Текст книги "Испепеляющий ад"

– Они где вчера стояли? – новый попутчик грудью напирает на одного из парней. – Они вчера у моста стояли. Ты! Специально об этом мне не сказал!

Саженей триста дальше – фермы моста. За ними, у самого горизонта, какие-то строения. Наверно, станция Пологи.

Ничего не сказав, Шорохов спрыгивает с дрезины, идет в сторону моста. Примороженный снег хрустит под ногами. Вспоминает, что забыл прихватить кошелку. Но – скорее бы под сень тех далеких строений.

– Погоди ты! Погоди! – вагонный попутчик равняется с Шороховым. – Дурашка, – он подхватывает его под руку. – От меня-то чего бежишь? От меня никогда не убежишь, ты запомни.

Идут быстро. В молчании. Мост разрушен не полностью. По частично уцелевшим балкам минуют реку. Шорохов еще прибавляет ходу, хотя понимает, что опасность здесь, рядом с ним. Быстротой хода ничего не изменишь.

Станция встречает низенькими домишками, то слепыми от закрытых ставен, то без крыш, с закопченными стенами.

Вагонный попутчик говорит с издевательской мягкостью:

– И что тебе в Пологах надо? Или кто? Не скрывай. От меня ничего не надо скрывать. Так лучше.

– Телеграф, – отвечает Шорохов.

– И зачем? – с той же снисходительной издевательской мягкостью в голосе продолжает вагонный попутчик. – Торговая тайна?

Шорохов через силу смеется:

– Какая там тайна. Служу в фирме. Прибыл на место, надо сообщить.

– Это в вокзале, – говорит вагонный попутчик. – Под ту же крышу, что мне.

* * *

Телеграфист был мужчина комплекции солидной, седой и очень неторопливый. Настолько, что казался скованным в каждом своем движении. Таких людей Шорохов встречал не раз: все время панически боятся хоть какую-то мелочь сделать не так.

Он подал телеграфисту два листка с телеграммой в Управление снабжений, деньги – три тысяч рублей, притом николаевскими, самыми дорогими из всех, ходивших на Юге России, – сказал:

– В Новочеркасск, по военному проводу. Сможете? На копии для меня поставьте штемпель, дайте квитанцию.

– Смочь-то смогу, – протяжно отвечает телеграфист. – Сейчас любой может хоть казнить, хоть помиловать. Все и ничего, – добавляет он, глядя куда-то мимо Шорохова.

Тут же два, неизвестно откуда взявшихся человека, заломили Шорохову руки, третий жестко ткнул ему в спину наганом.

– Йиды, йиды, – услышал он затем. – Нэ рыпайся, колы життя нэ надоило.

* * *

В этом же здании его ввели в просторную светлую комнату, и там, за столом, накрытом белой скатертью, он увидел, и нисколько не удивился этому, своего вагонного попутчика.

– Итак? – сказал тот вполне миролюбиво. – Что же мы о себе расскажем? Смелей! Игра в молчанку тут не проходит.

Один из конвоиров положил перед ним на стол листок шороховской телеграммы.

– Новочеркасск. Управление снабжений, генералу Ярошевскому, – вслух прочитал попутчик. – Условия контракта номер девятьсот девяносто четыре выполнены полностью запятая зерно складировано станции Пологи точка Последнее время заготовки пшеницы слабее ввиду сильной конкуренции агентов других закупочных учреждений точка Прошу телеграфно подтвердить мое преимущественное право вести заготовки по всей Екатеринославской губернии, – он взглянул на Шорохова. – Шифровка?

– Купец я. Занимаюсь заготовками. С кем контракт, тому и поставлю.

– А что за конкуренция?

– Цену себе набиваю.

Его обыскали. Деньги, документы, часы, наган, патроны к нему горкой свалили на столе.

Бывший попутчик при этом не пошевелил и пальцем. Издали посматривал на Шорохова. По его поведению при обыске определял, кто он на самом-то деле? Комендант Волновахи советовал: в Махновии никому, кто сильней тебя, не перечь. Шорохов так и держался.

– Что ты, милый? – с тихой радостью проговорил потом попутчик. – На дешевке думаешь отвертеться? Если так – тебе стенка. Сегодня же.

Как это можно было понять? Разобрался в его слишком умелой покорности? И кто он сам-то в конце концов был?

