Текст книги "Жизнь Ренуара"

Но самые назойливые посетители, которых Ренуар совершенно не выносил, были те, кто поднимался в «Колетт» в расчете поглазеть на некое диковинное зрелище.

«Я встретила вчера мадемуазель Малле, – в апреле 1913 года писала Мэри Кассет Дюран-Рюэлю. – Она сказала мне, что у нее гостит Жак-Эмиль Бланш, который намерен отвести ее к Ренуару; что он точно описал ей, каким способом кисти привязаны к руке Ренуара, и т. д. и т. п. Как Вам нравится это любопытство? Потом, чего доброго, Бланш опубликует в „Голуа“ статью с описанием прискорбного состояния здоровья Ренуара. Боже, спаси нас от подобных людей!» Кажется, еще немного, и в туристских путеводителях будет указано: Кань-сюр-Мер. «Здесь живет Ренуар, художник – чудо природы. Стоит посетить его виллу». В самом деле, как-то раз в «Колетт» явились незнакомые люди и, оправдывая свое вторжение, заявили: «Привратник „Палас де Нис“ посоветовал нам посмотреть мастерскую Ренуара».

Это любопытство чаще всего вызывалось ничтожными побуждениями, но истоки его понятны. Великий человек удивляет обыкновенных людей теми своими чертами, которые, усиливаясь с годами, наиболее ярко проявляются лишь в дни серьезных испытаний. И этот старец из Каня с изуродованными руками, казалось бы пишущий свои картины «гагачьим пером»[227]227
  Майер-Грефе.


[Закрыть], разве мог он не стать «курьезом» в самом прямом смысле этого слова? Мало того, что он писал одну картину за другой, обрадованный появлением новой натурщицы – Мадлен Брюно. Он решил осуществить мечту, которую пробудил в его душе Майоль: он начал делать скульптуры.

Воллар, любивший заказывать художникам эстампы, бронзу или керамику, умело использовал и подогревал тайное желание Ренуара. Что? Художник, по существу, лишился рук? Велика беда! Разве сам Роден – кстати, Воллар его не выносил, – не поручал ученикам ваять созданные им статуэтки в увеличенном виде? Одно дело – замысел скульптуры, и совсем другое – материальное исполнение. В словах искусителя была доля правды[228]228
  «Предвзятое убеждение, будто скульптор непременно обязан выполнять свою работу собственными руками, столь глубоко укоренилось в умах наших современников, что заставило их позабыть следующее: ни украшенные скульптурами храмы Индии, ни египетские сфинксы, ни порталы готических соборов не являются плодом рук создателей этих творений, которые лишь чертили их общий план. Один из витражей Шартрского собора посвящен искусству резчиков по камню. На нем изображен – в лавровом венке – создатель скульптуры: он руководит рабочими, которые обтачивают лежащую на земле статую» (Вальдемар Жорж).


[Закрыть].

Торговец картинами по обыкновению небрежно и вместе с тем настойчиво излагал свои доводы, однако не ограничился этим. Он привел к Ренуару ученика Майоля, двадцатитрехлетнего каталонца Ришара Гвино, и художник, как он впоследствии сам признавался, «не устоял»…

Сидя в саду виллы «Колетт» в кресле с палкой в руках, он руководил работой Гвино: «Добавьте сюда глины! Еще!.. Еще!.. А вот здесь уберите!..»[229]229
  Рассказано Ж.-В. Ру-Шампьоном.


[Закрыть]

Ренуар и Гвино трудились в полном согласии. Гвино хорошо понял, чего от него ждут, и, самоотверженно устранившись как скульптор, скоро научился угадывать малейшие пожелания Ренуара. Им ничего не нужно было говорить друг другу. Нескольких междометий, в угаре творческой лихорадки обретающих полновесный смысл, – казалось, этого с лихвой довольно. Если бы Ренуар сам работал с глиной – лучшего бы он не достиг. Теперь он даже предпочитал этот метод. Он был вне себя от счастья.

