Текст книги "Мир Полудня (сборник)"

Через саванну шла армия Великого КРИ. Она шла сдаваться. Такого парада механического уродства Женя не видел еще никогда в жизни. Очевидно, слуги Великого КРИ тоже видели такое впервые. Гомерический хохот потряс акацию.

Конструкторы, испытанные бойцы за механическое совершенство, неистовствовали. Они гроздьями валились с ветвей и катались по поляне.

– Нет, ты посмотри! Ты только посмотри!

– Семнадцатый век! Кулиса Ватта!

– Где Робинзон? Робинзон, это ты считал, что КРИ умнее тебя?

– Ура Робинзону! Качать Робинзона!

– Ребята, да подоприте же кто-нибудь эти колеса! Они не доедут до нас!

– Мальчики! Мальчики! Посмотрите! Паровая машина!

– Автора! Автора!

Ужасные страшилища двигались на поляну. Кособокие трехколесные велосипеды на паровом ходу. Гремящие жестью тарелкоподобные аппараты, от которых летели искры и смердело горелым. Знакомые уже черепахи, неистово лягающиеся знаменитой задней ногой. Паукообразные механизмы на длиннейших проволочных ногах, которыми они то и дело спутывались. Позади, уныло вихляясь, приближались шесты на колесиках с поникшими зеркалами на концах. Все это тащилось, хромало, толкалось, стучало, ломалось на ходу и исходило паром и искрами. Женя самозабвенно водил киноаппаратом.

– Я больше не слуга!  –  орал кто-то с акации.

– И я тоже!

– А что задних ног-то!

Передние ряды механических чудовищ, достигнув поляны, остановились. Задние карабкались на них и тоже замирали в куче, перепутавшись, растопырив уродливые сочленения. Поверх упали с деревянным стуком, ломаясь пополам, шесты на колесиках. Одно колесо, звеня пружинками, докатилось до платформы, покрутилось и улеглось у Жениных ног. Тогда Женя оглянулся на Рудака. Рудак стоял на платформе, уперев руки в бока. Борода его шевелилась.

– Ну вот, ребята,  –  сказал он,  –  отдаю это вам на поток и разграбление. Теперь мы, наверное, узнаем, как и почему они тикают.

Победители набросились на павшую армию.

– Неужели Великий КРИ построил все это, чтобы изучать поведение Буриданова барана?  –  с ужасом спросил Женя.

– Отчего нет?  –  сказал Рудак.  –  Очень даже может быть. Даже наверное.  –  Он подмигнул с необыкновенной хитростью.  –  Вообще-то, конечно, ясно, что здесь что-то не в порядке.

Мимо два здоровенных конструктора проволокли за заднюю ногу небольшого металлического жука. Как раз напротив платформы нога оторвалась, и конструкторы повалились в траву.

– Ур-родцы,  –  пробурчал Рудак.

– Я же говорил, что она слабо держится,  –  сказал Женя.

Резкий старческий голос врезался в веселый шум:

– Что здесь происходит?

Мгновенно наступила тишина.

– Ай-яй-яй,  –  шепотом сказал Рудак и слез с платформы.

Жене показалось, что Рудак как-то сразу усох.

К платформе, прихрамывая, приближался старый седой негр в белом халате. Женя узнал его  –  это был профессор Ломба.

– Где здесь мой Поль?  –  зловеще-ласковым голосом спрашивал он.  –  Дети, кто мне скажет, где мой заместитель?

Рудак молчал. Ломба шел прямо на него. Рудак попятился, наткнулся спиной на платформу и остановился.

– Так что же здесь происходит, Поль, сыночек?  –  спросил Ломба, подходя вплотную.

Рудак печально ответил:

– Мы перехватили управление у КРИ… и согнали всех уродцев в одну кучу…

– Ах, уродцев?  –  вкрадчиво сказал Ломба.  –  Важная проблема! Откуда берется седьмая нога? Важная проблема, дети мои! Очень важная проблема!

Неожиданно он схватил Рудака за бороду и потащил его на середину поляны сквозь расступившуюся толпу.

– Посмотрите на него, дети!  –  вскричал он торжествующе.  –  Мы изумляемся! Мы ломаем голову! Мы впадаем в отчаяние! Мы воображаем, что КРИ перехитрил нас!

С каждым «мы» он дергал Рудака за бороду, словно звонил в колокол. Голова Рудака покорно раскачивалась.

