Текст книги "Мир Полудня (сборник)"

Глава шестая
Нелюди и вопросы

Мы проработали всю ночь. В кают-компании был оборудован импровизированный диагностер с индикатором эмоций. Мы с Вандерхузе собрали его буквально из ничего. Приборчик получился маломощный, хилый, с безобразной чувствительностью, но кое-какие физиологические параметры он мерил более или менее удовлетворительно, а что касается индикатора, то фиксировал он у нас только три основные позиции: ярко выраженные отрицательные эмоции (красная лампочка на пульте), ярко выраженные положительные эмоции (зеленая лампочка) и вся остальная эмоциональная гамма (белая лампочка). А что было делать? В медотсеке стоял прекрасный стационарный диагностер, но было совершенно ясно, что Малыш не согласится так, ни с того ни с сего, укладываться в матово-белый саркофаг с массивной герметической крышкой. В общем, к девяти часам мы кое-как управились, и тут во весь рост встала проблема дежурства на посту УАС.

Вандерхузе как капитан корабля, отвечающий за безопасность, неприкосновенность и все такое прочее, категорически отказался отменить это дежурство. Майка, просидевшая на посту вторую половину ночи, естественно, льстила себя надеждой, что уж она-то присутствовать при официальном визите будет непременно. Однако она была горько разочарована. Выяснилось, что квалифицированно работать на диагностере может только Вандерхузе. Выяснилось дальше, что поддерживать в рабочем состоянии диагностер, в любую минуту рискующий потерять настройку, могу только я. И наконец, выяснилось, что Комов по каким-то своим высшим ксенопсихологическим соображениям считал нежелательным присутствие женщины на первой беседе с Малышом. Короче говоря, бледная от бешенства Майка снова отправилась на пост, причем сохранивший полное хладнокровие Вандерхузе не преминул проводить ее приемным раструбом диагностера, так что все желающие могли убедиться: индикатор эмоций действует  –  красная лампочка горела до тех пор, пока Майка не скрылась в коридоре. Впрочем, на посту УАС можно было слышать, что говорится в кают-компании, через интерком с усилителем.

В девять пятнадцать по бортовому времени Комов вышел на середину кают-компании и огляделся. Все было готово. Диагностер был настроен и включен, на столе красовались блюда со сластями, освещение было отрегулировано под местный дневной свет. Комов коротко повторил инструкцию по поведению при контакте, включил регистрирующую аппаратуру и пригласил нас по местам. Мы с Комовым уселись за стол напротив двери, Вандерхузе втиснулся за панель диагностера, и мы стали ждать.

Он явился в девять сорок по бортовому времени.

Он остановился в дверях, вцепившись левой рукой в косяк и поджав правую ногу. Наверное, целую минуту он стоял так, разглядывая нас по очереди сквозь прорези своей мертвенной маски. Тишина была такая, что я слышал его дыхание  –  мерное, мощное, свободное, словно работал хорошо отлаженный механизм. Вблизи и при ярком свете он производил еще более странное впечатление. Все в нем было странным: и поза  –  по-человечески совершенно неестественная и вместе с тем непринужденная, и блестящая, словно лаком покрытая зеленовато-голубая кожа, и неприятная диспропорция в расположении мышц и сухожилий, и необычайно мощные коленные узлы, и удивительно узкие и длинные ступни ног. И то, что он оказался не таким уж маленьким  –  ростом с Майку. И то, что на пальцах левой руки у него не было ногтей. И то, что в правом кулаке он сжимал горсть свежих листьев.

Взгляд его остановился наконец на Вандерхузе. Он смотрел на Вандерхузе так долго и так пристально, что мне пришла в голову дикая мысль: уж не догадывается ли Малыш о назначении диагностера,  –  а наш бравый капитан в конце концов с некоторой нервностью взбил согнутым пальцем свои бакенбарды и, вопреки инструкции, слегка поклонился.

– Феноменально!  –  громко и отчетливо произнес Малыш голосом Вандерхузе. На индикаторе затлела зеленая лампочка.

Капитан снова нервно взбил бакенбарды и искательно улыбнулся. И тотчас же лицо Малыша ожило. Вандерхузе был награжден целой серией ужасающих гримас, мгновенно сменявших друг друга. На лбу у Вандерхузе выступил холодный пот. Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут Малыш отлепился наконец от косяка, скользнул вдоль стены и остановился возле экрана видеофона.

