Текст книги "Армия Трясогузки"

НОВАЯ БЕДА

Трясогузка бойко торговал свечками. Было воскресенье. Народу пришло в церковь много. Он уже знал в лицо почти всех богомольцев и мог отгадать, кто и какую свечу купит. Эта старуха в чёрном платке возьмёт самую тоненькую – грошовую. Если судить по свечке, слабо она верит в бога. А вот этому солдату потолще приготовить надо. Он не пожалеет гривенника. Только не поможет! Всем семеновцам крышка будет!

Пришёл и трактирщик, у которого работал Цыган. Давай, давай полтину – не жалей! Трясогузка отобрал большущую витую свечу. Покупай, пока деньги водятся! Скоро ликвид-нем твоё заведение в пользу народа!

А зачем это Нинка вдруг заявилась?

Последнее время дочка священника сторонилась Трясогузки. Увидит его – и убежит. А в первые дни отбоя от неё не было: куда Трясогузка, туда и она. Даже церковь подметать помогала.

Нина подошла к стойке, за которой хозяйничал Трясогузка, и как-то странно потупилась, замялась.

– Батя подослал? – ехидно прищурился мальчишка. – Деньги проверяешь?

– Дурачок ты! – робко произнесла девочка, сунула ему какую-то бумажку и убежала.

Трясогузка прочитал: «Ты мне очень-очень нравишься! Только никому не говори!» Он сердито засопел, скомкал в кулаке записку, но потом разгладил её, положил во внутренний карман и забыл про свою торговлю.

– Заснул? – спросил у него Лапотник.

Он через день заходил в церковь, чтобы узнать, нет ли чего от Платайса.

Трясогузка торопливо протянул Лапотнику две свечи. Если бы он дал одну, это означало бы, что никаких поручений пока нет. Свеча потолще была с «начинкой», предназначенной для отправки на партизанский телеграф. Платайс передавал кое-какие новые данные и просил командование фронтом как можно скорее сообщить точное время начала наступления, чтобы приурочить к этому дню захват станции Ага.

Толстую свечу Лапотник засунул под зипун, а с тонкой подошёл к иконе, зажёг и вставил в многоместный подсвечник, в котором уже горело штук десять разнокалиберных свечек. В это время сзади громыхнула об пол медная тарелка, в которую Трясогузка клал деньги. Зазвенела покатившаяся во все стороны мелочь.

Обернулись молившиеся в церкви люди. Священник замер на секунду с приподнятой рукой, качнул головой, глядя на Трясогузку, собиравшего рассыпавшуюся мелочь. И только Лапотник знал, что тарелка упала не случайно.

Он перекрестился несколько раз, подошёл к другой иконе, вынул из-за пазухи толстую свечу, зажёг и поставил перед плоским, бестелесным и холодным ликом святого. Можно было дождаться конца службы, но Лапотник понимал: если за ним пришли, то и они дождутся, не уйдут, не упустят. Он ещё раз перекрестился и, повернувшись к выходу, увидел в дверях офицера и двух солдат. Они, как и все, стояли с благочестивыми лицами, без фуражек. Но по их острым взглядам Лапотник понял, что Трясогузка недаром подал сигнал тревоги.

Не взглянув на мальчишку, он пошёл прямо на солдат. Они расступились.

– Сам идёшь? – насмешливо шепнул офицер.

– Ноги есть пока, – спокойно ответил Лапотник. – Иду.

Они вчетвером вышли из церкви…

– Здравствуй, борода, здравствуй! – приветливо встретил Лапотника подполковник Свиридов.

– Здравствую пока, ваше благородие.

– Почему пока? – возмутился Свиридов. – Будешь честным – будешь здравствовать и дальше.

– Чести сроду не занимал! – ответил Лапотник.

– Вот мы и посмотрим! – воскликнул подполковник. – Садись, борода!

Лапотник сел в кресло. Подполковник сидел за столом, а адъютант подошёл к Лапотнику, встал над ним и, скрестив на груди руки, спросил:

– Помойку у господина Митряева ты выгребал?