– А что случилось, учитель?  –  робко спросила какая-то девушка. По ее лицу было видно, что ей очень жалко Рудака.

– Что случилось, деточка?  –  Ломба наконец отпустил Рудака.  –  Старый Ломба едет в Центр. Отрывает от работы лучших специалистов. И что он узнает? О стыд! Что он узнает, ты, рыжий паршивец?  –  Он снова схватил Рудака за бороду, и Женя торопливо застрекотал аппаратом.  –  Над старым Ломбой смеются! Старый Ломба стал посмешищем всех кибернетистов! О старом Ломбе уже рассказывают анекдоты!  –  Он отпустил бороду и постучал костлявым кулаком в широченную грудь Рудака.  –  Ну-ка ты, осадная башня! Сколько ног у обыкновенного австралийского мериноса? Или, может быть, ты забыл?

Женя вдруг заметил, что несколько молодых людей при этих словах принялись пятиться с явным намерением затеряться в толпе.

– Программистов не выпускать,  –  не поворачивая головы, приказал Ломба.

В толпе зашумели, и молодые люди были выпихнуты на середину круга.

– Что делают эти интеллектуальные пираты?  –  вопросил Ломба, круто поворачиваясь к ним.  –  Они показывают в программе семь ног у барана…

Толпа зашумела.

– Они лишают барана мозжечка…

В толпе начался хохот, как показалось Жене  –  одобрительный.

– Бедный, славный, добросовестный КРИ!  –  Ломба возвел руки к небесам.  –  Он громоздит нелепость на нелепость! Мог ли он предположить, что его рыжебородый хулиганствующий хозяин даст ему задачу о пятиугольном треугольнике?

Рудак уныло пробубнил:

– Больше не буду. Честное слово, не буду.

Толпа с хохотом лупила программистов в гулкие спины.

Женя ночевал у Рудака. Рудак постелил ему в кабинете, тщательно расчесал бороду и ушел обратно к акациям. В раскрытое окно заглядывала громадная оранжевая луна, расчерченная серыми квадратами Д-космодромов. Женя смотрел на нее и весело хихикал, с наслаждением перебирая в памяти события дня. Он очень любил такие дни, которые не пропадали даром, потому что удавалось познакомиться с новыми хорошими, веселыми или просто славными людьми. С такими, как вдумчивый Парнкала, или великолепный Рудак, или Ломба-громовержец…

«Об этом я обязательно напишу,  –  подумал он.  –  Обязательно! Как веселые, умные, молодые ребята на свой страх и риск вложили заведомо бессмысленную программу в необычайно сложную и умелую машину, чтобы посмотреть, как эта машина будет себя вести. И как она себя вела, тщетно тужась создать непротиворечивую модель барана с семью ногами и без мозжечка. И как шла через черную теплую саванну армия этих уродливых моделей, шла сдаваться рыжебородому интеллектуальному пирату. И как интеллектуального пирата таскали за бороду  –  наверное, не в первый и не в последний раз… Потому что его очень интересуют задачи о пятиугольных треугольниках и о квадратных шарах… которые ранят достоинство честной, добросовестной машины… Это может получиться хорошо  –  рассказ об интеллектуальном хулиганстве…»

Женя заснул и проснулся на рассвете. В столовой тихонько гремели посудой и рассуждали вполголоса:

– …Теперь все пойдет как по маслу. Папаша Ломба успокоился и заинтересовался.

– Еще бы, такой материалище по теории машинных ошибок!

– Ребята, а КРИ оказался все же довольно примитивен. Я ожидал от него большей выдумки.

Кто-то вдруг захохотал и сказал:

– Семиногий баран без малейших признаков органов равновесия! Бедный КРИ!

– Тише, корреспондента разбудишь!

После длинной паузы, когда Женя уже начал дремать, кто-то вдруг сказал с сожалением:

– А жалко, что все уже позади. Как было интересно! О семиногий баран! До чего грустно, что больше нет твоей загадки!

Свечи перед пультом

В полночь пошел дождь. На шоссе стало скользко, и Званцев сбавил скорость. Было непривычно темно и неуютно, зарево городских огней ушло за черные холмы, и Званцеву казалось, что машина идет через пустыню. Впереди на шероховатом мокром бетоне плясал белый свет фар. Встречных машин не было. Последнюю встречную машину Званцев видел перед тем, как свернул на шоссе к институту. В километре от поворота был поселок, и Званцева удивило, что, несмотря на поздний час, почти все окна освещены, а на веранде большого кафе у дороги полно людей. Званцеву показалось, что они молчат и чего-то ждут.

