Текст книги "Испепеляющий ад"

– Кушайте, кушайте…

* * *

Но все же! Не арестант ли он?

– Вы, господин Шорохов, – обращается к нему кто-либо из штабных офицеров, – пока что из Кулешовки никуда не выезжайте…

Или напротив:

– Скорей, скорей, господин Шорохов. К вечеру вам надлежит прибыть в Батайск. Вашим спутником будет поручик Савельев. Он и поможет вам стать на квартиру.

Офицерику от контрразведки он еще в самом начале отрекомендовался, назвавшись, на случай, если Лев Задов выдал его начальнику контрразведывательного отдела штаба Донской армии Кадыкину, не агентом Управления снабжений штаба Донской армии, а всего лишь Четвертого донского отдельного конного корпуса. Сказал и про то, что он сотрудник Американской миссии при ставке главнокомандующего. Поскольку все его документы были отобраны красными, просил помочь получить хоть какое-то удостоверение личности. Без этого не только в прифронтовой полосе, но и вообще в белом тылу обойтись невозможно. Примут за дезертира.

Расчет был точным. Услышав об Американской миссии, офицерик не только ни разу не вспоминал о том, что он заготовитель, но и утроил о нем свои заботы. Сказал также, что начальству доложит, необходимый документ будет выдан всенепременно. Конечно, какое-то время придется ждать. В смысле порядка сейчас плохо везде.

И вот Шорохов послушно трясется то в одноколке, то на тачанке, на простой крестьянской телеге, ежится в санях, мерзнет под мокрым снегом. Все это, порой, под грохот дальних, а то и близких орудийных раскатов, в сутолоке срочно передвигающихся пеших и конных команд, бесконечных обозных колонн.

Со своей стороны, он ни от кого из господ офицеров штаба дивизии не сторонится, о себе рассказывает с охотой:

– Из мещан я города Александровска-Грушевского… Интендантству корпуса генерала Мамонтова пшеницу, ячмень поставлял… Когда Новочеркасск покидали, со своими уйти не успел. Не часы, минуты решали. Спасибо за спасение, господа.

Либо:

– Что вы, господа? Ну, какой я торгаш? Торгашу все равно, на чем прибыль иметь. Я разве так? Мне теперь лишь бы в станицу Кущевскую попасть. Там мой приказчик, мой главный товар: шевро. Высочайшей выделки и коз той породы, шкуры которых на это шевро шли, на свете нет, и мастера, что умели его выделывать, перевелись…

Очень подходящие слова отыскал тогда Скрибный.

* * *

После сдачи Ростова, линия фронта в самом деле пролегла по Дону. Был он здесь, в низовьях, ширины почти беспредельной. Морозы сменялись оттепелями. Лед на реке всадника не держал. 17 января красные начали широкое наступление. На третьи сутки оно для красных закончилось неудачей. Белый фронт устоял, но с кем из штабных офицеров об этом ни заговори, слышалось: «Не удержаться. У станицы Семикаракорской корпус Думенко. Дон там поуже. Да и Думенко же! От нас это в сотне верст, но коли его корпус прорвется, всем придется откатываться».

Интереснейшее суждение! Может, красным и сил тогда не надо здесь в бой бросать? Все их направить в район Семикаракорской? Но каких-либо записей Шорохов не делал. Не видел смысла. Слишком быстро меняется обстановка. Ну а связь где-то в далеком Екатеринодаре. Зряшняя работа, а хранить записи – риск будет немалый.

И слишком устал. Порой ничто не интересовало. Охватывало равнодушие. Очень тяжелыми были последние месяцы. Взять одни только махновские переживания! Да и угроза выдать его Кадыкину осталась. Если что и спасет – всеобщая бестолковщина из-за поражений на фронте. «Время лечит». От кого-то он это слышал. Скорее бы!

Конечно, «оторваться» от штаба Корниловской дивизии Шорохов мог. На фронте то малые, то крупные стычки почти каждый день. Где уж там было до него! И офицерик от контрразведки внезапно пропал. Скорей всего, подался в Екатеринодар сообщить начальству, что в расположении их дивизии объявилось лицо, связанное с иностранными господами. Останавливало извечное: «Что дальше?» Если будут какие-то документы, он, так сказать, легализуется. Сбежать и потом от каждого прятаться, смысла не было. Все силы станут тогда уходить на то, чтобы уцелеть. Признаться, не имел он и каких-либо денег. Кормили, давали кров. Не так и мало.

