Текст книги "Испепеляющий ад"

Глава 2

Пустынные улицы. Снег. День в разгаре, но ставни затворены. Редко-редко пробежит какой-либо человек да и то, прижимаясь к заборам, оглядываясь. Новочеркасск затаился. Шорохов обнаружил это, едва сошел с поезда.

На пути к дому Скрибного дважды встретился конный патруль. Счастье, что конный. На одинокого пешехода внимания не обратили. Пешие непременно остановили бы, стали проверять документы.

У одного из перекрестков пришлось постоять. Путь преградила кавалерия. Несколько полков. Шли со всем скарбом, тянулись медленно. Кухни, лазареты, обоз… Казаки были злы. Тех, кто пытался перебежать улицу в промежутке между сотнями, возами, стегали нагайками. Шорохов по привычке считал верховых. Потом бросил. Такая точность излишня. Судя по составу обоза, полки уходят совсем. Путь держат мимо вокзала, к шляху на Ростов. Идет массовое отступление своим ходом. Железная дорога расписалась в беспомощности.

* * *

Скрибный был дома!

Прямо на крыльце обнялись. Вскоре сидели за столом. Шорохов ел и пил много, с радостью. Говорили:

– Как я истомился, Леонтий? Спросить? Узнать? К любому не сунешься. Люди как волки. Чужая жизнь ни в грош.

– Что в Таганроге, Макар?

– Бегут. Домов, хоть на главной улице, хоть в порту – с магазинами, складами – купить, в аренду взять, – сколько угодно. Да только все в один голос там: «Красные наступают… Красные наступают…» Не стал. Суди, как хочешь.

– А письмо Манукову?

– Передал. Только твою фамилию назвал – сразу: «Пожалуйте». Проводили к этому… Федор Иванович!.. Роста небольшого, лысый.

– Тебя он о чем-нибудь спрашивал?

– А как же! Давно ли у тебя служу? Чем всегда торговали? С прибылью или с прогаром были?.. Это особенно его интересовало.

– И что ты?

– Фирма не дутая. Еще при старом Богачеве марку высоко держали. Привычка осталась.

– Доволен был?

– Мужик скрытный. Сказал, чтобы в следующий раз сам ты приехал.

– Так, Макар, так… А где твои сейчас?

– В станицу к бабке отправил. Пусть отсидятся.

– Думаешь, красные скоро?

– Дни остались. Сам видишь.

– А после возвращения как ты тут жил?

– Тут меня не было. Я в Новороссийск поехал.

– Зачем!

– Твой приказ выполнять. Я в Таганроге дома так и не снял.

– Новороссийск здесь причем?

– Я, Леонтий, в Таганроге с одной бабой связался.

– Из-за нее там и застрял?

– Застрял я из-за облавы. Пропуска у меня не было. Так вот, брат этой бабы служит там в контрразведке. От него по пьянке узнал: из Таганрога ставка и все миссии скоро уедут в Новороссийск. И этот город красным не отдадут никогда. Союзники не допустят. Горой будут стоять.

– И ты поперся.

– Но это чудо-город, Леонтий! Я двадцать верст до него не доехал. Поезда не пошли. Идти пешком? Заметил: пеших задерживают. Пристроился на подводу. Последний поворот сделали, к морю стали спускаться: что за диво? На Дону у нас, как вечер, – полная темнота. А тут огни! В город въехали, разглядел. Это не в домах, Леонтий! На пароходах. Сотни их там. Английские, французские, турецкие, американские. И, знаешь, у нас зима, а тут ветер с моря теплый, волны на гальку накатываются. И такой там порядок, Леонтий! В газете читал: «За кражу девяти тысяч рублей из экспедиции заготовления государственных бумаг – двадцать лет каторги»… Утром у комендатуры развод караулов. С оркестром.

Шорохов слушал, и непривычная размягченность все более овладевала им. Тепло, уют в доме, ощущение полной безопасности, свободы даже в самом простом: съесть и выпить без ограничения, – как-то по-особому раскрепощали, дружеское чувство к Макару Скрибному делалось безграничным, перерастало в неотложную потребность говорить с этим человеком с полной откровенностью, иметь своим единомышленником, тут же сказать, что ни в какой Новороссийск оба они не поедут. Не позже чем завтра уйдут на север, к своим, к красным.