– Что это?  –  спросил он.

– Видеофон,  –  ответил Комов.

– Да,  –  сказал Малыш.  –  Все движется, и ничего нет. Изображения.

– Вот еда,  –  сообщил Комов.  –  Хочешь поесть?

– Еда  –  отдельно?  –  непонятно спросил Малыш и приблизился к столу.  –  Это еда? Не похоже. Шарада.

– Не похоже на что?

– Не похоже на еду.

– Все-таки попробуй,  –  посоветовал Комов, придвигая к нему блюдо с меренгами.

Тогда Малыш вдруг упал на колени, протянул вперед руки и открыл рот. Мы молчали, опешив. Малыш тоже не двигался. Глаза его были закрыты. Это длилось всего несколько секунд, затем он вдруг мягко повалился на спину, сел и резким движением разбросал на полу перед собою смятые листья. По лицу его снова пробежала ритмичная рябь. Быстрыми и какими-то очень точными касаниями пальцев он принялся передвигать листики, время от времени помогая себе ногой. Мы с Комовым, привстав с кресел и вытянув шеи, следили за ним. Листья словно сами собой укладывались в странный узор, несомненно правильный, но не вызывающий решительно никаких ассоциаций. На мгновение Малыш застыл в неподвижности  –  и вдруг снова одним резким движением сгреб листья в кучку. Лицо его замерло.

– Я понимаю,  –  объявил он,  –  это  –  ваша еда. Я так не ем.

– Смотри, как надо,  –  сказал Комов.

Он протянул руку, взял меренгу, нарочито медленным движением поднес ее ко рту, откусил осторожно и принялся демонстративно жевать. По мертвенному лицу Малыша пробежала судорога.

– Нельзя!  –  почти крикнул он.  –  Ничего нельзя брать руками в рот. Будет плохо!

– А ты попробуй,  –  снова предложил Комов, взглянул в сторону диагностера и осекся.  –  Ты прав. Не надо. Что будем делать?

Малыш присел на левую пятку и сочным баритоном произнес:

– Сверчок на печи. Чушь. Объясни мне снова: когда вы отсюда уходите?

– Сейчас объяснить трудно,  –  мягко ответил Комов.  –  Нам очень, очень нужно узнать все о тебе. Ты ведь еще ничего о себе не рассказывал. Когда мы узнаем о тебе все, мы уйдем, если ты захочешь.

– Ты знаешь обо мне все,  –  объявил Малыш голосом Комова.  –  Ты знаешь, как я возник. Ты знаешь, как я сюда попал. Ты знаешь, зачем я к тебе пришел. Ты знаешь обо мне все.

У меня глаза на лоб полезли, а Комов как будто даже и не удивился.

– Почему ты думаешь, что я все это знаю?  –  спросил он спокойно.

– Я размышлял. Я понял.

– Это феноменально,  –  спокойно сказал Комов,  –  но это не совсем верно. Я ничего не знаю о том, как ты здесь жил до меня.

– Вы уйдете сразу, когда узнаете обо мне все? Это так?

– Да, если ты захочешь.

– Тогда спрашивай,  –  сказал Малыш.  –  Спрашивай быстро, потому что я тоже хочу тебя спросить.

Я взглянул на индикатор. Просто так взглянул. И мне стало не по себе. Только что там был нейтральный белый свет, а сейчас ярким рубиновым огнем горел сигнал отрицательных эмоций. Я мельком заметил, что лицо у Вандерхузе встревожено.

– Сначала расскажи мне,  –  произнес Комов,  –  почему ты так долго прятался?

– Курвиспат,  –  отчетливо выговорил Малыш и пересел на правую пятку.  –  Я давно знал, что люди придут снова. Я ждал, мне было плохо. Потом я увидел: люди пришли. Я стал размышлять и понял  –  если людям сказать, они уйдут, и тогда будет хорошо. Обязательно уйдут, но я не знал  –  когда. Людей четыре. Очень много. Даже один очень много. Но лучше, чем четыре. Я входил к одному и разговаривал днем. Я входил к одному и разговаривал ночью. Шарада. Тогда я подумал: один человек говорить не может. Я пришел к четверым. Было очень весело, мы играли с изображениями, мы бежали, как волна. Опять шарада. Вечером я увидел: один сидит отдельно. Ты. Я подумал и понял: ты ждешь меня. Я подошел. Чеширский кот! Вот как было.

