картины, которые они привезли из Хаги. Хотя на них было изображено море, маячник не захотел повесить их в гостиной, как предлагала мама. Он сказал, что они безвкусные и плохо написаны, и Бленде разрешили забрать их себе, хотя в крохотной комнате со скошенным потолком для них едва нашлось место на стене.

Бленда взяла шкатулку с ракушками на крышке, которую подарил ей папа, и положила рядом с собой на кровать. В ней хранились все письма, которые она писала ему, не зная, как их отправить. Зачем она делала это, если он не мог их прочесть?

Но Бленда все равно достала тетрадь и начала писать.