Текст книги "Мир Полудня (сборник)"

– Но зато они были счастливы,  –  сказала Майка, не оборачиваясь.

– Почему ты так думаешь?

– Иначе бы они вернулись! Зачем им было что-то искать, если они и без того были счастливы?  –  Майка сердито посмотрела на Вандерхузе.  –  Что вообще стоит искать, кроме счастья?

– Я мог бы тебе ответить, что тот, кто счастлив, ничего и не ищет,  –  сказал Вандерхузе,  –  но я не подготовлен к такому глубокому спору, да и ты тоже, как ты полагаешь? Рано или поздно мы начнем обобщать понятие счастья на негуманоидов…

– На борту!  –  раздался голос Комова.  –  Смотреть внимательно!

– Именно это я и хотел сказать,  –  проговорил Вандерхузе, и Майка снова отвернулась к экрану.

Теперь мы смотрели на экран все втроем. Солнце было совсем низко, оно висело над самыми вершинами, и на сопках уже лежали тени. Ярко отсвечивала посадочная полоса, шапка пара над болотом казалась теперь тяжелой и неподвижной, а верхушка ее, через которую пробивался солнечный свет, сделалась пронзительно-фиолетовой. Все вокруг было очень неподвижно, даже Комов.

– Пять часов,  –  негромко сказал Вандерхузе.  –  Не пора ли нам обедать? Геннадий, как вы будете есть?

– Мне ничего не надо,  –  сказал Комов.  –  Я захватил с собой. А вы поешьте, потом может стать не до того.

Я поднялся.

– Пойду готовить. Какие заказы?

И тут Вандерхузе сказал:

– Вижу!

– Где?  –  сейчас же спросил Комов.

– Идет к нам по берегу, со стороны айсберга. Градусах в шестидесяти влево от вашего направления на корабль.

– Ага,  –  сказала Майка.  –  Я тоже вижу! Действительно, идет.

– Не вижу!  –  нетерпеливо сказал Комов.  –  Дайте координаты по дальномеру.

Вандерхузе сунул лицо в нарамник дальномера и продиктовал координаты. Теперь и я увидел: вдоль самой кромки черной воды, не спеша, словно бы нехотя, брела к кораблю зеленоватая, странно скособоченная фигурка.

– Нет, не вижу,  –  сказал Комов с досадой.  –  Рассказывайте мне.

– Н-ну, значит, так…  –  начал Вандерхузе и откашлялся.  –  Идет медленно, смотрит на нас… В руках охапка каких-то прутьев… Остановился, поковырял ногой в песке… Бр-р-р, по такой холодине  –  нагишом… Пошел дальше… Смотрит в вашу сторону, Геннадий… Любопытно, анатомия у него не человеческая, точнее, не совсем человеческая… Вот опять остановился и все время смотрит в вашу сторону. Неужели вы его не видите, Геннадий? Он же прямо у вас на траверзе, к вам он сейчас ближе, чем к нам…

Пьер Александрович Семенов, космический маугли, приближался. Сейчас до него было метров двести, и, когда Майка давала на мониторе увеличенное изображение, можно было рассмотреть даже его ресницы. Заходящее солнце как раз проглянуло в промежуток между двумя горными пиками, снова стало совсем светло, длинные тени протянулись вдоль пляжа.