Шорохов сказал:

– Взгляните контракт, бога ради…

Его подвели к скамейке у порога комнаты, усадили. По бокам сели конвоиры, еще один стал за спиной. Он думал: «Избавиться от агентразведовского удостоверения. Изжевать. И чего не сделал это, когда ехали на дрезине? Сейчас, едва шевельнусь, настораживаются. Может, не заметят? Все отобранное, пока так и лежит…»

Ввели одного из парней, качавшего рычаг дрезины. Разговор с ним начался вроде бы даже участливо:

– И как там у тебя получилось? Ты, друг, расскажи, расскажи…

Парень отвечал, что про платформы ничего не знал, вперед не смотрел. Считал – не его это дело. Его дело – рычаг качать, чтобы колеса крутились.

Били. Не сам бывший попутчик, нет! Он так и сидел у стола. Поглядывал снисходительно.

Кончилось тем, что ударом винтовочного приклада в спину, парню, насколько понял Шорохов, переломили позвоночник. Кричал парень ужасно.

Оставляя на полу кровавую полосу, его уволокли.

Попутчик подошел к Шорохову.

– Ты еще не понял, кто я? Начальник контрразведки Повстанческой армии Задов[2]2
  Задов Лев Андреевич. Впоследствии деятельно служил в ЧК, в НКВД. В 1937 году репрессирован.


[Закрыть]. Такая фамилия тебе ничего не говорит?

– Я купец, – ответил Шорохов. – Откуда мне знать?

– Врешь, – торжествующе сказал Задов. – Я в тебе еще не все понял. А то бы ты уже в собственной крови захлебнулся. Агент. Только – чей?

– Купец я.

– Упираешься. А что ты этим выгадываешь? «…зерно складировано станция Пологи». Слова из твоей телеграммы. Я в Пологах каждую дырку знаю. Блефуешь? За спекуляцию у нас – расстрел на месте. Не забудь: мы народное чистое государство строим. Выбор у тебя такой. Если агент – какое-то время поживешь. Разговоры, допросы. Может, на обмен сгодишься. Если еще раз скажешь: «Kупец» – сразу пуля. Я за свои слова отвечаю. Не спеши, помолчи, подумай.

Ничего больше не произнеся, Задов ушел.

Приказали раздеться. Подчинился. От попытки оторвать тряпицу удостоверения удержался. Следили за каждым движением строжайше. Послушно взамен надел казацкие шаровары, жесткие от запекшейся крови, такую же рубаху, ватник. Подобное Шорохов в жизни своей проходил. Было знакомо и то равнодушие, которое овладело им. Не били – удача. Чужая кровь прямо к телу? А куда денешься?

Потом ему связали за спиной руки, вывели из дома, грубо повалили на телегу. Один конвоир сел в ногах, другой в головах. Поехали. Когда валили на телегу, шапка – тоже рвань, но спасибо было и за такую – закрыла ему лицо, глаза. Он не пытался сдвинуть ее. Было безразлично, куда везут, что вокруг.

* * *

День – ночь, день – ночь… Подвал кого-то дома. Всего пространства – сажень на сажень. Вместо окна – квадратный вырез величиной с кирпич. Косо глядит в небо. В досках пола – дыра для всех неотложных нужд. Дышать – воротит с души. Заткнуть бы эту дыру, да нечем. Солома на полу истолчена в труху. Жгута из нее не свернешь.

Утром открывается окошко в двери. Раздается:

– Жив еще?

Шорохов тянется к окошку, получает кусок хлеба, в миску льется вода. Дверца захлопывается.

Ему отсюда не выйти. Это он понимает.

Да, он агент. Причем формально не одной, двух разведок. Но здесь-то он не по их заданию, а как участник аферы, затеянной неким донским чиновником. То, что не было иного выхода, что принудили и даже, что в конце концов это результат предложения Агентурной разведки по-прежнему, как и во время мамонтовского рейда, «опекать» Манукова, и ради чего не сторониться предложения Американской миссии о сотрудничестве, – тонкости лично его судьбы. Задов сказал: «Может, на обмен сгодишься». Но никакая разведка ничего не станет делать для агента, который занялся мошенничеством. Для Задова он так и останется спекулянтом, пытающимся любым способом спасти свою жизнь.

Караульный, который приносит хлеб, воду, постепенно привыкает к нему, спрашивает:

– Ты откуда?