– Помойки не было, – покачал головой Лапотник и подумал: «Дознались-таки! Откуда?»

Но он не разгадал эту загадку. Да и Платайс потом так и не узнал, как свиридовская контрразведка напала на след.

– А что было? – спросил подполковник.

– Мусор был: щепа, опилки, сучья…

– Кто же тебя позвал?

– А ентот… управляющий митряевский.

Лапотник не сомневался: живым его отсюда не выпустят, и потому он решил умереть, но с пользой. Решил своими показаниями подтвердить «бегство» управляющего.

– Ну, ну, рассказывай! – поторопил его Свиридов. – Позвал, значит, и что дальше?

– Позвал и – сотенную…

Лапотник испуганно умолк – сделал вид, что сболтнул лишнее.

– Смелей! Смелей! – подбадривал его подполковник.

– А чего смелей? Позвал и заплатил!

– Сотенную? За воз мусора?

Оба офицера рассмеялись.

– По сто рублей за возик! Ты же миллионер! Зачем в лаптях ходишь? – подполковник постучал пальцем по столу. – Проговорился ты, борода! За что же он тебе сотенную сунул?

Лапотник промолчал. Подполковник встал.

– Ты припомни! Может быть, не он, а сам господин Митряев отвалил тебе этот кусочек от щедрот своих?

– Не-е… Управляющий…

– Да за что? – крикнул адъютант.

Лапотник махнул рукой.

– Ладно… Скажу… Велел он, как уезжать буду, флигелёк во дворе подпалить.

– Кто велел?

– Да ентот… управляющий.

– А где он сам был?

– Где ж ему быть-то!.. Убег! Как Митряев ушёл с офицером из дома, так и он – тигаля!

– Один?

И опять замялся Лапотник. И уже по этому хорошо разыгранному замешательству можно было догадаться, что управляющий убежал не один.

– С кем? С кем? – нетерпеливо спросил подполковник.

– С кем ещё?.. Да с ентой – с дочкой митряевской… Руки-ноги повязал, в мешок – и пофитилил!

– Куда?

– Не знаю.

– Не ври, борода! Говори, куда? – подполковник снова постучал пальцем по столу.

– Куда? – повторил за ним адъютант, вытаскивая из кобуры пистолет.

Левой рукой он схватил Лапотника за бороду и заставил встать, а правой ткнул ему в лицо дуло пистолета.

– А етто зря, ваше благородие! – прохрипел Лапотник. – Не пужливый!

Быстро, рывком он заломил руку с пистолетом офицеру за спину и, как железным обручем, сдавил его до хруста в костях, перегнул чуть ли не вдвое, отшвырнул в угол кабинета и молча пошёл на подполковника, большой, взъерошенный, с напружиненными руками и растопыренными пальцами.

– Осатанел, борода? Сядь!довольно спокойно приказал Свиридов и вдруг крикнул: – Не стрелять!

Но адъютант не мог остановиться. Лёжа в углу, придерживая ослабевшую правую руку левой, он с перекошенным от боли и ненависти лицом посылал пулю за пулей в широкую, туго обтянутую зипуном спину.

Лапотник покачнулся, схватился за подлокотник кресла, хотел повернуться к стрелявшему, но подвели колени. Он устало осел в кресло, будто решил отдохнуть после трудной работы, по-хозяйски выставил ноги в лаптях и больше не пошевельнулся.

Со стоном выполз из угла адъютант. Подполковник недовольно посмотрел на него.

– Какая нелепость!.. Зачем вы стреляли?.. Такого медведя уложили!

Офицер виновато молчал и, приохивая, ощупывал себя.

– Земля без мужика – не земля! Пустыня! – сказал Свиридов. – А нам пустыня не нужна!.. Хотя… – Он нахмурился и с усмешкой произнёс:

– Нам!.. А где мы будем завтра? На какой земле?..