Что сдерживало? Мелочи, в общем. Почему Скрибный сказал: «Твою фамилию назвал», – а назвал-то на самом деле тогда фамилию «Дорофеев». И вот это еще: «…сразу: “Пожалуйста”, – и: “Сказал, чтобы в следующий раз сам ты приехал”». Выдали его Скрибному господа-американцы. Что их он агент! И, значит, Скрибный вполне сознательно служил им. А теперь должен был бы поверить, что он на самом деле служил и служит красным.

Об это Шорохов в своих мысленных разговорах со Скрибным не раз спотыкался. Споткнулся опять. Спросил:

– В Новороссийске ты помещения нашел?

– Бессрочная аренда. Восемьдесят шесть тысяч в год. Что сейчас эти деньги? Тьфу!.. Склады, жилье, магазин. Да какие! В трех шагах от самой господской набережной. Вызывать тебя не стал. Дорога тяжелая.

– Меня в Новочеркасске все равно не было.

Скрибный, не слушая его, продолжал:

– Домина! Два этажа! Каменный! Стены в аршин…

Шатаясь, он вышел в соседнюю комнату, вернувшись, положил на столе перед Шороховым мелко исписанный лист с подписями и какой-то печатью. Вглядываться в этот лист Шорохов не стал. Прижал его ладонью к столу. Было ясно: контракт на дом.

Скрибный не унимался:

– Двери дубовые, окованные. Крепость! – он трясся от смеха. – Хозяин из молокан. У них первая заповедь: «Слово мое – дело мое»… Только все это, Леонтий, теперь чепуха. Я же еще до отъезда в Новороссийск, одну штуку затеял. Ты знаешь? Я назад на крыше вагона ехал. Чуть не сорвался, обморозился, – он подставил Шорохову ладони. – Видишь? Подушки. И сейчас горят. Спасся, думаешь, чем? Знал: обязательно должен домой вернуться. Я, Леонтий, как из Таганрога возвратился, из сейфа все, что ты там оставил, забрал.

– Молодец, – проговорил Шорохов. – Очень ты меня этим выручил.

С тем же смехом Скрибный дал ему теперь еще и конверт с надписью: «Таганрог. Александровская улица, 60. Федору Ивановичу. Дорофеев».

– И это тебе. Пока ездил, у сестры лежало.

– Молодец, – повторил Шорохов. – Цены тебе нет.

– Сейчас другое скажешь. Я, Леонтий, все деньги в дело вложил. Тысячу сто пудов шевро купил. Самого тонкого. Последний такой, Леонтий! И коз той породы нет, с которых шкуры для него драли, и мастеров, что умели его выделывать, больше нет, – Скрибный говорил громко, с восторгом, прежнего приказчицкого тона в его голосе как не бывало. – Нежней шелка, Леонтий! Я, Леонтий, теперь сверху на всех плюю. До конца дней нам обоим хватит. Смешно: под Касторной тебе предлагал: «К красным уйдем». Теперь-то зачем? Уж моим-то детям с сопливыми носами не ходить.

Он говорил, счастливо смеясь, но Шорохов делался все серьезней. Спросил:

– В эту кожу ты всадил все деньги!

– Все всадить было нельзя. Тысяч по триста оставил, мне – тебе на расходы. Чтобы крутилась машина.

– К такой громадине себя привязать! Сам сказал: скоро красные.

– Но мы с тобой и в Новороссийске не останемся. Я одному итальянцу лоскут показал, он аж взвился: «У нас это сейчас дороже золота». Четыре товарных вагона. Никакими мильонами не оценишь. Деньги и дальше будут валиться, да нам теперь что? К туркам, французам уедем. Или в Италию.

Сияет. Дорвался.

– Я, Леонтий, всю жизнь вторым, третьим, десятым человеком был. Приказчик! Холуй! Будь ты хоть младший, хоть старший, день с чего начинается? «Сделай то, сделай это…» Теперь я сам кого угодно пошлю.

Слушать не будет. Бессмысленно.

– Четыре вагона, Леонтий! Щитами из котельного железа окна зашиты. Сторожей подобрал – орлы. Клинья подбиваю к литерному поезду прицепить. Завтра, бог даст, отправимся, томился только: от тебя ни слуху ни духу. Теперь вместе поедем. Я – все честно, Леонтий!