Это был ребенок, мальчишка лет двенадцати, угловатый подросток, костлявый, длинноногий, с острыми плечами и локтями, но этим сходство с обычным мальчишкой и ограничивалось. Уже лицо у него не было мальчишеское  –  с человеческими чертами, но совершенно неподвижное, окаменевшее, застывшее, как маска. Только глаза у него были живые, большие, темные, и он стрелял ими налево и направо, словно сквозь прорези в маске. Уши у него были большие, оттопыренные, правое заметно больше левого, а из-под левого уха тянулся по шее до ключицы темный неровный шрам  –  грубый, неправильно заживший рубец. Рыжеватые свалявшиеся волосы беспорядочными космами спадали на лоб и на плечи, торчали в разные стороны, лихим хохлом вздымались на макушке. Жуткое, неприятное лицо, и вдобавок  –  мертвенного, синевато-зеленого оттенка, лоснящееся, словно смазанное каким-то жиром. Впрочем, так же лоснилось и все его тело. Он был совершенно голый, и, когда он подошел к кораблю совсем близко и бросил на песок охапку сучьев, стало видно, какой он весь жилистый, без всяких следов этой трогательной детской незащищенности. Он был костлявый, да, но не тощий  –  удивительно, по-взрослому жилистый, не мускулистый, не атлет, а именно жилистый, и еще стали видны страшные рваные шрамы  –  глубокий шрам на левом боку через ребра до самого бедра, отчего он и был таким скособоченным, и еще шрам на правой ноге, и глубокая вдавлина посередине груди. Да, видно, нелегко ему здесь пришлось. Планета старательно жевала и грызла человеческого детеныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой.

Он был теперь шагах в двадцати, у самого края мертвого пространства. Охапка прутьев лежала у его ног, а он стоял, опустив руки, и смотрел на корабль; он не мог, конечно, видеть объективов, но смотрел он, казалось, прямо нам в глаза. И поза у него была нечеловеческая. Не знаю, как это объяснить. Просто люди не стоят в такой позе. Никогда не стоят. Ни отдыхая, ни в ожидании, ни в напряжении. Левая нога у него была отставлена чуть назад и слегка согнута в колене, но всем весом он опирался именно на нее. И вперед он выставил левое плечо. У человека, готовящегося метнуть диск, можно на мгновенье уловить подобную позу  –  долго так не простоишь, это неудобно, да и некрасиво, а он стоял, стоял несколько минут, а потом вдруг присел и стал перебирать свои прутья. Я сказал  –  присел, но это неправильно: он опустился на левую ногу, правую же, не сгибая, вытянул вперед  –  даже смотреть на него было неудобно, особенно когда он принялся возиться с прутьями, помогая рукам правой ногой. Потом он поднял к нам лицо, протянул руки  –  в каждом кулаке по прутику  –  и тут началось такое, что я вообще не берусь описывать.

Могу только сказать: лицо его ожило, и не просто ожило  –  оно взорвалось движениями. Не знаю, сколько там на лице у человека мускулов, но у него они все разом пришли в движение, и каждый самостоятельно, и каждый беспрестанно, и каждый необычайно сложно. Я не знаю, с чем это сравнить. Может быть, с бегом ряби на воде в солнечном свете, только рябь однообразна и хаотична, однообразна в своей хаотичности, а здесь сквозь фейерверк крошечных движений проглядывал какой-то определенный ритм, какой-то осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь, агония, паника. Это был танец мускулов, если можно так выразиться. И начался этот танец с лица, а затем заплясали плечи, грудь, запели руки, и сухие прутья затрепетали в сжатых кулаках, принялись скрещиваться, сплетаться, бороться  –  с шорохом, с барабанной дробью, со стрекотом, словно целое поле кузнечиков развернулось под кораблем. Это длилось не больше минуты, но у меня зарябило в глазах и заложило уши. А затем все пошло на убыль. Пляска и пение ушли из палочек в руки, из рук в плечи, затем в лицо, и все кончилось. На нас снова глядела неподвижная маска. Мальчик легко поднялся, шагнул через кучку прутьев и вдруг ушел в мертвое пространство.

– Почему вы молчите?  –  надрывался Комов.  –  Яков! Яков! Вы слышите меня? Почему молчите?

Я очнулся и поискал глазами Комова. Ксенопсихолог стоял в напряженной позе, лицом к кораблю, длинная тень тянулась по песку от его ног. Вандерхузе откашлялся и проговорил:

– Слышу.

– Что произошло?

Вандерхузе помедлил.

– Не берусь рассказать,  –  сказал он.  –  Может быть, вы, ребята?

– Он разговаривал!  –  произнесла Майка сдавленным голосом.  –  Это он разговаривал!..

– Слушайте,  –  сказал я.  –  А он не к люку пошел?