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

Наступил октябрь 1920 года. По ночам уже приходили с севера морозы. Стекленели лужицы. Мальчишки позатыкали дыры в подвале, но теплей не становилось. Спать укладывались плотной кучкой, которая с каждым днём уменьшалась. Беспризорники по трое переселялись на станцию Ага.

Этот распорядок установил сам Хрящ или, как его теперь называли, всенач, то есть всеобщий начальник. Он знал, что всем сразу из Читы не уехать: семеновцы не собирались предоставлять им специального вагона. Приходилось пользоваться обычными местами, издавна закреплёнными за беспризорниками, – тормозными площадками, угольными ящиками, крышами вагонов. Но и эти места нужно было занимать тайком. Всей оравой на поезд не нагрянешь. Заметят и после того случая с портфелем могут избить, как Конопатого. Потому и уезжали по трое. Хрящ с Микой выбирали очередную тройку и назначали старшего. Первыми отбыли начпрод Малявка и два его помощника.

Мальчишки не спрашивали, почему нужно уезжать из Читы и не в какой-то другой город, а именно на станцию Ага. Так приказывал Хрящ, а ему – начфин Мика, а Мике – ещё кто-то таинственный, добрый и сильный. Таинственный потому, что никто, кроме Конопатого, не представлял, что это за человек. Добрый потому, что все понимали: не сам же Мика печатает эти бесконечные десятки, на которые живут беспризорники. А сильный потому, что большевик. Ведь Мика не скрывал, что они будут воевать за большевиков. И, наверно, эта война как раз и начнётся на станции Ага. Переедут они туда, и тогда им скажут, что надо делать.

Но Платайс назвал эту станцию только для того, чтобы снова не потерять сына. Сам он предполагал встретить красные войска на станции Ага, потому и Мике велел перебраться с мальчишками туда же.

Таков был первоначальный план, но неожиданная гибель Лапотника могла нарушить все. Со смертью Лапотника связь с партизанами прервалась. Платайс не мог узнать день и час наступления. Без этого операция на станции Ага лишалась смысла. Захватить станцию нужно в день решительного штурма читинской «пробки». Тогда семеновцы не смогут ни подбросить подкрепления к Чите, ни откатиться на юг к маньчжурской границе.

Но как теперь узнать эту дату? И Платайс откладывал поездку на станцию Ага. Он ждал и верил, что партизаны и командование фронтом найдут возможность связаться с ним. Им известны все адреса: и особняк Митряева, и церковь с Трясогузкой, и трактир с Цыганом.

И Платайс дождался.

Ночью постучал в окно Трясогузка. Войдя в дом, он загадочно улыбнулся и протянул свечу.

– Кто принёс? – спросил Платайс, срезая донышко.

– Отгадайте?

– Гадать некогда! – строго сказал Платайс.

– Тётя Майя, – обиженно ответил Трясогузка.

– Кто-о?

Платайс торопливо вытащил из свечи бумажку и сразу же увидел самоё главное – дату. Ему приказывали в ночь на 19 октября обеспечить захват станции Ага партизанами. План этой операции оставался прежним. Кроме того, командование фронтом приказывало оказать помощь Майе, которая приехала в Читу как артистка. Владелец цирка, послав приглашение актёрам распавшейся труппы, и не подозревал, что приобретёт сразу и хорошую воздушную гимнастку, и советскую разведчицу.

Не только для связи с Платайсом приехала Майя. Её направили в тыл врага с важным заданием, касавшимся предстоящего освобождения от оккупантов всего Дальнего Востока. Вот почему командование приказывало помочь Майе и всему цирку выбраться из Читы до начала боев.

– Держись, парень! – весело сказал Платайс Трясогузке. – Сознайся: надоело псалмы и молитвы слушать?

– Привык уже.

Платайс подсел к мальчишке.

– Жди сегодня Карпыча. Покажешь ему своё хозяйство. Бинокль возьми у Цыгана.

Трясогузка все ещё сердился и отвечал вяло, односложно.

– Да ты не дуйся! Пойми – некогда в гадалки играть! – Платайс похлопал его по колену. – Что бы я без вас делал? Без таких помощников!..

– Не заигрывайте!