– Родом откуда? Или – как? – надо было как можно затянуть разговор, но слов не находилось. Произносил первые попавшиеся.

– Родом и так…

– Родом из Александровска-Грушевского. Сюда занесло из Новочеркасска.

– В тех городах я бывал, – отвечает караульный.

Дверца захлопывается.

На следующий день Шорохов спрашивает сам:

– Будь ласков, скажи хоть, где я сейчас?

– В Гуляйполе.

– А что со мной будет, браток?

– Батька решит. Приедет, в минуту с тобой разберется. Повесить, расстрелять или при всем народе шкуру живьем содрать.

– Бывает и так?

– Что еще с мироедами делать?

Дверца захлопывается. Начинается еще один день. День, впрочем, что! Ночь. Вот когда трудно. К крохотности подвала, к удушливой его атмосфере, к тому, что валяешься на полу, Шорохов постепенно привык. Ночной холод отнимал последние силы. Все чаще думалось: «На что ушла жизнь? Ничего-то хорошего не было. Все ждал чего-то, ждал…»

Ночью к тому же становился слышен собачий лай, выстрелы. Звуки приходили откуда-то сверху. Расстреливают там, что ли? Обидно заканчивалась жизнь. В темноте, смраде. Нацарапать на стенке: «Был здесь такой-то». Кто-нибудь, может, прочтет. Какой в этом смысл? С ранней юности занимался не тем делом, к какому лежала душа. Бывало, еще рассвет не настал, мать трясет за плечо: «Сынок, на работу надо идти». Только и слышал: «Надо… надо…» Приучил себя этому слову подчиняться безоговорочно.

На какой-то день – десятый? двадцатый? – Шорохов с числами давно путался – в подвал ввалился здоровенный дядька.

Света сквозь окошко проникало едва-едва. Все же разглядел: человеку этому лет сорок, он в шубе из черного собачьего меха, в белых бурках, в рыжей мохнатой шапке, бородатый. Караульный подставил ему под зад табуретку, ушел, запер дверь на засовы. Шорохов так и остался лежать на полу, хотя понял: следователь. Будет решаться судьба. Не забыли.

– Вонища, – сказал следователь.

Шорохов отозвался:

– Бьют и держат.

– И за какое место тебя теперь держат?

В голосе следователя было добродушие. Это ободрило Шорохова. Произнес:

– Отыскали… У нас, торговцев, говорят: «Базар дырку найдет».

– И каким ты товаром торгуешь?

Он спрашивал, конечно, не о торговле.

Ответил:

– Дело прошлое.

– Открещиваешься?

Надо было отвечать. Самое разумное – в том же иносказательном тоне, каким начал разговор этот следователь. Но что отвечать? Бить на жалость? Сказал:

– От себя не скроешься.

– Молодец. Пока еще стоишь крепко.

– Разве я стою?

– Так и я не стою.

– Вы сидите.

– Ты лежишь. Твое положение сейчас моего поустойчивей.

Допрос? Такой странный! Но только бы продолжить его. В разговоре всегда имеется шанс. Он это знает. Следователь, однако, встал, произнес:

– Ну, лежи, лежи…

Загремели засовы, Шорохов остался один. Что это было за посещение? Почему так внезапно оборвалось? Он в чем-то не так себя повел?

Примерно через час после этого снова открылась дверь. Вошли караульные. Трое. Один из них сказал:

– Вставай.

Шорохов спросил:

– Кто у меня перед вами тут был?

– Смерть твоя, – ответил караульный.

Что последует дальше, Шорохов себе представлял вполне ясно. Как только поднимется, пристрелят, либо поведут куда-то наверх. Конец будет тот же.

– Вставай, вставай!

Сил не было. Не то, чтобы встать, не мог даже приподнять головы.

Караульные в шесть рук взялись за него. Поставили на ноги. Отметил: без какой-либо грубости. Наверняка получили такой приказ. Когда выяснилось, что стоять он не может, едва шагнув, валится на пол, понесли. Тоже без грубости. Взяв под руки.

Едва вышли из дома – в светлый, снежный, ослепительно-яркий мир, – голова Шорохова закружилась, оглушающий звон ворвался в нее, как удар. Очнулся на крыльце какой-то избы.

Увидев, что он открыл глаза, тихо поругиваясь, конвоиры втащили его в этот дом.