Акико оглянулась.

– Они все смотрят нам вслед,  –  сказала она.

Званцев не ответил.

– Наверное, они думают, что мы врачи.

– Наверное,  –  сказал Званцев.

Это был последний освещенный поселок, который они видели. За поворотом началась мокрая темнота.

– Где-то здесь должен быть завод бытовых приборов,  –  сказал Званцев.  –  Ты не заметила?

– Нет.

– Никогда ты ничего не замечаешь.

– За рулем  –  вы. Пустите меня за руль, я буду все замечать.

– Ну уж нет,  –  сказал Званцев.

Он резко затормозил, и машину занесло. Она боком проползла по взвизгнувшему бетону. Фары осветили столб с указателем. Сигнальных огней не было, надпись на указателе казалась выцветшей: «Новосибирский Институт Биологического Кодирования  –  21 км». Под указателем был прибит перекошенный фанерный щит с корявой надписью: «Внимание! Включить все нейтрализаторы! Сбавить скорость! Впереди застава!» И то же самое на французском и английском. Буквы были большие, с черными потеками.

– Ого,  –  пробормотал Званцев, полез под руль и включил нейтрализаторы.

– Какая застава?  –  спросила Акико.

– Какая застава, я не знаю,  –  сказал Званцев,  –  но, видимо, тебе нужно было остаться в городе.

– Нет,  –  сказала Акико.

Когда машина тронулась, она осторожно спросила:

– Вы думаете, что нас не пропустят?

– Я думаю, что тебя не пропустят.

– Тогда я подожду,  –  спокойно сказала Акико.

Машина медленно и беззвучно катилась по шоссе. Званцев сказал, глядя перед собой:

– Мне бы все-таки хотелось, чтобы тебя пропустили.

– Мне тоже,  –  сказала Акико.  –  Я очень хочу проститься с ним…

Званцев молча глядел на дорогу.

– Мы редко виделись последнее время,  –  продолжала Акико.  –  Я очень люблю его. Я не знаю другого такого человека. Никогда я так не любила отца, как люблю его. Я даже плакала…

«Да, плакала,  –  подумал Званцев.  –  Океан был черно-синий, и небо было синее-синее, а лицо его было опухшим и синим, когда мы с Кондратьевым осторожно вели его к конвертоплану. Под ногами скрипел раскаленный коралловый песок, ему было трудно идти, он то и дело повисал у нас на руках, но ни за что не соглашался, чтобы мы несли его. Глаза его были закрыты, и он виновато бормотал: „Гокуро-сама, гокуро-сама…“ Сзади и сбоку молча шли океанологи, а Акико шла рядом с Сергеем, держа обеими руками, как поднос, знаменитую на весь Океан потрепанную белую шляпу, и горько плакала. Это был первый, самый страшный приступ болезни  –  шесть лет назад, на безымянном островке в пятнадцати милях к западу от рифа Октопус…»

– …я двадцать лет знаю его. С самого детства. Мне очень хочется проститься с ним.

Из мокрой темноты выплыла и прошла над головами решетчатая арка микропогодной установки. На синоптической станции огней не было. «Установка не работает,  –  подумал Званцев.  –  Вот почему эта мерзость с неба». Он покосился на Акико. Она сидела, забравшись на сиденье с ногами, и глядела прямо перед собой. На ее лицо падали отсветы от циферблатов на пульте.

– Что здесь происходит?  –  сказал Званцев.  –  Какая-то мертвая зона.

– Не знаю,  –  сказала Акико. Она заворочалась, устраиваясь удобнее, толкнула его коленом в бок и вдруг замерла, уставившись на него блестящими в полумраке глазами.

– Что?  –  спросил он.

– Может быть, он уже…

– Вздор,  –  сказал Званцев.

– И все ушли к институту…

– Вздор,  –  решительно сказал Званцев.  –  Вздор.