– Возможно,  –  сказал Вандерхузе.  –  Геннадий, он ушел в мертвое пространство. Возможно, он пошел к люку…

– Следите за люком,  –  быстро скомандовал Комов.  –  Если он войдет, сейчас же сообщите мне, а сами запритесь в рубке…  –  Он помолчал.  –  Жду вас через час,  –  проговорил он с какой-то новой интонацией, обычным спокойно-деловым тоном и словно бы отвернувшись от микрофона.  –  За час вы управитесь?

– Не понял,  –  сказал Вандерхузе.

– Запритесь!  –  раздраженно закричал Комов прямо в микрофон.  –  Понимаете? Запритесь, если он войдет в корабль!

– Это я понял,  –  сказал Вандерхузе.  –  Где вы нас ждете через час?

Наступило молчание.

– Жду вас через час,  –  снова отвернувшись от микрофона, деловито повторил Комов.  –  За час вы управитесь?

– Где?  –  сказал Вандерхузе.  –  Где ждете?

– Яков, вы меня слышите?  –  громко спросил Комов с беспокойством.

– Слышу вас отлично,  –  произнес Вандерхузе и растерянно оглянулся на нас.  –  Вы сказали, что ждете нас через час. Где?

– Я не говорил…  –  начал Комов, но тут его прервал голос Вандерхузе, такой же глуховатый, словно в отдалении от микрофона:

– А не пора ли нам обедать? Стась там, наверное, соскучился, как ты полагаешь, Майка?

Майка нервно захихикала.

– Это же он…  –  проговорила она, тыча пальцем в экран.  –  Это же он… там…

– Что происходит, Яков?  –  гаркнул Комов.

Странный голос  –  я даже не сразу понял чей  –  произнес:

– Я тебя, старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди выведу…

Майка, уткнувшись лицом в ладони, икала от нервного хохота, поджимая колени к подбородку.

– Ничего особенного, Геннадий,  –  произнес Вандерхузе, вытирая платком вспотевший лоб.  –  Недоразумение. Клиент разговаривает нашими голосами. Мы его слышим через внешнюю акустику. Маленькое недоразумение, Геннадий.

– Вы его видите?

– Нет… Впрочем, вот он появился.

Мальчик снова стоял возле своих прутьев, уже в другой, но такой же неудобной позе. Он опять глядел нам прямо в глаза. Потом рот его приоткрылся, губы странно искривились, обнажив десны и зубы в левом углу рта, и мы услышали голос Майки:

– В конце концов, если бы у меня были ваши бакенбарды, я бы, может быть, относилась к жизни совсем по-другому…

– Сейчас он говорит голосом Майки,  –  невозмутимо сообщил Вандерхузе.  –  А сейчас посмотрел в вашу сторону. Вы его все еще не видите?

Комов молчал. Мальчик все стоял, повернув голову в его сторону, совершенно неподвижный, словно окаменелый,  –  странная фигура в сгущающихся сумерках. И вдруг я понял, что это не он. Фигура расплывалась. Сквозь нее проступила темная кромка воды.

– Ага, вижу!  –  с удовлетворением сказал Комов.  –  Он стоит шагах в двадцати от корабля, так?

– Так,  –  сказал Вандерхузе.

– Не так,  –  сказал я.

Вандерхузе присмотрелся.

– Д-да, пожалуй, не так,  –  согласился он.  –  Это, пожалуй… Как вы это называете, Геннадий? Фантом?

– Стойте,  –  сказал Комов.  –  Вот теперь я его вижу по-настоящему. Он идет ко мне.

– Ты видишь его?  –  спросила меня Майка.

– Нет,  –  ответил я.  –  Темно уже.

– Не в темноте дело,  –  возразила Майка.

Наверное, она была права. Солнце, правда, зашло, и сумерки сгустились, но Комова я на экране различал и видел тающий фантом, и взлетную полосу, и айсберг вдали, а вот мальчика я больше не видел.

Потом я увидел, что Комов сел.

– Подходит,  –  проговорил он вполголоса.  –  Сейчас я буду занят. Не отвлекайте меня. Продолжайте внимательно следить за окрестностями, но никаких локаторов, никаких активных средств вообще. Попробуйте обойтись инфраоптикой. Все.

