Текст книги "Испепеляющий ад"

– Все так, – согласился Шорохов. – Мало ли кто и за что еще у вас тут сидит?

Промелькнула, впрочем, у него и такая мысль: «Не слишком ли много понял этот вор из их с Моллером разговора? И вообще не “подсадка” ли? Очень возможно».

Расстреливать увозили за город, когда темнело. Договорились, что за Моллером он приедет в санитарном фургоне около восьми часов. Ждать будет у тюремных ворот. Моллера вынесут на носилках.

Зайти к Васильеву времени не оставалось. Пошел на вокзал.

У дверей комендантского кабинета торчал больше часа, с каждой минутой все больше понимая, что выстрел в Манукова это дело расстроил. Но и кто должен был подойти? Закордонный? Семиглобов? Сам Мануков? А что если Моллер?

С вокзала же Шорохов попытался дать срочную телеграмму в Новороссийск, в миссию: «Известный вам Моллер Генрих Иоганнович находится военной тюрьме Екатеринодара приговорен расстрелу требуется срочное вмешательство чтобы сегодня отменить приговор всегда ваш Дорофеев».

Телеграфный чиновник сердито оттолкнул его руку с бланком:

– Нет линии.

– А военный телеграф? – спросил Шорохов. – У меня есть разрешение.

– Хоть военный, хоть гражданский, – ответил чиновник. – «Зеленые» столбы спилили, проволоку в горы уволокли. Дня через два, может, починят.

Дня через два!

Но зато во всеобщей сутолоке города, переполненного беженцами, достать на несколько часов санитарный фургон оказалось нетрудно. Подходи к любой из таких колымаг на улице, предложи одну-две тысячи, – ты договорился. Сложнее было найти место, где бы Моллера без лишних расспросов приняли. На Скрибного рассчитывать не приходилось. Никому другому Шорохов довериться в таком деле не мог.

До вечера он метался по лазаретам. Обещал любые деньги. Но требовалось еще одно непременное условие: как можно скорее вывезти Моллера в Новороссийск. Тут начинались осечки: «Не знаем когда… Не на чем… Не обещаем…» Договориться удалось лишь в лазарете Первой Кубанской пехотной дивизии.

В продолжение всего этого дня Шорохов иногда вспоминал о моллеровской записи. Хотелось взглянуть на нее. Не получалось. Ходьба, ходьба… Главным было другое. Всякий раз при этом начинала томить досада. Получил он запись обманным путем. В миссию передавать не собирается. С самого начала знал, что так сделает. А если это всего лишь нечто похожее на детский лепет?

* * *

К воротам тюрьмы Шорохов к восьми часам вечера подъехал. Довольно долго ждал. Калитка открылась. Встревожился: почему калитка? Или Моллер в состоянии ходить? Прекрасно. Что может быть лучше.

Из калитки вышел Бармаш. В моллеровском мундире, сидевшем на нем, как балахон.

– Ты! Ты! – закричал Шорохов, пытаясь схватить его за руку, за шиворот, за что придется.

Бармаш оттолкнул его и побежал от тюремных ворот. Темнота была полная, но Шорохов все равно бросился за ним.

Остановило: «Ну, догонишь. Ничего это не даст».

– Ты что натворил? – войдя в тюремную канцелярию, спросил он у дежурного офицера.

– Ты за одного платил, – дежурный офицер упрямо крутил головой. – Предлагали, как человеку: «Давай за двоих».

Он опять был пьян. Шорохов повысил голос:

– Ты бандита освободил. Я с тобой о чем договаривался? Мне кого надо было?

– За одного платил, – повторил дежурный офицер. – Одного я тебе и отдал.

– Где второй?

Дежурный офицер указал на небо.

Шорохов понимал, как это произошло: Бармаш силой снял с Моллера мундир, назвался чужим именем. Наглый обман!

Может, Моллер еще в тюрьме? Все тут врут!

В камеру они пришли. Была она пуста…

Глава 3

В АМЕРИКАНСКУЮ МИССИЮ.

Я, Моллер Генрих Иоганнович, адьютант при Наконтразпункт № 1 4-го ДОКК[12]12
  Донского отдельного конного корпуса.