Далеко впереди загорелся неровный красный огонек. Он был слаб и мерцал, как звездочка на неспокойном небе. На всякий случай Званцев снова сбавил скорость. Теперь машина катилась очень медленно, и стал слышен шорох дождя. В свете фар появились три фигуры в блестящих мокрых плащах. Они стояли прямо посередине шоссе; перед ними поперек шоссе лежало здоровенное бревно. Тот, что стоял справа, держал над головой большой коптящий факел. Он медленно размахивал факелом из стороны в сторону. Званцев подвел машину поближе и остановился. «Ну и застава»,  –  подумал он. Человек с факелом что-то крикнул неразборчиво в шорохе дождя, и все трое быстро пошли к машине, неуклюже шагая в огромных мокрых плащах. Человек с факелом снова крикнул что-то, сердито перекосив рот. Званцев выключил дальний свет и открыл дверцу.

– Двигатель!  –  крикнул человек с факелом. Он подошел вплотную.  –  Выключите двигатель, наконец!

Званцев выключил двигатель и вылез на шоссе под мелкий частый дождь.

– Я океанолог Званцев,  –  сказал он.  –  Я еду к академику Окада.

– Выключите свет в машине!  –  сказал человек с факелом.  –  Да побыстрее, пожалуйста!

Званцев повернулся, но свет в кабине уже погас.

– Кто это с вами?  –  спросил человек с факелом.

– Океанолог Кондратьева,  –  ответил Званцев сердито.  –  Мой сотрудник.

Трое в плащах молчали.

– Мы можем ехать дальше?

– Я оператор Михайлов,  –  сказал человек с факелом.  –  Меня послали встретить вас и передать, что к академику Окада нельзя.

– Об этом я буду говорить с профессором Каспаро,  –  сказал Званцев.  –  Проведите меня к нему.

– Профессор Каспаро очень занят. Мы бы не хотели, чтобы его тревожили.

«Кто это  –  мы?»  –  хотел спросить Званцев, но сдержался, потому что у Михайлова был невнятный монотонный голос смертельно уставшего человека.

– Я должен передать академику сообщение чрезвычайной важности,  –  сказал Званцев.  –  Проведите меня к Каспаро.

Трое молчали, и красный неровный свет пробегал по их лицам. Лица были мокрые, осунувшиеся.

– Ну?  –  сказал Званцев нетерпеливо.

Вдруг он заметил, что Михайлов спит. Рука с факелом дрожала и опускалась все ниже. Глаза Михайлова были закрыты.

– Толя,  –  тихо сказал один из его товарищей и толкнул его в плечо.

Михайлов очнулся, мотнул факелом и уставился на Званцева припухшими глазами.

– Что?  –  сказал он хрипло.  –  А, вы к академику… К академику Окада нельзя. На территорию института вообще нельзя. Уезжайте, пожалуйста.

– Я должен передать академику Окада сообщение чрезвычайной важности,  –  терпеливо повторил Званцев.  –  Я океанолог Званцев, а в машине океанолог Кондратьева. Мы везем важное сообщение.

– Я оператор Михайлов,  –  сказал человек с факелом.  –  К Окада сейчас нельзя. Он умрет в ближайшие четверть суток, и мы можем не успеть.  –  Он едва шевелил губами.  –  Профессор Каспаро очень занят и просил не беспокоить. Пожалуйста, уезжайте…

Он вдруг повернулся к своим товарищам.

– Ребята,  –  сказал он с отчаянием.  –  Дайте еще две таблетки.

Званцев стоял под дождем и думал, что́ еще можно сказать этому человеку, засыпающему на ходу. Михайлов стоял боком к нему и, запрокинув голову, что-то глотал. Потом Михайлов сказал:

– Спасибо, ребята, я совсем падаю. У вас здесь все-таки дождь, прохладно, а у нас все просто валятся с ног, один за другим, поднимаются и опять валятся… Тогда уносим…  –  Он все еще говорил невнятно.

– Ничего, последняя ночь…

– Девятая,  –  сказал Михайлов.

– Десятая.

– Неужели десятая? У меня голова как чугун.  –  Михайлов повернулся к Званцеву.  –  Извините меня, товарищ…

– Океанолог Званцев,  –  сказал Званцев в третий раз.  –  Товарищ Михайлов, вы должны нас пропустить. Мы только что прилетели с Филиппин. Мы везем академику информацию, очень важную информацию. Он ждал ее всю жизнь. Поймите, я знаю его тридцать лет. Мне виднее, может он без этого умереть или нет. Это чрезвычайно важная информация.

Акико вылезла из машины и встала рядом с ним. Оператор молчал, зябко ежась под плащом.

