Текст книги "Мир Полудня (сборник)"

– Мы не помиримся,  –  раздельно сказал Кондратьев и поглядел прямо в Танины веселые глаза.

– А Катя и не знает, что вы поссорились. Она ничего не понимает, и мне ее просто жалко.

– Ну а мне-то что делать, Таня?  –  сказал Кондратьев.  –  Ты-то хоть меня пойми. Ведь у тебя тоже так случалось, наверное.

– Случилось однажды,  –  согласилась Таня.  –  Только я сразу ему сказала.

– Ну вот видишь!  –  сказал Сережа обрадованно.  –  А он что?

Таня пожала плечами.

– Не знаю,  –  сказала она.  –  Знаю только, что он не умер.

Она поднялась, отряхнула юбку и спросила:

– Тебе действительно запретили перегрузки?

– Запретили,  –  сказал Кондратьев, вставая.  –  Тебе хорошо, ты девушка, а вот как я скажу?

– Лучше сказать.

Она повернулась и пошла к любителям четырехмерных шахмат, где Мишка Малышев что-то орал про безмозглых кретинов. Кондратьев сказал вдогонку:

– Танюшка… (Она остановилась и оглянулась.) Я не знаю, может быть, это все пройдет… У меня голова сейчас совсем не тем забита.

Он знал, что это не пройдет. И он знал, что Таня это понимает. Таня улыбнулась и кивнула.

* * *

После всего, что случилось, есть Кондратьеву совсем не хотелось. Он нехотя обмакивал сухарики в крепкий сладкий чай и слушал, как Панин, Малышев и Гургенидзе обсуждают свое меню. Потом они принялись есть, и на несколько минут за столом воцарилось молчание. Стало слышно, как за соседним столиком кто-то утверждает:

– Писать, как Хемингуэй, сейчас уже нельзя. Писать надо кратко и давать максимум информации. У Хемингуэя нет четкости…

– И хорошо, что нет! Четкость  –  в политехнической энциклопедии…

– В энциклопедии? А ты возьми Строгова, «Дорога дорог». Читал?

– «Четкость, четкость»!  –  сказал какой-то бас.  –  Говоришь, сам не знаешь что…

Панин отложил вилку, поглядел на Малышева и сказал:

– А теперь расскажи про китовые внутренности.

До школы Малышев работал на китобойном комбинате.

– Погоди, погоди,  –  сказал Гургенидзе.

– Я вам лучше расскажу, как ловят каракатиц на Мяоледао,  –  предложил Малышев.

– Перестаньте!  –  раздраженно сказал Кондратьев.

Все посмотрели на него и замолчали. Потом Панин сказал:

– Ну нельзя же так, Сергей. Ну возьми себя в руки.

Гургенидзе встал и сказал:

– Так! Значит, пора выпить.

Он пошел к буфету, вернулся с графином томатного сока и возбужденно сообщил:

– Ребята, Фу Дат говорит, что семнадцатого Ляхов уходит в Первую Межзвездную!

Кондратьев сразу поднял голову:

– Точно?

– Семнадцатого,  –  повторил Гургенидзе.  –  На «Молнии».

Фотонный корабль «Хиус-Молния» был первым в мире пилотируемым прямоточником. Его строили два года, и уже три года испытывали лучшие межпланетники.

«Вот оно, началось!»  –  подумал Кондратьев и спросил:

– Дистанция не известна?

– Фу Дат говорит, полтора световых месяца.

– Товарищи межпланетники!  –  сказал Малышев.  –  По этому поводу надо выпить.  –  Он торжественно разлил томатный сок по стаканам.  –  Поднимем,  –  сказал он.

– Не забудь посолить,  –  сказал Панин.

Все четверо чокнулись и выпили. «Началось, началось»,  –  думал Кондратьев.

– А я видел «Хиус-Молнию»,  –  сказал Малышев.  –  В прошлом году, когда стажировался на «Звездочке». Этакая громадина.

– Диаметр зеркала семьсот метров,  –  сказал Гургенидзе.  –  Не так уж много. Зато раствор собирателя  –  ого!  –  шесть километров. А длина от кромки до кромки почти восемь километров.

