Текст книги "Мир Полудня (сборник)"

На веранду, шумно споря о смысле жизни, ввалилась большая компания и сразу принялась сдвигать столики. Кто-то бубнил:

– Человек умирает, и ему все равно  –  наследники, не наследники, потомки, не потомки…

– Это быку Миколаю Второму все равно…

– При чем здесь бык? Тебе тоже все равно! Ты ушел, исчез, растворился… Тебя нет, понимаешь?..

– Погодите, ребята… В этом своя логика, конечно, есть. Смысл жизни интересует только живых.

– Интересно, где бы ты был, если бы твои предки рассуждали так же. До сих пор сошкой бы землицу ковырял…

– Вздор! При чем здесь смысл жизни? Это просто закон развития производительных сил…

– А при чем здесь закон?

– А при том, что хочешь ты или не хочешь, а производительные силы развиваются. За сохой пришел трактор, за трактором  –  кибер…

– Ладно, пусть потомки ни при чем. Но, значит, были люди, смысл жизни которых состоял в том, чтобы придумать трактор?

– Что вы путаете? Что вы все время путаете? Речь не о том, зачем каждый отдельный человек живет, а зачем существует человечество! Вы ничего не поняли и…

– Это ты ничего не понял!

– Слушайте! Меня послушайте! Крестьяне! Я вам все сейчас объясню… Ау!

– Дайте, дайте ему сказать!

– Это вопрос сложный. Сколько люди существуют, столько они спорят о смысле своего…

– Короче!

– …о смысле своего существования. Во-первых, потомки здесь ни при чем. Жизнь дается человеку независимо от того, хочет он этого или нет…

– Короче!

– Ну, тогда сам и рассказывай.

– Правда, Алан, давай короче.

– А короче  –  вот: жить интересно, потому и живем. А кому не интересно  –  вон в Снегиреве фабрика удобрений…

– Так его, Алан!

– Нет, ребята… В этом своя логика тоже есть…

– Это кухонная философия! Что значит «интересно», «не интересно»? Зачем мы  –  вот вопрос!

– А зачем смещение перигелия? Или закон Ньютона?

– Самый дурацкий вопрос  –  это «зачем». Зачем солнце восходит на востоке?

– Во-во! Один дурак ставит этот вопрос, чтобы поставить в тупик тысячу мудрецов.

– Дурак? Я такой же дурак, как и вы мудрецы…

– Да бросьте вы, поговорим лучше о любви!

– «Любовь  –  что такое! И что такое  –  любовь?»

– Зачем любовь  –  вот вопрос! А, Жора?

– Знаете, крестьяне, вот смотришь на вас в лаборатории  –  люди как люди. А как начнется философия… Любовь, жизнь…

Поль взял свой стул и втиснулся в компанию. Его узнали.

– А! Странник! Странник, что такое любовь?

– Любовь,  –  сказал Поль,  –  это специфическое свойство высокоорганизованной материи.

– Зачем организованной и зачем материи  –  вот вопрос!

– Да будет вам…

– Странник, новые анекдоты есть?

– Есть,  –  сказал Поль.  –  Только неостроумные.

– Мы сами неостроумные…

– Пусть расскажет. Расскажи мне анекдот, и я скажу, кто ты.

Поль сказал:

– Один кибернетист (смех) изобрел предиктор, машину, которая предсказывает будущее, этакий агрегат в сто этажей. И задал он для начала предиктору вопрос: «Что я буду делать через три часа?» Предиктор жужжал до утра, а потом сообщил: «Будешь сидеть и ждать моего ответа».

– Да-а,  –  сказал кто-то.

– Что  –  да?  –  сказал Поль хладнокровно.  –  Сами просили.

– Слушайте, крестьяне, почему все эти киберанекдоты такие дубовые?

– Главное  –  зачем? Вот вопрос!

– Странник! Как тебя зовут, странник?

– Поль,  –  пробормотал Поль.

На веранду вышла Ирина. Она была красивее всех девушек, сидящих за столом. Она была так красива, что Поль перестал слышать. Она улыбнулась, что-то сказала, кому-то махнула рукой и села рядом с длинноносым Жорой, и Жора сейчас же наклонился к ней и что-то спросил, наверное: «Зачем?» Поль отдышался и заметил, что сосед справа плачет ему в жилетку:

– Мы просто еще не умеем, не научились. Сашка никак этого не может понять. Такие вещи рывками не делаются…

Поль наконец узнал соседа  –  это был Вася, человек со скучным голосом, тот самый Вася, с которым они купались в полдень.