– Ну хорошо,  –  сказал он наконец.  –  Только вас слишком много.  –  Он так и сказал: «Слишком много».  –  Пусть идет один.

– Ладно,  –  сказал Званцев.

– Только, по-моему, это бесполезно,  –  сказал Михайлов.  –  Каспаро не пустит вас к академику. Академик изолирован. Вы можете испортить весь опыт, если нарушите изоляцию, и потом…

– Я буду говорить с Каспаро сам,  –  перебил Званцев.  –  Проводите меня.

– Хорошо,  –  сказал оператор.  –  Пошли.

Званцев оглянулся на Акико. На лице Акико было много больших и маленьких капель. Она сказала:

– Идите, Николай Евгеньевич.

Потом она повернулась к людям в плащах:

– Дайте ему плащ кто-нибудь, а сами полезайте в машину. Можно поставить машину поперек шоссе.

Званцеву дали плащ. Акико хотела вернуться в машину и развернуть ее, но Михайлов сказал, что двигатель включать нельзя. Он стоял и светил своим неуклюжим коптящим факелом, пока машину вручную разворачивали и ставили поперек дороги. Затем застава в полном составе забралась в кабину. Званцев заглянул внутрь. Акико снова сидела, свернувшись, на переднем сиденье. Товарищи Михайлова уже спали, уткнувшись головами друг в друга.

– Передайте ему…  –  сказала Акико.

– Да, обязательно.

– Скажите, что мы будем ждать.

– Да,  –  сказал Званцев.  –  Скажу.

– Ну, идите.

– Саёнара, Аки-тян.

– Идите…

Званцев осторожно прихлопнул дверцу и подошел к оператору:

– Пойдемте.

– Пойдемте,  –  откликнулся оператор совсем новым, очень бодрым голосом.  –  Пойдемте быстро, нужно пройти семь километров.

Они пошли, широко шагая, по мокрому шершавому бетону.

– Что у вас там делается?  –  спросил оператор.

– Где  –  у нас?

– Ну, у вас… В большом мире. Мы уже полмесяца ничего не знаем. Что в Совете? Как с проектом Большой Шахты?

– Очень много добровольцев,  –  сказал Званцев.  –  Не хватает аннигиляторов. Не хватает охладителей. Совет намерен перевести на проект тридцать процентов энергии. С Венеры отозваны почти все специалисты по глубокой проходке.

– Правильно,  –  сказал оператор.  –  На Венере им теперь нечего делать. А кого выбрали начальником проекта?

– Понятия не имею,  –  сердито сказал Званцев.

– Не Штирнера?

– Не знаю.

Они помолчали.

– Мерзость, верно?  –  сказал оператор.

– Что?

– Факелы  –  мерзость, правда? Такая дрянь! Чувствуете, как он воняет?

Званцев принюхался и отошел на два шага в сторону.

– Да,  –  сказал он. От факела воняло нефтью.  –  А зачем это?  –  спросил он.

– Так приказал Каспаро. Никаких электроприборов, никаких ламп. Мы стараемся свести все неконтролируемые помехи к минимуму… Кстати, вы курите?

– Курю.

Оператор остановился.

– Дайте зажигалку,  –  сказал он.  –  И ваш радиотелефон. Есть у вас радиотелефон?

– Есть.

– Дайте все мне.  –  Михайлов забрал зажигалку и радиотелефон, разрядил их и выбросил аккумуляторы в кювет.  –  Извините, но так надо. Здесь на двадцать километров в округе не работает ни один электроприбор.

– Вот в чем дело,  –  сказал Званцев.

– Да-да. Мы разграбили все пасеки вокруг Новосибирска и делаем восковые свечи. Вы слыхали об этом?

– Нет.

Они снова быстро пошли под непрерывным дождем.

– Свечи тоже мерзость, но все-таки лучше, чем факелы. Или, знаете, лучина. Слыхали про такое  –  лучина?

– Нет,  –  сказал Званцев.

– Есть такая песня: «Догорай, моя лучиночка». Я всегда думал, что лучина  –  это какой-то генератор.

– Теперь я понимаю, откуда этот дождь,  –  сказал Званцев помолчав.  –  То есть я понимаю, почему выключены микропогодные установки.

– Нет, нет,  –  сказал оператор,  –  микропогодные установки  –  это само собой, а дождь нам гонят специально с Ветряного Кряжа. Там есть континентальная установка.