Шорохов как-то разом ослаб и настолько охмелел, что ему стало казаться, будто он безостановочно валится на спину. Однако ясности мысли он еще не потерял. Отозвался:

– Завтра мне не успеть, – и спросил: – Мануков в Новочеркасске за это время не появлялся?

– Он и сейчас тут, – ответил Скрибный. – В «Центральной», где ты до этого жил. В номере двадцать седьмом. Позавчера сюда заходил.

– Погоди. Адрес ему ты давал?

– Нет.

– И я не давал. Худо, брат… Что он говорил?

– Чтобы, когда вернешься, сразу его разыскал.

– Худо, – повторил Шорохов. – Ой, как все это худо…

Скрибный наклонился к нему:

– Завтра уехать тебе, Леонтий, обязательно надо. Ищут тебя. Возле моей хаты все время толкутся.

– Я не заметил.

– Заметишь. Я у твоего Ликашина был. Про тебя узнать. Он вместо того сам выспрашивал: ты не возвратился ли? Не в Александровске-Грушевском ли? В глазенках было подлое. Ты не думай, я по-честному. Мое, твое… Все пополам. – Скрибный был совсем пьян. – Такого шевро я никогда еще в руках не держал.

Шорохов спросил:

– Когда ты в банке деньги забирал, как там прошло?

– Какие деньги?

– Из сейфа.

– Сперва – ни в какую. «Пусть пожалует сам». – «У меня доверенность», – говорю. «Так и что?» Пришлось дать. Потом еще один старик приставал: «Где он? Когда приедет?» Плел ему: «Скоро. Может, приехал уже…» Потом слышу: банк на возы грузится в Ростов ехать… Ты, Леонтий, усы сбрей, остригись, как после тифа, на костыли стань. К таким меньше вяжутся. К Ликашину не ходи. Продаст. И Мануков продаст…

Под его бормотание Шорохов думал: «Сбрить усы, остричься… Дурака этим обманешь. Умный решит, что надо скорей арестовывать. Мне-то лишь бы еще день-другой продержаться».

Вслушался. Скрибный опять твердит:

– Меня с ног теперь никому не свалить… Глаза закроешь, щупаешь: шелк, бархат… Кожи я какой хочешь в руках подержал, понимаю…

* * *

Следующий день выдался хмурый. Падал мокрый снег. Ледяная каша устилала мостовую, тротуары.

От дома Скрибного Шорохов не сразу пошел к собору. На всякий случай прежде петлял по городу. За это время дважды попадался ему на пути один и тот же старик в полушубке, в шапке из серой овчины. Почему дважды один и тот же? И сзади кто-то маячил. Присмотрелся: женщина.

Свернул в какой-то проулок. Прошел два квартала. Оглянулся. Женщина шарахнулась в сторону. А где старик? Впереди привалился к забору. Филеры.

Свернул еще раз. Пошел скорым шагом. Таким же скорым шагом по другой стороне улицы теперь кто-то уходил от него. Мужчина ли, женщина разобрать было нельзя. Обложили.

Войти в чей-то двор, наплести хозяевам: мол, ищу такого-то. Не подскажете ли?.. А дальше? Наверняка заметят, возле какого дома он исчез.

Между дворами был проход. Шириной в аршин, не больше. Слева и справа глухие заборы. Юркнул в него. Выйдя потом на какую-то улицу, огляделся. Нигде никого подозрительного. Сколько-то минут в запасе у него теперь имелось.

Задыхаясь от быстрой ходьбы – бежать побоялся: не привлечь бы внимание! – вышел к собору. На площади перед ним народа немало, но все калеки, нищие. С точки зрения конспирации – хуже некуда. Если связной один из них – в отрепьях, в лаптях – к нему подойдет, в то время как он в шубе, в меховой шапке, в бурках, это само по себе вызовет подозрение.

Глянул на часы. Пора. Подошел к памятнику Ермаку, постоял, направился дальше. Не оглядываясь, миновал один квартал, другой. Никого. Впрочем, нет. Саженях в ста позади – старик, на другой стороне улицы, почти напротив, женщина. Снова «ведут». Связной, если был, это, конечно, заметил. Значит, что? Связь не состоялась. Следующая встреча может быть только через неделю. Но как это – через неделю? Не позже чем послезавтра сводка должна уйти за линию фронта!.. И что сделать сейчас? Увлечь филерскую пару за собой в мешанину мелких домишек и садиков на окраине города. Там отвязаться от них будет легче. Потом вернуться к Скрибному. А дальше что?.. Об аресте, насколько можно судить, речь пока не идет. Обычная слежка. Но тогда всего лучше другое: не таясь пойти в «Центральную». Нет Манукова в гостинице, ждать. Едва встретимся, отдать задовскую бумагу. Заслуга перед миссией будет бесспорная. Пусть выгораживают.