«Видите, Воллар? Будто на кончике этой палки – моя рука. Для успешной работы нужна дистанция. Когда касаешься глины носом – как тут увидеть, что у тебя вышло?»

Сделав маленькую «Венеру», Ренуар приступил к созданию большой статуи богини высотой в один метр восемьдесят сантиметров. По мановению палки калеки в светлом воздухе вырастал силуэт Венеры. Это была «Венера-победительница», только что восторжествовавшая над соперницами, та, которой пастух Парис вручил яблоко, предназначенное самой прекрасной из женщин. Ренуар долго и тщательно обдумывал пропорции скульптуры. Могучая, с крупными формами, эта «Венера-победительница», будто вылитая из одного куска лимонной глины, казалась воплощением чувственности и плодородия. Эта фигура, простотой и силой линий напоминающая дорическую колонну, спокойно утверждает здоровье плоти, невинность актов, которые человеческий страх окутал завесой мрака. В начале 1914 года в процессе работы над этой «Венерой» Ренуар однажды сказал поэту Жоакиму Гаске: «Какие прекрасные люди эти греки! Они жили столь счастливо, что воображали, будто боги, чтобы обрести для себя рай и любить, спускались на землю. Да, земля была для богов раем…»

Венера-победительница

По просьбе Ганья художник исполнил еще один «Суд Париса». Он перенес ту же сцену на горельеф[230]230
  Оригинальный гипс в настоящее время находится в Луврском музее.


[Закрыть], который думал использовать как постамент для Венеры. Было у него также много других замыслов – в частности, он хотел вылепить в натуральную величину каждую из фигур «Суда Париса», чтобы затем украсить ими парк в «Колетт». Эти замыслы, конечно, были уже чрезмерны, к тому же Ришар Гвино не мог вечно оставаться в Кане, а исполнители, которых позднее привлекал Ренуар, не обладали теми качествами, которые делали молодого каталонца идеальным помощником…[231]231
  Не приходится отрицать важную роль Ришара Гвино в создании скульптурных произведений Ренуара. Но при всем том в этих скульптурах авторство Ренуара бесспорно. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить их со скульптурами, выполненными в совершенно ином стиле, на которых стоит имя самого Гвино. Наследие Ренуара в этой области исчисляется примерно пятнадцатью вещами, среди которых мы находим серию медальонов с портретами Делакруа, Энгра, Коро, Сезанна и т. д. Медальон с изображением Сезанна украшает фонтан Банье в Экс-ан-Провансе.


[Закрыть]

Любопытное совпадение: в марте 1914 года, в то самое время, когда Ренуар был занят осуществлением своих замыслов в скульптуре, к нему явился с визитом Роден, в то время находившийся на юге. А Бернхеймы как раз перед этим заказали Ренуару портрет этого скульптора сангиной. К сожалению, встреча эта прошла не самым приятным образом. Роден вел себя манерно, с почти несносным высокомерием. Даже кроткая Алина и та с трудом сдержалась.

Гостивший в «Колетт» Воллар, сощурившись, внимательно наблюдал за скульптором. Уже тогда он оттачивал стрелы, которые впоследствии направит против него в своих книгах: он задумал дополнить свои воспоминания о Ренуаре отдельной главой – «Завтрак с Роденом».

«Очень многие, – кричал Роден, – не хотят, чтобы я стал академиком! Они все твердят мне: „Да что вы! При вашем таланте!..“ Мой талант! Разве он помешает какому-нибудь Сен-Марсо на всех официальных приемах, на похоронах – словом, повсюду – оттеснять меня в сторону?!»

У Воллара только сверкнули глаза. Он следил за скульптором, ловя каждое его слово, каждое движение, и не без коварства старался вызвать его на нелепые признания.

«А не скажете ли вы, маэстро?..» – то и дело, почесываясь, обращался он к Родену.

Всем, кто хорошо знал Воллара, были знакомы эти вкрадчивые вопросы, так же как сопровождавший их жест.