– …Такие вещи не делаются рывками. Мы даже не приспосабливаем Природу  –  мы бьем ее вдребезги.

– А… э-э-э… о чем, собственно, речь?  –  спросил Поль осторожно. Ему было совершенно непонятно, когда и откуда появился Вася.

– Я же говорю,  –  терпеливо сказал Вася,  –  перестраивать живой организм, не меняя генетики.

Поль не отрываясь смотрел на Ирину. Длинноносый Жора наливал ей шампанское. Ирина что-то быстро говорила, постукивая по бокалу смуглыми пальцами. Вася сказал:

– А! Ты влюбился в Ирину! Очень жаль.

– В какую Ирину?  –  пробормотал Поль.

– Эта девушка  –  Ирина Егорова. Работала у нас по общей биологии.

Полю показалось, что он упал.

– Как так  –  работала?

– Я же говорю  –  жаль,  –  сказал Вася спокойно.  –  Она уезжает на днях.

Поль видел только ее профиль, освещенный солнцем.

– Куда?  –  спросил он.

– На Дальний Восток.

– Налей мне вина, Вася,  –  сказал Поль. У него пересохло в горле.

– А ты будешь работать у нас?  –  спросил Вася.  –  Сашка говорил, что у тебя светлая голова.

– Светлая голова,  –  пробормотал Поль.  –  Высокий ясный лоб и спокойные глаза…

Вася засмеялся.

– Не грусти,  –  сказал он.  –  Нам всего по двадцать пять лет.

– Нет,  –  сказал Поль, в отчаянии тряся головой.  –  Чего ради я здесь останусь? Конечно, я здесь не останусь… Я поеду на Дальний Восток…

Тяжелая рука опустилась ему на плечо, и мощный бас Лина осведомился:

– Это кто здесь поедет на Дальний Восток?

– Лин, слушай, Лин,  –  сказал Поль жалобно.  –  Ну почему мне так не везет? А?

– Ирина,  –  сказал Вася и поднялся.

Лин сел на его место и придвинул к себе блюдо с холодным мясом. Лицо у него было усталое.

Поль смотрел на него со страхом и надеждой, совсем как в старые времена, когда соседи по этажу, бывало, устраивали общешкольную облаву, чтобы изловить хитроумного Либер Полли и научить его не быть слишком хитроумным.

Лин прожевал огромный кусок мяса и сказал басом, покрывшим шум на веранде:

– Крестьяне! Пришел новый каталог изданий на русском языке. Желающих просят в клуб.

Все повернулись к нему.

– А что там есть?

– Миронов есть, Сашка?

– Есть,  –  сказал Лин.

– А «Железная башня»?

– Есть. Я уже выписал.

– А «Чистый как снег»?

– Есть. Там восемьдесят шесть названий, я не помню всего.

Веранда стала быстро пустеть. Ушел Алан. Ушел Вася. Ушла Ирина с длинноносым Жорой. Она ничего не знала. Она даже не заметила. И она, конечно, ничего не помнила. И не вспомнит. «Жору вспомнит. Двухголового теленка вспомнит. А меня не вспомнит…» Лин сказал:

– Несчастная любовь активизирует. Но она коротка, Полли. Ты останешься здесь. Я присмотрю за тобой.

– А может быть, я все-таки поеду на Дальний Восток?  –  сказал Поль.

– Зачем? Ты будешь ей только мешать и путаться под ногами. Я знаю Ирину, и я знаю тебя. Ты на пятьдесят лет глупее ее героя.

– А может быть…

– Нет,  –  сказал Лин.  –  Останься со мной. Разве твой Лин когда-нибудь обманывал тебя?

И Поль подчинился. Он ласково потрепал Лина по необъятной спине, встал и подошел к балюстраде. Солнце зашло, на ферму опустились теплые прозрачные сумерки. Где-то близко играли на пианино и очень красиво пели на два голоса. «Эхе-хе!»  –  подумал Поль. Он перегнулся через балюстраду и тихонько испустил вопль гигантского ракопаука, потерявшего след.

Десантники

Спутник был огромен. Это был тор в два километра в поперечнике, разделенный внутри массивными переборками на множество помещений. В кольцевых коридорах было пусто и светло, треугольные люки, ведущие в пустые светлые помещения, были распахнуты настежь. Спутник был покинут невероятно давно, может быть миллионы лет назад, но шершавый желтый пол был чист, и Август Бадер сказал, что не видел здесь ни одной пылинки.