«Масса  –  тысяча шестнадцать тонн,  –  машинально вспомнил Сережа.  –  Средняя тяга  –  восемнадцать мегазенгеров, рейсовая скорость  –  восемьдесят мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки  –  шесть „же“… Мало… Расчетный максимум захвата  –  пятнадцать вар… Мало, мало…»

– Штурманы,  –  мечтательно сказал Малышев.  –  А ведь это наш корабль. Мы же будем летать на таких.

– Оверсаном Земля  –  Плутон!  –  сказал Гургенидзе.

Кто-то в другом конце зала крикнул звонким тенором:

– Товарищи! Слыхали? Семнадцатого «Молния» уходит в Первую Межзвездную!

Зал зашумел. Из-за соседнего столика встали трое с Командирского факультета и торопливо пошли на голос.

– Асы пошли на пеленг,  –  сказал Малышев, провожая их глазами.

– Я человек простой, простодушный,  –  сказал вдруг Панин, наливая в стакан томатный сок.  –  И вот чего я все-таки не могу понять. Ну к чему нам эти звезды?

– Что значит  –  к чему?  –  удивился Гургенидзе.

– Ну Луна  –  это стартовая площадка и обсерватория. Венера  –  это актиниды. Марс  –  фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация. Прелестно. А звезды?

– То есть,  –  сказал Малышев,  –  тебе не понятно, зачем Ляхов уходит в Межзвездную?

– Урод,  –  сказал Гургенидзе.  –  Жертва мутаций.

– Вот послушайте,  –  сказал Панин.  –  Я давно уже думаю об этом. Вот мы  –  звездолетчики, и мы уходим к UV Кита. Два парсека с половиной.

– Два и четыре десятых,  –  сказал Кондратьев, глядя в стакан.

– Летим,  –  продолжал Панин.  –  Долго летим. Пусть там даже есть планеты. Высаживаемся, исследуем, трали-вали семь пружин, как говорит мой дед.

– Мой дед-эстет,  –  вставил Гургенидзе.

– Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все перессорились. Во всяком случае, Сережка ни с кем не разговаривает. И нам уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло сто пятьдесят лет. Нас встречают какие-то очень моложавые граждане. Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и шашлыки. Но потом я хочу поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите ли, музей.

– Город-музей имени Бориса Панина,  –  сказал Малышев.  –  Сплошь мемориальные доски.

– Да,  –  продолжал Панин.  –  Сплошь. В общем, жить в Вологде нельзя, зато  –  вам нравится это «зато»?  –  там сооружен памятник. Памятник мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне объясняют, что полтораста лет назад я носил такой шлем. «Нет,  –  говорю я,  –  не было у меня такого шлема».  –  «Ах как интересно!  –  говорит смотритель города-музея и начинает записывать.  –  Это,  –  говорит он,  –  надо немедленно сообщить в Центральное бюро Вечной Памяти». При словах «Вечная Память» у меня возникают нехорошие ассоциации. Но объяснить этого смотрителю я не в состоянии.

– Понесло,  –  сказал Малышев.  –  Ближе к делу.

– В общем, я начинаю понимать, что попал опять-таки в чужой мир. Мы докладываем результаты нашего перелета, но их встречают как-то странно. Эти результаты, видите ли, представляют узкоисторический интерес. Все это уже известно лет пятьдесят, потому что на UV Кита  –  мы, кажется, туда летали?  –  люди побывали после нас уже двадцать раз. И вообще, построили там три искусственные планеты размером с Землю. Они делают такие перелеты за два месяца, потому что, видите ли, обнаружили некое свойство пространства  –  времени, которого мы не понимаем и которое они называют, скажем, тирьямпампацией. В заключение нам показывают фильм «Новости дня», посвященный водружению нашего корабля в Археологический музей. Мы смотрим, слушаем…

– Как тебя несет,  –  сказал Малышев.

– Я человек простодушный,  –  угрожающе сказал Панин.  –  У меня фантазия разыгралась…

– Ты нехорошо говоришь,  –  сказал Кондратьев тихо.

Панин сразу посерьезнел.

– Так,  –  сказал он тоже тихо.  –  Тогда скажи, в чем я не прав. Тогда скажи все-таки, зачем нам звезды.