Он говорил резко и отрывисто, голосом Комова, и только внесмысловые слова он произносил этим сочным незнакомым баритоном. Руки, пальцы его ни на секунду не оставались в покое, и сам он все время двигался, и движения его были стремительны и неуловимо плавны, он словно переливался из одной позы в другую. Фантастическое это было зрелище: привычные стены кают-компании, ванильный запах от пирожных, все такое домашнее, обычное  –  только странный лиловатый свет и в этом свете на полу гибкое, плавное и стремительное маленькое чудище. И тревожный рубиновый огонек на пульте.

– Откуда ты знал, что люди придут снова?  –  спросил Комов.

– Я размышлял и понял.

– А может быть, кто-нибудь рассказал тебе?

– Кто? Камни? Солнце? Кусты? Я один. Я и мои изображения. Но они молчат. С ними можно только играть. Нет. Люди пришли и ушли.  –  Он быстрым движением передвинул несколько листочков на полу.  –  Я подумал и понял: они придут снова.

– А почему тебе было плохо?

– Потому что люди.

– Люди никогда никому не вредят. Люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.

– Я знаю,  –  сказал Малыш.  –  Я ведь уже говорил: люди уйдут, и будет хорошо.

– От каких действий людей тебе плохо?

– От всех. Они есть или они могут прийти  –  это плохо. Они уйдут навсегда  –  это хорошо.

Красный огонек на пульте буравил мне душу. Я не удержался и тихонько толкнул Комова ногой под столом.

– Откуда ты узнал, что если людям сказать, то они уйдут?  –  спросил Комов, не обратив на меня внимания.

– Я знал: люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.

– Но как ты это узнал? Ты же никогда не общался с людьми.

– Я много размышлял. Долго не понимал. Потом понял.

– Когда понял? Давно?

– Нет, недавно. Когда ты ушел от озера, я поймал рыбу. Я очень удивился. Она почему-то умерла. Я стал размышлять и понял, что вы обязательно уйдете, если вам сказать.

Комов покусал нижнюю губу.

– Я заснул на берегу океана,  –  сказал он вдруг.  –  Когда я проснулся, то увидел: на мокром песке возле меня  –  следы человеческих ног. Я поразмыслил и понял: пока я спал, мимо меня прошел человек. Откуда я это узнал? Ведь я не видел человека, я увидел только следы. Я размышлял: раньше следов не было; теперь следы есть; значит они появились, пока я спал. Это человеческие следы  –  не следы волн, не следы камня, который скатился с горы. Значит, мимо меня прошел человек. Пока я спал, мимо меня прошел человек. Так размышляем мы. А как размышляешь ты? Вот прилетели люди. Ты ничего о них не знаешь. Но ты поразмыслил и узнал, что они обязательно улетят навсегда, если ты поговоришь с ними. Как ты размышлял?

Малыш долго молчал  –  минуты три. На лице и на груди его вновь начался танец мускулов. Проворные пальцы двигали и перемещали листья. Потом он отпихнул листья ногой и сказал громким сочным баритоном:

– Это вопрос. По бим-бом-брамселям!

Вандерхузе затравленно кашлянул в своем углу, и Малыш сейчас же поглядел на него.

– Феноменально!  –  воскликнул он все тем же баритоном.  –  Я всегда хотел узнать: почему длинные волосы на щеках?

Воцарилось молчание. И вдруг я увидел, как рубиновый огонек погас и разгорелся изумрудный.

– Ответьте ему, Яков,  –  спокойно попросил Комов.

– Гм…  –  сказал Вандерхузе, порозовев.  –  Как тебе сказать, мой мальчик…  –  Он машинально взбил бакенбарды.  –  Это красиво, это мне нравится… По-моему, это достаточное объяснение, как ты полагаешь?

– Красиво… нравится…  –  повторил Малыш.  –  Колокольчик!  –  сказал он вдруг нежно.  –  Нет, ты не объяснил. Но так бывает. Почему только на щеках? Почему нет на носу?

– А на носу некрасиво,  –  наставительно сказал Вандерхузе.  –  И в рот попадают, когда ешь…

– Правильно,  –  согласился Малыш.  –  Но если на щеках и если идешь через кусты, то должен цепляться. Я всегда цепляюсь волосами, хотя они у меня наверху.

– Гм,  –  сказал Вандерхузе.  –  Видишь ли, я редко хожу через кусты.