– Зачем это?  –  спросил Званцев.

– Закрываемся от прямого солнечного излучения.

– А разряды в тучах?

– Тучи приходят пустые, их разряжают по дороге. Вообще опыт получился гораздо грандиознее, чем мы сначала думали. У нас собрались все специалисты по биокодированию. Со всего мира. Пятьсот человек. И все равно мало. И весь Северный Урал работает на нас.

– И пока все благополучно?  –  спросил Званцев.

Оператор промолчал.

– Вы меня слышите?  –  спросил Званцев.

– Я не могу вам ответить,  –  сказал Михайлов неохотно.  –  Мы надеемся, что все идет как надо. Принцип проверен, но это первый опыт с человеком. Сто двадцать триллионов мегабит информации, и ошибка в одном бите может многое исказить.

Михайлов замолчал, и они долго шли не говоря ни слова. Званцев не сразу заметил, что они идут через поселок. Поселок был пуст. Слабо светились матовые окна коттеджей, а в окнах было темно. За ажурными изгородями в мокрых кустах чернели кое-где распахнутые ворота гаражей.

Оператор забыл про Званцева. «Еще часов шесть, и все будет кончено,  –  думал он.  –  Я вернусь домой и завалюсь спать. Великий Опыт будет закончен. Великий Окада умрет и станет бессмертным. Ах как красиво! Но пока не придет время, никто не скажет, удался ли опыт. Даже сам Каспаро. Великий Каспаро, Великий Окада, Великий Опыт! Великое Кодирование.  –  Михайлов потряс головой  –  привычная тяжесть снова ползла на глаза, заволакивая мозг.  –  Нет-нет, надо думать. Валерио Каспаро сказал, что надо начинать думать уже сейчас. Все должны думать, даже операторы, хотя мы слишком мало знаем. Но Каспаро сказал, что думать должны все. Валерио Каспаро, в просторечии Валерий Константинович. Забавно, когда он работает, работает и вдруг скажет на весь зал: „Достаточно, посидим немного, тупо глядя перед собой!“ Эту фразу он где-то вычитал. Если в этот момент спросить его о чем-нибудь, он скажет: „Юноша, вы же видите. Не мешайте мне сидеть, тупо глядя перед собой…“ Опять я не о том думаю! Итак, прежде всего поставим задачу. Дано: комплекс физиологических нейронных состояний (говоря по-простому  –  живой мозг) жестко кодируется по третьей системе Каспаро  –  Карпова на кристаллическую квазибиомассу. При должной изоляции жесткий код на кристаллической квазибиомассе сохраняется при нормальном уровне шумов весьма долго,  –  время релаксации кода составляет ориентировочно двенадцать тысяч лет. Времени достаточно. Требуется найти: способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс физиологических функционирующих нейронов в нуль-состояниях. Кстати, для этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди всегда находились и найдутся  –  например, я… Эх, все равно не разрешат. О живом мозге Каспаро и слышать не хочет. Вот чудак! Сиди теперь и жди, пока ленинградцы построят искусственный. Вот… Короче говоря, мы закодировали мозг Окада на кристаллическую биомассу. Мы имеем шифр мозга Окада, шифр мыслей Окада, шифр его „я“. И теперь требуется найти способ перенести этот шифр на другой мозг. Пусть искусственный. Тогда Окада возродится. Зашифрованное „я“ Окада снова станет действующим, настоящим „я“. Вопрос: как это сделать? Как?.. Хорошо бы догадаться прямо сейчас и порадовать старика. Каспаро думает об этом четверть века. Прибежать к нему в мокром виде, как Архимед, и возопить: „Эврика!“»  –  Михайлов споткнулся и чуть не уронил факел.

– Что с вами?  –  сказал Званцев.  –  Вы опять засыпаете?

Михайлов посмотрел на него. Званцев шагал, подняв капюшон, засунув руки под плащ. Лицо его в красном бегающем свете казалось очень длинным и очень жестким.

– Нет,  –  сказал Михайлов.  –  Я думаю. Я не сплю.

Впереди замаячила какая-то темная груда. Они шли быстро и скоро догнали большой грузовик, который медленно тащился по шоссе. Званцев не сразу понял, что грузовик идет с выключенным двигателем. Его волокли два здоровенных мокрых верблюда.