– Постойте,  –  сказал Малышев.  –  Здесь два вопроса. Первый  –  какая польза от звезд?

– Да, какая?  –  спросил Панин.

– Второй вопрос: если польза даже есть, можно ли принести ее своему поколению? Так, Борька?

– Так,  –  сказал Панин. Он больше не улыбался и смотрел в упор на Кондратьева. Кондратьев молчал.

– Отвечаю на первый вопрос,  –  сказал Малышев.  –  Ты хочешь знать, что делается в системе UV Кита?

– Ну, хочу,  –  сказал Панин.  –  Мало ли что я хочу.

– А я очень хочу. И если буду хотеть всю жизнь, и если буду стараться узнать, то перед кончиной своей  –  надеюсь, безвременной,  –  возблагодарю бога, которого нет, что он создал звезды и тем самым наполнил мою жизнь.

– Ах!  –  сказал Гургенидзе.  –  Как красиво!

– Понимаешь, Борис,  –  сказал Малышев.  –  Человек!

– Ну и что?  –  спросил Панин, багровея.

– Все,  –  сказал Малышев.  –  Сначала он говорит: «Хочу есть». Тогда он еще не человек. А потом он говорит: «Хочу знать». Вот тогда он уже Человек. Ты чувствуешь, который из них с большой буквы?

– Этот ваш Человек,  –  сердито сказал Панин,  –  еще не знает толком, что у него под ногами, а уже хватается за звезды.

– На то он и Человек,  –  ответил Малышев.  –  Он таков. Смотри, Борис, не лезь против законов природы. Это от нас не зависит. Есть закон: стремление познавать, чтобы жить, неминуемо превращается в стремление жить, чтобы познавать. Неминуемо! Познавать ли звезды, познавать ли детские души…

– Хорошо,  –  сказал Панин.  –  Пойду в учителя. Детские души я буду познавать для всех. А вот для кого ты будешь познавать звезды?

– Это второй вопрос,  –  начал Малышев, но тут Гургенидзе вскочил и заорал, сверкая белками:

– Ты хочешь ждать, пока изобретут твою тирьямпампацию? Жди! Я не хочу ждать! Я полечу к звездам!

– Вах,  –  сказал Панин.  –  Потухни, Лева.

– Да ты не бойся, Боря,  –  сказал Кондратьев, не поднимая глаз.  –  Тебя не пошлют в звездную.

– Почему это?  –  осведомился Панин.

– А кому ты нужен?  –  закричал Гургенидзе.  –  Сиди на лунной трассе!

– Пожалеют твою молодость,  –  сказал Кондратьев.  –  А для кого мы будем познавать звезды… Для себя, для всех. Для тебя тоже. А ты познавать не будешь. Ты будешь узнавать. Из газет. Ты ведь боишься перегрузок.

– Ну-ну, ребята,  –  встревоженно сказал Малышев.  –  Спор чисто теоретический.

Но Сережа чувствовал, что еще немного  –  и он наговорит грубостей и начнет доказывать, что он не спортсмен. Он встал и быстро пошел из кафе.

– Получил?  –  сказал Гургенидзе Панину.

– Ну,  –  сказал Панин,  –  чтобы в такой обстановке остаться человеком, надо озвереть.

Он схватил Гургенидзе за шею и согнул его пополам. В кафе уже никого не было, только у стойки чокались томатным соком трое асов с Командирского факультета. Они пили за Ляхова, за Первую Межзвездную.

…Сережа Кондратьев пошел прямо к видеофону. «Сначала надо все привести в порядок,  –  думал он.  –  Сначала Катя. Ах как некрасиво все получилось! Бедная Катя. Собственно, и я тоже бедный».

Он снял трубку и остановился, вспоминая номер Катиной комнаты. И вдруг набрал номер комнаты Вали Петрова. Он до последней секунды думал о том, что надо немедленно поговорить с Катей, и потому некоторое время молчал, глядя на худое лицо Петрова, появившееся на экране. Петров тоже молчал, удивленно вздернув реденькие брови. Сережа сказал:

– Ты не занят?

– Сейчас не особенно,  –  сказал Валя.