* * *

Двадцатого января – Батайск сотрясался от орудийных раскатов: красных в очередной раз оттесняли за Дон, – обнаружился Макар Скрибный. Оказалось, торчит со своими вагонами в этом же городе. Повторял:

– Мы с тобой, Леонтий, теперь любую гору своротим…

– Да, да, – соглашался Шорохов, с недоумением и даже неприязнью глядя на своего компаньона.

Лицо одутловатое, как после запоя. Одет: белая атласная рубаха навыпуск, шелковый черный поясок с кистями, жилетка. Так сам он вырядился в первую поездку по афере Ликашина. Еще одна особенность: никакого интереса к намерениям компаньона, к тому, как он все это время прожил, не проявляет.

Тягостно было, что пришлось заговорить о деньгах. Скрибный дал, но с откровенной неохотой. Шорохов сказал: «Тысяч тридцать хотя бы», – при том, что пуд хлеба стоит триста рублей, мяса – шестьсот, сахара – пять тысяч двести рублей – деньги не так большие. Скрибный точно тридцать тысяч и дал, причем на глазах у Шорохова дважды пересчитал бумажки. И ведь опять не поинтересовался, почему у Шорохова ничего нет. Не сказал и о том, как обстоят его собственные дела. В чем же они теперь компаньоны? Потому и решил, что перебираться к Скрибному в вагоны не будет.

При всем том, конечно, было чудесно, что они встретились, заметил за собой, что стал ходить более упругим шагом, уверенней разговаривать. Понимал почему: мог теперь любому воочию доказать свою состоятельность.

«Не сам ходишь – капитал носит», – тоже купеческая заповедь.

Он и пожаловавшего к нему на квартиру дней через пять после этого, как сразу стало понятно, ничуть не случайного гостя, принял не только совершенно спокойно, но и снисходительно.

– Здравствуйте, – сказал тот. – Я вам не помешаю?

– Здравствуйте, если не шутите, – ответил Шорохов.

Он сидел за столом, ожидая, когда хозяйка, у которой он снимал жилье со столом, подаст обед. Жестом пригласил к столу этого гостя, но тот продолжал стоять.

– Есаул Моллер Генрих Иоганнович. Обер-офицер для поручений при штабе дивизии.

– А я – Шорохов. Заготовитель интендантства Четвертого Донского отдельного корпуса генерала Мамонтова.

Моллер удовлетворенно склонил голову:

– Мне говорили… И на Дону я бывал. Новочеркасск, Калединск, Миллерово… За последний год я, знаете, чуть ни полмира объехал. Я в германскую служил на Румынском фронте. Окопы, окопы… Февральский переворот. Занесло в Минск. Поверите? Через неделю я был там избран в гласные губернской думы да при том еще стал членом комитета по формированию батальонов для Западного фронта. Карьера!

Этому Моллеру было лет тридцать. Внешность он имел довольно нескладную: высокого роста, узкогруд, большеглаз, усы торчат в стороны. Лицо очень подвижное. На нем то выражение радости, то любопытства, то грусти. Одет в английский, защитного цвета, мундир. Над клапаном левого кармана офицерский Георгиевский крестик.

– При начале большевистского восстания мы один из батальонов двинули на Петроград, другой в Бобруйск, третий в Москву. Зря. Их присутствие ничего там не изменило. Ну а я выехал в Могилев, в ставку, с докладом генералу Духонину. Добрался благополучно, но… И ставка была не та, и генерал Духонин почил во бозе. Французская миссия направляла офицеров на Дон к генералу Алексееву. Меня это заинтересовало. В конце концов каждый живет в себе, для себя и сам. Поехал. К атаману Краснову бы не поехал. Германская подтирка. Алексеев – другое. И, знаете, месяца не проходит, мне приказ: «Командируетесь в Москву, оттуда в Лондон и Париж с программой правой союзнической группы». Может, слышали? Объединились в ней господа от Самарина до Новгородцева… Опять же интересно, не правда ли? – Моллер давно сидел за столом, но к еде не притрагивался. – В западных столицах я, знаете, в кругу таких господ оказался, что, как вспомню, дух захватывает: члены государственной думы Лунин и Гурко! Представитель Сибири Окулич! Послы Маклаков, Ефимов, Стефанович. Интриговали против бывшего министра-председателя[11]11
  Министр-председатель – А.Ф. Керенский.