* * *

Мануков находился в номере и встретил Шорохова словами:

– Боже мой! О ля-ля!.. Где пропадали? И – вид! Снова болели, как тогда под Воронежем?

– Сидел я в тюрьме, – спокойно, даже равнодушно, будто говорит о каком-то безразличном ему человеке, ответил Шорохов.

– У кого?

Шорохов без приглашения опустился в кресло. Сказал тем же спокойным тоном:

– Николай Николаевич! Не знаю, в какой мере вы в курсе моих дел с господином Ликашиным?

– В достаточной мере. Вас мой ответ устроил? – Мануков рассмеялся.

Смех, как и улыбка на его губах, были маскировкой. Этого Шорохов не забывал.

– Последняя моя поездка по этому делу закончилась неудачно.

– Догадываюсь.

– Я не смог выслать должные сообщения.

Мануков сел в кресло напротив Шорохова.

– Мне это известно.

– Был я на юге Украины, угодил в махновскую контрразведку.

– Сочувствую.

– Да, но сейчас-то! Вчера вечером возвратился, а сегодня с утра за мной слежка.

– И не можете понять чья?

– Да.

– Но не забудьте: за вами по этой вашей поездке аванс.

Что получалось? Отступается?

– Все тут сложнее, – Шорохов подал Манукову задовскую бумагу.

Ах, как долго вчитывался Мануков в эту машинописную страницу!

– Копия, – затем сказал он. – Вопрос в том, откуда она у вас. Тогда решится, верить ей или нет.

– От Льва Андреевича Задова.

– И кто это?

– Начальник махновской контрразведки. Вручил при расставании. Из того, что он при этом сказал, следует: потому-то меня и отпустили, чтобы я вам ее передал. Вам или Федору Ивановичу. Короче говоря, в миссию. Хотят с ней связаться. Притом – фальшивка? Едва ли.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Мануков. – И считаете, что за вами следят как за агентом этого Задова?

– Или как за агентом миссии. Впрочем, может, следят и за вами.

Мануков молчал, поигрывал задовской бумагой как веером, прищурясь поглядывал на Шорохова. Наконец проговорил:

– Ваш патрон по Управлению снабжений из Новочеркасска уехал. Но колеса, которые он привел в движение, еще крутятся. Ничего больше.

– Очень мило. Себя он этим обезопасил. Но мне-то как быть?

– Его не вините. Полагал: вам это не повредит.

– Посчитал, что меня там убили.

– Во всяком случае, уехали, как пропали. Район опаснейший.

– И в каком я теперь положении? Шьют уголовщину! И, знаете, коли, как понимаю, участием в делах господина Ликашина оплачивалась моя работа на миссию, она обязана меня защитить.

– Обязана, – подтвердил Мануков. – Но сегодня для вас можно сделать только одно: отправить в расположение Четвертого Донского отдельного конного корпуса. К Мамонтову. Да, мой друг. Я все продумал. Вашим спутником и спасителем будет есаул Плисов. Он из этого корпуса, сегодня туда уезжает. В ближайшие минуты должен у меня быть. Немедля с ним и поедете.

«Там сразу перейти фронт», – подумал Шорохов.

– Мне нужно побывать на квартире, где я остановился, – сказал он. – Взять деньги, какие-то вещи.

– Побываете. Человек обязательный. Попрошу, будет сопровождать. В его присутствии никто вас не тронет. Мамонтовец! Это котируется высоко. Хотя почему? Кто бы мне объяснил?

– Где сейчас корпус Мамонтова? – спросил Шорохов.

– Держит фронт. Отсюда, полагаю, в полутора сотнях верст. Точнее не знаю.

– Красные так близко!

– Реальность. Разумеется, в корпусе никакой угрозы вам лично не будет. Как и потом, когда возвратитесь. Тоже реальность. Окажется не до того. К тому моменту определится, следует ли вам снова поехать к этому Задову.