– Не ходи через кусты,  –  сказал Малыш.  –  Будет больно. Сверчок на печи!

Вандерхузе не нашелся, что ответить, но по всему видно было, что он доволен. На индикаторе горел изумрудный огонек, Малыш явно забыл о своих заботах, и наш бравый капитан, очень любивший детей, несомненно испытывал определенное умиление. К тому же ему, кажется, льстило, что его бакенбарды, служившие до сих пор только объектом более или менее плоских острот, сыграли такую заметную роль в ходе контакта. Но тут наступила моя очередь. Малыш неожиданно глянул мне в глаза и выпалил:

– А ты?

– Что  –  я?  –  спросил я, растерявшись, а потому агрессивно.

Комов немедленно и с явным удовольствием пнул меня в лодыжку.

– У меня вопрос к тебе,  –  объявил Малыш.  –  Тоже всегда. Но ты боялся. Один раз чуть меня не погубил  –  зашипел, заревел, ударил меня воздухом. Я бежал до самых сопок. То большое, теплое, с огоньками, делает ровную землю  –  что это?

– Машины,  –  сказал я и откашлялся.  –  Киберы.

– Киберы,  –  повторил Малыш.  –  Живые?

– Нет,  –  сказал я.  –  Это машины. Мы их сделали.

– Сделали? Такое большое? И двигается? Феноменально. Но ведь они большие!

– Бывают и больше,  –  сказал я.

– Еще больше?

– Гораздо больше,  –  сказал Комов.  –  Больше, чем айсберг.

– И они тоже двигаются?

– Нет,  –  сказал Комов.  –  Но они размышляют.

И Комов принялся рассказывать, что такое кибернетические машины. Мне было очень трудно судить о душевных движениях Малыша. Если исходить из предположения, что душевные движения его так или иначе выражались движениями телесными, можно было считать, что Малыш сражен наповал. Он метался по кают-компании, словно кот Тома Сойера, хлебнувший болеутолителя. Когда Комов объяснил ему, почему моих киберов нельзя считать ни живыми, ни мертвыми, он вскарабкался на потолок и бессильно повис там, прилипнув к пластику ладонями и ступнями. Сообщение о машинах, гигантских машинах, которые размышляют быстрее, чем люди, считают быстрее, чем люди, отвечают на вопросы в миллион раз быстрее, чем люди, скрутило Малыша в колобок, развернуло, выбросило в коридор и через секунду снова швырнуло к нашим ногам, шумно дышащего, с огромными потемневшими глазами, отчаянно гримасничающего. Никогда раньше и никогда после не приходилось мне встречать такого благодарного слушателя. Изумрудная лампа на пульте индикатора сияла, как кошачий глаз, а Комов говорил и говорил, точными, ясными, предельно простыми фразами, ровным, размеренным голосом и время от времени вставлял интригующие: «Подробнее об этом мы поговорим позже» или: «Это на самом деле гораздо сложнее и интереснее, но ведь ты пока еще не знаешь, что такое гемостатика».

Едва Комов закончил, Малыш вскочил на кресло, обхватил себя своими длинными жилистыми руками и спросил:

– А можно сделать так, чтобы я говорил, а киберы слушали?

– Ты это уже делал,  –  сказал я.

Он бесшумно, как тень, упал на руки на стол передо мной.

– Когда?

– Ты прыгал перед ними, и самый большой  –  его зовут Том  –  останавливался и спрашивал тебя, какие будут приказания.

– Почему я не слышал вопроса?

– Ты видел вопрос. Помнишь, там мигал красный огонек? Это был вопрос. Том задавал его по-своему.

Малыш перелился на пол.

– Феноменально!  –  тихо-тихо сказал он моим голосом.  –  Это игра. Феноменальная игра. Щелкунчик!

– Что значит «щелкунчик»?  –  спросил вдруг Комов.

– Не знаю,  –  сказал Малыш нетерпеливо.  –  Просто слово. Приятно выговаривать. Ч-чеширский кот. Щ-щелкунчик.

– А откуда ты знаешь эти слова?

– Помню. Два больших ласковых человека. Гораздо больше, чем вы… По бим-бом-брамселям! Щелкунчик… С-сверчок на печи. Мар-ри, Мар-ри! Сверчок кушать хоч-чет!