– Доброй охоты,  –  сказал Вандерхузе в микрофон и поднялся. Вид у него был торжественный. Он строго посмотрел на нас поверх носа, привычным плавным движением взбил бакенбарды и произнес:  –  Стада в хлевах, свободны мы до утренней зари.

Майка судорожно зевнула и проговорила:

– Спать мне хочется, что ли? Или это от нервов?

– Между прочим, спать нам теперь придется мало,  –  заявил Вандерхузе.  –  Давайте сделаем так. Пусть Майка идет отдыхать. Я останусь у экрана, а Стась пусть спит у рации. Через четыре часа я его разбужу, как ты полагаешь, Стась?

Я не возражал, хотя и сомневался, что Комов столько высидит на морозе. Майка, продолжая зевать, не возражала тоже. Когда она ушла, я предложил Вандерхузе сварить кофе, но он отказался под каким-то смехотворным предлогом  –  наверное, он хотел, чтобы я поспал. Тогда я устроился возле рации, просмотрел новые радиограммы, не обнаружил ничего срочного и передал их Вандерхузе.

Некоторое время мы молчали. Спать совсем не хотелось. Я так и этак прикидывал, какими же должны быть воспитатели Пьера Семенова. Человеческий детеныш, воспитанный волком, бегает на четвереньках и рычит. Медвежий человек  –  тоже. Вообще воспитание полностью определяет модус вивенди любого существа. То есть не то чтобы полностью, но заметно определяет. Почему, собственно, наш маугли остался человеком прямостоящим? Это наводит на определенные размышления. Он ходит на ногах, он активно пользуется руками, это само по себе не есть что-то врожденное, это воспитывается. Он может говорить. Конечно, он не понимает, что он говорит, но видно, что та часть мозга, которая ведает речью, задействована у него великолепно… И ведь он запоминает все с одного раза! Странно, очень странно. Негуманоиды, о которых я знаю, были бы совершенно неспособны так воспитать человеческого детеныша. Прокормить его, приручить  –  могли бы. Исследовать в своих странных лабораториях, похожих на гигантскую действующую модель кишечника,  –  тоже могли бы. Но увидеть в нем человека, идентифицировать в нем человека, сохранить в нем человека  –  вряд ли. Неужели это все-таки гуманоиды? Ничего не понимаю.

– Во всяком случае,  –  сказал вдруг Вандерхузе,  –  они гуманны в самом широком смысле слова, какой только можно придумать, раз они спасли жизнь нашему младенцу, и они гениальны, ибо сумели воспитать его похожим на человека, ничего, может быть, не зная о руках и ногах. Как ты полагаешь, Стась?

Я неопределенно хмыкнул, и он замолчал.

В рубке было тихо. База нас не беспокоила, Комов тоже на связь не выходил; на темном экране вспыхивали, переливаясь, радужные полотнища сполохов, и в их призрачном свете был едва виден Комов, сидевший совершенно неподвижно, а мальчика я так и не сумел разглядеть ни разу. Но дело у них явно шло на лад, потому что большой бортовой вычислитель время от времени принимался тихонько чавкать и урчать, переваривая и организуя информацию, получаемую с транслятора. Потом я задремал, и приснились мне, помнится, какие-то хмурые небритые осьминоги в синих спортивных костюмах и с зонтиками, они учили меня ходить, а мне было так смешно, что я все время падал, вызывая их крайнее неудовольствие. Проснулся я от мягкого и неприятного толчка в сердце. Что-то произошло. Что-то тревожное.

Вандерхузе сидел, напряженно пригнувшись к экрану, вцепившись руками в подлокотники.

– Стась!  –  окликнул он негромко.

– Да?

– Посмотри на экран.

Я без того уже смотрел на экран, но не видел пока ничего особенного. Как и прежде, полыхали и переливались небесные огни, Комов сидел в прежней позе, далекий айсберг отсвечивал розовым и зеленым. Потом я увидел.

– Над горами?  –  шепотом спросил я.