[Закрыть]. Насмотрелся и наслушался чего угодно. Но ведь если ты профессионал, то с самим чертом будешь дружбу водить, когда это надо для дела. Хотя, конечно, прежде-то я считал, что те, кто старше меня, выше по чину, по должности, знают куда идти. Не в прямом смысле, естественно.

– Я понимаю, – вставил Шорохов.

– Там я от этой иллюзии излечился. И настолько, что когда меня спросили: «Хотите в Poccию» – поверите ли? Зарыдал. Боже мой, в Россию!.. Тут мне не повезло. Я попал в Архангельск членом гражданского отдела при главнокомандующем союзными силами генерале Пуле. Все вроде бы ничего, но поехал-то я с паспортом на имя французского капитана Сержа. Чужой среди чужих. Среди своих тоже чужой. Хоть руки на себя наложи… Связался с Окуличем. Через него подал рапорт военному агенту в Лондоне об отправке меня в Сибирь, к Верховному правителю. Уже под своей фамилией. Хватит! Как камень снялся с груди. Колчак! Это звучало. Слышали истину? Чтобы быть свободным, надо все возыметь и от всего отказаться. Вы что-нибудь о краскоме Тухачевском знаете?

Вопрос был неожиданным. Не ловушка ли? Но Шорохов в самом деле о таком человеке ничего не знал. Ответил:

– Я? Нет, конечно.

– Вам было бы легче. Но я к тому времени побывал в Екатеринбурге, полюбовался компанией генерала Гайды, побывал у господ из комиссии по расследованию обстоятельств гибели государя – передал им пакет от генерала Пуле. Ужас какой-то. Эта комиссия расстреляла вообще всех, кто когда-либо имел в этом городе дело с царской семьей: водопроводчика, которой чинил краны в доме купца Ипатьева; поваров и официантов из столовой, откуда царским особам носили обеды; электромонтера, чинившего проводку; шоферов, хоть раз управлявших автомобилем, подвозившим куда-либо царскую семью… Так вот, к тому времени, когда я прибыл в Омск, опыт у меня был достаточный, в том числе знал я и кое-что лично о краскоме Тухачевском, о том, что армия, которой он командовал, в наступлении на Петропавловск лишила Верховного правителя доброй половины его войск. Ну и как я там, в Омске, так сказать, наших и ихних посравнивал, понял: не только звезда генерала Гайды, но и звезда адмирала Колчака никогда не взойдет.

Было поразительно все это слушать. Так рассуждать, заявившись к человеку прежде совершенно незнакомому! Или этот Моллер достаточно знал о нем? Но тогда – что именно? Шорохов сказал настороженно:

– Теперь вы здесь.

– Да. Из Омска был послан с документами в Таганрог. Вечный курьер или особа, от которой принято избавляться подобным благопристойным образом. На сей счет я себя не обманываю. Плыл вокруг Азии. Японцы, китайцы, индусы… Люди, как люди. Штаб генерала Деникина разыскал, увы, лишь на станции Тихорецкая, в поезде. Еле догнал. Возвращаться в Сибирь? А куда? Верховный правитель тоже где-то на колесах. Не только Омск, но и Красноярск в руках красных… Теперь обер-офицером откомандирован в штаб Корниловской дивизии. Могу поведать в заключение: краском Тухачевский с красного Восточного фронта отозван. По слухам, его направят сюда, на Кавказ. Сегодня узнал это и подумал: «В чью-то пользу опять будет сравнение?»

Все же чего ради этот Моллер явился к нему?

Тот рассмеялся:

– Удивляетесь, почему я к вам пришел?

Шорохов смешался:

– Я? Нет, что вы… Но говорите вы интересно.

– Леонтий Артамонович, мне-то и было поручено обратиться к Генквармдону относительно вашей персоны. Его кухня сейчас в Екатеринодаре. Но прежде я побывал в Новороссийске. Посчитал, что так будет логичней.

– При чем тут Новороссийск!

– Там теперь иностранные миссии. Между прочим, и ставка туда перешла. Так вот, могу обрадовать. Удостоверена ваша безусловная непорочность.