* * *

4 июня, когда Ренуар находился в Париже, здесь произошло событие, немало взволновавшее художественные круги столицы: президент Франции Раймон Пуанкаре торжественно открыл выставку в Луврском музее, где демонстрировалась коллекция, завещанная музею графом Исааком де Камондо.

Особенностью этой коллекции было то, что, помимо множества художественных изделий и предметов мебели, она насчитывала также шестьдесят семь произведений импрессионистов, их предшественников и непосредственных преемников. «Я завещаю Лувру мою коллекцию при условии, что он примет ее целиком и выставит для показа. В противном случае я отдаю все мое собрание Малому дворцу», – написал Камондо в своем завещании. Этому безоговорочному заявлению импрессионисты обязаны тем, что их произведения получили доступ в Луврский музей. Событие было тем более примечательно, что в нарушение установленных правил, согласно которым произведения любого художника могли быть приняты в музей лишь по истечении десяти лет со дня его смерти, трое из представленных на выставке импрессионистов – Дега, Моне и Ренуар – еще здравствовали.

Ровно сорок лет назад, вскоре после окончания войны 1870 года, состоялась первая выставка импрессионистов. Отныне торжество тех, кого называли «непримиримыми», было полным. Много времени прошло, прежде чем наступило это окончательное торжество. И еще – возможно, это и есть главное, – мир, в котором зародился импрессионизм, должен был завершить определенный исторический цикл. Это ведь был мир Мане, но также и мир Бугро, мир Золя, но также и мир Альбера Вольфа, мир буржуа из «Накипи» и забастовщиков «Жерминаля», но также и мир лодочников Аржантейя и завсегдатаев балов на Монмартре. Мир по-прежнему беззаботно смеялся, не ведая того, что грозовые тучи, собиравшиеся над Европой, навсегда уничтожат его, столкнув в бездну прошлого все, что многие до сих пор не без тайной тоски зовут «прекрасной эпохой»…

Еще в июне в Сараеве произошло покушение на австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда. Одно за другим государства Европы мобилизовывали армии и устремлялись навстречу трагическому исходу. Вечером 1 августа во французских городах и деревнях прозвучал зловещий сигнал мобилизации. Спустя два дня Германия объявила войну союзнице России – Франции.

Франц Фердинанд с супругой во время парадной церемонии в Сараево

Все мысли Ренуара были теперь только о его старших сыновьях. Пьера, двадцатидевятилетнего резервиста, призвали в 4-й егерский батальон, а Жан, поступивший на военную службу после сдачи экзамена на звание бакалавра, служил квартирмейстером в 1-м драгунском полку. Уже несколько лет художник предчувствовал войну, которую считал чудовищной нелепостью. Но то, что люди снова ввязались в эту отвратительную бойню, потрясло его. Ему удалось увидеть Пьера лишь за несколько минут до его отъезда на фронт. Чтобы увидеть Жана, ему пришлось поехать в Ланьи, где тогда стоял драгунский полк. «Мы в общем потоке. Было бы нечестно бежать, оставив в нем остальных», – сказал он Жану. Как ни болело у него сердце, как ни тревожился он за сыновей, все же он не допускал и мысли о возможности каких-то интриг, об использовании своего положения ради освобождения детей от общей участи.

Для Ренуара, как и для миллионов других людей во Франции и в Германии, началось ожидание: долгие дни без писем, тревога, успокаиваемая или, наоборот, разжигаемая вестями – истинными или ложными, которые передавались из уст в уста.

Вместе со всеми в середине августа он узнает, что в Лотарингии началось «сокрушительное» наступление. Но он не доверял показному, на его взгляд, неоправданному оптимизму. «Что, говорите, немцы бегут? А поединок Горациев и Куриациев? Вам никогда не случалось бывать во Французском театре?.. Вот теперь-то страшнее всего на душе. Можно потерять рассудок…»

Художник, поэт, певец света, он оказался куда более здравомыслящим и проницательным, чем большинство людей, слывших реалистами, а на деле не видевших ни самой реальности, ни того, что скрывалось за ней. К сожалению, события подтвердили его правоту. Спустя несколько дней французы потерпели поражение в Саарбур-Моранже, за ним последовал разгром близ Шарлеруа; началось отступление.