– Да. Именно над горами.

– Что это такое?

– Не знаю.

– Давно?

– Не знаю. Я заметил эту штуку минуты две назад. Думал  –  смерч…

Я сначала тоже подумал, что это смерч. Над бледной иззубренной линией хребта, на фоне радужных полотнищ поднималось что-то вроде длинного тонкого хлыста  –  черная кривая, словно царапина на экране. Этот хлыст едва заметно вибрировал, гнулся, иногда словно бы проседал и снова распрямлялся, и заметно было, что он не гладкий, а как бы суставчатый, похожий на ствол бамбука. Он торчал над хребтом, до которого было по крайней мере километров десять, словно кто-то высунул из-за вершин исполинское удилище. Он придавал знакомому пейзажу на экране нереальный вид декораций кукольного театра. Смотреть на это было как-то противоестественно и жутко-смешно, как если бы над вершинами появилась неправдоподобно громадная физиономия. В общем, это было что-то вне всяких масштабов, что-то невозможное, вне всяких представлений о пропорциях.

– Они?  –  спросил я шепотом.

– Невозможно, чтобы это было естественное…  –  проговорил Вандерхузе.  –  И невозможно, чтобы это было искусственное.

Я и сам чувствовал то же самое.

– Надо сообщить Комову,  –  сказал я.

– Комов отключился,  –  ответил Вандерхузе. Он наводил дальномер.  –  Расстояние не меняется. Четырнадцать километров. И эта штука страшно вибрирует, вся трясется. Амплитуда не меньше сотни метров… Совершенно невозможная штука.

– Какая же у него высота?  –  пробормотал я.

– Около шестисот метров.

– Елки-палки,  –  сказал я.

Он вдруг вскочил и нажал сразу две клавиши: наружного аварийного радиовызова «Всем немедленно вернуться на борт» и внутреннего сигнала «Всем собраться в рубке». Потом он повернулся ко мне и непривычно отрывистым голосом скомандовал:

– Стась! Бегом на пост УАС. Приведи в готовность носовую ПМП. Сиди и жди. Без команды  –  ничего.

Я выскочил в коридор. Из-за дверей кают слышались приглушенные отрывистые звонки сигнала сбора. Навстречу мне мчалась Майка, на ходу натягивая куртку. Она была в туфлях на босу ногу.

– Что случилось?  –  сиплым со сна голосом спросила она еще издали.

Я махнул рукой и по трапу ссыпался вниз, в пост управления активными средствами. Меня слегка лихорадило, но в общем я был спокоен. В известном смысле я был даже горд: ситуация складывалась редкостная. Настолько редкостная, что я был уверен: с момента первого старта этого корабля на пост УАС никто еще не заходил  –  разве что работники космодромов для профилактического осмотра автоматики.

Я повалился в кресло, врубил круговой экран, отключил автоматику ПМП и сразу же заблокировал кормовую установку, чтобы в суматохе не выпалить в надир. Затем я взялся за верньеры ручной наводки, и изображение на экране поползло через черное перекрестие перед моими глазами: прополз клыкастый айсберг, проползла туманная масса над болотами, прополз Комов  –  теперь он стоял, озаряемый сполохами, спиной к нам и глядел в сторону гор… Еще немного повыше. Вот он. Черный, дрожащий, нелепый, совершенно невозможный. А рядом  –  второй, он покороче, но растет на глазах, вытягивается, гнется… Елки-палки, да как же они это делают? Какие же это мощности нужны и что это за материал такой? Ну и зрелище!.. Теперь это было так, будто чудовищный таракан прячется за горами и высунул оттуда свои усы. Я прикинул телесный угол поражения и установил перекрестие таким образом, чтобы одним ударом поразить обе цели. Теперь оставалось только толкнуть ногой педаль…

– Пост УАС!  –  гаркнул Вандерхузе.

– Есть пост УАС!  –  отозвался я.

– Готовность!

– Есть готовность!

По-моему, это у нас очень лихо получилось. Как в кино.

– Обе цели видишь?  –  обыкновенным голосом спросил Вандерхузе.