– Есть разговор. Я приду к тебе сейчас.

– Тебе нужен седьмой том?  –  сказал Валя, прищурясь.  –  Приходи. Я позову еще кое-кого. Может быть, пригласить Кана?

– Нет,  –  сказал Кондратьев.  –  Еще рано. Сначала сами.

Глава вторая
Возвращение

Перестарок

Когда помощник вернулся, диспетчер по-прежнему стоял перед экраном, нагнув голову, засунув руки в карманы чуть ли не по локоть. В глубине экрана, расчерченного координатной сеткой, медленно ползла яркая белая точка.

– Где он сейчас?  –  спросил помощник.

Диспетчер не обернулся.

– Над Африкой,  –  сказал он сквозь зубы.  –  Девять мегаметров.

– Девять…  –  сказал помощник.  –  А скорость?

– Почти круговая.  –  Диспетчер обернулся.  –  Ну что ты мнешься? Ну что там еще?

– Ты, пожалуйста, успокойся,  –  сказал помощник.  –  Что уж тут сделаешь… Он задел Главное Зеркало.

Диспетчер шумно выдохнул воздух и, не вынимая рук из карманов, присел на ручку кресла.

– Сумасшедший,  –  пробормотал он.

– Ну зачем же ты так?  –  сказал помощник неуверенно.  –  Что-нибудь случилось… Неисправное управление…

Они помолчали. Белая точка ползла и ползла, пересекая экран наискосок.

Диспетчер сказал:

– Как он смел войти в зону станций с неисправным управлением? И почему он не дает позывные?

– Он подает что-то…

– Это не позывные. Это абракадабра.

– Это все-таки позывные,  –  тихонько сказал помощник.  –  Все-таки вполне определенная частота…

– «Частота, частота…»  –  сказал диспетчер сквозь зубы.

Помощник нагнулся к экрану, близоруко вглядываясь в цифры координатной сетки. Потом он поглядел на часы и сказал:

– Сейчас он пройдет станцию Гамма. Посмотрим, кто это.

Диспетчер угрюмо нахохлился. «Что можно сделать еще,  –  думал он.  –  По-моему, все сделано. Остановлены все полеты. Запрещены все финиши. Объявлена тревога на всех возлеземных станциях. Турнен готовит аварийные роботы…»

Диспетчер нашарил на груди микрофон и сказал:

– Турнен, что роботы?

Турнен не спеша отозвался:

– Я рассчитываю выпустить роботов через пять-шесть минут. Когда они отстартуют, я вам дополнительно сообщу.

– Турнен,  –  сказал диспетчер.  –  Я тебя прошу: не копайся, пожалуйста, поторопись.

– Я никогда не копаюсь,  –  ответил Турнен с достоинством.  –  Но и торопиться напрасно не следует. Я не задержу старт ни на одну лишнюю секунду.

– Пожалуйста, Турнен,  –  сказал диспетчер.  –  Пожалуйста.

– Станция Гамма,  –  сказал помощник.  –  Даю максимальное увеличение.

Экран мигнул, координатная сетка исчезла. В черной пустоте возникла странная конструкция, похожая на перекошенную садовую беседку с нелепо массивными колоннами. Диспетчер протяжно свистнул и вскочил. Этого он ожидал меньше всего.

– Ядерная ракета!  –  воскликнул он с изумлением.  –  Что такое? Откуда?

– Да-да,  –  нерешительно проговорил помощник.  –  Действительно… Непонятно…

Диковинная конструкция с торчащими из-под купола пятью толстыми трубами-колоннами медленно поворачивалась. Под куполом дрожало лиловое сияние,  –  колонны казались черными на его фоне. Диспетчер медленно опустился на подлокотник кресла. Конечно, это была ядерная ракета. Точнее, ядерный планетолет. Фотонный привод, двуслойный параболический отражатель из мезовещества, водородные двигатели. Полтора столетия назад было много таких планетолетов. Их строили для освоения планет. Солидные, неторопливые машины с пятикратным запасом прочности. Они долго и хорошо служили, но последние из них были демонтированы давно, давным-давно…

– Действительно…  –  бормотал помощник.  –  Изумительно… Где это я такое видел?.. Оранжереи!  –  закричал он.