– Эй, Санька!  –  крикнул оператор.

Щелкнула дверь кабинки, высунулась голова, повела блестящими глазами и скрылась.

– Чем могу?  –  спросили из кабинки.

– Дай шоколадку,  –  сказал Михайлов.

– Возьми сам, не хочется вылезать. Мокро.

– И возьму,  –  бодро сказал Михайлов и куда-то скрылся вместе с факелом.

Стало очень темно. Званцев пошел рядом с грузовиком, приноравливаясь к верблюдам. Верблюды еле плелись.

– Быстрей они не могут?  –  проворчал он.

– Они, подлые, не хотят,  –  сказал голос из кабины.  –  Я пробовал лупить их палкой, но они только плюются.  –  Голос помолчал и добавил:  –  Четыре километра в час. И заплевали мне плащ.

Водитель тяжело вздохнул и вдруг завопил:

– Эй, залетные! Но, н-но-о, или как там вас!

Верблюды пренебрежительно засопели.

– Вы бы отошли в сторонку,  –  посоветовал водитель.  –  Впрочем, сейчас они, кажется, ничего.

Понесло нефтью, и рядом снова появился Михайлов. Факел его чадил и трещал.

– Пойдемте,  –  сказал он.  –  Теперь уже близко.

Они легко обогнали упряжку, и скоро по сторонам дороги появились невысокие темные строения. Приглядевшись, Званцев увидел впереди в темноте огромное здание  –  черный провал в черном небе. В окнах кое-где слабо моргали желтые огоньки.

– Смотрите,  –  шепотом сказал Михайлов.  –  Видите, по сторонам дороги  –  блоки?

– Ну?  –  сказал Званцев тоже шепотом.

– В них квазибиомасса. Здесь он будет храниться.

– Кто?

– Мозг,  –  прошептал Михайлов.  –  Мозг!

Они вдруг свернули и вышли прямо к подъезду здания института. Михайлов откатил тяжелую дверь.

– Заходите,  –  сказал он.  –  Только не шумите, пожалуйста.

В вестибюле было темно, прохладно и странно пахло. На большом столе посередине мигало несколько толстых оплывающих свечей, стояли тарелки и большая суповая кастрюля. Тарелки были грязные. В корзинке лежали высохшие куски хлеба. При свечах было плохо видно. Званцев сделал несколько шагов, зацепился плащом за стул, и стул повалился со стуком.

– Ай!  –  вскрикнул кто-то сзади.  –  Толя, это ты?

– Я,  –  сказал Михайлов.

Званцев оглянулся. В углу вестибюля стояла красноватая полутьма, и, когда Михайлов с факелом прошел туда, Званцев увидел девушку с бледным лицом. Она лежала на диване, закутавшись во что-то черное.

– Ты принес чего-нибудь вкусненького?  –  спросила девушка.

– Санька везет,  –  ответил Михайлов.  –  Хочешь шоколадку?

– Хочу.

Михайлов стал, мотая факелом, рыться в складках плаща.

– Иди смени Зину,  –  сказала девушка.  –  Пусть идет спать сюда. Теперь в двенадцатой спят мальчишки. А на улице дождь?

– Дождь.

– Хорошо. Теперь уже немного осталось.

– Вот тебе шоколадка,  –  сказал Михайлов.  –  Я пойду. Этот товарищ к академику.

– К кому?

– К академику.

Девушка тихонько свистнула.

Званцев прошел через вестибюль и нетерпеливо оглянулся. Михайлов шел следом, а девушка сидела на диване и разворачивала шоколадку. При свете свечей только и можно было разобрать, что маленькое бледное лицо и странный серебристый халат с капюшоном. Михайлов сбросил плащ, и Званцев увидел, что он тоже в длинном серебристом халате. Он был похож на привидение в неверном свете факела.

– Товарищ Званцев,  –  сказал он,  –  подождите здесь немножко. Я пойду принесу вам халат. Только, пожалуйста, пока не сбрасывайте плаща.

– Хорошо,  –  сказал Званцев и присел на стул.

В кабинете Каспаро было темно и холодно. Усыпляюще шумел дождь. Михайлов ушел, сказав, что позовет Каспаро. Факел он унес, а свечей в кабинете не было. Сначала Званцев сидел в кресле для посетителей у большого пустого стола. Потом поднялся, пробрался к окну и стал глядеть в ночь, упершись лбом в холодное стекло. Каспаро не приходил.