Оказалось: привели в баню. Был он в ней один. Мыться не мог. С лавки сполз, сидел на полу. Замечал: приоткрыв дверь, караульные поглядывают в его сторону.

Наконец, как видно, ожидание надоело им. Вошли в мыльную, окатили из бадьи горячей водой, подхватили под руки, вывели в одевальную. Там он увидел свою прежнюю одежду. Сразу ощупал подол нижней рубахи – агентразведовского удостоверения не было. Значит, перед расстрелом предстоял допрос в присутствии каких-то чинов. Потому-то его и отмыли.

Чувствовал он себя теперь много лучше. Настолько, что когда по дороге из бани караульные, сгрудившись стали закуривать, рванулся в сторону раскрытых ворот сарая, возле которых они оказались, затаился за створкой.

Караульные метались у сарая, кричали:

– Там ледник! Расстрелянных складываем!

– Выходи! Собак сейчас приведем. Далеко не уйдешь.

Вышел. Уйти он и в самом деле не мог. Ослабел. Сил хватило лишь на несколько шагов до створки ворот.

Бить не стали, повели дальше, приговаривая:

– Паскуда… Сволочуга… Хочешь, чтобы с нас головы поснимали?..

* * *

Теперь его привели в светлую горницу, где за накрытым столом (весьма изобильным, но вглядываться в подробности от напряжения и неожиданности был он не в состоянии: рябило в глазах) сидели три человека. Двоих он узнал: Задов и следователь, который приходил в подвал. Третьего – низкорослого, широкоплечего, с низким лбом – видел впервые.

– Знакомься, – с усмешкой сказал Задов, указывая как раз на этого человека, – Нестор Иванович Махно, – затем качнул головой в сторону следователя. – Михаил Михеевич Киселев… Ну а я – ты знаешь.

Караульные усадили Шорохова в кресло с подлокотниками, ушли. Задов пододвинул ему тарелку с кусками жареного мяса, граненый стакан:

– Ешь, пей.

– Пить не могу, – сказал Шорохов. – Развезет.

– Тогда только ешь, – согласился Задов. – Слушай, запоминай.

Если это был допрос, то опять же какой-то хитрый, начинающийся издалека. Как себя вести? Накинуться на еду? Сюда его привели не за этим. Махно смотрит пристально, хмуро.

Мелькнула и такая мысль: «Коли потом убьют, что мне жратва!» Сидел неподвижно.

Махно сказал:

– Первое. Мы никогда против народа не выступали. Советы для нас – вся жизнь.

– Верно, – поддержал Киселев.

– Второе. Обвинения в предательстве – ложь. Нас предавали. Это было. Мы лишь отстаивали свои права. В-третьих. В поддержку мироновского бунта[3]3
  Самостийное, вопреки запрету Реввоенсовета Республики, выступление 24 августа 1919 года частей Донского казачьего кавалерийского корпуса Красной армии под командованием Филиппа Кузьмича Миронова на фронт для борьбы с белогвардейцами.


[Закрыть] мы никаких шагов не предпринимали. В-четвертых, мы тоже за коммунизьм.

Снова вмешался Киселев:

– Коммунизьм любить надо. Если в душе человека нет любви к коммунизьму, все другие люди для него бандиты. Человеку тогда что остается? Догнал, схватил, сожрал, побежал дальше, – он обратился к Шорохову. – Ты не бандит?

– Нет, – ответил тот.

– И я не бандит, – продолжал Киселев.

– А я? – насмешливо спросил Задов.

Ему никто не ответил.

– Я в Первом пулеметном полку служил, – с вызовом сказал Киселев, вновь обращаясь к Шорохову. – Слышал о таком?

– О твоем полке все слышали тысячу раз, – раздраженно проговорил Задов.

– Наш полк в феврале семнадцатого судьбу России решил, – упрямо продолжал Киселев. – Первая воинская часть, которая на сторону революции в полном составе перешла. По Невскому проспекту Петрограда с черным знаменем «Смерть капиталу!» под оркестр прошагали. Я это знамя нес.

– Слышали, – сказал Задов.

Киселев мотнул головой в сторону Шорохова:

– Я не тебе, я ему… Смерть капиталу! У нас и теперь это на знаменах написано, – он повернулся и Махно. – А у них, Нестор? Отбросили начисто. Хоть с самим чертом готовы дружбу водить. И ты сейчас хочешь нашими знаменами пожертвовать? Твои слова: «Большевики оседлали революцию»? Или не твои? Забыл их тоже?

– Я тебя, Михаил, когда-нибудь пристрелю, – сказал Махно.

– Сейчас стреляй, – Киселев поднялся из-за стола, не оборачиваясь, вышел из комнаты.

– А ведь и я, Нестор, не могу в спину стрелять, – проговорил Задов.

– Ты можешь, – хмуро глядя вслед Киселеву, ответил Махно. – Иначе я бы тебя на твоем посту не держал, – он повернулся к Шорохову. – Наше решение заключить союз с Красной армией окончательно. Это пятое. Ближайшая наша операция – наступление на Мариуполь. Красные, полагаю, в нем тоже заинтересованы. Это шестое.

Рывком поднявшись с места, Махно тоже вышел из комнаты.

– Ты ешь, – сказал Задов. – Церемоний не разводи. Мы с тобой теперь вдвоем.

Шорохов пододвинул к себе блюдо с холодцом. После голодухи была это тут единственная безопасная для него еда. Да и ту следовало хватать умеренно.

– Ты счастливого поворота в своей судьбе не видишь, – продолжал Задов.

Еда влекла к себе беспредельно. Шорохов все же перестал есть, взглянул на Задова:

– В чем этот поворот?

– Штабу Повстанческой армии срочно нужна связь с Реввоенсоветом Четырнадцатой.

– Что сообщить?

– Во-первых, все то, что Нестор сейчас тебе говорил. Во-вторых, что при вступлении красных в район действий Повстанческой армии она – ее дружественный союзник. В-третьих, Нестору необходима встреча с кем-либо из членов Реввоенсовета.

– У меня дорога только через Новочеркасск.

Задов испытующе смотрел на него.

Шорохов продолжал:

– День до Волновахи.

– В этом поможем.

– Оттуда не меньше двух дней до Новочеркасска. Еще два дня на переход через линию фронта, – Шорохов чувствовал, что к нему возвращаются силы, говорил все уверенней и так, как когда-то в Американской миссии: опережая возможные вопросы. – Быстрее? Да. Если напрямую отсюда на север. Но это через полосу, занятую добровольцами.

– Дурачок, – снисходительно прервал его Задов. – Думаешь, нас эта полоса останавливает? Нас другое останавливает.

– Киселев?

– Если бы только он! Может, слышал: одна голова – одна пуля. Всего-то. У нас сейчас каждый второй так рассуждает. А то и все девять из десяти. Дальше собственного носа не смотрят. Потому и приходится: кого напрямую, кого через Дон. Хоть один, может, дойдет. – Задов рассмеялся. – Он ведь ошибся.

– Кто?

– Киселев. Он в подвале у тебя побывал и решил, что Нестор тебе не поверит. Сам всю эту встречу устроил. А Нестор поверил… Но, скажи, тебя зачем сюда принесло? Проверить, воюем ли с добровольцами? Воюем. Тысячи уложили. Еще уложим. Так можешь и доложить. Но уйти тебе надо тихо. Киселев, думаешь, почему из-за стола убежал? Обиделся? Чепуха! Чтобы дорогу тебе перекрыть… И вот это возьми. Мой личный подарок, – он протянул Шорохову сложенный в четвертую долю листок. – Спрячь, потом прочитаешь. Копия. Я дороже, чем стоит, не продаю. В возмещение за все, что на твою долю тут выпало. Знаешь, сколько раз тебя к пути в мир иной за это время приговаривали? Четыре раза. Хрупок человек.

Шорохов спрятал листок в нагрудный карман рубахи, спросил:

– А мое удостоверение?

– Зачем? Добровольцы обыщут, только хуже будет. И запомни: срок вам всем вместе – тебе, Реввоенсовету – до первого января по новому стилю.

– А какое сегодня?

– Декабрь. Двадцать первое. Десять суток в вашем распоряжении. Если к концу их Реввоенсовет Четырнадцатой реального шага к такой встрече не сделает, лично ты с полковником Кадыкиным станешь дело иметь. И все твои заготовительские бумажки тоже тогда к нему пойдут… Пока поешь, отдохни в человеческой обстановке. Через какое-то время за тобой мои ребята придут. Проводят до Цареконстантиновки. Учти: для них ты только торговец. Так себя и держи. Но, конечно, на бога брать себя не давай. Если сумеешь, – он тряхнул своей гривой, рассмеялся, пошел было к двери, возвратился, положил на столе перед Шороховым его собственный, отобранный при обыске на станции Пологи, наган, – возьми. И поверь: бывает, что Левка Задов играет честно.

Оставшись один, Шорохов прежде всего проверил, есть ли в нагане патроны. Патроны были. Не разряжены ли? Выяснится, когда придется стрелять. Но в любом случае теперь легче.

Потом, стараясь не спешить, ел. Насовал в кармана полупальто, штанов жареного мяса, хлеба. Ел опять.

Задовские «ребята» все не появлялись. Хотелось спать. Чтобы не задремать, стал разглядывать оставленный этим начальником махновской контрразведки «личный подарок». Была это отпечатанная на пишущей машинке копия документа.

* * *

Секретно.

Начальнику Особого Отделения Отдела Генерального Штаба Военного Управления.

Начальник Особого Отдела Сношений с Союзными Армиями Генерал-квартирмейстера Штаба Главнокомандующего Вооруженными силами на Юге России.

24 октября 1919 г. № 0312 н г. Таганрог.

Из донесений моих переводчиков, состоящих на фронте, обнаруживается, что очень много иностранных корреспондентов и представителей Американского Красного Креста путешествуют по фронту и в разговорах с представителями армий и общественными деятелями получают часто совершенно неправильное освещение деятельности Правительства В.С.Ю.Р., кроме того, в этих же разговорах часто замечается желание подобных путешественников поддерживать самостийные стремления наших областей Кубанской, Донской.

По-видимому, они же являются и разносителями некоторых идей самостийных Закавказских республик и как бы служат связью между общественными деятелями враждебными Единой России.

Прошу не отказать сообщить, являются ли эти посланцы к Вам за получением разрешений на посещения фронта и удостоверением личности. Было бы крайне желательно, чтобы представители всех миссий проходили или через Особые отделения, или через мой отдел.

Вместе с тем я мог бы давать для их сопровождения своих переводчиков, чем достигался бы известный контроль над их действиями и сношениями с общественными деятелями.

До сего времени члены всех военных миссий, состоящих при Ставке, снабжались удостоверениями от вверенного мне Отдела.

Генерального штаба полковник (подпись).

Начальник канцелярии подпоручик (подпись).

* * *

Прочитав эту бумагу, Шорохов подумал: «Задову известно о моей работе на миссию! Ни малейших сомнений. Узнать об этом он мог только в Таганроге, Новочеркасске. Значит, встреча с ним на новочеркасском вокзале, все, что было потом, не случайности. И наверняка теперь меня будут “вести” до самой донской столицы. Проверять, не сверну ли с пути… Не сверну, хотя добра себе в Новочеркасске не жду. Спасибо Ликашину. Мой единственный козырь там – сейф в Государственном банке. Уверены: как только вернусь, приду за деньгами. Тут меня и возьмут. А я после встречи со связным, рвану за линию фронта…»

* * *

И потом, в компании с задовскими «ребятами» – бандитами по всему облику, по манерам, по разговору, по беспрестанному верчению в руках то револьвера, то финки – добираясь до Царевоконстантиновки, а затем трясясь в вагоне поезда, идущего на Ростов, он думал об этом же.

Дальше работать в белом тылу у него возможности нет. Что там былые подозрения Манукова и Михаила Михайловича в пору Мамонтовского рейда! Прямые улики: удостоверение сотрудника Агентурной разведки красных и торговые документы на это же имя. Факт неоспоримый: в области войска Донского под видом купца действует секретный осведомитель красных. Он же – агент Американской военной миссии. В планы Задова (а, может, и в планы Махно) входит поддерживать отношения с теми и другими. Морочить им голову. Но не сам же Задов ворошил его одежду, ощупывал швы, вчитывался в отобранные при обыске бумаги? А что если это были агенты контрразведки деникинской? И как его потом встретят в Новочеркасске? Слежкой? Арестом?

Худо, если Скрибный так и пропал. В гостиницу не пойдешь. Ни документов, ни денег.

* * *

Поезд катил и катил по рельсам. Как прежде со многими остановками в открытом поле, на безвестных разъездах, заполненных толпами беженцев. Людским горем.