– И не думаю! – Платайс встал. – Слушай приказ!

Встал и Трясогузка.

– Склад с боеприпасами – твоё хозяйство. Ты за него и отвечаешь вместе с Карпычем!

– Сделаем.

– Верю! И сразу же уходи!.. Ребят найдёшь на станции Ага.

– Ясно! – повеселел Трясогузка…

На следующее утро, забрав с собой все деньги, Платайс вышел за ворота. Карпыч был уже на месте.

– Доброе утро, господин Митряев!

– Доброе, Карпыч, доброе! – Платайс сел в коляску. – Время, Карпыч, пришло… Сегодня!

– Ну-у! – старик оживился. – Слава тебе, господи!.. Надоело, однако, на проклятущей ездить. Взыграет – коня жалко!

– Что конь! Ты сам будь… – Платайс запнулся. – Не имеешь ты права ошибиться! Хочу тебя целым видеть!

– Кто умирать хочет?.. А только она не спрашивает, однако, смертушка-то!

– Хочу видеть тебя целым! – повторил Платайс.

– Авось свидимся, однако… Не кручиньтесь, господин Митряев!

– Я её на три часа заведу, – сказал Платайс, и больше они об этом не разговаривали.

Карпыч, как большинство извозчиков, болтал всякие байки, вспоминал последние городские сплетни и слухи. Платайс удивился, когда узнал, что вся Чита говорит про новую цирковую артистку Габриэллу. Она выступила всего один раз – вчера вечером, но её уже запомнили.

– Красива, говорят, шельма, до невозможности, – болтал Карпыч. – И по воздуху, говорят, прямо-таки порхает, как мотылёк весенний… И набожная, однако. Как приехала – сразу в церковь. Помолилась – дело у неё опасное…

– Куда уж опаснее! – отозвался Платайс.

– Может, она – Лапотник без лаптей? – спросил хитрый старик. – Потому, может, и утро доброе сегодня?

Эту тайну можно было и не открывать Карпычу, но Платайс почему-то не смог соврать. Он просто не ответил на этот вопрос.

– Какого человека потеряли! – сказал он. – Когда все это кончится, Карпыч?

– Кончится, однако! – сказал старик. – Народ – он своё возьмёт! А что народу надо? Тишь надо, да гладь, да всякую благодать!.. Заживём, господин Митряев!.. А Лапотнику я крестик обряжу… Видел, где зарывали его, однако…

Платайс в первую очередь побывал на вокзале, выяснил через своих людей, что от цирка давно подана заявка на четыре грузовых вагона. Он попросил найти и предоставить их цирку. Выдал деньги, чтобы их подсунули кому надо. Заказал он и ещё один грузовой вагон – для себя лично. Этот вагон железнодорожники должны были в течение дня перегнать на станцию Ага.

Затем Карпыч повёз своего седока к дому контрразведки. Платайс ехал к Свиридову и не чувствовал ничего, кроме ненависти. Он не знал, как погиб Лапотник, но был уверен, что от него в контрразведке не добились никаких показаний. Он надеялся, что подполковник опять не примет его. Это было бы очень кстати. Не хотелось видеть Свиридова. Платайс опасался, что, встретившись с человеком, погубившим Лапотника, он не сможет сыграть роль несчастного отца, потерявшего надежду на возвращение дочери. Но и не ехать нельзя. Покажется странным, что Митряев перед отъездом из Читы не попытался ещё раз навести справки о Мэри.

Как назло, Свиридов приказал адъютанту пропустить Платайса. Он вошёл в кабинет и сказал с надеждой в голосе:

– Вы несколько раз отказали мне в приёме. Я боялся, что и сегодня… И вдруг!.. Неужели вы… обрадуете меня?

– Кое-что начинает проясняться, – сухо ответил подполковник. – Но и вы со своей стороны могли бы помочь мне!

– Как? – вырвалось у Платайса. – Я все… Я готов! Прикажите только!

– Надо заставить этого подлеца дать о себе знать. Вы же помните, чего он ждёт.