[Закрыть] 14 февраля с.г. около десяти часов вечера в квартире г-на Манукова Н.Н. (г. Екатеринодар. Казанская ул. д.17), случайно оказавшись в соседнем помещении (прихожая), слышал нижеследующий разговор г-на Манукова с Михаилом Михайловичем (фамилия, должность, звание мне неизвестны).

…Мануков:

– Ваш тон удивляет. В нем назойливость, ничего больше.

Михаил Михайлович:

– Зависит от крупности вопроса. Речь идет о документах, компрометирующих видных деятелей красной России. Такие сведения не могут принадлежатъ одной стороне. Иначе в чем мы союзники?

Мануков:

– Положим, вы правы. При всем том вас не удивляет, что большевики столько времени не придавали этим документам значения?

Михаил Михайлович:

– Во-первых, большевики вообще могли о них не знать. Скажем, если документы попали к генералу от частных лиц. Во-вторых, в красной России многие думают, что, если настоящее той или иной персоны по отношению к советскому строю безупречно, то прошлое можно не ворошить. Более того. Подобная точка зрения там проводится в жизнь. Вацетис – бывший полковник Генерального штаба, Каменев – то же самое, Бонч-Бруевич – бывший генерал-лейтенант, Шорин – бывший полковник, Селивачев – бывший генерал-лейтенант. Выслужить такой чин при Николае Кровавом, как выражаются господа комиссары, было очень непросто. Верноподданность приходилось доказывать действиями решительными. Теперь все они командуют у красных фронтами. Что было – прошло. Отсюда пренебрежение в Совдепии к архивам вообще. Но мы-то с вами, слава богу, не комиссары.

Мануков:

– Ясно. Опасаетесь, что там обнаружится переписка Георга Пятого с Hиколаем Вторым. Если она будет опубликована, друзья-британцы этого вам не простят. Но ведь сколько-нибудь серьезные документы могут оказаться лишь в Петрограде.

Михаил Михайлович:

– В Петрограде!.. Архив жандармского управления сожжен в феврале семнадцатого года.

Мануков:

– Заметьте, сожжены самими его сотрудниками, значит, квалифицированно. Что в таком случае могло найтись в каком-то Козлове, Ельце?

Михаил Михайлович:

– Казаки были еще в Тамбове, Воронеже. Впрочем, почему вы столь решительно отбрасываете Козлов и Елец? Сейчас в любом захолустье может застрять что угодно. Прибудет с кем-то из беглых чиновников. Или, скажем, с таким господином, как вы. Стоит ли удивляться? Но только представьте себе: что если в этом достоянии окажутся документы, которые бросают тень, допустим, на товарища Ленина, на товарища Троцкого? «Трибуны революции перед судом фактов!» Звучит.

Мануков:

– Я понял. Вы преисполнены уверенности, что любой из красных лидеров непременно имеет пятна на мундире.

Михаил Михайлович:

– Боже мой! Такие пятна есть у всех и всегда. У белых, у красных, у монахов, у юных дев.

Мануков:

– У юных дев?

Михаил Михайлович:

– Пусть пятнышки. Вопрос субъективной оценки. В сознании человека даже малая точка может застить собой весь небосвод. И потому-то, замечу, биография любого вождя должна быть безупречна. Как подвенечный наряд. Лишь тогда вождь недоступен для шантажа. Да, так. И учтите. Стихия победила. Свою войну в России западный мир проиграл.

Мануков:

– Сказали – отрезали. Ваша манера.

Михаил Михайлович:

– Но вы-то, надеюсь, еще не забыли газетные вопли: «Париж. Верховный Совет Антанты отменяет экономическую блокаду России!» Было. Когда? Восемь недель назад. Как только красные захватили Ростов. Совпадение? Если бы!

Мануков:

– В те дни я был в Париже.

Михаил Михайлович:

– И ничего никому не смогли доказать.

Мануков:

– На заседаниях Совета тоже царила стихия.

Михаил Михайлович:

– Вот! И что в таком случае остается делать цивилизованным странам?

Мануков:

– Вы знаете рецепт?

Михаил Михайлович:

– Знаю. Хотя, конечно, принадлежит он не мне. Я в этой армии рядовой.

Мануков:

– Какой же рецепт?

Михаил Михайлович:

– Иметь хотя бы к некоторым красным руководителям достаточно крепкую тайную ниточку.

Мануков:

– Старо. И смешно. О чем вы! Шпион во главе государства! Мальчишество. Верите в подобную чепуху?

Михаил Михайлович:

– Во главе государства? О, если бы!.. И, конечно, не шпион, как вы сейчас выразились. Это и впрямь чепуха. Нет. Всего только личность, говоря вашими словами, с пятнами на мундире, но занявшая среди господ большевиков значительный пост.

Мануков:

– Дальний прицел. В свете ваших рассуждений о необходимости для вождя безукоризненной биографии.

Михаил Михайлович:

– А если она не так уж безукоризненна? Естественно, такой материал должен попасть в надлежащие руки. Не к белой эмиграции. Там ничтожества. Опубликуют, чтобы свести личные счеты. Мелочь. Оказавшись явленными на свет, эти документы, конечно, какую-то роль сыграют. Скандалы, служебные перестановки… Чепуха. Может быть и не быть.

Мануков:

– Тут я согласен. И представляю собой круг достаточно солидных людей.

Михаил Михайлович:

– Вы или ваша миссия?

Мануков:

– Что вы мне: «Миссия… миссия…» Миссия – это частность.

Михаил Михайлович:

– Никакой грубой силы. Никаких сенсационных разоблачений. Всего только время от времени намекать большевистскому деятелю с пятнами на мундире, что документы о его подпачканном прошлом еще не утрачены. Статейка в парижской газете, сплетня на каких-то российских задворках. Не более! Никогда доказательств не предъявляя. Подчеркну: никогда. Цель – не свержение этой личности, а ее саморазрушение. Дай только бог, чтобы такая личность своевременно прославилась подвигами во славу своего отечества, поскольку в самом деле служила бы ему наичестнейше. Ставку делать, конечно, не на одного человека. Там уж с кем повезет.

Мануков:

– Повторю. Извечная мечта малоумных правителей сопредельных государств о чужом карманном царе.

Михаил Михайлович:

– Ирония? Но ведь червячок-то будет точить. И тогда, вслед за саморазрушением этой, вполне по праву возвысившейся личности, начнется самоуничтожение всего правящего слоя красной России. Неторопливый государственный переворот. Шансы на успех – сто процентов. Не забывайте: это удалось Наполеону во Франции, Юань Шикаю в Китае. Как! И насколько!

Мануков:

– Вы размечтались.

Михаил Михайлович:

– Ничуть. Такой вождь будет маниакально стремиться к личной неограниченной власти. До беспредельности, до мистического абсурда. Безраздумная личная преданность сделается единственным мерилом государственной благонадежности. Заметьте также, всякий, побывавший за рубежом, станет возможным носителем мучительных для такого вождя сведений о его прошлом.

Мануков:

– Вы еще сведите все к паранойе.

Михаил Михайлович:

– Зачем же столь благородно! Естественное стремление человека с сомнительным прошлым в конце концов так возвыситься над окружающими, чтобы его ни при каких обстоятельствах не смогли изобличить. Ни сегодня, ни в будущем. Даже на рядовых уголовных делах я убеждался в этом неоднократно. А если масштаб в миллионы раз больший? Значит, для такой личности в миллионы раз больше возможности спрятать все концы в воду. Но в данный момент вот что особенно интересно. В нашем разговоре сейчас вы невольно подтвердили, во-первых, что именно такого рода документы имеются в этом мамонтовском достоянии, во-вторых, что вы с ними так или иначе ознакомились, в-третьих, что вы обо всем с генералом договорились.

Мануков:

– Положим, каких-либо документов от генерала Мамонтова мне еще не передавали. Да и, надеюсь, вы знаете в каком он сейчас состоянии. Переговоры придется вести с другим лицом.

Михаил Михайлович:

– «…еще не передавали»?.. Опять невольная оговорка… Однако передадут. В этом сомнений у вас нет. Хотите деловое предложение? Мы вместе идем к этому другому лицу, потом, также вместе, к обоюдной пользе, определяем дальнейшую судьбу сего, позволю себе сказать, божьего дара. Про себя я именую его: «Испепеляющий яд». Достойно по ожидаемым последствиям. Не так ли?

Мануков:

– Вы не понимаете главного.

Михаил Михайлович:

– Чего же?

Мануков:

– Этот, как вы сказали, «дар» будет действенным только при соблюдении самой строжайшей тайны.

Михаил Михайлович:

– Ну и что?

Мануков:

– Мы с вами представители разных государств. Отсюда моя уверенность: при двустороннем владении сохранить тайну не удастся. Неизбежно соперничество. Карьеризм. Чума любых служб. Даже самых секретных.

Михаил Михайлович:

– Мне отойти в сторону?

Мануков:

– Это было бы правильно. Скажу даже – единственный выход.

Михаил Михайлович:

– Да послушайте…

После этих слов последовал выстрел. Находясь в соседнем помещении, кто именно стрелял, я не видел. Когда вбежал в комнату, где происходил разговор, господин Мануков лежал на ковре. В комнате больше никого не было. Я пытался переложить господина Манукова на диван, но какие-то люди, ничего не желая слушать, начали меня избивать, отвезли в тюрьму.

Господа говорили по-английски. Этот язык я знаю как свой родной.

Г. Моллер, есаул.

* * *

«…документы, которые бросают тень…»

Шорохов снова и снова перечитывал запись.

«…документы попали к генералу от частных лиц…»

Какому генералу? Но вот же: «Казаки были еще в Тамбове, Воронеже. Впрочем, почему вы столь решительно отбрасываете Козлов и Елец?» Генерал Мамонтов! И прямо сказано: «…каких-либо документов от генерала Мамонтова мне еще не передавали…» Портфель, о котором говорил Буринец. Не иначе. Его и должны были сегодня вручить мне у дверей кабинета военного коменданта.

* * *

В этот день около полуночи, была встреча с Григорием Максимовичем Матвиенко. Выяснилось: прислан от Таманского полка. Деникина в нем ненавидят. Рядовые казаки, офицеры. Против красных не пойдут никогда. За самостийную Кубань пошли бы, но не очень верят, что такое государственное образование возможно. Кубанцы народ основательный, на химеры размениваться не склонны.

– Григорий Максимович, – выслушав это, сказал Шорохов, – хотя мне совершенно неясно, почему вы ко мне обращаетесь, почему считаете, что в этом деле я могу вам помочь, вашу тревогу я разделяю. Возможно, все так и есть.

Говорить более определенно с этим человеком он не мог.

– А вы приезжайте в полк, – ответил Матвиенко. – Сами убедитесь. И меня тогда лучше поймете, – помолчав, он добавил: – Как и я вас.

– Так, прямо взять и приехать?

Матвиенко укоризненно взглянул на него:

– Не знаете вы кубанцев. Если приглашаем, волос с головы не упадет. Разве только сами в землю поляжем. Желаете? Завтра утром на подводе я за вами заеду. До Славянской семьдесят верст. Кони будут добрые. Бог даст, за день одолеем. Войсковому старшине, – он кивнул головой в сторону спящего Закордонного, – скажите: «По интендантскому делу». Он сам из этих господ. Не удивится.

Матвиенко ушел. Глядя вслед ему, Шорохов думал: «Кто же тебе меня выдал?..»

* * *

«…Никаких сенсационных разоблачений. Всего только – время от времени намекать большевистскому деятелю с пятнами на мундире, что документы о его подпачканном прошлом еще не утрачены. Статейка в парижской газете, сплетня на каких-то российских задворках… Никогда доказательств не предъявляя… Цель – не свержение этой личности, а ее саморазрушение. Дай только бог, чтобы эта личность своевременно прославилась подвигами во славу своего отечества… – Шорохов перечитывал моллеровскую запись. – И тогда вслед за саморазрушением этой… по праву возвысившейся личности, начнется самоуничтожение правящего слоя красной России…»

«Провокация, – подумал Шороков. – Ничего больше. Вся эта белая братия еще когда-то узнала о том, кто я. Выбрали подходящий случай: мою, вместе с другими купцами, поездку с мамонтовским корпусом. Выстроилась цепочка: Мануков – Михаил Михайлович – “Федор Иванович” – Чиликин – Буринец – Моллер… Чиликин и Буринец не знали, что им в конце концов уготовано. Моллер какие-то подозрения на этот счет имел. Чтобы рассеять их, вернулся к Манукову, будто позабыл шарф. Напоролся. Знал, что живым не оставят. Чтобы отомстить, в тюрьме сделал запись. Но и Манукову досталась пуля! Мне не достанется. Ясно зачем: передать мамонтовские бумаги в Москву. Как первый шаг. Передадут-то ведь копии. Так и укажут. Намек. Увидели в этом смысл… Уснуть бы. Завтра день непростой».

Стало светать. Шорохов надел шубу, спустился к подъезду. Ждал. Матвиенко не появился.

* * *

Когда Шорохов возвратился в комнату, Закордонный был на ногах. Спросил:

– Куда вас носило ни свет ни заря?

– Собирался поехать в Славянскую с вашим вчерашним знакомым. Обещал свести с интендантами. Но, видно, что-то у него не заладилось.

– Вот те на! – удивился Закордонный. – Завтра я сам туда еду. В свите атамана. Опомнились, подлецы. Гнев на милость переменили. Желаете? Можете составить компанию.

– Если не секрет, чего ради туда понесет атамана?

– Инспекция перед выступлением на фронт. Самое атаманское дело… Что подъесаул подвел, не журитесь. С интендантами полка я вас и без него сведу.

– Удобно ли вас затруднять?

– Раз приглашаю… После атамана в этом вояже первым человеком буду. Есть-пить на такую ораву, – думаете, просто?.. Тем более что вы ведь на собственных лошадях поедете.

– И кучер мой.

– О чем тогда речь? Новый человек в свите даже хорошо. Наши рожи надоели друг другу до чертиков. Не смотрел бы.

Закордонный вскоре ушел по своим делам. Шорохов сидел у стола. Следовало заняться сводками. И, конечно, в первую очередь для миссии. Про случившееся с Мануковым там все равно узнают. Разумно было опередить возможные вопросы. О записи Моллера пока ничего не сообщать, как и о том, что Мануков просил переправить в Новороссийск какие-то документы. Но если то и другое не сообщать, чем объяснить, что Шорохов к нему приходил, о чем они говорили?

Сидел и думал о себе так, будто был это не он, а кто-то другой. Главное – как понять все то, что вокруг него столько времени происходило? Ни конца, ни края. Получается: вертели им как хотели. А он был, что кутенок, которого учат тычками.

* * *

В десятом часу утра без всякого стука, быстрым шагом, вошел в комнату Михаил Михайлович («Адрес? Я ему его не давал!» – только и успел подумать Шорохов), ликующе произнес:

– Не знаю, огорчит вас это, милейший, или обрадует, но золотой петушок клюнул в темечко. Сказки Пушкина, надеюсь, читали?

Шорохов вопросительно смотрел на него.

– Великий фокусник умер.

– Николай Николаевич? – вырвалось у Шорохова.

– Что вы, роднейший! Американские торгаши живучи как кошки. Речь о генерале Мамонтове. О Мамантове, если точнее. Смерть любит отделять золото от позолоты.

После этого они долго молчали. Михаил Михайлович насмешливо поглядывал по сторонам. Что-то хотел уяснить для себя из беспорядка, царившего в комнате, на столе, заставленном бутылками и грязной посудой. Это было первое, что подумал Шорохов. Второе. Вспомнил: «Я пою свои песни под другим балконом», – сказал ты однажды во времена мамонтовского похода. Песни кровавые. Во имя чего или кого, это пока неясно. Но – кто следующий?» Спросил:

– Как себя чувствует Николай Николаевич?

– Худо, мой друг. Пока без памяти. Ирония судьбы? Получить такой подарок из рук контрразведчика. Опасный народ. Я всегда, роднулечка, это знал. Советую: обходите таких господ стороной. А вы с ними – то, се…

– Вы говорите о Моллере? – спросил Шорохов.

– Угадали. Но одна любопытнейшая загадка: кто же будет наследником мамонтовского добра? Говорю не о тряпках и хрусталях для жены. Личный архив. Вам ничего о нем не известно?

– Нет. Я вообще только от вас узнал, что Константин Константинович умер.

– Печально, мой лучезарнейший… И такая подробность, милейший. Я сегодня уезжаю в Новороссийск. Остановлюсь в гостинице «Французская». Потребуется, можете разыскать. Это на случай, если вам очень туго придется без вашего ангела-хранителя. Разумеется, речь о господине Манукове, мой дорогулечка. Между прочим, Американская миссия в той же гостинице. Занимает весь третий этаж. Господа ценят удобства.

Шорохову было почти тошнотворно слушать сейчас эти «мой друг… роднулечка… дорогулечка». Но – ответил спокойно:

– Спасибо. Любая поддержка во благо. Тем более что Новороссийска и я не миную.

– Дозрели? Его теперь, мой восхитительный, никому из всех ближних и дальних господ не миновать. Ни военным, ни штатским. Такова жизнь. Не скрою, обидно. Горы. Порт. Чудесная бухта. И все это сейчас, мой лучезарнейший, – грандиозный унитаз для вывода сточных вод России в Европу. Западные страны теперь нахлебаются. Да, милый, да. Или вы так не считаете?

Что он мог сейчас считать или не считать? Сказал:

– Мне надо сходить к Николаю Николаевичу. Моллера вчера к нему привел я. Все, что с ним случилось, моя вина.

– Сходите, сходите, мой удивительный, – не без ехидства проговорил Михаил Михайлович.

* * *

Евдокия была в слезах. Повторяла:

– Леонтий! Вы единственная наша надежда. Единственная опора теперь. Христом Богом прошу…

Ответил:

– Евдокия Фотиевна, надежда может быть только на Американскую миссию, но она в Новороссийске. Надо как можно скорей перевезти туда Николая Николаевича. Ничто другое его не спасет.

– Именем отца, брата моего заклинаю!

Шорохов смотрел на нее, думал: «Именем заклятых врагов моих. Что за жизнь!..»

* * *

Да, что за жизнь! Запись Моллера и сводку для Агентурной разведки Шорохов передать в этот день не смог. Базар и улицы, которые примыкали к нему, были оцеплены. Очень настойчиво рваться в Сергиевский переулок Шорохов поостерегся. При нем была запись Моллера. Обыщут, не отопрешься. На квартиру вернулся вымотанный. Не снимая шубы, повалился на койку. Заснуть не успел. Вошел Скрибный. Был трезвый. Долго стоял, опершись о дверной косяк. Молчал. Потом, хмуро глядя, спросил:

– Снова к этим занудам когда?

– К каким занудам? – не понял Шорохов.

– К американцам. Или к ним больше не надо? Я бы поехал.

Разговор затевался очень некстати. Шорохов ответил:

– Завтра утром мы с тобой выезжаем в Таманский полк, в станицу Славянскую.

Скрибный недоверчиво усмехнулся. Шорохов пояснил:

– Атаман Букретов едет. В его свите.

– У нас там дела?

– Есть какие-то. Потом узнаешь.

– Те же, что в Касторной были? Теперь-то я про них все понимаю.

«Счастливый, – подумал Шopoxoв. – Я бы теперь все понимал…»

* * *

Утро было туманное. Ничего не разглядишь в десяти шагах. За кучера сидел Скрибный, но Шорохов то и дело приподнимался в экипаже, вглядывался в дорогу, в темневшую впереди атаманскую кавалькаду. Внезапно свернут куда-нибудь, потеряешься. Что тогда сделаешь? Только возвращаться назад.

Наконец солнце разогнало туман, вызолотило кусты, деревья по обочинам широкой степной дороги, гребнистую, кое-где зазеленевшую, пашню. Середина февраля. В этих местах пора студеных ночей и начавшего пригревать солнца.

Ехали быстро, словно летели над волнистым бескрайним простором. Верст через сорок, в станице Ивановской, остановились ночевать. Почему неслись сломя голову, Шорохов не понимал. Но свои суждения по этому поводу не высказывал. Чужой монастырь. Пусть идет, как идет.

* * *

Общий ужин был устроен не поздно и в доме станичного атамана. За компанию с Закордонным Шорохов туда попал. Ели, пили. Постепенно господа свитские разговорились. Да и сам атаман – обрюзгший казачий генерал – не прочь был порассуждать. Всего больше этих господ занимало предложение английской миссии Кубанской раде образовать Кубанскую республику. От имени британского правительства давалась гарантия отстоять ее статут в переговорах с Москвой. Единственное условие: Новороссийская бухта будет потом передана в пользование английским торговым и военным судам. Обсудить такое предложение в более или менее узком кругу господа-казаки здесь и собрались.

Разговор состоял из полунамеков. Скользкая тема. Опыт понимания подобных иносказаний у Шорохова имелся немалый. Чтобы не терять общую нить, из-за стола он не вставал ни на минуту. Видел, что Скрибный два раза мелькнул у входа в залу. Какого-либо значения этому не придал. Когда вернулся в дом, где им был предоставлен ночлег, Скрибного нашел не только пьяным, но и злым, в обиде, что его тоже не пригласили к атаманскому столу.

Пытался втолковать, что сам оказался за тем столом по чистому случаю. Компания была, как говорится, для них обоих слишком высокородная, причем особой радости там он ни от чего не испытал. Общие разговоры. Интересные тем только, кто в них разбирается.

Скрибный не унимался. Повторялось то, с чем Шорохов столкнулся в тот день, когда они приехали в Екатеринодар:

– Слышали… Знаем… Всегда я у тебя вроде половой тряпки… Ты – там, я – где угодно. Хоть за порогом валяйся…

* * *

На следующий день в путь отправились после полудня. Шорохов недоумевал, почему так поздно? Будут ли в Славянской сегодня? Огорчило, что Скрибный перед отъездом развалился в экипаже, смотрел свысока. Наверно, хотел скандала.

Выходило не по-господски, но Шорохов молча взгромоздился на кучерское сиденье, взялся за вожжи. Начался путь.

Сидел Шорохов, естественно, спиной к Скрибному. Где-то, отдалившись от Ивановской на десяток верст, из-за спины услышал:

– Таманский полк взбунтовался.

Не оборачиваясь, спросил:

– Откуда знаешь?

– Матвиенко вчера сказал.

– Где ты его видел?

– В станицу приезжал. Тебя разыскивал.

– И ты ему, где я, не сказал?

– Ты же за атаманским столом сидел.

Бросив вожжи, Шорохов повернулся к Скрибному:

– Мог меня вызвать.

– Мог, мог… Меня от порога, как собаку, гнали. Все! И ты тоже самое.

В тоне, каким это произнес Скрибный, была ненависть. Не говорил, шипел.

Шорохов снова взялся за вожжи. Терпеть. Другого выхода нет.

В Славянскую въехали в темноте. У станичного правления, как и в станице Ивановской, встретили местные начальники, начали размещать по квартирам. Шорохову и Скрибному отрядили дом, где была только старуха казачка, да и та сразу заперлась от них на своей половине.

Едва экипаж вкатился во двор, Скрибный, не сказав ни слова, исчез.

Шорохов распряг лошадей, завел в хозяйскую конюшню. Расходовать силы души на вражду со Скрибным не было смысла. Не приказчик и не компаньон. Товарищем тоже не стал. Спутники. Притом, не ладящие между собой.

У него был с собой портфель. В отведенной им горнице спрятал его под комод. Вышел на улицу.

Станица была притихшая, настороженная. Группки парней, мужчин переходили от дома к дому, особенно быстро минуя места, освещенные луной. То за своей спиной, то где-то впереди он слышал негромкие свистки, говор. Следовало как можно скорей разыскать Матвиенко. Как это сделать? К первому встречному не обратишься. И где они – встречные? То вблизи, то вдали мелькают черными призраками.

Облако надвинулось на луну. Темнота разлилась такая, будто все засыпало сажей. Вернулся к своему дому. Остановился у калитки. Взялся было за скобу. Услышал голоса:

– А где сейчас твой?

– В хате, наверно.

Это ответил Скрибный. Голоса доносились из-за угла плетневой ограды. Прислушался.

– Спит?

– Может, и спит.

Отвечал Скрибный. Но спрашивал не Мотвиенко. Голос был другой: резче, надменней. Каждая фраза словно бы с вызовом.

– Если не спит, ты его сюда вызови.

– Так он меня и послушается.

В разговор вступил кто-то третий:

– Сделай, чтобы послушался. Кто он тебе? Сват? Брат?

– Наган у него, граната, – это опять говорил Скрибный. – Хоть и купец, а жилистый. Из пролетариев.

– Ты его в этом смысле потихонечку обездоль.

– Может, и обездолю.

– Все ты: «может» да «может».

– Деньги хотите взять? Их у него тысяч десять, не больше.

– Чего хотим, судить не тебе. Иди, осмотрись, потом вместе войдем.

– Чего вам от него надо-то?

– От плеча до пупа разрубить, это тебя успокоило?.. Сказали, ты делай, коли с нами заодно идешь.

Шорохов уже присмотрелся к темноте. Он стоит у калитки. От нее до двери в хату шага четыре. Говорящие за углом. Калитка не на запоре ли? Есть еще дверь в хату. Тоже отворится ли?

Калитка и дверь ему поддались. В комнате прежде всего сунул руку в портфель: все на месте. С гранаты только сорвать кольцо. До пяти досчитаешь, взорвется. Входите, друзья. Кровью тоже умоетесь.

Голоса доносились и с хозяйкиной половины. Прислушался: говорит Закордонный!

– Ты, старая, могла бы такого гостя по-другому принять. Скупидомничаешь. Пред Господом стыдно должно быть. Тебе скоро ответ на том свете держать. Что там скажешь?

Шорохов пошел навстречу Закордонному. В сенях, разделявших дом на две половины, встретились. Закордонный обнял его:

– Леонтий Артамонович! Друг ты мой! Добрая компания подобралась. Чего в этой дыре прозябать?.. И казачку, если надо, найдем… Пошли, пошли…

С гранатой, наганом в офицерскую компанию отправляться негоже. Об этом Шорохов подумал прежде всего. Но и оставаться здесь одному до утра небезопасно.

Наскоро рассовал деньги, бумаги по карманам, решительно ступив на хозяйкину половину, втиснул под перину первой попавшейся на глаза кровати портфель. Проверил: перина пышная, ляжешь, в бока портфель не упрется.

* * *

В доме какого-то из станичных деятелей пили, играли в карты. Разговор был совсем не такой чинный, как в Ивановской. Отсутствие высокого начальства развязало языки. Судили-рядили резко.

Генерал Шкуро рвется стать во главе кубанских дивизий, но ни обмундирования, ни оружия у него нет, да и сам его корпус устремился в Причерноморье, в район бывших курортов, войной еще не затронутых, богатых. Оттуда его не вытащишь теперь никакой силой.

Деникин благоволит только Добровольческой армии. Намерен ее в полном составе переправить в Крым. Казачеству уготовил роль своей кровью обеспечить добровольцам спокойную эвакуацию. Это нужно Деникину еще потому, что в Крыму не будет ни Добровольческой, ни Донской, ни Кубанской армий. Будет Русская армия. После отдыха она через Бердянск и Мариуполь начнет новый поход на Москву. Казачество будет для нее только обузой. Но все это подло и низко.

Воевали вместе. Теперь не только казачье войско, но лазареты, офицерские семьи донцов и кубанцев достанутся красным. Послужат заслоном для отступающих.

* * *

Был, правда, один не совсем понятный момент. Подсев к Шорохову на диван, Закордонный заговорил о мамонтовских трофеях. Его интересовало: переправлены они в Крым или нет? Может, их вообще увезли из России?

– Что вы! – ответил Шорохов. – Донской атаман генерал Богаевский свое войско не бросил. Где он, там и казна.

– Так-то оно так, – согласился Закордонный, – да ведь у вашего атамана сыпной тиф. Неделя, как его увезли в Константинополь.

– Увезли, так увезли, – проговорил Шорохов, совсем не вдумываясь в то, что ему сообщил Закордонный, и озабоченный тем, как бы полней удержать в голове все то, что ранее слышал.

Закордонный отсел от него.

Дальнейшие события этой поездки Шорохов впоследствии вспоминал с самым тягостным чувством.

* * *

Славянская. Утро следующего дня. На лагерном поле перед казармами шеренгами выстроены казаки. Их около четырех тысяч. Перед одной из шеренг дюжина офицеров. Там же атаман Букретов. Обращаясь к Шорохову, Закордонный кивает головой в противоположную сторону:

– Со Вторым Полтавским полком – порядок. На фронт пойдут. Бунтует только Таманский.

– А зачем и полтавцев выстроили? – спрашивает Шорохов.

– В назидание.

– Полтавцам или таманцам?

Закордонный не отвечает.

– Казаки! – натужно кричит Букретов. – Роль ваша для России от века была велика. Есть ли более святое дело, чем защита родины от внешнего и внутреннего врага? Есть ли выше призвание? Есть ли выше любовь, чем любовь к Отечеству? Теперь, когда красный дракон пытается отнять у нас с вами землю, волю, Христову церковь, обездолить женщин, стариков, детей, неужели мы поддадимся? Ура, братцы! Мы, потомки славных сечевиков, во имя нашей с вами прародины Запорожской Сечи не пожалеем живота своего. Ура!