«Будет очень тяжело без Окада,  –  думал Званцев.  –  Он мог бы жить еще лет двадцать, надо было больше беречь его. Надо было давным-давно запретить ему глубоководные поиски. Если человеку за сто лет и из них шестьдесят он провел на глубинах больше тысячи метров… Вот так и наживают синий паралич, будь он проклят!..»

Званцев отошел от окна, направился к двери и выглянул в коридор. В длинном коридоре редко вдоль стен горели свечи. Откуда-то доносился голос, повторяющий одно и то же с размеренностью метронома. Званцев прислушался, но не разобрал ни слова. Потом из красноватых сумерек в конце коридора выплыли длинные белые фигуры и беззвучно прошли мимо, словно проплыли по воздуху. Званцев увидел осунувшиеся темные лица под козырьками серебристых капюшонов.

– Хочешь есть?  –  спросил один.

– Нет. Спать.

– Я, кажется, поем…

– Нет, нет. Спать. Сначала спать.

Они разговаривали негромко, но в коридоре было слышно далеко.

– Джин чуть не запорола свой сектор. Каспаро схватил ее за руку.

– О дьявольщина!

– Да. У него такое было лицо.

– Дьявольщина, дьявольщина! Какой сектор?

– Двенадцать тысяч шестьсот три. Ориентировочно  –  слуховые ассоциации.

– Ай-яй-яй-яй-яй…

– Каспаро послал ее спать. Она сидит в шестнадцатой и плачет.

Двое в белом исчезли. Было слышно, как они разговаривают, спускаясь по лестнице, но Званцев уже не разбирал слов. Он прикрыл дверь и вернулся в кресло.

Итак, какая-то Джин без малого запорола сектор слуховых ассоциаций. Дрянная девчонка! Каспаро поймал ее за руку. А если бы не поймал? Званцев стиснул руки и закрыл глаза. Он почти ничего не знал о Великом Опыте. Он знал только, что это Великий Опыт, что это самое сложное, с чем когда-либо сталкивалась наука. Закодировать распределение возбуждений в каждой из миллиардов клеток мозга, закодировать связи между возбуждениями, связи между связями… Малейшая ошибка грозит необратимыми искажениями… Девчонка чуть не уничтожила целый сектор… Званцев вспомнил, что это был сектор номер двенадцать тысяч шестьсот три, и ему стало страшно. Если даже вероятность ошибки или искажения при переносе кода очень мала… Двенадцать тысяч секторов, триллионы единиц информации. Каспаро все не приходил.

Званцев снова вышел в коридор. Он шел от свечи к свече на странный однообразный голос. Потом он увидел настежь распахнутую дверь, и голос стал совсем громким. За дверью был огромный зал, мерцающий сотнями огоньков. Званцев увидел протянувшиеся вдоль стен панели с циферблатами. Несколько сотен людей сидели вдоль стен перед панелями. Все они были в белом. Воздух в зале был тяжелый и горячий, пахло горячим воском. Званцев понял, что система вентиляции и кондиционирования отключена. Он вошел в зал и огляделся. Он искал Каспаро, но если Каспаро и был здесь, его все равно нельзя было узнать среди сотен людей в одинаковых серебристых халатах и низко надвинутых капюшонах.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать два заполнен,  –  сказал голос.

В зале было нестерпимо тихо  –  только этот голос и шорох многих движений. Посредине зала Званцев разглядел стол и несколько кресел. Он прошел к столу.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать три заполнен.

В одном из кресел напротив Званцева сидел, уронив голову на руки, широкоплечий человек. Он спал и громко вздыхал во сне.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать четыре заполнен.

Званцев посмотрел на часы. Было три часа ночи ровно. Он увидел, как в зал вошел человек в белом и исчез где-то в полумраке, где ничего не было видно, кроме мигающих огоньков.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать пять заполнен…

К столу подошел человек со свечой, поставил свечу в лужицу воска и сел. Он положил на стол пачку бумаг, перевернул страницу и сейчас же уснул. Званцев видел, как его голова опускалась все ниже и ниже и наконец уткнулась в бумагу.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать шесть заполнен…

Званцев снова взглянул на часы. На заполнение двух секторов ушло чуть больше полутора минут. Десять суток идет Великое Кодирование, заполнено меньше двадцати тысяч секторов…