– Да, но русские тиски – это не шутка, – говорил художнику Воллар. – Все газеты только об этом и пишут.

Да, все газеты об этом писали… «Матен» даже вышла 24 августа под заголовком «Казаки в пяти переходах от Берлина».

Ренуар качал головой: «Посмотрите-ка на карте, какое огромное расстояние отделяет нас от них!» Тревога угнетала его, и однажды, вне себя от отвращения и усталости, он воскликнул: «Я больше не буду писать картин!»

«Мадам Ренуар, вязавшая солдатский шарф, приподняв очки, взглянула на мужа, но ничего не сказала; подавив вздох, она снова склонилась над работой. Ренуар тоже пытался скрыть обуревавшую его тревогу. Он вернулся к своей картине и, машинально продолжая водить кистью – впервые в жизни он работал без увлечения, – притворяясь спокойным, начал напевать одну из своих любимых мелодий – песенку из „Прекрасной Елены“. Но напевал он без увлечения».

С некоторых пор почтальон уже не приносил писем от Пьера и Жана. Ренуар поневоле опасался самого худшего. Тщетно Ривьер пытался его успокоить. «Мой добрый друг, – отвечал ему художник, – одни лишь безумцы воображают, будто несчастья случаются только с другими». Никогда еще он не испытывал такого волнения. И все же вопреки тому, что он сказал Воллару, он продолжал писать. В былые времена, работая, он превозмогал страдания физические, теперь работа помогала ему превозмогать страдания моральные, неотступную тревогу. Обнаженные женщины, цветы, возникавшие под его кистью, были написаны, как и прежде, теплыми, радостными тонами. Ничто не могло иссушить, замутить источник жизни, сокрытый в его душе: ни кровавое безумие людей, ни его собственное мучительное шествие к вечной ночи.

Вести с фронтов день ото дня становились все хуже. Спасаясь бегством из районов боев, в Париж стекались тысячи несчастных, растерянных людей. Они рассказывали о расстрелах, насилиях, о безвинных жертвах жестокости, о детях, которым отрубали руки, выкалывали глаза, о женщинах, которым отрезали груди… Вопли: «Вперед, в Берлин! Мы им покажем!», раздававшиеся в дни мобилизации, смолкли. Вражеская армия наступала. Уже казалось: 1914 год повторит 1870-й. Опасаясь новой осады и, возможно, новой Коммуны, десятки тысяч людей покидали Париж. Говорили, будто правительство скоро переберется в Бордо. Все советовали Ренуару уехать. Но он упорствовал: с отчаянной надеждой ждал он писем от сыновей – если он покинет Париж, письма не скоро попадут к нему. Когда немцы оказались в сорока километрах от Парижа, паника достигла предела. В ночь со 2-го на 3 сентября правительство покинуло столицу. На другой день германские монопланы «Таубе» сбросили несколько бомб. Они не причинили столице большого вреда, но Ренуар все же решил уехать. Если возьмут Париж, лучше уж быть в Кане. И художник в тот же день выехал автомобилем в Мулен.

Спустя сорок восемь часов военный губернатор Парижа Галлиени атаковал германскую армию с фланга. Генерал Жоффр начал широкое наступление на Марне. Враг был сломлен и начал отступать.

В Кань почти одновременно пришла весть об этой победе и о том, что Пьер, серьезно раненный в Лотарингии, отправлен в госпиталь Каркассонна.