– Спасибо. Почти месяц сидел в подвале размером сажень на сажень. Грязь, вонь, холод. Харчи – хлеб и вода.

– Ну… ну… Теперь-то вас там на руках будут носить. Но давайте обедать. Прикажу подать в номер. И прошу – никаких деловых разговоров. На сегодня достаточно.

– Мне тоже, – согласился Шорохов, думая: «Хочешь все взвесить. Давай, давай…»

* * *

Есаул Плисов – худенький офицер лет двадцати восьми с прилизанным косым чубом, подстриженными редкими усиками, в очках, очень подвижный, почти постоянно как-то просительно улыбающийся – с охотой согласился принять Шорохова под свою опеку. Вместе потом они зашли к Скрибному. Тот был дома, сразу сказал, что вагоны с шевро прицеплены к составу с хозяйственной частью атаманской канцелярии. Решению Шорохова не ехать с ним огорчился не очень, местом дальнейшей встречи назначил станицу Кущевскую. Было бы это уже на Кубани, за Ростовом.

– Еще дожить надо, – вздохнул Шорохов.

Оглянувшись на Плисова – тот покойно сидел на стуле, словно бы готовый ждать сколько угодно, – Скрибный увел Шорохова в соседнюю комнатенку, сказал:

– Знаешь, Леонтий, что ребята из атаманской канцелярии говорили? К Ростову красных специально пропустят. Потом корпус Мамонтова ударом с севера ловушку захлопнет.

Шорохов молча смотрел на Скрибного.

– И еще одно дело. Тебя старик дожидает.

– Какой старик!

– Из банка. На кухне второй час сидит.

Подумал: «Засада. Немедля уходить с этим Плисовым. Но, может, они тут все заодно?» Спросил:

– Не ухляк?[4]4
  Соглядатай, сыщик.


[Закрыть]

– Тогда мы его придушим. И дела-то, Леонтий! После всего, что мы с тобой повидали…

Шорохов метнулся в кухню. На табурете, ссутулившись, сидел человек лет шестидесяти. Низенький, толстый, круглолицый, плешивый. Лицо бритое, крупный нос, пухлые щеки. В чиновничьей шинели. Фуражка чинно лежит на коленях.

Поздоровались, не подавая руки. Шорохов спросил:

– Кто вы такой?

Как-то странно, словно бы вовсе не шевеля губами, гость отозвался:

– Не все ли вам это равно.

– Вас кто-либо прислал ко мне?

– Нет.

– Что вас сюда привело? Говорите скорее. Времени совершенно нет.

– Имею возможность предложить вам экземпляр акта передачи мамонтовского трофейного имущества. Точнее, опись ценностей, помещенных на хранение в Государственный банк.

– От кого вам известно, что меня это может интересовать?

– Известно.

Говорил он совершенно без интонаций.

– Тогда другой вопрос. Откуда у вас опись?

– Вам это нужно знать?

– Чтобы увериться в подлинности.

– Собственной персоной участвовал в составлении сего документа. Две недели труда-с. Сидели, как проклятые.

– Сами видели всю мамонтовскую добычу?

– Почему же всю, – впервые какое-то подобие вопроса или даже возмущения послышалось в тоне голоса этого человека. – Чай, сахар, мануфактуру Полевой контроль отделил еще в Миллерово. Мелочь, впрочем. Шесть пудов тридцать семь фунтов чая, восемьдесят пудов восемнадцать фунтов сахара. Стоило ли возиться? Да и у нас два ящика церковной утвари без вскрытия передано в консисторию. Все остальное? Высокие господа в таких случаях только присутствуют. Пересчет ведут, каждую вещицу в руках держат другие.

– Вы были одним из них?

– Да. Из счетного отделения.

– Это опись всей трофейной казны? – спросил Шорохов.

– Вам это важно?

– Чтобы оценить стоимость вашей работы.

– Еще всего лишь портфель командира корпуса.

– Его опись тоже делали вы?

Странный гость ничего не ответил. Сидел сгорбившись, глядя в пол.

– Хорошо, – сказал Шорохов. – Как вы свою услугу оцениваете?

– Не так дорого, если по нынешним временам. В акте восемь листов. Пять тысяч николаевскими деньгами за лист.

– А если о вашем предложении узнает начальство?

– От вас узнает? Какая вам выгода?

– Вы правы. Документ при вас.

– Да.

– Последнюю страницу акта я мог бы взглянуть?