Через экран слева направо быстро прошла широкая серая тень.

– Оранжереи,  –  прошептал помощник.

Диспетчер зажмурился. «Тысяча тонн,  –  подумал он.  –  Тысяча тонн и такая скорость… Вдребезги… В пыль… Роботы! Где же роботы?..»

Помощник сказал хрипло:

– Прошел… Неужели прошел?.. Прошел!

Диспетчер открыл глаза.

– Где роботы?  –  заорал он.

У стены на пульте селектора вспыхнула зеленая лампочка, и спокойный мужественный голос произнес:

– Здесь Д-П. Капитан Келлог вызывает Главную Диспетчерскую. Прошу финиша на базе Пи-Экс Семнадцать…

Диспетчер, налившись краской, открыл было рот, но не успел. В зале загремело сразу несколько голосов:

– Назад!

– Д-П, финиш воспрещен!

– Капитан Келлог, назад!

– Главная Диспетчерская капитану Келлогу. Немедленно выйти на любую орбиту четвертой зоны. Не финишировать. Не приближаться. Ждать.

– Слушаюсь,  –  растерянно отозвался капитан Келлог.  –  Выйти в четвертую зону и ждать.

Диспетчер, спохватившись, закрыл рот. Было слышно, как в селекторе женский голос убеждал кого-то: «Объясните же ему, в чем дело… Объясните же» Затем зеленая лампочка на пульте селектора потухла, и все смолкло.

Изображение на экране померкло. Снова появилась координатная сетка, и снова в глубине экрана поползла яркая мерцающая искра.

Раздался голос Турнена:

– Аварийный дежурный диспетчеру. Могу сообщить, что роботы уже стартовали.

В ту же секунду в правом нижнем углу экрана появились еще две светлые точки. Диспетчер нервно-зябко потер ладони.

– Спасибо, Турнен,  –  пробормотал он.  –  Спасибо, милый…

Две светлые точки  –  аварийные роботы  –  ползли по экрану. Расстояние между ними и ядерным кораблем постепенно уменьшалось.

Диспетчер смотрел на ползущую между четкими линиями мерцающую точку и думал, что этот перестарок вот-вот войдет во вторую зону, где густо расположены космические ангары и заправочные станции; что на одной из этих станций работает дочь; что зеркало Главного рефлектора внеземной обсерватории разбито; что этот корабль движется словно вслепую и сигналов он то ли не слышит, то ли не понимает; что каждую секунду он рискует погибнуть, врезавшись в одну из многочисленных тяжелых конструкций или попав в стартовую зону Д-космолетов. Он думал, что остановить слепое и бессмысленное движение этого корабля будет очень трудно, потому что он дико и беспорядочно меняет скорость и роботы могут протаранить его, хотя роботами управляет, наверное, сам Турнен…

– Станция Дельта,  –  сказал помощник.  –  Даю максимальное увеличение.

Снова на черном экране появилось изображение неуклюжей громады. Вспышки пламени под куполом стали неровными, неритмичными, и казалось, что это чудовище судорожно перебирает толстыми черными ногами. Рядом возникли смутные очертания аварийных роботов. Роботы приближались осторожно, отскакивая при каждом рывке ядерной ракеты.

Диспетчер и помощник глядели во все глаза. Диспетчер, вытянув шею до отказа, шипел: «Ну, Турнен… Ну… Ну, голубчик… Ну…»

Роботы задвигались быстро и уверенно. Титановые щупальца с двух сторон потянулись к ядерной ракете и вцепились в растопыренные столбы-колонны. Одно из щупалец промахнулось, попало под купол и разлетелось в пыль под ударом плазмы. («Ай!»  –  шепотом сказал помощник.) Откуда-то сверху свалился третий робот и впился в купол магнитными присосками. Ядерная ракета медленно пошла вниз. Мерцающее сияние под ее куполом погасло.

– Ф-фу…  –  пробормотал диспетчер и вытер лицо рукавом.

Помощник нервно засмеялся.

– Как кальмары кита,  –  сказал он.  –  И куда же его теперь?

Диспетчер спросил в микрофон:

– Турнен, куда ты его ведешь?