Бадер шел впереди, как и полагается первооткрывателю и хозяину, и Горбовский и Валькенштейн видели его большие оттопыренные уши и светлый хохолок на макушке.

– Я ожидал увидеть здесь запустение,  –  неторопливо рассказывал Бадер. Он говорил по-русски, старательно выговаривая каждую букву.  –  Этот Спутник заинтересовал нас прежде всего. Это было десять лет назад. Я увидел, что внешние люки раскрыты. Я сказал себе: «Август, ты увидишь картину ужасающего бедствия и разрушения». Я даже приказал жене остаться на корабле. Я боялся найти здесь мертвые тела, вы понимаете.

Он остановился перед каким-то люком, и Горбовский чуть не налетел на него. Валькенштейн, который немного отстал, догнал их и остановился рядом, насупившись.

– Абер здесь было пусто,  –  сказал Бадер.  –  Здесь было светло, очень чисто и совершенно пусто. Прошу вас, взгляните.  –  Он сделал плавный жест рукой.  –  Я склонен полагать, что здесь была диспетчерская Спутника.

Они протиснулись в помещение с куполообразным потолком и с низкой полукруглой стойкой посередине. Стены были ярко-желтые, матовые и светились изнутри. Горбовский потрогал стену. Она была гладкая и прохладная.

– Похоже на янтарь,  –  сказал он.  –  Попробуй, Марк.

Валькенштейн попробовал и кивнул.

– Все демонтировано,  –  сказал Бадер.  –  Но в стенах и переборках, а равно и в тороидальной оболочке Спутника остались скрытые пока от нас источники света. Я склонен полагать…

– Мы знаем,  –  быстро сказал Валькенштейн.

– Вот как?  –  Бадер посмотрел на Горбовского.  –  Но что вы читали? Вы, Марк, и вы, Леонид.

– Мы читали серию ваших статей, Август,  –  сказал Горбовский.  –  «Искусственные спутники Владиславы».

Бадер наклонил голову.

– «Искусственные, неземного происхождения спутники планеты Владислава звезды ЕН 17»,  –  поправил он.  –  Да. В таком случае, разумеется, я могу не излагать вам свои соображения по поводу источников света.

Валькенштейн пошел вдоль стены, озираясь.

– Странный материал,  –  сказал он издали.  –  Металлопласт, наверное. Но я никогда не видел такого металлопласта.

– Это не металлопласт,  –  сказал Бадер.  –  Не забывайте, где вы находитесь. Вы, Марк, и вы, Леонид.

– Мы не забываем,  –  сказал Горбовский.  –  Мы бывали на Фобосе, и там действительно совсем другой материал.

Горбовский и Валькенштейн бывали на Фобосе. Это был спутник Марса, и долгое время его считали естественным спутником. Но он оказался четырехкилометровым тором, окутанным металлической противометеоритной сетью. Густая сеть была изъедена метеоритной коррозией и местами прорвана. Но сам спутник уцелел. Внешние люки его были открыты, и гигантский бублик был пуст точно так же, как этот. По изношенности противометеоритной сети подсчитали, что он был выведен на орбиту вокруг Марса по крайней мере десять миллионов лет назад.

– О Фобос!  –  Бадер покачал головой.  –  Фобос  –  это одно, Леонид. Владислава  –  это отнюдь другое.

– Почему?  –  осведомился Валькенштейн, подходя. Он думал иначе.

– Например, потому, что от Солнца и от Фобоса до Владиславы, где находимся сейчас мы, триста тысяч астрономических единиц.

– Мы покрыли это расстояние за полгода,  –  сердито сказал Валькенштейн.  –  Они могли сделать то же. И потом, спутники Владиславы и Фобос имеют много общего.

– Но это следует доказать,  –  сказал Бадер.

Горбовский проговорил, лениво усмехаясь:

– Вот мы и попробуем доказать.

Некоторое время Бадер размышлял и затем изрек:

– Фобос и земные спутники тоже имеют много общего.

Это был ответ в стиле Бадера  –  очень веско и на полметра мимо.

– Ну хорошо,  –  сказал Горбовский.  –  А что здесь есть еще, кроме этой диспетчерской?