– В обмен на деньги, пожалуйста.

Вошел Скрибный:

– Мне пора.

– И мне, – сказал Шорохов. – Вот деньги. Давайте ваши бумаги.

В кухню вбежал Плисов:

– Господа! Нет ни единой секунды!

Старик что-то еще пытался сказать. Выслушивать его было некогда. Мелькнула мысль: «Если фальшивка, пропали деньги. Уходить, уезжать. Но что за портфель при командире корпуса? Ладно. Остальное потом…»

* * *

Паровоз и один вагон – вот и был весь их поезд. Мчались в ночи, сквозь вьюгу, с ходу минуя станции. В салоне, занимавшем добрую половину вагона и предоставленном в их распоряжение, было тепло, светло от толстых свечей в фонарях под потолком, уютно. Мягкие плюшевые диваны, зеркала, шелковые зеленые занавески, ореховый полированный стол. Никогда прежде Шорохов не ездил в подобной роскоши.

Кроме него и Плисова был еще один пассажир. Среднего роста, с округлыми плечами, плотный, мускулистый, хорошо выбритый, подстриженный ежиком, в русских сапогах, в солдатской гимнастерке без погон. Лицо было неизменно спокойно, говорил, не глядя на собеседника, как человек, который не только знает цену своим словам, но привык, что окружающие воспринимают их с почтительным вниманием. В салоне он обосновался до появления Шорохова и Плисова. Знакомясь, представился: «Сергей Александрович». Фамилии, должности, чина не назвал. Впрочем, они тоже ограничились именем-отчеством.

Конечно, как только поезд тронулся, на столе появились еда и питье. У Плисова, у Шорохова нашлось всего этого предостаточно. Сергей Александрович тоже достал из своего, грубой холстины, мешка две банки американских мясных консервов, бутылку смирновской водки.

Плисов, выпив, разгорячился, говорил много, все об одном: как славно было в мамонтовском походе по красному тылу минувшей осенью. Сколько там захватили в складах, магазинах, банках. И погода стояла прекрасная. Другое дело теперь. Корпус отступает, провиант плохой. Интендантству нигде ничего не взять, купить же – немыслимые деньги. Из дома бесконечные жалобы на дороговизну.

Сергей Александрович поначалу ни словом, ни выражением лица на речи Плисова не отзывался. Чтобы разговор не увял, Шорохов иногда что-нибудь спрашивал, добавлял. Плисов не унимался:

– Сейчас Буденный на левом фланге Донской армии наступает. Прет тараном. Трудно против него стоять? Еще бы! Но хоть знаешь, куда удар придется. А против нашего корпуса краском Думенко. Заноза в душе. Никогда не знаешь, на каком участке ударит. Откуда? Какой силой? Генерал Деникин два миллиона за его голову предлагал, десять миллионов самому Думенко, согласись тот на нашу сторону перейти. А Думенко-то всего бывший вахмистр. Не казак даже, иногородний. И нате вам – десять миллионов! Другому предложи. Кто б отказался?

Сергей Александрович вмешался:

– Вы, есаул, в своих рассуждениях легковесны. Думенко – главный организатор конницы у большевиков. Вы Буденного упомянули. Этот ваш Буденный командиром бригады у него служил, заместителем. В чем вы правы: быть не там, где тебя ждут, особенность всех действий Думенко. Пулеметы на тачанках, тактика фланговых ударов – его открытие. Вообще, позволю себе заметить, конница красных – ответ на рейд, о котором вы столь восторженно говорите. Краскомы поняли: без нее не прожить. Со стороны генерала Мамонтова в известном смысле медвежья услуга.

Плисов обиделся:

– А не медвежья услуга красным, что наш главком казацкой конницей дыры на фронте затыкает? Она на острие Добровольческой армии должна быть. А мы где?

Сергей Александрович ответил с насмешливой снисходительностью:

– Понимаю. И все понимают. Это, чтобы первыми в города входить, сливки снимать, как в том вашем походе. И чтобы еще, как тогда, ни учета трофеев, ни учета потерь! Репутацию командира корпуса берегли? Но ведь размеры потерь это еще и уровень возможного в предстоящих операциях. Или командир ваш о них не задумывался? Жил, как набежит? Тогда какой он полководец?

– Командир наш до Москвы мог дойти. Кто его в этом не поддержал? В первую очередь главком. Боялся, что добровольцев опередим.