Честно говоря, у меня мороз пошел по коже, а Вандерхузе побледнел, и бакенбарды его обвисли. Малыш выкрикивал слова сочным баритоном: закрыть глаза  –  так и видишь перед собой огромного, полного крови и радости жизни человека, бесстрашного, сильного, доброго… Потом в интонации его что-то изменилось, и он тихонько пророкотал с неизъяснимой нежностью:

– Кошенька моя, ласонька…  –  И вдруг ласковым женским голосом:  –  Колокольчик!.. Опять мокренький…

Он замолчал, постукивая себя пальцем по носу.

– И ты все это помнишь?  –  слегка изменившимся голосом произнес Комов.

– Конечно,  –  сказал Малыш голосом Комова,  –  а ты разве не помнишь все?

– Нет,  –  сказал Комов.

– Это потому, что ты размышляешь не так, как я,  –  уверенно сказал Малыш.  –  Я помню все. Все, что было вокруг меня когда-нибудь, я уже не забуду. А когда забываю, надо только поразмыслить хорошенько, и все вспоминается. Если тебе интересно обо мне, я потом расскажу. А сейчас ответь мне: что вверху? Ты вчера сказал: звезды. Что такое звезды? Сверху падает вода. Иногда я не хочу, а она падает. Откуда она? И откуда корабли? Очень много вопросов, я очень много размышлял. Так много ответов, что ничего не понимаю. Нет, не так. Много разных ответов, и все они спутаны друг с другом, как листья…  –  Он сбил листья на полу в беспорядочную кучку.  –  Закрывают друг друга, мешают друг другу. Ты ответишь?

Комов принялся рассказывать, и Малыш опять заметался, трепеща от возбуждения. У меня зарябило в глазах, я зажмурился и стал думать, как же это аборигены не объяснили Малышу таких простых вещей; и как это они исхитрились так его одурачить, что он даже не подозревает об их существовании; и как это Малыш умудряется помнить так точно все, что слышал в младенчестве; и как это, в сущности, страшно  –  особенно то, что он ничего не понимает из запомненного.

Тут Комов вдруг замолчал, в нос мне ударил резкий запах нашатырного спирта, и я открыл глаза. Малыша в кают-компании не было, только слабый, совсем прозрачный фантом быстро таял над горстью рассыпанных листьев. В отдалении слабо чмокнула перепонка люка. Голос Майки обеспокоенно осведомился по интеркому:

– Куда это он так почесал? Что-нибудь случилось?

Я взглянул на Комова. Комов с шелестом потирал руки, задумчиво улыбаясь.

– Да,  –  проговорил он.  –  Любопытная картина получается… Майя!  –  позвал он.  –  Усы эти появлялись?

– Восемь штук,  –  сказала Майка.  –  Только сейчас пропали, а то торчали вдоль всего хребта… Причем, цветные  –  желтые, зеленые… Я сделала несколько снимков.

– Молодец,  –  похвалил Комов.  –  Теперь имейте в виду, Майя, при следующей встрече обязательно будете присутствовать вы… Яков, забирайте регистрограммы, пойдемте ко мне. А вы, Стась…  –  Он встал и направился в угол, где был установлен блок видеофонографов.  –  Вот вам кассета, Стась, передайте все в экстренных импульсах прямо в Центр. Дубль я возьму себе, надо проанализировать… Где я тут видел проектор? А, вот он. Я думаю, в нашем распоряжении еще часа три-четыре, потом он снова придет… Да, Стась! Поглядите заодно радиограммы. Если есть что-нибудь стоящее… Только из Центра, с базы или лично от Горбовского, или от Мбоги.

– Вы меня просили напомнить,  –  сказал я, поднимаясь.  –  Вам еще надо поговорить с Михаилом Альбертовичем.

– Ах, да!  –  Лицо Комова стало виноватым.  –  Знаете, Стась, это не совсем законно… Окажите любезность, выдайте запись сразу по двум каналам: не только в Центр, но и на базу, лично и конфиденциально Сидорову. Под мою ответственность.

– Я и под свою могу,  –  проворчал я уже за дверью.