– Я так и делаю! – воскликнул Платайс. – В Чите все продано, кроме дома. А сегодня я еду на станцию Ага.

– Ага? – переспросил подполковник.

– Да. Там железа на несколько тысяч… Я даже думаю обмануть этого негодяя! Если покупателей не будет – заставлю погрузить железо в вагон. Он подумает, что все продано, и назначит место и время встречи. Ведь так он писал!

Эти рассуждения показались Свиридову наивными, но он не стал разубеждать собеседника и снова спросил:

– Так значит – в Ага?.. Интересное совпадение!.. Если не возражаете, я буду вашим попутчиком.

– Вы тоже туда? И тоже сегодня? – Платайс сделал над собой усилие и приветливо улыбнулся. – Очень приятно!

И оба подумали об эшелоне с ранеными красноармейцами. Платайс почему-то не сомневался, что этот выезд подполковника каким-то образом связан с эшелоном, который уже второй день стоял в тупике на станции Ага. Знал Платайс также, что в вагонах раненых не было. На одном из перегонов партизаны остановили состав, подменили охрану и увезли раненых в свой лагерь. Вместо них в вагоны погрузился диверсионный отряд. Для маскировки всех бойцов заранее обмотали марлевыми повязками и бинтами. И сейчас на станции Ага в тылу у семеновцев находился кулак, всегда готовый к бою. Если Свиридов решил поехать туда, чтобы присутствовать при расстреле красноармейцев, то он просчитался. Расстрела не будет, но помешать операции – рассекретить раньше времени этот боевой кулак – он мог.

Так думал Платайс, а у Свиридова мысли были другие. Никого расстреливать он пока не собирался. Он хорошо изучил все донесения семеновской разведки и предвидел близкий разгром. Даже по ночам ему виделась карта «пробки». Трезво оценивая обстановку, он представлял будущие бои и понимал, что семеновцам не миновать окружения, «мешка», из которого трудно будет выбраться. На этот случай и приказал он перегнать эшелон с захваченными в плен ранеными на станцию Ага. По его тайному распоряжению их даже неплохо кормили и снабжали кое-какими лекарствами, над которыми бойцы диверсионного отряда хохотали до слез.

Подполковник боялся, что, попав в окружение, а потом в плен, он неминуемо предстанет перед военным судом. За эшелон со спасёнными ранеными Свиридов надеялся выторговать если не свободу, то хотя бы жизнь.

– Вы надолго туда? – спросил Платайс.

– Дня на два.

– А помните… – Платайс опять помрачнел. – Ещё до всего этого… Помните, вы пошутили, что не выпустите меня из Читы без прощального ужина?.. Настроение у меня – сами понимаете… Но для вас… Возможно, и самому полегче будет… Что, если мы на этой станции гульнём немножко?

– В Ага?.. Что вы, господин Митряев! Там буфет с бутербродами ещё николаевских времён и больше ничего!

– Но я слышал: буфет принадлежит читинскому трактирщику… Если хорошо заплатить… Выедет с поваром и обслужит наш пикник…

– Да, но… сколько это будет стоить!

– Что мне деньги!.. Мне дочь дороже всех сокровищ! Я без Мэри отсюда не уеду!

– Даже если сюда придут красные?

– Даже!.. Уж они-то найдут мою дочь!

– Зачем же так мрачно! – подполковник покачал головой. – Вам действительно надо поразвлечься!..

От Свиридова Карпыч повёз Платайса в трактир. За обедом он спросил у трактирщицы, какой доход приносит их заведение за день работы. Не зная, куда клонит господин Митряев, она раза в три завысила цифру. Платайс отсчитал названную сумму и сказал:

– Завтра вечером вы будете обслуживать моих гостей, но не здесь, а на станции Ага.

Трактирщица приоткрыла рот, но он не дал ей говорить.

– Знаю! За хлопоты по переезду получите дополнительно проценты.

Он отсчитал ещё несколько сотен. Но трактирщица опять приоткрыла рот.

– Что ещё? – спросил он. – Мало?