Как ни огорчила Ренуара эта весть, все же он испытал некоторое облегчение. По крайней мере Пьер жив, и, возможно, рана спасла его от других бед – ведь теперь его вряд ли пошлют назад, на фронт. Но что с Жаном? Вестей от него по-прежнему не было, и тревога Ренуара росла. Наконец во второй половине сентября пришло письмо, которое его несколько успокоило. Жан писал, что его лягнула лошадь и теперь он в Амьенской больнице, уже начал поправляться и скоро уедет на переобучение в Вандею, в Люсон.

Алине захотелось немедленно навестить сыновей. В ту пору любая поездка вызывала много сложностей; только 31 октября Алине удалось наконец уехать.

Сначала она поехала в Каркассонн. У Пьера было раздроблено правое предплечье. После операции ему, наверно, придется носить протез. Сможет ли он снова выйти на сцену? Алина старалась утешить сына, но он думал только об одном – что больше не сможет быть актером. Начался извечный спор матери с ребенком. Для матери главное, что ее сын жив, для сына главное – дело его жизни.

Совсем по-другому протекала встреча Алины с младшим сыном в Люсоне. Жан, радуясь, что скоро снова вернется в строй, был полон самых различных замыслов. Он мечтал о берете горного егеря, хотел просить о переводе в часть «синих дьяволов». Его воинский пыл весьма встревожил Алину. В конце ноября она возвратилась в Кань. «Жан – ветреная голова, – сказал Ренуар, – он схватит пулю ни за что ни про что».

В отсутствие жены художник сильно страдал от своего ревматизма. Очередной приступ, однако, мало его огорчил: он повеселел от сознания, что сыновья его, пусть лишь временно, в безопасности. Он страшился будущего: война захлебнулась в грязи траншей. Но вопреки всему Ренуар продолжал писать, создавать с помощью Гвино скульптуры. В своей душе он черпал радость и свет, которые излучают его картины. Людей убивали, миллионы погибли, других ждала смерть, ружья, пушки, пулеметы изрыгали смертоносный огонь. Но в самом сердце Европы, где бушевали силы смерти, старец из Каня, держа на коленях палитру, продолжал воспевать красоту жизни, слагать в ее честь торжествующий гимн.

Щадя мужа, Алина скрывала от него свою собственную болезнь. Уже несколько лет она страдала диабетом и тайно лечилась, но никому не говорила об этом ни слова. Война, волнения из-за Пьера и Жана, бесспорно, еще больше усугубили недуг. Но к счастью, Ренуар ничего не замечал.

В начале 1915 года художник снова начал волноваться за Жана: добившись своего, тот в чине младшего лейтенанта 6-го батальона альпийских егерей снова выехал на фронт.

«А я спокойно старюсь здесь, вот только непрестанно гложет тревога из-за этой дурацкой войны, – писал Ренуар 25 марта Дюран-Рюэлю, – и работаю понемногу, чтобы обо всем забыть. И то благо». Шутливый тон этого письма хорошо передавал состояние духа художника.

Как раз в это время в «Колетт» гостил Воллар. И Ренуар, в прошлом уже написавший несколько портретов торговца, вдруг вздумал еще раз запечатлеть того, кого называл своим «милым занудой».

«У вас потрясающая шляпа! Я просто должен вас написать, – вдруг сказал он. – Садитесь-ка вот на этот стул… Вы как-то странно освещены, но ничего, художник должен уметь приноравливаться к любому свету!.. Не знаете, куда деть руки? Нате, вот вам картонный тигренок Клода, а хотите, возьмите вон того кота, что дремлет у печки!»

Воллар выбрал кота, и сеанс начался. Ренуар написал этот портрет словно бы шутя, с таким проворством, что Воллар, зная его мастерство, все же был совершенно потрясен и не мог отвести взгляд от парализованной руки художника. Ренуар заметил это. И насмешливо бросил торговцу: «Вот видите, Воллар, чтобы писать картины, совсем не нужно рук! Руки – это ерунда!..»

То было одно из последних безмятежных мгновений этой весны.