Придя в рубку, я вставил кассету в автомат, включил передачу и просмотрел радиограммы. На этот раз их было немного  –  всего три; видимо, Центр принял меры. Одна радиограмма была из информатория и состояла из цифр, букв греческого алфавита и значков, которые я видел, только когда регулировал печатающее устройство. Вторая радиограмма была из Центра: Бадер продолжал настойчиво требовать предварительных соображений относительно других вероятных зон обитания аборигенов, возможных типов предстоящего контакта по классификации Бюлова и тому подобное. Третья радиограмма была с базы, от Сидорова: Сидоров официально запрашивал Комова о порядке доставки заказанного оборудования в зону контакта. Я пораскинул умом и решил, что первая радиограмма Комову может понадобиться; третью не передать неудобно перед Михаилом Альбертовичем; а что касается Бадера  –  пусть пока полежит. Какие там еще предварительные соображения.

Через полчаса транслирующий автомат просигналил, что передача закончена. Я вынул кассету, забрал две карточки с радиограммами и отправился к Комову. Когда я вошел, Комов и Вандерхузе сидели перед проектором. По экрану взад и вперед молнией проносился Малыш, виднелись наши с Комовым напряженные физиономии. Вандерхузе сидел, весь подавшись к экрану, поставив локти на стол и захватив бакенбарды в сжатые кулаки.

– …резкое повышение температуры,  –  бубнил он.  –  Доходит до сорока трех градусов… И теперь обратите внимание на энцефалограмму, Геннадий… Вот она, волна Петерса, снова появляется…

На столе перед ними были расстелены рулоны регистрограмм нашего диагностера, множество рулонов валялось на полу и на койке.

– Ага…  –  задумчиво говорил Комов, ведя пальцем по регистрограмме.  –  Ага… Минуточку, а здесь у нас что было?  –  Он остановил проектор, повернулся, чтобы взять один из рулонов, и заметил меня.  –  Да?  –  сказал он с неудовольствием.

Я положил перед ним радиограммы.

– Что это?  –  спросил он нетерпеливо.  –  А…  –  Он пробежал радиограмму из информатория, усмехнулся и отбросил ее в сторону.  –  Все не то,  –  сказал он.  –  Впрочем, откуда им знать…  –  Потом он проглядел радиограмму Сидорова и поднял глаза на меня.  –  Вы отправили ему?..

– Да,  –  сказал я.

– Хорошо, спасибо. Составьте от моего имени радиограмму, что оборудование пока не нужно. Вплоть до нового запроса.

– Хорошо,  –  сказал я и вышел.

Я составил и отправил радиограмму на базу и решил посмотреть, как там Майка. Мрачная Майка старательно крутила верньеры. Насколько я понял, она тренировалась в наведении пушки на далеко разнесенные цели.

– Безнадежное дело,  –  объявила она, заметив меня.  –  Если все они одновременно в нас плюнут, нам каюк. Просто не успеть.

– Во-первых, можно увеличить телесный угол поражения,  –  сказал я, подходя.  –  Эффективность, конечно, уменьшится порядка на три, на четыре, но зато можно охватить четверть горизонта, расстояния здесь небольшие… А во-вторых, ты действительно веришь, что в нас могут плюнуть?

– А ты?

– Да непохоже что-то…

– А если непохоже, то чего ради я здесь сижу?

Я опустился на пол возле ее кресла.

– Честно говоря, не знаю,  –  сказал я.  –  Все равно надо вести наблюдение. Раз уж планета оказалась биологически активной, надо выполнять инструкцию. Сторожа-разведчика ведь не разрешают выпускать…

Мы помолчали.

– Тебе его жалко?  –  спросила вдруг Майка.

– Н-не знаю,  –  сказал я.  –  Почему жалко? Я бы сказал  –  жутко. А жалеть… Почему, собственно, я должен его жалеть? Он бодрый, живой… Совсем не жалкий.

– Я не об этом. Не знаю, как это сформулировать… Вот я слушала, и мне тошно делалось, как Комов себя с ним держит. Ведь ему абсолютно наплевать на мальчишку…

– Что значит  –  наплевать? Комову надо установить контакт. Он проводит определенную стратегию… Ты ведь понимаешь, что без Малыша в контакт нам не вступить…

– Понимаю. От этого меня, наверное, и тошнит. Малыш-то ничего не знает об аборигенах… Слепое орудие!

– Ну, не знаю,  –  сказал я.  –  По-моему, ты здесь впадаешь в сентиментальность. Он ведь все-таки не человек. Он абориген. Мы налаживаем с ним контакт. Для этого надо преодолеть какие-то препятствия, разгадать какие-то загадки… Трезво надо к этому относиться, по-деловому. Чувства здесь ни при чем. Он ведь к нам тоже, прямо скажем, любви не испытывает. И испытывать не может. В конце концов, что такое контакт? Столкновение двух стратегий.