– Господин Митряев… Мы обслужим вас в лучшем виде!.. Но хотелось бы, чтобы и здесь трактир не закрывался. Смею вас уверить – это вам не помешает! На станции Ага будет все самое лучшее!

– Хорошо! – ответил Платайс. – Да!.. Вот ещё что… У вас цыганенок служит. Пошлите его туда с гитарой! Пусть повеселит моих гостей…

ВПЕРЁД, ОЛО, ВПЕРЁД!

Дотемна Карпыч и Трясогузка просидели на колокольне. Старик смотрел в бинокль, а мальчишка рассказывал. Он знал своё «хозяйство» так, будто сам разводил и проверял караулы. Семеновцы выбрали для склада очень удобное место. Мелкий березняк хорошо маскировал многочисленные навесы, под которыми хранились ящики с боеприпасами. А вокруг склада с трех сторон было чистое поле. И лишь справа, недалеко от дороги, проложенной к воротам, длинным языком тянулась болотистая низина, поросшая кустарником. Она вплотную подходила к сторожевой тропе, сразу же за которой начинался забор из колючей проволоки. По тропе ходил наружный патруль – по одному часовому на каждую из четырех сторон склада. Внутренний караул с пулемётами находился на сторожевых вышках, установленных по углам.

Чтобы подбросить мину, надо было проползти низиной до тропы. От неё до ящиков со нарядами не больше пяти метров.

– А фонарей у них нету? – спросил Карпыч.

– Каких? Карманных?.. Есть, наверно, – ответил Трясогузка.

– Да не про то! – Карпыч забыл нужное слово. – Ну, этих… больших, однако!

– Прожекторов? – догадался Трясогузка. – Нету! Не бойся!

– Не бойся, говоришь? – улыбнулся старик.

– А боишься – давай я!

– Горяч ты, паря, однако!.. Не торчи ночью наверху. Я складов не взрывал, – может, половина Читы развалится?.. Поберегись!

– А я взрывал! – Трясогузка вспомнил, как они сыпали порох в кухонную трубу. – Ничего особенного – печку и стену разворотило, и все!

– Поберегись, однако! – повторил Карпыч. – Укройся – мне спокойней будет.

– Ладно! – пообещал Трясогузка и подумал: «Шиш-то я уйду отсюда!»

Караул у склада сменялся в полночь. Карпыч решил подбросить мину до смены, когда часовые уже устали и с томительным ожиданием поглядывают на караульное помещение: не показался ли разводящий унтер-офицер с новыми патрульными.

В десятом часу Карпыч спустился с колокольни, а Трясогузка остался наверху. Порывами налетал ветер. Потом набрался сил и упруго подул с севера, плотный и холодный. Стало ещё темнее, и повалил первый в ту зиму снег.

– Снег-снежок! Белый пушок! – пропел кто-то внизу.

Трясогузка узнал голос Нины и услышал её быстрые шаги. Она поднималась на колокольню. «Чего ей надо! – недовольно подумал он. – Лезет, когда не до неё!»

– Ты здесь? – спросила Нина.

– Ну, здесь.

– Я так и думала!.. Смотри – первый снежок!

– Ну и что?

– Ничего… Я всегда радуюсь первому снегу… А почему – не знаю. Как праздник!

Нина подсела к Трясогузке. Было темно-темно. Долго сидели они молча. Нина все никак не могла решиться. Наконец решилась и чуть слышно спросила:

– Ты читал?

– Ну, читал.

– Чего-нибудь мне скажешь?

– Пристала! – рассердился Трясогузка. – Может, и ты нравишься, а что из этого! Некогда мне сейчас!

– Мне больше ничего и не надо, – покорно ответила Нина. – Хочешь, я уйду?

– Ладно, сиди! – разрешил Трясогузка. – Я сам скоро уйду от вас.

– Тебе у нас плохо?

– Не плохо, а нужно… Могу вернуться потом, только вас тут не будет!

– Почему?

– Твой батя от красных удерёт.