– Я веду его на наш ракетодром,  –  сказал Турнен не спеша. Он слегка задыхался.

Диспетчер вдруг ясно представил себе его круглое, лоснящееся от пота лицо, освещенное экраном.

– Спасибо, Турнен,  –  сказал он с нежностью. Он повернулся к помощнику.  –  Дай отбой тревоги. Выправи график, и пусть возобновляют работу.

– А ты?  –  жалобно спросил помощник.

– Я лечу туда.

Помощнику тоже хотелось туда, но он только сказал:

– Интересно, из Музея космогации ничего не пропало?

Дело близилось к более или менее благополучному концу, и он был теперь настроен довольно благодушно.

– Ну и вахта,  –  сказал он.  –  До сих пор поджилки трясутся.

Диспетчер пощелкал клавишами, и на экране открылась холмистая равнина. Ветер гнал по небу белые рваные облака, рябил темные лужицы между кочками, поросшими чахлой растительностью. В маленьком озерце барахтались утки. «Давно здесь не опускались звездолеты»,  –  подумал помощник.

– Хотел бы я все-таки знать, кто это,  –  сказал диспетчер сквозь зубы.

– Скоро узнаешь,  –  с завистью сказал помощник.

Утки неожиданно поднялись и редкой стайкой помчались прочь, изо всех сил размахивая крыльями. Облака закрутились воронкой, смерч воды и пара поднялся из центра равнины. Исчезли холмы, исчезло озерцо, понеслись в облаках бешеного тумана вырванные с корнем чахлые кустики. Что-то огромное и темное мелькнуло на мгновение в клубящейся мгле, что-то вспыхнуло алым заревом, и видно было, как холм на переднем плане задрожал, вспучился и медленно перевернулся, как слой дерна под лемехом мощного плуга.

– Ай-яй-яй!  –  проговорил помощник, не сводя глаз с экрана. Но он уже не видел ничего, кроме быстро проплывающих белых и серых облаков пара.

Когда вертолет опустился в сотне метров от края исполинской воронки, пар уже успел рассеяться. В центре воронки лежал на боку ядерный корабль, толстые тумбы реакторных колец его глупо и беспомощно торчали в воздухе. Рядом лежали, зарывшись наполовину в горячую жидкую грязь, вороненые туши аварийных роботов. Один из них медленно втягивал под панцирь свои механические лапы.

Над воронкой дрожал горячий воздух.

– Нехорошо,  –  пробормотал кто-то, пока они выбирались из вертолета.

Над головами мягко прошуршали винты  –  еще несколько вертолетов пронеслись в воздухе и сели неподалеку.

– Пошли,  –  сказал диспетчер, и все потянулись за ним.

Они спустились в воронку. Ноги по щиколотку уходили в горячую жижу. Они не сразу увидели человека, а когда увидели, то разом остановились.

Он лежал ничком, раскинув руки, уткнув лицо в мокрую землю, прижимаясь к ней всем телом и дрожа, как от сильного холода. На нем был странный костюм, измятый и словно изжеванный, непривычного вида и расцветки, и сам человек был рыжий, ярко-рыжий, и он не слышал их шагов. А когда к нему подбежали, он поднял голову, и все увидели его лицо, бело-голубое и грязное, пересеченное через губы незажившим шрамом. Кажется, этот человек плакал, потому что его синие запавшие глаза блестели, и в этих глазах были сумасшедшая радость и страдание. Его подняли, подхватив под руки, и тогда он заговорил.

– Доктора,  –  сказал он глухо и невнятно: ему мешал шрам, пересекающий губы.

И сначала никто не понял его, никто не понял, какого доктора ему нужно, и только через несколько секунд все поняли, что он просил врача.

– Доктора, скорее. Сереже Кондратьеву очень плохо…

Он переводил расширенные глаза с одного лица на другое и вдруг улыбнулся:

– Здравствуйте, праправнуки…

От улыбки затянувшийся шрам открылся, и на губах повисли густые красные капли, и все подумали, что этот человек улыбался в последний раз очень давно. В воронку торопливо спускались люди в белых халатах.

– Доктора,  –  повторил рыжий и обвис, запрокинув бело-голубое грязное лицо.