– Ох,  –  сказала Майка.  –  Скучно ты говоришь. Суконно. Тебе только программы составлять. Кибертехник.

Я не обиделся. Я видел, что Майке нечего возразить по существу, и я чувствовал, что ее действительно что-то мучает.

– Опять у тебя предчувствия,  –  сказал я.  –  Но ведь на самом-то деле ты и сама прекрасно понимаешь, что Малыш  –  это единственная ниточка, которая связывает нас с этими невидимками. Если мы Малышу не понравимся, если мы его не завоюем…

– Вот-вот,  –  прервала меня Майка.  –  В том-то и дело. Что бы Комов ни говорил, как бы он ни поступал, сразу чувствуется: его интересует только одно  –  контакт. Все для великой идеи вертикального прогресса!

– А как надо?  –  спросил я.

Она дернула плечом.

– Не знаю. Может быть, как Яков… Во всяком случае, он  –  единственный из вас  –  говорил с Малышом по-человечески.

– Ну, знаешь,  –  сказал я, несколько обидевшись,  –  контакт на бакенбардном уровне  –  тоже, в общем…

Мы помолчали, дуясь друг на друга. Майка с преувеличенным старанием крутила верньеры, нацеливая черное перекрестие на заснеженные зубцы хребта.

– В самом деле, Майка,  –  сказал я наконец,  –  ты что, не хочешь, чтобы контакт состоялся?

– Да хочу, наверное,  –  сказала Майка без всякого энтузиазма.  –  Ты же видел, я очень обрадовалась, когда мы впервые поняли, что к чему… Но вот прослушала я эту вашу беседу… Не знаю. Может быть, это потому, что я никогда не участвовала в контактах… Я все не так себе представляла.

– Нет,  –  сказал я,  –  здесь дело не в этом. Я догадываюсь, что с тобой происходит. Ты думаешь, что он  –  человек…

– Ты уже говорил это,  –  сказала Майка.

– Нет, ты дослушай. Тебе все время бросается в глаза человеческое. А ты подойди к этому с другой стороны. Не будем говорить про фантомы, про мимикрию  –  что у него вообще наше? В какой-то степени общий облик, прямохождение. Ну, голосовые связки… Что еще? У него даже мускулатура не наша, а уж это, казалось бы, прямо из генов… Тебя просто сбивает с толку, что он умеет говорить. Действительно, он великолепно говорит… Но и это ведь, в конце концов, не наше! Никакой человек не способен научиться бегло говорить за четыре часа. И тут дело даже не в запасе слов  –  надо освоить интонации, фразеологию… Оборотень это, если хочешь знать! А не человек. Мастерская подделка. Подумай только: помнить, что было с тобой в грудном возрасте, а может быть  –  как знать!  –  и в утробе матери… Разве это человеческое?.. Вот ты видела когда-нибудь роботов-андроидов? Не видела, конечно, а я видел.

– Ну и что?  –  мрачно спросила Майка.

– А то, что теоретически идеальный робот-андроид может быть построен только из человека. Это будет сверхмыслитель, это будет сверхсилач, сверхэмоционал, все что угодно «сверх», в том числе и сверхчеловек, но только не человек…

– Ты, кажется, хочешь сказать, что аборигены превратили его в робота?  –  проговорила Майка, криво улыбаясь.

– Да нет же,  –  сказал я с досадой.  –  Я только хочу убедить тебя, что все человеческое в нем случайно, это просто свойство исходного материала… и что не нужно разводить вокруг него сантименты. Считай, что ты ведешь переговоры с этими цветными усами…

Майка вдруг схватила меня за плечо и сказала вполголоса:

– Смотри, возвращается!

Я привстал и посмотрел на экран. От болота, прямо к кораблю, быстро семеня ногами, во весь дух чесала скособоченная фигурка. Короткая черно-лиловая тень моталась по земле перед нею, грязный хохол на макушке отсвечивал рыжим. Малыш возвращался, Малыш спешил. Длинными своими руками он обнимал и прижимал к животу что-то вроде большой плетеной корзины, доверху набитой камнями. Тяжеленная, должно быть, была корзина.

Майка включила интерком.

– Пост УАС  –  Комову,  –  громко сказала она.  –  Малыш приближается.