– На этом Спутнике,  –  важно сказал Бадер,  –  имеются сто шестьдесят помещений размером от пятнадцати до пятисот квадратных метров. Мы можем осмотреть их все. Но они пусты.

– Раз они пусты,  –  сказал Валькенштейн,  –  нам лучше вернуться на «Тариэль».

Бадер поглядел на него и снова повернулся к Горбовскому.

– Мы называем этот спутник Владя. Как вам известно, у Владиславы есть еще один спутник, тоже искусственный и тоже неземного происхождения. Он меньше по размерам. Мы называем его Слава. Вы понимаете? Планета называется Владислава. Естественно назвать два ее спутника Владя и Слава. Не так ли?

– Да, конечно,  –  сказал Горбовский. Это изящное рассуждение было ему знакомо. Он слышал его в третий раз.  –  Это вы очень остроумно предложили, Август. Владя и Слава. Владислава. Прекрасно.

– У вас на Земле,  –  продолжал Бадер неторопливо,  –  эти спутники называют «Игрек-один» и «Игрек-два», соответственно  –  Владя и Слава. Но мы, мы называем их иначе. Мы называем их Владя и Слава.

Он строго поглядел на Валькенштейна. Валькенштейн играл желваками на скулах. Насколько было известно Валькенштейну, «мы»  –  это был сам Бадер, и только Бадер.

– Что же касается состава этого желтого материала, который отнюдь не является металлопластом и который я называю янтарин…

– Очень удачно,  –  вставил Валькенштейн.

– Да… Неплохо… То состав его пока неизвестен. Он остается тайной.

Наступило молчание. Горбовский рассеянно оглядывал помещение. Он пытался представить себе тех, кто строил этот спутник и потом работал здесь когда-то, очень давно. Это были другие люди. Они пришли в Солнечную систему и ушли, оставив возле Марса покинутые космические лаборатории и большой город вблизи северной полярной шапки. Спутники были пусты, и город был пуст  –  остались только странные здания, на много этажей уходящие под почву. Затем  –  или, может быть, до того  –  они пришли в систему звезды ЕН 17, построили возле Владиславы два искусственных спутника и тоже ушли. И здесь, на Владиславе, тоже должен быть покинутый город. Почему и откуда они приходили? Почему и куда они ушли? Впрочем, ясно почему. Они, конечно, были великие исследователи. Десантники другого мира.

– Теперь,  –  сказал Бадер,  –  мы пойдем и осмотрим помещение, в котором я нашел предмет, названный мною условно пуговицей.

– Он и сейчас там?  –  спросил Валькенштейн, оживившись.

– Кто он?  –  спросил Бадер.

– Предмет.

– Пуговица,  –  веско сказал Бадер,  –  находится в настоящий момент на Земле в распоряжении Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в космосе.

– А,  –  сказал Валькенштейн.  –  У Следопытов. Но я собирал материал по Владиславе, и мне не показали эту вашу пуговицу.

Бадер задрал подбородок.

– Я отправил ее с капитаном Антоном Быковым полтора локальных года назад.

С Быковым они разминулись в пути. Он должен был прибыть на Землю спустя семь месяцев после старта «Тариэля» к звезде ЕН 17.

– Так,  –  сказал Горбовский.  –  Осмотр пуговицы, таким образом, откладывается.

– Но мы осмотрим помещение, где я ее нашел,  –  сказал Бадер.  –  Не исключено, Леонид, что в гипотетическом городе на поверхности планеты Владислава вы обнаружите аналогичные предметы.

Он полез в люк. Валькенштейн сказал сквозь зубы:

– Надоел он мне, Леонид Андреевич…

– Надо терпеть,  –  сказал Горбовский.

До помещения, где Бадер нашел пуговицу, оказалось полкилометра. Бадер показал место, где пуговица лежала, и подробно рассказал, как он пуговицу обнаружил. (Он наступил на нее и раздавил.) По мнению Бадера, пуговица была аккумулятором, имевшим первоначально сферическую форму. Она была сделана из полупрозрачного серебристого материала, очень мягкого. Диаметр  –  тридцать восемь и шестнадцать сотых миллиметра… плотность… вес… расстояние от ближайшей стены…

В комнате напротив, по другую сторону коридора, сидели среди приборов, расставленных прямо на полу, двое молодых парней в синих рабочих куртках. Они работали, поглядывая в сторону Горбовского и Валькенштейна, и переговаривались вполголоса.