Сергей Александрович продолжал презрительно:

– Я, знаете, есаул, совсем недавно видел оперативные приказы по вашему корпусу. Ужаснулся. Первое, что в таком приказе должно быть: сведения о противнике, второе – сведения о наших частях, третье – наши задачи. Так? Читаю: что такое? Первого пункта нет совсем. Вообще перед корпусом нет противника? Голое пространство?.. Развратились вы в том рейде. Привыкли против мужиков да баб воевать. И рядовые, и офицерство. И что тогда ваши приказы? Беспомощное заклинательство.

– Думаете у Думенко, у Буденного не грабят? – спросил Плисов.

Он произнес это, как показалось Шорохову, плаксиво.

– Думенко не трогайте, – Сергей Александрович бросал эти слова из-за плеча, – Наполеон конницы. Ни у красных, ни у нас большего полководца кавалерии сейчас нет. И большего идеалиста, я бы сказал.

Плисов рассмеялся:

– Хорошенький идеалист! А я считаю, что у этого краскома замашки диктатора. Большевики с ним горя еще хлебнут.

– В чем-то вы правы, – устало и даже как-то удрученно ответил Сергей Александрович. – Великие люди всегда не только чужим, но и своим сотоварищам непонятны. Отсюда их неизбежное одиночество. Ни слева, ни справа у них никого. В результате – отчуждение. Начинает казаться: стану диктатором, будет командовать легче.

– Вот-вот, – торжествующе проговорил Плисов.

– Относится ли это к Думенко? – Сергей Александрович будто обращался к самому себе. – На все попытки красного командования осыпать его корпус наградами, он, к примеру сказать, отвечает: «Награды не принимать. Они вносят разлад в наши ряды. Наша награда – общее дело».

– Но сам-то он орденом награжден.

– Красного Знамени. У большевиков такой есть. Но его он почти не носит. По той же причине, полагаю. Нет. Такие люди, как он, в диктаторы не выходят. У них другие личные цели.

– А деньги? – спросил Плисов.

Сергей Александрович брезгливо покосился на него:

– Причем тут деньги?

– В чем еще сила? Вы привели пример с наградами. Я приведу другой. Германцы дали Ленину денег. В России произошла революция. Разве не так?

– Революция, – ответил Сергей Александрович, – это, знаете, такое состояние народа, когда все как один выбегают из домов с безумным криком: «Долой!» Какие тут деньги? В Петрограде делегаты съезда, на котором была объявлена советская власть, получали по стакану морковного чая с сахарином и по куску хлеба с маслом. Вот, в сущности, все расходы большевиков на Октябрьский переворот. Я тогда был там, знаю.

Плисов замахал руками:

– Хорошо! Не буду спорить! Но, возьмите меня. Служу старшим адъютантом штаба корпуса. Должность не малая, но решительно не на что жить. Поверите? Без копейки сижу. Хоть караул кричи. Порой думаю: пусть надо мной хоть царь, хоть диктатор, только чтобы ни в чем не нуждаться. Разве я не прав, господа?

«Но это я твои письма читал под Касторной, – подумал Шорохов, с особенным любопытством глядя на Плисова. – Потому мне и кажется, что с тобой мы давно знакомы. Ты там так и писал: “…Вы без копейки сидите… а тут жалованье и не предвидится… хоть караул кричи…”»

Сергей Александрович взглянул на часы:

– Спать. День завтра нелегкий.

Все они были пьяны. В том числе и Шорохов. Он однако решился, немедля, как это он назвал про себя, «забросить крючок»:

– Вы, господа, о деньгах… А что они? Знаете, сколько я за эту поездку в корпус заработаю?

Плисов живо повернулся к Шорохову:

– Сколько?

– Восемь миллионов. Конечно, деньги это не прежние, но…

– Есть ли бог, господа! – воскликнул Плисов. – Суточных боевых я получаю по семь с полтиной, оклада четыре тысячи. А тут за неделю восемь миллионов!

– Спать, – повторил Сергей Александрович с отвращением. – И прошу разрешения, господа, хотя бы одну из свечей не тушите. В полной темноте я не засыпаю. Такая у меня странность, господа.

Но Шорохов-то как раз плохо засыпал при свете. Лежал то с открытыми, то с закрытыми глазами, ворочался. Стук колес, покачивание вагона и те не навевали сна.