– Да. Накрываю обе одним импульсом.

– Обрати внимание: сорок градусов к востоку  –  третья цель.

Я взглянул: действительно, еще один гигантский ус гнулся и трепетал в неверном свете сполохов. Это мне не понравилось. Успею или нет? Чего там, должен успеть… Я мысленно прорепетировал, как я выпускаю импульс, а затем двумя движениями разворачиваю пушку на третью цель. Ничего, успею.

– Вижу третью цель,  –  сказал я.

– Это хорошо,  –  сказал Вандерхузе.  –  Но ты, однако, не горячись. Стрелять только по моей команде.

– Вас понял,  –  буркнул я.

Вот даст он по кораблю каким-нибудь… этим… искривителем пространства каким-нибудь, дождешься тогда от тебя команды. Меня уже заметно трясло. Я стиснул руки, чтобы привести себя в порядок. Потом я посмотрел, как там Комов. Комов был ничего себе. Он снова сидел в прежней позе, повернувшись к гигантскому таракану боком. Я сразу успокоился, тем более что обнаружил наконец рядом с Комовым крошечную черную фигурку. Мне даже стало неловко.

Чего это я вдруг? Какие, собственно, основания для паники? Ну, выставил усы… Большие усы, не спорю, я бы даже сказал  –  сногсшибательной величины усы. Но, в конце концов, никакие это, вероятно, не усы, а что-нибудь вроде антенн. Может быть, они просто за нами наблюдают. Мы за ними, а они за нами. И даже, собственно, не за нами, наверное, а за своим воспитанником, за Пьером Александровичем Семеновым наблюдают  –  как, мол, он здесь, не обижают ли его…

Вообще, если подумать, противометеоритная пушка  –  страшная штука, не хотелось бы ее здесь применять. Одно дело  –  сровнять с грунтом какую-нибудь скалу, чтобы расчистить посадочную площадку, или, скажем, завалить ущелье, когда нужен пресный водоем, а другое дело  –  вот так, по живому… А вообще-то применялись когда-нибудь ПМП как средство обороны? Пожалуй, да. Во-первых, был случай, не помню где, грузовой автомат потерял управление и стал валиться прямо на лагерь,  –  пришлось его сжечь. А потом, помнится, разбирали такой инцидент: на какой-то биологически активной планете корабль-разведчик подвергся «направленному непреодолимому воздействию биосферы»… То есть подвергся он или нет  –  до сих пор неизвестно, но капитан решил, что подвергся, и ударил из носовой пушки. Выжег он вокруг себя все, до самого горизонта, так что потом при расследовании эксперты только руками разводили. Капитана, помнится, от полетов отстранили надолго… Да, что и говорить, страшное средство  –  ПМП. Последнее средство.

Чтобы отвлечься от всяких таких мыслей, я произвел замеры расстояний до целей и рассчитал их высоту и толщину. Расстояния оказались: четырнадцать, четырнадцать с половиной и шестнадцать километров. Высота  –  от пятисот до семисот метров, а толщина у них у всех была примерно одинаковая: у основания около пятидесяти метров, а на самом кончике уса  –  меньше метра. И все они действительно были суставчатыми, как бамбуковые стволы или катушечные антенны. И еще мне показалось, что я различаю на их поверхности какое-то движение, направленное снизу вверх, этакую перистальтику, но, может быть, это была только игра света. Я попытался прикинуть свойства материала, из которого могут состоять такие вот образования,  –  получалась какая-то чепуха. Да, пощупать бы их локатором-пробником, но нельзя, конечно. Неизвестно, как они к этому отнесутся. Да и не это главное. Главное  –  это то, что цивилизация здесь, пожалуй, технологическая. Высокоразвитая цивилизация. Что и требовалось доказать. Непонятно только, чего это они зарылись под землю, почему оставили свою родную планету во власти пустоты и тишины. Впрочем, если подумать, у каждой цивилизации свои представления о благоустроенности. Например, на Тагоре…

– Пост УАС!  –  гаркнул Вандерхузе над самым ухом, так что я вздрогнул.  –  Как видишь цели?