– Десантники. Прилетели вчера.

– Умгу. Вон тот, длинный,  –  Горбовский.

– Знаю.

– А другой, беловолосый?

– Марк Ефремович Валькенштейн. Штурман.

– А-а, слыхал.

– Они начнут завтра.

Бадер наконец кончил объяснять и спросил, все ли понятно. «Все»,  –  сказал Горбовский и услыхал, как в комнате напротив хихикнули.

– Теперь мы вернемся домой,  –  сказал Бадер.

Они вышли в коридор, и Горбовский кивнул парням в синем.

Парни встали и поклонились с улыбками.

– Желаем удачи,  –  сказал один.

Другой молча улыбался, крутя в руках моток многоцветного провода.

– Спасибо,  –  сказал Горбовский.

Валькенштейн тоже сказал:

– Спасибо.

Отойдя шагов на сто, Горбовский обернулся. Двое в синих куртках стояли в коридоре и смотрели им вслед.

Время в «Империи Бадера» (так насмешники называли всю систему искусственных и естественных спутников Владиславы  –  обсерватории, мастерские, заправочные станции, черные цистерны-плантации с хлореллой, оранжереи, питомники, стеклянные сады отдыха и пустующие торы неземного происхождения) исчислялось тридцатичасовыми циклами. К концу третьего цикла, после того как Д-звездолет «Тариэль», шестикилометровый гигант, похожий издали на сверкающий цветок, вышел на меридиональную орбиту вокруг Владиславы, Горбовский предпринял первый поиск. Д-звездолеты не приспособлены к высадкам на массивные планеты, особенно на планеты с атмосферами, и тем более на планеты с бешеными атмосферами. Для этого они слишком хрупки. Высадки осуществляются вспомогательными кораблями-ботами с атомно-импульсным или фотонным приводом, устойчивыми планетолетами облегченного типа с нефиксированным центром тяжести. Рейсовый звездолет несет на себе один такой бот, а десантный  –  от двух до четырех. «Тариэль» имел на борту два фотонных бота, и в одном из них Горбовский предпринял первую попытку прощупать атмосферу Владиславы. «Поглядеть, стоит ли,  –  сказал Горбовский Бадеру.

Бадер лично прибыл на «Тариэль». Он много кивал и говорил: «О да»  –  и, когда бот Горбовского оторвался от «Тариэля», сел на стульчик сбоку от наблюдательного пульта и стал терпеливо ждать.

Все Десантники собрались возле пульта и следили за неясными вспышками на сером экране  –  это были отпечатки сигнальных импульсов, которые посылал автопередатчик на боте. Десантников было трое, если не считать Бадера. Они молчали и думали о Горбовском, каждый по-своему.

Валькенштейн думал о том, что Горбовский вернется через час. Он терпеть не мог неопределенности, и ему хотелось, чтобы Горбовский был уже здесь, хотя он знал, что первый поиск всегда проходит благополучно, особенно если десантный бот ведет Горбовский. Валькенштейн вспомнил первую встречу с Горбовским. Валькенштейн только что вернулся из броска на Нептун  –  вернулся без потерь, гордился этим и хвастался ужасно. Это было на Цифэе, спутнике Луны, откуда обычно стартовали все фотонные корабли. Горбовский подошел к нему в столовой и сказал: «Извините, ради бога, вы, случайно, не Марк Ефремович Валькенштейн?» Валькенштейн кивнул и спросил: «Чем могу?..» У Горбовского был очень несчастный вид. Он сел рядом, пошевелил длинным носом и сказал просительно: «Послушайте, Марк, вы не знаете, где здесь можно достать арфу?» Здесь  –  это на расстоянии в триста пятьдесят тысяч километров от Земли, на звездолетной базе. Валькенштейн подавился супом. Горбовский с любопытством разглядывал его, затем представился и сказал: «Да вы успокойтесь, Марк, это не срочно. Я, собственно, хотел узнать, на каком режиме вы входили в экзосферу Нептуна». Это была манера Горбовского: подобраться к человеку, особенно незнакомому, задать такой вот вопрос и смотреть, как человек выкручивается.

И биолог Перси Диксон, черный, заросший курчавым волосом, тоже думал о Горбовском. Перси Диксон работал в области космопсихологии и космофизиологии человека. Он был стар, очень много знал и провел над собой и над другими массу сумасшедших экспериментов. Он пришел к заключению, что человек, пробывший в Пространстве в общей сложности больше двадцати лет, отвыкает от Земли и перестает считать Землю домом. Оставаясь землянином, он перестает быть человеком Земли. Перси Диксон сам стал таким и не понимал, почему Горбовский, налетавший пять с половиной парсеков и побывавший на десятке лун и планет, время от времени вдруг поднимает очи горе́ и говорит со вздохом: «На лужайку бы. В травку. Полежать. И чтобы речка».

И Рю Васэда, атмосферный физик, думал о Горбовском. Он размышлял над его прощальными словами: «Посмотрю, стоит ли. Васэда очень боялся, что Горбовский, вернувшись, скажет: «Не стоит». Так уже случалось несколько раз. Васэда занимался бешеными атмосферами и был вечным должником Горбовского, и каждый раз ему казалось, что он отправляет Горбовского на смерть. Однажды Васэда сказал ему об этом. Горбовский серьезно ответил: «Знаете, Рю, еще не было случая, чтобы я не вернулся».

Генеральный уполномоченный Совета Космогации, директор транскосмической звездолетной базы и лаборатории «Владислава ЕН 17», профессор и Десантник Август Иоганн Бадер тоже думал о Горбовском. Почему-то он вспомнил, как пятнадцать лет назад на Цифэе Горбовский прощался со своей матерью. Горбовский и Бадер уходили к Трансплутону. Это очень печальный момент  –  прощание с родными перед космическим рейсом. Бадеру показалось, что Горбовский простился с матерью очень небрежно. Как капитан корабля  –  тогда он был капитаном корабля  –  Бадер счел своим долгом сделать Горбовскому внушение. «В такой печальный момент,  –  сказал он строго, но мягко,  –  ваше сердце должно было биться в унисон с сердцем вашей матушки. Высокая добродетель каждого человека состоит в том, что…» Горбовский слушал молча, а когда Бадер закончил выговор, сказал странным голосом: «Август, а у вас есть мама?» Да, он так и сказал: «мама». Не мать, не муттер, но  –  мама.

– …Вышел на ту сторону,  –  сказал Васэда.

Валькенштейн поглядел на экран. Всплески туманных пятен исчезли. Он поглядел на Бадера. Бадер сидел, вцепившись в сиденье стула, и у него был такой вид, словно его тошнит. Он поднял на Валькенштейна глаза и вымученно улыбнулся.

– Одно дело,  –  сказал он, старательно выговаривая буквы,  –  когда ты сам. Абер совсем другое дело, когда некто другой.

Валькенштейн отвернулся. По его мнению, было совершенно безразлично, кто делает дело. Он поднялся и вышел в коридор. У кессонного люка он увидел незнакомого молодого человека с бритым загорелым лицом и бритым лоснящимся черепом. Валькенштейн остановился, оглядывая его с головы до ног и обратно.

– Кто вы такой?  –  спросил он неприветливо. Меньше всего он ожидал встретить на «Тариэле» незнакомого человека.

Молодой человек кривовато усмехнулся.

– Меня зовут Сидоров,  –  сказал он.  –  Я биолог и хочу видеть товарища Горбовского.

– Горбовский в поиске,  –  сказал Валькенштейн.  –  Как вы попали на корабль?

– Меня привез директор Бадер…

– А…  –  сказал Валькенштейн. (Бадер прибыл на звездолет два часа назад.)

– …и, вероятно, забыл про меня.

– Естественно,  –  сказал Валькенштейн.  –  Это вполне естественно для директора Бадера. Он весьма взволнован.

– Я понимаю.  –  Сидоров поглядел на носки своих ботинок и сказал:  –  Я хотел переговорить с товарищем Горбовским.

– Вам придется немного подождать,  –  сказал Валькенштейн.  –  Он скоро вернется. Пойдемте, я провожу вас в кают-компанию.

Он проводил Сидорова в кают-компанию, положил перед ним пачку последних земных журналов и вернулся в рубку. Десантники улыбались, Бадер утирал пот со лба и тоже улыбался. На экране опять бились туманные всплески.

– Возвращается,  –  сказал Диксон.  –  Он сказал, что одного витка на первый раз достаточно.

– Конечно, достаточно,  –  сказал Валькенштейн.

– Вполне достаточно,  –  сказал Васэда.

Через четверть часа Горбовский выкарабкался из кессона, на ходу расстегивая пилотский комбинезон. Он был рассеян и смотрел поверх голов.