– Понял вас,  –  сейчас же откликнулся Комов.  –  Яков, по местам… Попов, смените Глумову на посту УАС. Майя, в кают-компанию.

Майка нехотя поднялась.

– Иди, иди,  –  сказал я.  –  Посмотри на него вблизи, сосуд скорби.

Она сердито фыркнула и взбежала по трапу. Я занял ее место. Малыш был уже совсем близко. Теперь он замедлил свой бег и смотрел на корабль, и снова у меня появилось ощущение, будто он глядит мне прямо в глаза.

И тут я увидел: над хребтом в серо-лиловом небе возникли из ничего, словно проявились, чудовищные усы чудовищных тараканов. Как и давеча, они медленно гнулись, вздрагивали, сокращались. Я насчитал их шесть.

– Пост УАС!  –  окликнул меня Комов.  –  Сколько усов на горизонте?

– Шесть,  –  ответил я.  –  Три белых, два красных, один зеленый.

– Вот видите, Яков,  –  сказал Комов,  –  строгая закономерность. Малыш к нам  –  усы наружу.

Приглушенный голос Вандерхузе отозвался:

– Отдаю должное вашей проницательности, Геннадий, и тем не менее дежурство полагаю пока обязательным.

– Ваше право,  –  коротко сказал Комов.  –  Майя, садитесь вот сюда…

Я доложил:

– Малыш скрылся в мертвом пространстве. Тащит с собой здоровенную плетенку с камнями.

– Понятно,  –  сказал Комов.  –  Приготовились, коллеги!

Я весь обратился в слух и сильно вздрогнул, когда из интеркома грянул рассыпчатый грохот. Я не сразу сообразил, что это Малыш разом высыпал на пол свои булыжники. Я слышал его мощное дыхание, и вдруг совершенно младенческий голос произнес:

– Мам-ма!..  –  И снова:  –  Мам-ма…

А затем раздался уже знакомый мне захлебывающийся плач годовалого младенца. По старой памяти у меня что-то съежилось внутри, и в то же мгновение я понял, что это: Малыш увидел Майку. Это продолжалось не больше полуминуты; плач оборвался, снова загремели камни, и голос Комова деловито произнес:

– Вот вопрос. Почему мне все интересно? Все вокруг. Почему у меня все время появляются вопросы? Ведь мне от них нехорошо. Они у меня чешутся. Много вопросов. Десять вопросов в день, двадцать вопросов в день. Я стараюсь спастись: бегаю, целый день бегаю или плаваю,  –  не помогает. Тогда начинаю размышлять. Иногда приходит ответ. Это  –  удовольствие. Иногда приходят много ответов, не могу выбрать. Это  –  неудовольствие. Иногда ответы не приходят. Это  –  беда. Очень чешется. Ш-шарада. Сначала я думал, вопросы идут изнутри. Но я поразмыслил и понял: все, что идет изнутри, должно делать мне удовольствие. Значит, вопросы идут снаружи? Правильно? Я размышляю, как ты. Но тогда, где они лежат, где они висят, где их точка?

Пауза. Потом снова раздался голос Комова  –  настоящего Комова. Очень похоже, только настоящий Комов говорил не так отрывисто, и голос его звучал не так резко. В общем, отличить было можно, если знаешь, в чем дело.

– Я мог бы уже сейчас ответить на этот твой вопрос,  –  медленно проговорил Комов.  –  Но я боюсь ошибиться. Боюсь ответить неправильно или неточно. Когда я узнаю о тебе все, я смогу ответить без ошибки.

Пауза. Загремели и заскрипели по полу передвигаемые камни.

– Ф-фрагмент,  –  сказал Малыш.  –  Вот еще вопрос. Откуда берутся ответы? Ты меня заставил думать. Я всегда считал: есть ответ  –  это удовольствие, нет ответа  –  беда. Ты мне рассказал, как размышляешь ты. Я вспоминал и вспомнил, что я тоже часто так размышляю, и часто приходит ответ. Видно, как он приходит. Так я делаю объем для камней. Вот такой. («Корзину»,  –  подсказал Комов.) Да, корзину. Один прут цепляется за второй, второй  –  за третий, третий  –  дальше, и получается… корзина. Видно  –  как. Но гораздо чаще я размышляю,  –  снова загремели камни,  –  и ответ получается готовый. Есть куча прутьев, и вдруг  –  готовая корзина. Почему?