– А он их не боится. Знаешь, что он говорит?.. Красные хоть и антихристы, а люди хорошие.

– Тогда, может, и вернусь.

– Я тебя ждать буду!

– Ну, жди… Только я в церкви работать не стану! И ты чтоб в попа не превратилась!

Нина рассмеялась весело, счастливо.

– Женщина не может быть священником!

– Ну и хорошо… А то будешь махать кадилом, как дура!..

У склада раздался выстрел. Трясогузка вскочил и подбежал к перилам. Выпучив глаза, уставился в упругую, смешанную со снегом тьму. Ничего не было видно…

Ничего не видел и только что выстреливший часовой. Он стоял на тропе и, как Трясогузка, пялил глаза. Вокруг – снег и ветер. И ничего больше. А несколько секунд назад ему показалось, что в низине по тонкой снежной подстилке, прикрывшей болотные мхи, кто-то прополз от куста к кусту. Часовой пальнул наугад и теперь стоял и с суеверным страхом прислушивался.

К нему уже бежали из караулки унтер-офицер с фонарём и несколько солдат.

– Чего стрелял? – спросил унтер, видя, что никого из посторонних поблизости нет.

– Вроде двигалось… Шевелилось вроде… – неуверенно сказал часовой, указывая дулом винтовки в сплошную стену несущегося по ветру снега. – А потом – сгинуло… Ни-ни!

– Проверил?

– С тропы, никак нет, не сходил! Без лыж туда не сунешься!

Унтер тоже знал, что болото топкое. Чуть отойдёшь от края и провалишься по пояс в жидкую грязь, смешанную со снегом. Ползком пробраться можно или на лыжах. Но пачкаться унтеру не хотелось, а лыж часовым ещё не выдавали. Никто не ждал такого раннего снега.

– Небось в кошку бил, серятина! – обругал он солдата и приказал, сменившись с поста, достать лыжи и прочесать кусты на болоте…

А Трясогузка словно примёрз к чугунным перилам колокольни. Нина что-то говорила, тормошила его. Он не отвечал. Порой ему казалось, что через плотную пелену снега от склада пробивается свет. С каждой минутой чувство тревоги усиливалось. Сколько дней провёл мальчишка на колокольне и никогда не слышал, чтобы у склада стреляли. Неспроста прозвучал выстрел! И ещё этот свет ночью!..

Трясогузка повернулся к Нине, схватил её за руки.

– Есть у тебя одёжа какая-нибудь белая?

– Замёрз?.. Принести пальто?

– Оглохла! – горячился Трясогузка. – Оно у тебя белое, что ли?

– Коричневое… А зачем тебе белое?

– Надо! Надо! – почти прокричал Трясогузка.

– Балахон хочешь?

– С мертвеца?

– У покойников – саван, – пояснила Нина. – А балахон – у кучеров, которые отвозят мёртвых на кладбище.

– Давай балахон!..

Длинный до пяток, из грубого, какого-то калёного материала балахон мешал Трясогузке бежать, но зато делал его почти незаметным. Добравшись до первых кустов и почувствовав под ногами зыбкое болото, он лёг на живот, чтобы не провалиться. Снег был чистый, нетронутый, белый, и даже в темноте Трясогузка быстро нашёл следы Карпыча.

Мальчишка ни о чем сейчас не думал. Какая-то сила гнала его вперед, и он, где на четвереньках, а где ползком, продвигался от кочки к кочке. Он заметил, что следы сапог кончились. Дальше Карпыч тоже не шёл, а полз. В снегу остался неглубокий ровик, заплывший ледяной кашицей. Холода Трясогузка не ощущал. Он ничего не чувствовал – даже страха.

Полз и полз по оставленной Карпычем бороздке, пока не уткнулся головой во что-то твёрдое. Приподнялся на локтях – перед носом чернели подмётки.

– Карпыч! – шёпотом позвал Трясогузка и постучал по подмётке.

Ноги не шевельнулись. Мальчишка принял вправо и припал ухом к груди старика. «Тик-тик-тик-тик…» – услышал он и подумал: «Жив!». Но под ухом была какая-то твёрдая круглая штука. Тикал часовой механизм мины. Когда Трясогузка понял это, он растерялся.

Потом такая отчаянная злоба поднялась в нем, что он, вытащив из-под одежды убитого тяжёлую, похожую на консервную банку мину, готов был броситься напролом к складу. Убьют, так убьют!.. Но кому от этого лучше будет? Им же, семеновцам! И мальчишка не вскочил, не побежал, а пополз осторожно, медленно, метр за метром.

Он не добрался до сторожевой тропы. У склада началась смена караула. За сумятицей снега угадывались светлые расплывчатые пятна фонарей. Послышались голоса и шлёпанье лыж по мокрому снегу. Световые пятна приближались. И Трясогузка, прижав к груди тикающую мину, пополз назад.

Куда теперь? Что делать с миной? Как взорвать склад?

Десятки вопросов и ни одного ответа! И посоветоваться не с кем: Платайс и Мика с беспризорниками уехали. Один Цыган ещё в Чите. Но что они могут придумать даже вдвоём?..

* * *

Солдаты нашли убитого Карпыча. Принесли его в караулку. Многие знали старого извозчика в лицо. Удивились, зачем он полез в это болото. Унтер снял с Карпыча сапоги, обшарил всю одежду и ничего не нашёл. Сел писать донесение о случившемся. И тогда один солдат сказал:

– Не перехватил ли он лишку?.. А мы тут гадаем – в диверсанты старика записываем!

Кто-то нюхнул. От щетинистых усов Карпыча явно пахло водкой. Перед тем, как лезть в болото, выпил старик косушку, чтобы не застудиться, а бутылку выкинул.

Унтер разорвал начатое донесение: пьяный старик – не происшествие, а то, что убили его, – сам виноват. Ещё раз обругав серятиной солдата, стрелявшего в Карпыча, унтер ушёл в свою комнатушку. Но спать в ту ночь ему так и не удалось. Только он лёг, не разуваясь, на скрипучую кровать, как где-то у ворот склада раздался новый выстрел.

На часового, охранявшего ворота, из темноты и снега, кружившегося над дорогой, надвигалось что-то огромное, бесформенное. Пятясь, солдат лихорадочно дёргал застрявший затвор винтовки.

– Дяденька! Не стреляй! – зазвучал в темноте голос Цыгана. – Он больной! Не стреляй! Он поправится!

– Не стрелять! – приказал часовому подбежавший унтер-офицер.

Солдат уже и сам опустил винтовку: он узнал циркового слона. Оло знали уже все.

– Заворачивай его! Заворачивай! – проревел унтер. – Сюда нельзя!

Цыган сидел на слоне и прокричал в ответ:

– Его не завернёшь! Он больной! – а потише мальчишка повторял: – Вперёд, Оло, вперёд!

Тихой рысцой слон добежал почти до самых ворот и, повинуясь лёгкому хлопку Цыгана, свернул влево на сторожевую тропу и затрусил вдоль проволочного забора. Сзади у ворот продолжали шуметь и кричать, но уже не зло, а скорее шутливо, сочувственно:

– Ноги ему не отморозь!

– Слева болото – не завязни!

Зычно на всю линию постов гаркнул унтер:

– По слону не стреля-а-ать!

Увидев штабеля ящиков, Цыган размахнулся и перебросил мину через забор под навес.

– Быстрей, Оло, быстрей!

Ни Трясогузка, ни Цыган не знали, когда должен сработать часовой механизм. Освободившись от страшного груза, мальчишка лёг на спине у слона и нетерпеливо постукивал кулаком по шершавой коже.

– Быстрей, быстрей, Оло!

Болото слева кончилось. Цыган заставил Оло свернуть с тропы на снежную целину. Забор склада остался сзади.

– Вперёд, Оло, вперёд!

На голове слона была огромная шапка-ушанка, на спине – ковровая попона, на ногах – меховые унты. Он бежал, оставляя на снегу широкие круглые вмятины…