– Ну что?  –  нетерпеливо спросил Васэда.

– Все в порядке,  –  сказал Горбовский. Он остановился посередине коридора и стал вылезать из комбинезона. Он выпростал из комбинезона одну ногу, наступил на рукав и чуть не упал.  –  То есть что я говорю  –  все в порядке. Все никуда не годится.

– А что именно?  –  осведомился Валькенштейн.

– Я есть хочу,  –  заявил Горбовский. Он вылез наконец из комбинезона и направился в кают-компанию, волоча комбинезон по полу за рукав.  –  Дурацкая планета,  –  сказал он.

Валькенштейн отобрал у него комбинезон и пошел рядом.

– Дурацкая планета,  –  повторил Горбовский, глядя поверх голов.

– Это весьма трудная планета для высадки,  –  подтвердил Бадер, отчетливо выговаривая буквы.

– Дайте мне поесть,  –  сказал Горбовский.

В кают-компании он с довольным стенанием повалился на диван. Когда он вошел, Сидоров вскочил на ноги.

– Сидите, сидите,  –  благосклонно сказал Горбовский.

– Так что же случилось?  –  спросил Валькенштейн.

– Ничего особенного,  –  сказал Горбовский.  –  Наши боты не годятся для высадки.

– Почему?

– Не знаю. Фотонные корабли не годятся для высадки. Все время нарушается настройка магнитных ловушек в реакторе.

– Атмосферные магнитные поля,  –  сказал атмосферный физик Васэда и потер руки, шурша ладонями.

– Может быть,  –  сказал Горбовский.

– Что же,  –  неторопливо сказал Бадер.  –  Я вам дам импульсную ракету. Или ионолет.

– Дайте, Август,  –  сказал Горбовский.  –  Дайте, пожалуйста, нам ионолет или импульсную ракету. И дайте мне поесть кто-нибудь.

– Господи,  –  сказал Валькенштейн.  –  Да я уже и не помню, когда в последний раз водил импульсную ракету.

– Ничего,  –  сказал Горбовский.  –  Вспомнишь. Послушайте…  –  ласково сказал он.  –  Дадут мне сегодня покушать?

– Сейчас,  –  сказал Валькенштейн.

Он извинился перед Сидоровым, снял со стола журналы и накрыл стол хлорвиниловой скатертью. Затем он поставил на стол хлеб, масло, молоко и гречневую кашу.

– Стол накрыт, Леонид Андреевич,  –  сказал он.

Горбовский нехотя поднялся с дивана.

– Всегда надо подниматься, когда надо что-нибудь делать,  –  сказал он.

Он сел за стол, взял обеими руками чашку с молоком и выпил ее залпом. Затем он обеими руками придвинул к себе тарелку с кашей и взял вилку. Только когда он взял вилку, стало понятно, почему он брал чашку и тарелку обеими руками. У него тряслись руки. У него так сильно тряслись руки, что он два раза промахнулся, стараясь поддеть на кончик ножа кусок масла. Бадер, вытянув шею, глядел на руки Горбовского.

– Я постараюсь дать вам самую лучшую импульсную ракету, Леонид,  –  сказал он слабым голосом.  –  Наиболее лучшую.

– Дайте, Август,  –  сказал Горбовский.  –  Самую лучшую. А кто этот молодой человек?

– Это Сидоров,  –  объяснил Валькенштейн.  –  Он хотел говорить с вами.

Сидоров встал опять. Горбовский благожелательно поглядел на него снизу вверх и сказал:

– Садитесь, пожалуйста.

– О,  –  сказал Бадер.  –  Я совершенно забыл. Простите меня. Леонид, товарищи, позвольте представить вам…

– Я Сидоров,  –  сказал Сидоров, неловко усмехаясь, потому что все глядели на него.  –  Михаил Альбертович. Биолог.

– Уэлкам, Михаил Альбертович,  –  сказал волосатый Диксон.

– Ладно,  –  сказал Горбовский.  –  Сейчас я поем, Михаил Альбертович, и мы пойдем в мою каюту. Там есть диван. Здесь тоже есть диван…  –  он понизил голос до конфиденциального шепота,  –  но на нем расселся Бадер, а он директор.

– Не вздумайте взять его,  –  сказал Валькенштейн по-японски.  –  Мне он не нравится…

– Почему?  –  спросил Горбовский.