Алине все же пришлось рассказать Ренуару о своей болезни. Затем в апреле вдруг пришло письмо из Жерармера: Жану раздробило пулей шейку бедра, он лежит в местном госпитале. Своим письмом Жан хотел успокоить родных: он уверял, что после ранения у него останется лишь «некоторая скованность при ходьбе», и шутливо добавлял, что это придаст ему «офицерский шик». Но близкие раненых с трудом верят в их «успокоительные» письма.

Алина, как ни была слаба, добившись необходимого разрешения, тут же выехала в Жерармер.

«Вот увидите, – сказал Ренуар Воллару, – если мне пришлют депешу с обилием подробностей, значит, от меня хотят что-то скрыть».

Вскоре ему принесли короткую телеграмму, но она не успокоила его тревоги.

«Я знаю, – твердил он, – они отрежут ему ногу!»

«Моя спальня, – рассказывал впоследствии Воллар, – была расположена рядом со спальней Ренуара, и я слышал, как он всю ночь стонал. Довольно было малейшей тревоги, чтобы лишить его сна, а когда он не спал, то жестоко страдал от болей. Но при всем том дух его оставался несломленным. Простонав всю ночь, он приказывал отнести себя в мастерскую: работа возвращала ему силы».

Алина больна, Пьера оперировали еще в конце марта, Жану, возможно, уже отняли ногу… Все навалилось на него сразу, повергая в отчаяние. Но он писал, он продолжал писать, навечно запечатлевая женщин и детей в расцвете их прелести. Будто ничему не суждено исчезнуть, будто не существует страдания, болезни и смерти, будто мир этот не смешной и жестокий мираж, где все лишено смысла, все сон и обман, смешение теней во мраке земли.

Ренуар не зря опасался, что Жану отнимут ногу. В Жерармере разыгралась настоящая драма. У Жана началась гангрена ноги. Когда приехала Алина, врачи как раз собирались его оперировать. Она так умоляла их не делать этого, что операцию отложили. Затем в госпитале сменился персонал, и Алина обрела союзника в лице нового главного врача. Тот был против операции и назначил лечение, которое оказалось для Жана спасительным. Скоро Ренуар получил телеграмму с известием, что ногу отнимать не будут.

Зная, что сын ее спасен, Алина возвратилась в Кань, взволнованная, совсем без сил. Дома ей пришлось сразу же лечь в постель. Ее перевезли в Ниццу, где было легче обеспечить необходимое лечение. Однако восстановить ее силы не удалось. К исходу июня уже стало ясно, что дни ее сочтены. 27-го у нее началась агония.

Ренуара отвезли в его инвалидном кресле к постели умирающей. По его изможденному лицу струились слезы. Ренуар смотрел на Алину. Все кончено. Эта часть его существа уже простилась с миром.

О чем он думал? Наверно, ни о чем. О чем можно думать в этот страшный миг смерти, когда исчезает, гибнет человеческое существо? Наверно, Ренуар ощущал лишь ту безмерную, острую, сжимающую горло скорбь, которую вызывает у человека сознание невыносимой истины: «и это все», «ты больше никогда ее не увидишь», сознание собственного бессилия. «Дни человеческие будто трава».

Семья художника. 1896 г.

Ренуар, его жена и сын Клод

Алина была еще молода, ей шел всего лишь пятьдесят седьмой год. Глазами, полными слез, оглушенный, раздавленный болью, глядел Ренуар на свою подругу, с которой прожил тридцать три года. Внезапно он наклонился, поцеловал умирающую, затем, выпрямившись, прошептал: «Пошли!» – и попросил отвезти его в мастерскую. Там он сел к мольберту, спросил палитру и кисть. На мольберте была заготовка – недописанный букет роз. Художник плакал, его худые плечи вздрагивали от рыданий, но он взял кисть и снова начал писать, мазками накладывая на холст краски, даруя жизнь этим розам, забрызганным кровью. Цветы эти были его скромной и великой победой над равнодушием беспредельного мрака.