Шорохов с прежней настороженностью смотрел на Моллера. Тот продолжал:

– Вы хорошо умеете слушать. Для меня это в любом человеке главное. Донкихотство? Возможно. Ведь, если честно, почему я в Омске у Верховного правителя России не сделал попытки задержаться? Личное нерасположение. Слушать там не умел никто. Говорить искренне тоже. А я по своей натуре музыкант. Все, что хоть раз в моем присутствии прозвучит, живет в моей душе до бесконечности долго.

– Но почему вы мне не сказали сразу, что были в миссии?

– Говоря строго, я вообще не должен этого делать. Меня посылали не вы. Кроме того, я тогда еще не знал, возникнут ли между нами, как писали в старинных романах, флюиды дружбы.

– Чудеса, – проговорил Шорохов.

Таких людей он прежде ни разу не встречал.

– Жизнь вообще состоит из чудес, – ответил Моллер. – Вы не находите?

– Теперь нахожу. Мне вы… как бы сказать?.. На меня вы произвели самое доброе впечатление.

Моллер церемонно вынул из бокового кармана кителя конверт, отдал Шорохову.

Надписи на конверте не было, внутри лежала записка: «Известный вам документ всего не исчерпывает. Обратитесь к держателям. Гарантированы: всемерная помощь, вознаграждение при любых обстоятельствах. Сислей».

Шорохов испытующе смотрел на Моллера. Загадка. Кому ты из всех этих господ служишь?

Моллер зажег спичку:

– Пожалуйста. Я обещал. Вопрос чести.

– Минуточку, – Шорохов еще раз прочитал записку, перекладывая ее содержание на более понятный язык: «Известный вам документ всего не исчерпывает». Старый чиновный туз в Новочеркасске продал копию мамонтовского акта не только ему, но и еще кому-то из миссии. Скорей всего, Манукову. Прочитали и спохватились: в трофеях, сданных Государственному банку, ничего важного нет. Как-то узнали о словах Чиликина: «прочее», «полная опись», о том, что он говорил эти слова Шорохову. Теперь: «Обратитесь к держателям. Гарантированы: всемерная помощь, вознаграждение при любых обстоятельствах». То есть: «Добивайтесь встречи с Мамонтовым, Родионовым, вообще с кем угодно из штаба Четвертого Донского отдельного конного корпуса. Обещайте все, что угодно, причем не только в России, но и в эмиграции».

Моллер опять чиркнул спичкой. Оба они молчали, пока конверт горел. Пепел Моллер высыпал в ведро, стоявшее под умывальником.

«Разовый агент? Не похоже, – думал Шорохов, следя за его неторопливыми движениями. “Вы хорошо умеете слушать. Для меня это в любом человеке главное”. Что, если спросить прямо? Но ведь, коли он работает на миссию, то правды не скажет, а человек, судя по всему, неплохой. Через собственное вранье ему потом будет не переступить».

Моллер танцующей походкой прошелся по комнате, остановился напротив Шорохова, сказал, пытливо глядя ему в лицо:

– Вот что я также должен вам сообщить. Из Екатеринодара вместе со мной в штаб дивизии прибыл господин, который, оказывается, вас хорошо знает. Его фамилия, должность мне неизвестны. Зовут его Михаилом Михайловичем.

Выражение лица Шорохова, видимо, так переменилось, что Моллер торопливо, даже с испугом, закончил:

– Он меня просил особо вас предупредить: встречи с ним вам не следует опасаться. Да-да! Как только представится командиру дивизии, он к вам зайдет.

* * *

Михаил Михайлович зашел в этот же день. Был совершенно таким, как когда-то в Москве, при первой их встрече. Вицмундир. Тугая каштановая бородка. Едкая улыбка. И Шорохова он приветствовал в знакомой манере:

– Милейший, дражайший!.. Подарок судьбы!

Шорохов не нашелся, что ответить.

– Ну, ну, – укоризненно подбадривал Михаил Михайлович. – Я вами восхищен: манеры, спокойствие… Совсем другой человек.

– Я тоже рад, – проговорил Шорохов.

– И-и, дорогулечка, – игриво продолжал Михаил Михайлович, – не тревожьтесь. От этого стареют сердца. Если желаете, вообще давайте считать, что прежде мы с вами знакомы не были. Согласны?

– Я всегда за согласие, – помедлив, ответил Шорохов.

– И прекрасно, роднулечка. Ведь ваш главный принцип: «Переплачивая при покупке, обретаешь друзей». Я помню. Вы говорили. А это не просто согласие. Что-то покрепче. И вот тут заковыка. С нее и начнем. Время не терпит. В чем лично для вас смысл хлопот во благо Четвертого конного корпуса? Вам люб Мамонтов? Не наелись им во время рейда?

Получалось: этот Михаил Михайлович знает о задании, только что полученном от миссии. Рассказал Моллер? Вместе ехали из Екатеринодара. Может, даже из Новороссийска. И кто их свел: Генквармдон? Миссия? Слова Моллера: «Его фамилия, должность мне не известны», – стоят немного.

– Вы, милашечка, конечно, догадываетесь, о чем идет речь? – настойчиво продолжал Михаил Михайлович.

– С корпусом Мамонтова у меня сейчас никаких отношений нет, – ответил Шорохов.

– Но в Ровеньки-то вы ездили. Силенок не пожалели, и собеседники там у вас были, мой чудеснейший, первого сорта. Даже если молчат, то со значением.

На кого он намекал? На Сергея Александровича? На Буринца?.. В любом случае выходило: в руки Михаила Михайловича попала последняя сводка в Агентурную разведку. Перехватили.

– Высокая политика, – с прежней насмешливостью продолжал Михаил Михайлович. – Увлекло. Захотелось облагодетельствовать донское казачество. Но вы-то сами ему нужны ли?

«Кажись глупей конкурента», – тоже одна из купеческих заповедей. Шорохов смотрел на Михаила Михайловича глазами открытыми широко, улыбался, молчал.

– Отдай все ближнему? Прояви альтруизм? Такое слово, впрочем, вам не знакомо. Или знакомо? Вы же все время набираетесь ума-разума. Манеры, эдакий политес… Ах да! Чуть не забыл! Вам-то ведь что-либо знать не обязательно. За вас все всегда знают другие, тот же капитан Бэби из команды генерала Хаскеля. Простите, возможно, выдаю служебную тайну. Для вас он «Федор Иванович». Но и Бэби его ли фамилия? «Бэби» в переводе с английского – «ребенок», «дитя». И тут – позвольте! А Мануков? Если эту фамилию, точней, это слово, перевести с армянского на русский, знаете что получится? Тоже «дитя». Вам не кажется, любимейший, что сие не так случайно? Если спросите, отвечу со всей определенностью: состряпанные по одной колодке псевдонимы. Есть в этом смысл. Обозначает ступеньку, на которой стоит агент. Возможности, функции. Впрочем, и такое слово вам знакомо ли?

Шорохов догадался, о чем идет речь – все о тех же мамонтовских трофеях, деле почти забытом им в сутолоке последних недель. Но вот – пожалуйста! Интерес, притом самый острейший.

– И учтите, драгоценнейший, я всегда бываю прав. Как был прав и в своем отношении к вам с той минуты, когда мы впервые встретились. Надеюсь, не позабыли, где именно это произошло, любезнейший, в какой из славных столиц?

– Забывать – это дар божий, – ответил Шорохов, подумав о том, насколько ему легче было разговаривать с Моллером. – Есть он не у каждого. Но коли мы с вами знакомы только с этой минуты… Вы так предложили… Чего там еще я могу помнить?

– И чудесно, дражайший. Но не скрою: когда-то я вас подозревал. Было! Подозревать надо всякого и всегда. Тоже истина. Больше! Главный закон самосохранения. Потому и советую: хорошенько подумайте о моем предложении.

– Да в чем оно?

– Скажу. Полнейшая искренность, мой роднейший. Разделяйте с вашим покорным слугой надежды, заботы и огорчения. Все разделяйте. Я это подчеркиваю. Что будет взамен? Ваша личная безопасность, превосходнейший, – Михаил Михайлович издевательски кривил губы. – Не так мало, если на то пошло.

– Милое дело! – воскликнул Шорохов. – Но позволю себе спросить: как мне при этом ладить с Николаем Николаевичем? Ему от меня то же самое надо.

– Правильно! – Михаил Михайлович даже привстал на цыпочки от ликования. – Умница, что сразу об этом подумали. А есть еще и ваши отношения с миссией. Есть, есть! Не отпирайтесь. Но всей этой игры я вам не испорчу. Не в моих интересах. Всякий раз будем честно решать, чем кого одарить.

Он предлагал служить еще и третьей разведке. Шорохов сказал:

– Условие для меня невозможное. Вы с Мануковым друзья. Видел. Знаю. Может, сейчас рассорились. Уверен, помиритесь. Что мне тогда?.. Слово давал. В торговом деле слово – закон. Прежде договоритесь между собой. Тогда – пожалуйста.

– Договорюсь, договорюсь, лучезарнейший, – Михаил Михайлович удовлетворенно кивал головой, но говорил зло. – Не пожалеть бы вам только. Ой, как бы вам после не пришлось пожалеть…

– Жалеть – не жалеть. – Шорохов махнул рукой. – К чему все это?

Разговор был какой-то странный: угрозы, намеки, а вместе с тем льстивое – «восхищен… манеры, спокойствие…»

– Для меня важно дело. Я купец. Или забыли?

– Я-то ничего не забыл, мой чудесный. Лишен этого дара. Вы-то все ли помните, вот в чем вопрос.

Вошел Скрибный.

– Простите, бога ради, – сказал Шорохов. – Мой компаньон. Срочное дело.

Не взглянув на Скрибного, ничего не ответив, Михаил Михайлович покинул комнату. Было слышно, как он в сенях надевал галоши. Хлопнула дверь.

– Что за хмырь? – спросил Скрибный.

– Знакомый. Еще по поездке вслед за Мамонтовым. Дядька поганый, – ответил Шорохов.

– Вагоны сегодня уходят.

Шорохов вопросительно смотрел на Скрибного.

– Со мной не поедешь?

– Не получится.

– А если выйдет так, что в Новороссийске я не задержусь?

– В миссии оставь для меня записку, где потом будешь.

– У Федора Ивановича?

– У него.

– Я пошел.

– Иди. Но – деньги.

Скрибный достал из бокового кармана пальто толстую пачку николаевских сторублевок, не пересчитав, протянул Шорохову. Прощаясь, руки не подал. Он ему тоже.

* * *

Вечером пришел Моллер. Смущенно улыбаясь, сказал, что явился с надеждой в приятной компании выпить стакан чая. Пока закипал самовар, разговаривали.

– Вы никогда не задумывались над вопросом, зачем живете? – так начал Моллер. – Зачем вообще живет сейчас человек. Тем более человек порядочный.

Шорохов рассмеялся:

– А что это по нынешним временам?

– Отвечу. Тот, кто делает подлости без удовольствия.

– Но делает!

– Видите ли, на любой войне первыми всегда уходят из этого мира лучшие. Ничтожества остаются и вырастают в вершителей судеб, чувствуют себя личностями. Старая истина: на ночном небе луна – это солнце. Но мы уклонились в сторону.

– Я из людей простых, – сказал Шорохов. – Мой прадед, правда, выходец из Запорожской Сечи, но свою принадлежность к казачьему сословию он потом потерял. Отец – сапожник.

– Как интересно!

– Сам я к торговому делу пришел не сразу. Прежде – металлист, заводской пролетарий. Впрочем, может, вы это обо мне знаете.

– Нет-нет, почему же, – торопливо («Не слишком ли торопливо?» – подумал Шорохов) проговорил Моллер.

– У простого человека всегда есть понятие о том, ради чего жить: быть сытым, одетым, иметь крышу над головой, растить детей, – продолжал Шорохов. – В этом смысл всего, что он делает, об этом его заботы. Желать, чтобы он притом еще успевал задумываться над вопросом, чего ради живешь? Привычка для господ. Сословию, из которого я вышел, она не по карману. Простите за прямоту.

Хозяйка внесла самовар.

– Говорите: привычка. Но это и есть в человеке самое главное. Его личность, – со вкусом, играя голосом, сказал Моллер. – Иногда приказываешь себе: сделай так, и будет прекрасно. Ан, нет! В нужный момент делаешь по-другому. Простейший пример. Вы ночью храпите?

– По-моему, нет. Никто не жаловался.

– А почему? Потому что вы днем, вообще, когда бодрствуете, дышите только носом. Как просто! Но поэтому вы и ночью не можете, не умеете дышать иначе. У вас нет такой привычки. Результат – не храпите. Полмира страдает. Мой родственник – прекрасный человек – развелся с женой – с женщиной тоже прекрасной – из-за этого. Причину назвали другую, но мне-то известно. А так просто, казалось бы: днем дыши носом, переделай привычку. Не можешь! Привычка – это судьба… Хотя, впрочем, не только. Мне, например, не нравится моя внешность: длинный, тощий. Но тут ничего не изменишь.

– Это от бога, – вставил Шорохов.

– Да, но почему сей удар Всевышнего пришелся именно по моей персоне? Богохульство? Не спорю. Но и оно во мне есть, – Моллер задумался, двигая усами, сам себе кивая головой, потом сказал: – Еще одну новость я считаю своим долгом вам сообщить. Собственно, для этого я зашел. Я добился перевода в группу войск генерала Мамонтова. Адъютантом полковника Родионова. Когда-то мы с ним были довольно дружны. В Екатеринодаре я его в этот раз встретил. Поскольку генерал Мамонтов оказался там же, а в Корниловской дивизии меня ничто особенно не удерживает, все решилось в один момент.

«Обступают со всех сторон. И как еще! – подумал Шорохов. – И какой там будет у них обо мне разговор? Или был? Что решили?» Спросил:

– Когда вы туда отбываете?

– Завтра. Целой командой. В одиночку сейчас ездить нельзя.

– И где квартирует штаб корпуса?

– В Мечетинской. Отсюда семьдесят верст. Может, и вы со мной? Было бы очень приятно. Вы их поставщик. Примут вас там, я уверен, прекрасно.

– Нет, – ответил Шорохов.

Еще раз стоять под презрительным взглядом Родионова смысла не было. И что отвечать на вопрос о судьбе Синтаревского? А где документы, полученные от Плисова? Свалить на миссию: «Все туда передал». Через того же Моллера проверят… Встреча с Мамонтовым нужна. Но где-то за пределами штаба корпуса.

– Нет, – повторил он.

Моллер вопросительно смотрел на него. Допрос? Может, и это. Пришлось пояснить:

– Мне надо в Екатеринодар, потом в Новороссийск. Из-за того, что я застрял в Ростове, а потом здесь, очень много потеряно времени. И, значит, денег, скажу вам. Торговля! Вообще-то вы правы. В корпусе генерала Мамонтова я бывал. В интендантстве там меня знают. Если, конечно, народ в нем не переменился.

– Увы, – подхватил Моллер. – Обещать этого совершенно нельзя. Полгода боев… Но связь с вами я бы терять не хотел. Могу предложить одну небесполезную вещь: адрес в Екатеринодаре, где вы всегда можете остановиться. Улица Михайловская, дом Титова, спросить войскового старшину Ивана Сергеевича Закордонного. Сошлитесь на меня. Примет как родного. Лучше всяких гостиниц. Я всегда у него останавливаюсь. Святого характера человек: пьяный спит, трезвый молчит. Из свиты генерала Букретова, атамана Кубанского войска. Сейчас он в отпуске на лечение… Запомнили? Михайловская, дом Титова.

– Запомнил. Спасибо. Закордонный Иван Сергеевич.

Моллер поднялся из-за стола. Шорохов сделал то же самое. Сказал:

– Но у меня к вам одна просьба, Генрих Иоганнович. Как понимаю, вы единственный, кто может удостоверить мою личность. Теперь вы уезжаете.

Моллер приятельски положил ему на плечо руку:

– Очень просто. Завтра начальник штаба дивизии с готовностью прикажет выдать вам документ, что вы заготовитель Управления снабжений, что вы и ваши люди освобождены от воинской службы, ну и так далее. Советую отъезда не задерживать. События назревают крупные. Бог знает, чем они завершатся. До Екатеринодара больше трехсот верст. Ехать поездом? Доедете ли?

– Это я знаю, – проговорил Шорохов.

Но думал-то он о том, что значат слова Моллера: «Вы заготовитель Управления снабжений». Случайная оговорка? Скорей всего, знак того, что за участие в последней афере с Ликашиным преследовать его больше не собираются. А может, напротив, загнали в ловушку. Верней, сам он в нее себя загнал, когда офицерику от контрразведки представился интендантским агентом корпуса Мамонтова…

* * *

На рассвете следующего дня в экипаже, запряженном парой лошадей, возвратился Скрибный. Пьяный, в изодранном кургузом полушубке. Рассказал: на разъезде возле Тихорецкой поезд, в составе которого были его вагоны, атаковали «зеленые» – партизаны, скрывающиеся в лесах.