Горбовский возлежал на диване, Валькенштейн и Сидоров сидели у стола. На столе валялись блестящие мотки лент видеофонографа.

– Я вам не советую,  –  сказал Валькенштейн.

Горбовский закинул руки за голову.

– Родных у меня нет,  –  сказал Сидоров. (Горбовский поглядел на него сочувственно.)  –  Плакать по мне некому.

– Почему  –  плакать?  –  спросил Горбовский.

Сидоров нахмурился.

– Я хочу сказать, что знаю, на что иду. Мне необходима информация. На Земле меня ждут. Я сижу здесь над Владиславой уже год. Год потратил почти зря…

– Да, это обидно,  –  сказал Горбовский.

Сидоров сцепил пальцы.

– Очень обидно, Леонид Андреевич. Я думал, на Владиславу высадятся скоро. Я вовсе не лезу в первооткрыватели. Мне просто нужна информация, понимаете?

– Понимаю,  –  сказал Горбовский.  –  Еще бы. Вы ведь, кажется, биолог…

– Да. Кроме того, я проходил курсы пилотов-космогаторов и получил диплом с отличием. Вы у меня экзамены принимали, Леонид Андреевич. Ну, вы меня, конечно, не помните. В конце концов, я прежде всего биолог, и я больше не хочу ждать. Меня обещал взять с собой Квиппа. Но он попытался два раза высадиться и отказался. Потом прилетел Стринг. Вот это был настоящий смельчак. Но он тоже не взял меня с собой. Не успел. Он пошел на посадку со второй попытки и не вернулся.

– Вот чудак,  –  сказал Горбовский, глядя в потолок.  –  На такой планете надо делать по крайней мере десять попыток. Как, вы говорите, его фамилия? Стринг?

– Стринг,  –  ответил Сидоров.

– Чудак,  –  сказал Горбовский.  –  Неумный чудак.

Валькенштейн поглядел на лицо Сидорова и проворчал:

– Ну так и есть. Это же герой.

– Говори по-русски,  –  строго сказал Горбовский.

– А зачем? Он же знает японский.

Сидоров покраснел.

– Да,  –  сказал он.  –  Знаю. Только я не герой. Стринг  –  вот это герой. А я биолог, и мне нужна информация.

– Сколько информации вы получили от Стринга?  –  спросил Валькенштейн.

– От Стринга? Нисколько,  –  сказал Сидоров.  –  Ведь он погиб.

– Так почему же вы им так восхищаетесь?

Сидоров пожал плечами. Он не понимал этих странных людей. Это очень странные люди  –  Горбовский, Валькенштейн и их друзья, наверное. Назвать замечательного смельчака Стринга неумным чудаком… Он вспомнил Стринга, высокого, широкоплечего, с раскатистым беззаботным смехом и уверенными движениями. И как Стринг сказал Бадеру: «Осторожные сидят на Земле, Август Иоганн. Специфика работы, Август Иоганн!»  –  и щелкнул крепкими пальцами. «Неумный чудак»…

«Ладно,  –  подумал Сидоров,  –  это их дело. Но что делать мне? Опять сидеть сложа руки и радировать на Землю, что очередная обойма киберразведчиков сгорела в атмосфере; что очередная попытка высадиться не удалась; что очередной отряд исследователей-межпланетников отказывается брать меня в поиск; что я еще раз вдребезги разругался с Бадером и Бадер еще раз подтвердил, что планетолета мне не доверит, но за „систематическую дерзость“ вышлет меня из „вверенного ему участка Пространства“. И опять добрый старый Рудольф Крейцер в Ленинграде, тряся академической ермолкой, будет приводить свои интуитивные соображения в пользу существования жизни в системах голубых звезд, а неистовый Гаджибеков будет громить его испытанными доводами против существования жизни в системах голубых звезд; и опять Рудольф Крейцер будет говорить все о тех же восемнадцати бактериях, выловленных экспедицией Квиппы в атмосфере планеты Владислава, а Гаджибеков будет отрицать какую бы то ни было связь между этими восемнадцатью бактериями и атмосферой планеты Владислава, с полным основанием ссылаясь на сложность идентификации в конкретных условиях данного эксперимента. И опять Академия Космобиологии оставит открытым вопрос о существовании жизни в системах голубых звезд. А эта жизнь есть, есть, есть, и нужно только до нее дотянуться. Дотянуться до Владиславы, планеты голубой звезды ЕН 17».