– Вижу цели…  –  откликнулся я машинально, но тут же осекся: усов над горами не было.  –  Нет целей,  –  упавшим голосом сказал я.

– Спишь на посту!

– Ничего не сплю… Только что были, своими глазами видел…

– И что ты видел своими глазами?  –  осведомился Вандерхузе.

– Цели. Три цели.

– А потом?

– А теперь их нет.

– Гм…  –  сказал Вандерхузе.  –  Странно это как-то произошло, как ты полагаешь?

– Да,  –  сочувственно сказал я.  –  Очень странно. Были  –  и вдруг нет.

– Комов возвращается,  –  сообщил Вандерхузе.  –  Может быть, он что-нибудь понимает?..

Действительно, Комов, обвешанный футлярами, неловкой походкой  –  очевидно, у него затекли ноги  –  возвращался к кораблю. Время от времени он оборачивался  –  надо полагать, прощался с Пьером Александровичем, но самого Пьера Александровича видно не было.

– Отбой,  –  сказал Вандерхузе.  –  Оставь все как есть и беги на камбуз, приготовь что-нибудь горячее и подкрепляющее. Геннадий, наверное, замерз как сосулька. Впрочем, голос у него довольный, как ты полагаешь, Майка?

Я мигом очутился на кухне и принялся торопливо готовить глинтвейн, кофе и легкую закуску. Я очень боялся пропустить хоть слово из того, что будет рассказывать Комов. Но когда я бегом прикатил столик в рубку, Комов еще ничего не рассказывал. Он стоял перед столом, растирая замерзшую щеку, на столе была расстелена самая большая и подробная карта нашего района, и Майка пальцем показывала ему те места, откуда высовывались давешние усы-антенны.

– Здесь ничего нет!  –  возбужденно говорила Майка.  –  Здесь мерзлые скалы, каньоны в сто метров глубиной, вулканические пропасти  –  и ничего живого. Я пролетала здесь десятки раз. Тут даже кустарника нет.

Комов рассеянно-благодарно кивнул мне, взял в обе руки чашу с глинтвейном, погрузил в нее лицо и стал шумно прихлебывать, покряхтывая, обжигаясь и с наслаждением отдуваясь.

– И грунт здесь хрупкий,  –  продолжала Майка,  –  он бы не выдержал таких сооружений. Это же десятки, а может быть, и сотни тысяч тонн!

– Да,  –  произнес Комов и со стуком поставил пустую чашу на стол.  –  Что и говорить, странно.  –  Он сильно потер ладони.  –  Замерз как собака,  –  сообщил он. Это был опять совсем другой Комов  –  румяный, красноносый, доброжелательный, с блестящими веселыми глазами.  –  Странно, странно, ребята. Но это еще не самое странное  –  мало ли странного бывает на чужих планетах.  –  Он повалился в кресло и вытянул ноги.  –  Сегодня меня, знаете ли, трудно удивить. За эти четыре часа я наслышался такого… Кое-что нуждается, конечно, в проверке. Но вот вам два фундаментальных факта, которые, так сказать, уже теперь лежат на поверхности. Во-первых, Малыш… его зовут Малыш… уже научился бегло говорить и понимать практически все, что говорят ему. Это мальчишка, который за всю свою сознательную жизнь ни разу не общался с людьми!

– Что значит  –  бегло?  –  недоверчиво спросила Майка.  –  После четырех часов обучения  –  бегло?

– Да, после четырех часов обучения  –  бегло!  –  торжествующе подтвердил Комов.  –  Но это во-первых. А во-вторых, Малыш пребывает в совершенной убежденности, что он  –  единственный обитатель этой планеты.

Мы не поняли.

– Почему же единственный?  –  спросил я.  –  Какой же он единственный?

– Малыш совершенно убежден,  –  с ударением произнес Комов,  –  что кроме него на этой планете нет ни одного разумного аборигена.

Воцарилось молчание. Комов поднялся.

– У нас много работы,  –  сказал он.  –  Завтра утром Малыш намерен нанести нам официальный визит.