– Нефть горела, вагоны с патронами. Ну и наше там. Как спички в костре…

– Была бы жизнь, – начал утешать Шорохов. – Из-за того, что потеряно безвозвратно, душу себе никогда не трави. Наживем. Экипаж откуда у тебя?

– Я как зверь сейчас, – ответил Скрибный. – Любого зубами рвать могу.

– Приди в себя, отдохни.

Скрибный сидел с окаменевшим лицом.

– Завтра подумаем, что делать дальше. Лошади добрые. В Екатеринодар покатим… Были мы с тобой бедняки, были богатые… Деньги, что ты мне дал, еще все у меня…

– Душа убита, – Скрибный скрипнул зубами. – Одна зола осталась…

* * *

Целую неделю тянулись в бесконечном ряду возов с беженцами, лазаретными фурами, подолгу стояли у каждого моста. От медленности движения, от сознания постоянной скованности Шорохов устал, пожалуй, не меньше, чем от всего остального, что выпадало на его долю в этой поездке. Скрибный деньги имел, притом немалые, спиртное добывал в любое время, пил до бесчувствия. Читать ему мораль было глупо, да и когда? Днем Шорохов сидел за кучера, ночью стерег лошадей. Подозрительного народа крутилось вокруг полно. Нагана он старался не выпускать из рук даже во сне.

Наконец начался Екатеринодар. Те же, что повсюду в городах, слепые от закрытых не только ночью, но и днем ставен, затаившиеся домишки; голые деревья за заборами; забитые телегами, тачанками, фургонами улицы и переулки. Толпы штатских, военных, детей, женщин.

Погода стояла солнечная, но с холодным ветром, неласковая.

У базара долго искали место, где можно стать с экипажем. Наконец как-то приткнулись.

– На час отлучусь, – сказал Шорохов. – Потом поедем на место. Патруль прицепится, отвечай: «Хозяин – заготовитель штаба Донской армии. Сейчас вернется».

– Хозяин, – с ненавистью повторил Скрибный. – Какой ты мне хозяин…

Дальше были ругань, пьяные слезы, обиды из-за Касторной (что какое-то время ехали туда в разных вагонах: «Лакея нашел»), из-за поездок в Таганрог, Новороссийск. («Землю носом по твоему приказу рыл»).

Шорохов слушал молча. Что-либо объяснять было поздно.

Дом в Сергиевском переулке он разыскал быстро. Мазанка в четыре окна. Широкие наличники двери покрывала вязь слов: «Егор Васильев. Скорняк». Были там еще нарисованы шубы, шапки. На двери висел замок. Шорохов огляделся. Вокруг ни души. Толкнулся в ворота – закрыто. Калитка тоже на запоре. Что это значило? Явка сгорела? Условного знака связной ему не сообщил. Бейся теперь как рыба об лед.

* * *

Дом Титова стоял удобно: двухэтажный, каменный, в глубине двора. Сараи, конюшни. Сам Титов, старик лет семидесяти, худенький, с трясущимися руками, нежданных гостей принял с поклонами. Экипаж завели во двор, Скрибный начал распрягать лошадей. Шорохова Титов повел в дом, по пути говоря:

– Иван Сергеевич у себя. Отдыхают. Но вы входите. Они гостей любят. Такой человек. Чина немалого, уважение от казачества. Высокие господа заходят…

Закордонный занимал две комнаты. В первой из них в углах были свалены верховые седла, сбруя, на подоконнике – штабель из дюжины клеток с канарейками.

Шорохов подошел к ним. Птицы запрыгали, забились.

– Непуганые, – сказал за его спиной Титов.

Во второй комнате – она была побольше, посветлей – у стен стояли три койки, застланные серыми одеялами. Середину комнаты занимал обеденный стол. На скатерти из грубой холстины, вперемежку с бутылками, стаканами, тарелками, были навалены куски хлеба, сала, скибки соленого арбуза, еще какая-то еда. На одной из коек спал рослый усатый мужчина в казацких шароварах с лампасами, в сапогах и в нижней рубашке. Он лежал на спине, щеки, усы его вздрагивали от храпа.