Он достал акт передачи мамонтовских трофеев, какую-то первую попавшуюся из его страниц:

* * *

…3 октября был вскрыт сундук № 2 для точного подсчета серебряных и золотых вещей и процентных бумаг, причем оказалось: бокальчиков серебряных (вызолоченных) разных размеров 57 штук, чарок серебряных вызолоченных разных размеров 80, наперсный крест серебряный вызолоченный с цепкой – 1, серебряный графинчик (ликерный) – 1, серебряных подсвечников – 3, серебряный пятисвечник – 1, серебряный пояс с 17-ю звеньями – 1, серебряный маленький редикюльчик с цепочкой – 1, кувшинчик для духов маленький серебряный – 1, столовых ножей серебряных (разных) – 13, серебряных столовых вилок – 42, серебряных столовых ложек – 44 и ложек (фраже) – 7, серебряных ложек десертных – 16, серебряных ложек чайных (часть вызолочена) – 142, серебряных ложек чайных поломанных – 5, серебряных ложек чайных «аршади» – 6, серебряных разных совочков для заварки чая – 11…

* * *

Дальше шли серебряные разливные ложки, щипчики для сахара, вилочки для лимона, ножи для фруктов, плоские ложечки для рыбы, а потом и нитки мелкого жемчуга, золотые медальоны, броши, браслеты, запонки для манжет, нательные кресты, обручальные кольца, спичечницы, лом золота и серебра, облигации Займа Свободы, некогда выпущенного Временным правительством, банковские книги, заполненные вексельные бланки… И все это корпус Мамонтова тащил за собой, считал военной добычей, охранял как важнейшее государственное достояние? И опись именно этого «достояния» предлагал в Таганроге Чиликин? Мелочовки, в общем-то. Но почему-то же этого газетчика убили?

Чиликин особенно напирал на слова «прочее», «полная». Что это могло быть? Мамонтовский портфель, а в нем денежные обязательства перед казной Юга России? Свидетельства о мошенничествах Управления снабжений Донской армии? И там фамилии деятелей чрезвычайно известных, на что и намекал в Таганроге Ликашин.

Наконец он заснул.

* * *

Разбудил Шорохова рев паровозного гудка и голос Плисова:

– Что за дьявольщина, господа! Мы стоим.

Шорохов спал, не раздеваясь, лишь накрывшись шубой. Поднялся. Отодвинул занавеску. За окном было темно. В самом деле доехали?

Плисов вышел из салона, через минуту-другую вернулся, объявил:

– Восемнадцать верст осталось. Пути замело. Не пробиться.

Рев паровозного гудка повторился.

– А гудит он, полагаю, чтобы не врезался встречный поезд, – продолжал Плисов. – Тут одна колея. Но странно, кто может в нас врезаться, если пути замело?

– Все бывает, – сказал Шорохов. – Важно: надолго ли? А то нанять бы подводу, сани.

Паровозный гудок все не унимался. Со своего дивана поднялся Сергей Александрович. Растер ладонями щеки, несколько раз присел, помахал руками, с полотенцем через плечо вышел из салона. Когда вернулся, проговорил:

– Гудит он, чтобы нас отыскал конный отряд. И никакие «нанять» в данном случае не помогут. Даже если предложить все ваши восемь миллионов. Голая степь.

«Точно, – подумал Шорохов. – Не казак. А то бы казацкое присловие знал: “Богатый и в аду на сковородке – пан”. Но кто ты все-таки?»

* * *

Станция Ровенки, где, как оказалось, стоит штаб корпуса Мамонтова и куда конный отряд доставил их во второй половине дня, была засыпана снегом. Мороз перевалил за двадцать градусов. Порывами налетал ветер, обрушивая снопы ледяных игл на возы, на лошадей, на людей, запрудивших улицы станционного поселка, дворы, промежутки между домами.

Командовал отрядом подъесаул Синтаревский, мужчина высокий, большеротый, длиннорукий, лет тридцати пяти, в шинели с башлыком, при шашке. В Ровеньках, едва въехали в поселок, он остановил отряд, приказал одному из казаков спешиться и проводить господина заготовителя к коринту – корпусному интенданту. Шорохову надо было еще договориться с Плисовым о предстоящей встрече, но Синтаревский, подхватив его под руку, и почти силой извлекши из саней, настойчиво проговорил: