Текст книги "Испепеляющий ад"

– Там, знаете, ветер дул, валил снег. Пойди, разбери. Простого казака от генерала в двух шагах не отличишь. Да еще красные снарядами бьют. Шкуро, говорите, Постовский… Шкуро меня матюками обложил, к штабу Постовского и близко не подпустили: «Лезете с контрактами, а тут не до вас». Вот и все мои там разговоры.

– Об этом надо было честно поведать. Вас бы поняли.

– Просил: давайте лично вам прежде расскажу, обсудим.

Ликашин уселся на свое место за столом, опер на ладонь голову, спросил:

– Что вы намерены делать дальше?

– Вчера отправил приказчика в Таганрог. Открою магазин. Портовый город, таможня, – ощущение досады от сознания, что эта чиновная сволочь лихо его «подсадила», причем совершенно неясно ради чего, все сильнее овладевало им. – Буду с заграницей торговать. И время такое: все надо быстро делать.

– Правильно, – согласился Ликашин. – На лету хватай. Пока пироги не остыли. Однако мое предложение вам: снова в дорогу.

Решительно отказаться? Или прежде вызнать подробности? Но ведь если хоть что-нибудь спросишь, вроде ты согласился.

Все же произнес:

– И куда?

– В этот раз в Екатеринославскую губернию.

– Куда? – повторил Шорохов.

– В Екатеринославскую губернию, на Украину. Край хлебный, богатый. Любому заготовителю – рай.

– Рай-то рай, – Шорохов встревоженно смотрел на Ликашина. – Но там сейчас гуляет батька Махно.

– Гуляет, – весело подтвердил Ликашин. – На этом и строится весь расчет.

– И туда ехать?

– Не к Махно лично. В контракте будет указано: вся губерния. Прибудете, узнаете, в каком направлении Нестор Иванович намеревается выступить, назовете эту местность в телеграмме в Управление. Ну и так далее. Дорожка накатана. Шпагата не просите. Повторяться нельзя. Скажем, сообщите: «Мешает деятельность конкурентов-заготовителей. Прошу оказать поддержку, подтвердив мое преимущественное право». Можете, конечно, что-то закупить. Бросите на это какие-то тысячи. Если потребуется, впечатление произведет.

– Но прежде-то мы с вами заранее знали, какие станции будут захвачены, – Шорохов говорил медленно, чтобы поспеть обдумать, что именно предлагает Ликашин.

– В том вся штука, что с батькой Махно так не получится. Он сам не знает, куда на следующий день свою армию двинет.

– Значит, там я должен буду начать с того, что займусь разведкой. А любой махновец меня за одно то, что я заготовитель штаба Донской армии к стенке поставит. А я в его глазах буду еще и шпион.

– Вы не понимаете, – вкрадчиво начал Ликашин. – Вы были отсюда на север. Нажглись на этом. Виноваты перед Донской армией? Да. В чем? В первую очередь в том, что стремились зерно, заготовленное для нашего Управления, передать комиссарам.

– Вы что! – Шорохов едва сдержался, чтобы не обрушить кулак на зеленое сукно ликашинского стола.

– Как – что! В присутствии многих лиц, или, скажем, свидетелей, всего четверть часа назад вы заявили, что при подходе красных к вашему складу стали тушить пожар. Это может быть истолковано только так: чтобы в случае, если красные вас захватят, заручку у них иметь.

– Я заявил? Это вы заявили!

– А вы не опровергли. Значит, это были ваши слова. И хотя дела ваши были правильные, все же закрадывается сомнение: а если бы вас герои-марковцы не выручили? Как бы вы себя повели? – он игриво помахал рукой. – Итак, вы были на севере. Теперь качнулись в другую сторону. На юг. С отчаяния. Только бы подальше от комиссаров. Пусть даже в губернию, где пошаливают махновцы. Тут не подумаешь, что вы красным подыгрываете. Махно сейчас ведь и с ними воюет. В таком деле, как наше с вами, два раза одно и то же повторять нельзя.

– Но ведь это Махно!

– Махно. Однако только аванса на вашу долю по этой поездке будет три миллиона. Многие бы хотели.

– Спасибо. На верную-то смерть…

– Вы неправильно оцениваете свое положение, – сказал Ликашин. – «Желаю – не желаю». Вам остается только желать. Иначе – военно-полевой суд. Сегодня же. Многие так сгорели. Заметьте: отдел этого учреждения в нашем здании. Подъезд другой, но и по внутренним коридорам можно пройти. Всего два-три слова. Я их скажу? Не обязательно. Вас многие слышали. И в суде вы не со мной будете дело иметь. Если сами туда поспешите, чтобы опередить, так ведь подпись на контракте чья? Кто телеграмму в Управление посылал, что заготовка полностью выполнена? Уверяю вас, одного того, что вы в присутствии чинов нашего отдела о генерале Мамонтове мололи, достаточно, чтобы под сомнение поставить, а были вы вообще в этих Щиграх, Колпне?

Шорохов молчал. Только бы не сорваться. Бессмысленно.

Ликашин продолжал:

– Веревочка. Начни тянуть, конца ей не будет. Если будет, так на конце-то петля.

– Но ведь надо еще, чтобы батька Махно занял городишко достаточно крупный! Чтобы он в вашу оперативную сводку попал.

Ликашин всем своим видом выразил полное удовлетворение:

– Вижу: согласились. И правильно. А последнее обстоятельство пусть вас не беспокоит. Отыщем. На самой подробной карте. Была бы только от вас депешка. И чтобы Махно потом эти селеньица занял. Риск? Да. Но и деньги немалые. Иуда продал Христа за тридцать сребреников. Сын Божий! Мессия! Тут, позволю себе напомнить, денег будет поболее. Да и голову его разве с вашей сравнишь?.. И выезжать завтра. Крайне – послезавтра. Договорчик вам сейчас принесут. За авансом в главную кассу сходите. Потом вернетесь ко мне. Что еще? Вы, возможно, подумаете: «Не сойти ли на ближайшей станции?» В нети, как говорится, податься. Должен предупредить. В таком случае вы поставите себя вне круга людей порядочных. Мало того. Поручился мне за вас Николай Николаевич! Кто это, надеюсь, не позабыли. В его глазах вы тогда очень многое, пожалуй, даже все потеряете. Будет весьма огорчительно. Не так ли? Разумеется, розыска, суда, наказания вам тогда не избежать. В нашем Управлении не простаки. Полагать, что любой приди, получи миллионы, иди дальше – наглость, – говоря Ликашин горделиво потряхивал роскошной шевелюрой, приглаживал бородку. – Мне моя голова, уверяю вас, тоже дорога. Их превосходительство генерал Ярошевский, как помните, агента Молдавского упоминал. Так вот, на этих днях господину Молдавскому будет выдан аванс – шестьдесят миллионов рублей! Основание: ни малейших отклонений от правила договорено – сделано. Это ныне и есть честность. И один практический совет. Сегодня же обратитесь в отделение частной клиентуры Государственного банка, представьтесь титулярному советнику Петру Корнеевичу Серегину, сошлитесь на меня. Он вам поможет арендовать сейф.

– Зачем!

– Оставьте в нем какие-то бумажки, деньги. Клиент Государственного банка! Положение! Слух об этом пройдет. Я постараюсь. В нашем с вами деле сейчас любая частность важна. И – смелей. Впрочем, не мне вас учить…

* * *

У входа в гостиницу Шорохова остановил швейцар:

– Вас тут спрашивали.

– Мужчина? Женщина?

– Мужчина. Щупленький. Ростом – мне по плечо. Бороденка от уха до уха. В шинелишке.

– Не тот, что вчера ко мне приходил?

– Вашего приказчика мы знаем.

– Что он сказал?

– Спросил, надолго ли ушли, может, совсем съехали.

– Как ты ответил?

– О проживающих посторонним сведений не даем.

– Сразу ушел?

– На другой стороне улицы постоял. Потом.

– А как он к тебе обратился? Какие слова говорил? Ты вспомни.

– Чудно как-то. Со смешком: «Роднулечка-дорогулечка… милейший и роднейший мой…» Потом фамилию вашу назвал.

«Михаил Михайлович» – сказал про себя Шорохов.

* * *

Макар Скрибный ни 22-го, ни 23-го ноября в Новочеркасск не возвратился. На ум Шорохову приходило разное. Несчастный случай. Ехал в Таганрог без пропуска, арестовали. Как и Богачев, сбежал в Стамбул. Или другое: «… и расписку истребовать?» – «Я тебе верю». – «А тем господам?» – «Тоже…» А до того: «…если нам красных дождаться?..» Так, может, он из Новочеркасска подался навстречу красным? И ясно, что он будет там говорить: «Американский агент». Предъявит письмо для миссии. Хорошо, если попадет на того, кому известно по чьему приказу началась связь с этой миссией. А если нет? Решат: «Переметнулся». Связь сразу прервется. Томись потом в неизвестности. Что же останется – бросай все и беги?

* * *

Сейф по ликашинской рекомендации Шорохов снял. С титулярным советником Серегиным общий язык нашел. Вечер пьянствовал в компании молодых и старых чиновных особ. За все платил. Если в небедной компании твое угощение принимают, ты свой человек. Тоже одна из купеческих заповедей.

В сейф, по здравом размышлении, положил почти все свои и Скрибного деньги: три миллиона рублей! – документы, оставшиеся от поездки в Щигры, Колпны. У сестры Скрибного оставил доверенность на его имя и ключ от сейфа. Оставил также записку: «Уехал на десять дней. Пока меня нет, действуй, как знаешь». От слов: «Скорей всего, не вернусь», – удержался, хотя мысль о том, что началась полоса неудач, не покидала. С таким же чувством шел к памятнику Ермаку.

Не ошибся. Связного не было.

После этого сводку для Агентурной разведки, документы Наконтразпункт № 1 уложил в конверт, написал на нем: «Таганрог. Александровская улица. 60. Федору Ивановичу. Дорофеев». Тоже оставил у Скрибного. При лихих обстоятельствах пусть посчитают, что предназначалось для миссии.

Возвращаясь в гостиницу, заметил слежку. Филеров было двое. «Вели» они его до самого номера. Думал потом: «Третий этаж. Через окно не уйдешь. Обложили. Хорошо, если это затея Ликашина. Мешать отъезду не будут».

Так, впрочем, и вышло.

* * *

Вагон был грязным, холодным. С окнами, почти наполовину забитыми досками. Народа набилось сверх меры. Казаки, солдаты, бабы. У каждого – мешки, корзины, тряпье. Крики, ругань. Слоями плавал махорочный дым.

Одет был поскромнее. Русские сапоги, ватные штаны. Суконная гимнастерка. Полупальто. Потертая шапка-ушанка. И баула не взял с собой – большую кошелку. Уложил в нее сало, хлеб, полдюжины бутылок с коньяком. Очень хорошим. Довоенной поры. Деньги, документы рассовал по внутренним карманам. В поезд сел без помощи военного коменданта. Чтобы ехать, не привлекая к себе внимания, сделать большего он и не мог.

Пропуская встречные поезда, подолгу стояли на станциях, разъездах. С этим Шорохов встречался и в прошлой поездке. Отличие было в другом. Он ехал теперь не на север, а с востока на запад, то есть вдоль деникинской территории, однако и здесь навстречу валом валили беженцы.

Прижавшись спиной к вагонной переборке, делал вид, что дремлет, думал о Скрибном, о Ликашине. Иногда пытался представить себе то, как сам он выглядит со стороны. Получалось: усатый дядька тридцати лет, молчаливый, одет без затей. Но ведь самое главное, чего он не знает: есть ли за ним сейчас слежка? Настораживало: мордатый длинноволосый мужик в рыжем кафтане, в селянской круглой суконной шапке, побродив по вагону, пристроился на полке напротив. Случайно ли? Правда и то – встретились они еще на вокзале. Подпирая друг друга, пробирались к окошку билетной кассы. Тоже едет в Екатеринослав. Может, теперь и потянуло к попутчику? Но – случайно ли?..

Этот попутчик даже заговорил с ним. По-украински, но совершенно в городской манере, в полном разнобое со всей своей внешностью. Мол, если, как выяснилось, они едут в одно и то же место, им надо держаться друг к другу поближе. Шорохов отозвался тоже по-украински: «Гарно бы». Но подумал: «В другой вагон перейти?.. Он тоже перейдет. Что тогда?»

…А поезд то шел, то стоял. Валился, летел за слепыми вагонным окнами снег.

* * *

В конце вторых суток прибыли на станцию Волноваха. Остановка, поначалу, никого не встревожила. Потом по вагону прошелестела новость: поезд дальше не пойдет. То есть пойдет, но к фронту, за ранеными.

Решение было мгновенным: «Ехать на фронт. Оттуда – к своим. Будь там, что будет».

Военный комендант станции, штабс-капитан, немолодой, с обвислыми усами, сумрачно выслушав Шорохова и прочитав все его бумажки, сказал:

– Вагоны, о которых говорите, пока еще никуда не определены, и этого вопроса я не решаю. Но у вас в удостоверении указана Екатеринославская губерния. В ее пределы вы прибыли.

К такому повороту в разговоре Шорохов не был готов. Все же нашелся:

– Мне прежде нужно в Екатеринослав.

Комендант крутнул подбородком:

– Чего захотели! Через местности, занятые Повстанческой армией батьки Махно, ехать.

– В Управлении снабжений говорили, что железная дорога достаточно оберегается.

Комендант тихо рассмеялся:

– Армия батьки Махно это, – он несколько раз сжал и разжал пальцы руки, – это как воздух. Попробуйте схватить. А ведь воздуха сколько угодно… Достаточно оберегается… – презрительно повторил он. – Вам не доводилось слышать один из последних приказов Махно?

– Что вы! Я прежде в других губерниях заготовлял.

– Приказ такой: «Мною замечено, что многие ругаются по матушке в пространство. Отныне запрещаю употреблять матерные ругательства, обращаясь ни к кому». Это к вопросу о Махно, как о личности. О его стремлении до всего самому доходить. Стремление наивное. Разве сможешь? Отсюда потом срывы в жестокость. Можно понять.

– И не ругаются?

– Один из чинов его штаба был у меня здесь. Выражался вполне вежливо. Удивляетесь, почему я его не задержал?

– Мне? Заготовителю? Удивляться? Ничему и никогда. Поверьте.

Комендант с интересом взглянул на него:

– Я, знаете, тоже ничему больше не удивляюсь. И считал: старость.

– Время такое, – ответил Шорохов.

Комендант написал на листке несколько слов:

– Идите с этой записочкой. От вокзала третий дом по левой руке. Часа через два я тоже туда подойду. К тому времени что-нибудь определится. Вы, я вижу, порядочный человек. Это редкость…

* * *

Дверь отворила женщина с грудным ребенком на руках, миловидная, бледная, ростом с тринадцатилетнюю девочку. Ни о чем не спрашивая, привела Шорохова за перегородку. Были там кушетка, два табурета, столик. На стенках висели фотографии в рамочках. Едва она вышла, Шорохов присел на кушетку, потом прилег, положив на табуретку ноги, подумал: «Дочь? Жена?» – да так и заснул.

Разбудил его комендант. На столе в большей части комнаты был накрыт стол, шумел самовар.

Шорохов достал из своей кошелки спиртное.

Женщина тоже подсела к столу. На Шорохова смотрела со строгим вниманием. Значило это, пожалуй, что здесь редко бывают посторонние люди. Да и бедность всей обстановки бросалась в глаза. Вероятно, у коменданта где-то были жена, дети. Может, в той же Волновахе, а тут он имел, так сказать, приют для отдохновения. Отсюда – скудность обстановки и тяга к новому «приличному» человеку. Впрочем, что теперь само это слово значит: богат и не нагл?

Комендант захмелел, сумрачность его покинула.

– …Вы слушайте, слушайте, – говорил он. – Этого вам здесь больше никто не расскажет. От нас поезда идут только до Цареконстантиновки. Шестьдесят верст. Потом будет двадцать пять верст до станции Пологи. Там в поезде не поедешь. Не-ет…

Шорохов тоже захмелел. Все еще не понимая, что за человек комендант и потому его опасаясь, сам он в рассуждения не пускался.

Комендант, впрочем, не нуждался в каких-либо его рассуждениях.

– От Пологов еще двадцать пять верст по железной дороге, а потом в сторону верст десяток – Гуляйполе. Это я вам скажу… Вы слушайте! Родина батьки Мaxно. Вокруг – Советский район. Или «вольный». По-разному называют. Гордятся: «Мы, весь народ – власть». Вы слушайте…

Шорохов не удержался:

– Почему же – Советский?

– Так ведь у них там Советы. Вы слушайте! Как в красной России. Комитеты, кооперативы, коммуны, – комендант счастливо, словно человек, победивший в важном споре, смеялся. – «Народ», «народу», – или еще: «Мы крестьяне. Мы человечество», – это для них как «Отче наш».

– Но, простите, а грабежи? Или их нет? У нас про это столько говорят, в газетах пишут.

– Грабежи! Они это иначе называют: взаймы берут у населения соседних уездов. Государственная политика. Уверены: когда распространят свою власть широко-широко, все до копеечки возвратят. Или не будут возвращать, потому что сделают всех счастливыми. Нет, не так! Потому что все люди тогда будут считать себя счастливыми.

– Но ведь и красные про всеобщее счастье говорят, – сказал Шорохов. – Чего ради тогда махновцы с ними воюют?

– Они со всеми воюют. Лозунг такой, тоже батьки Махно: «Бить красных, пока не побелеют. Бить белых, пока не покраснеют». Вникаете? Тех и других к правде своей хотят приобщить. Чтобы нечто среднее вышло. Наивность? Полудобро-полузло. Верят, что такое бывает. А может, и вправду бывает? В старину, знаете, все болезни лечили кровопусканиями. Больные скарлатиной при таком лечении всякий раз умирали. Тогда самый великий врач той поры объявил: «Скарлатина! Я приучу тебя к кровопусканиям!» Я это в одной книге еще в юности прочитал. До сих пор помню. Но вы слушайте! Теперь иногда думаю: «Врач тот, совсем как батька Махно, говорил. Обстоятельствам не поддавайся. Их ломай». А с красными его армия сейчас не воюет: нет общей границы. Ненависть к красным – этого сколько угодно. Поймают – готовы кожу с живого содрать. И сдирали! Было не раз. Знаете? Чем больше любишь сегодня, тем завтра сильней ненавидишь. Года еще не прошло, как вместе в штабах сидели, винтовки, пулеметы от красных везли. Махно звание комбрига от них имел… Вы слушайте! Жизнь, что качели. То вверх, то вниз. Теперь Махно у красных вне закона объявлен: бандит, грабитель, предатель.

– Но вы же сказали: Советы, комитеты, коммуны.

– И повторю: жизнь, что качели. Махно и нашим командованием вне закона объявлен. В Бердянске юнкеров, офицеров сонными, в одном нижнем белье, расстреливал. Под Перегоновкой лучшие полки Добровольческой армии пулеметами покосил… Вы слушайте. Я вам скажу, никто больше… Сейчас в его армии восемьдесят тысяч. Задумаешься.

Заплакал ребенок. Женщина ушла к нему за перегородку. Комендант, глядя ей вслед, проговорил с тоской:

– Так и живем.

– Вы человек очень добрый, – сказал Шорохов.

– Неутешительно. В России – добрый, то же самое, что блаженный. Доброго не боятся, – он наклонился к Шорохову. – Да и не любят. Жалеют. Что в этой жалости? Слышали когда-нибудь? «У кожного в життю сонце свое. Любенько жэвется, як сонечко е…» Вы украиньску мову разумиете?

– Да.

– Мой вам совет. В этой поездке… дальше, туда…

– Понимаю.

– Говорите только по-украински.

– Так я и делаю, – Шорохов вспомнил свой разговор с вагонным попутчиком.

– Еще один совет. Тоже практический. Всего от Пологов до Екатеринослава сто десять верст. Почти на всем пути там, чтобы живым остаться, главное правило такое: если у кого в руке шашка, винтовка, а у тебя ни того, ни другого, ты человеку тому не перечь. Всего лучше – останься им не замечен. Его внимание к себе не привлеки. Если привлек, то покорность всей своей внешностью выражай. «Мы, весь народ, – власть», – их главный лозунг. Это я вам сказал… Но в стране невежественной это власть того, кто в сию минуту сильней. Причем… Вы слушайте! В таком человеке – гордость. Всей душой уверен, что раз он вас сильнее – палка в его руках толще, – то он имеет право тут же по своему разумению от имени всего народа суд и расправу вершить. Понимаете? А уверенность эта в нем лишь оттого, что он с палкой или при винтовке, при шашке.

– А если и у другого шашка в руке, – начал было Шорохов, но не стал продолжать.

Комендант не слушал его. Подперев ладонью щеку, он негромко и сдавленным голосом пел:

Я бачив, як витэр беризку зломыв,

Кориння порушив, гилля похилыв.

А лыстья не въяло, та й свиже було,

Аж доки за горье сонечко зийшло…

«Царь и бог ты в этой Волновахе, – думал Шорохов, глядя на него. – Под расстрел любого можешь подвести в два счета. А девчушка с ребенком для тебя сонечко».

Комендант достал из кармана мундира сложенный в малую долю газетный лист:

– Я вам давеча о встрече с членом штаба махновской армии говорил. Это сегодня было. Взгляните. Он мне оставил. Может, лучше поймете, что вас там ждет. Большего для вас никто сейчас сделать не может. Ни я, ни другой.

Шорохов развернул лист.

* * *

«“ПУТЬ К СВОБОДЕ”. Ежедневная газета революционных повстанцев Украины (махновцев) № 29. Пятница 21 ноября 1919 г.

Крестьяне и рабочие!

В мучениях и смерти рождается новая победа труда над капиталом. Злейшие наши враги – золотопогонники – деникинцы, охваченные смертоносной цепью повстанцев, находятся на пороге издыхания. Долг каждого из вас – добить раненое и упавшее помещичье отродье деникинцев. Пусть в руках каждого из вас засверкает топор, коса, молот и безжалостно опустите их на головы вековых врагов – помещиков и их слуг. Пусть каждый из вас идет в революционную армию повстанцев, дающую сейчас решительный бой всем врагам трудящихся.

К смерти Деникина! К созданию вольного советского строя!»

* * *

Это ничего не добавляло к тому, что Шорохов знал. Он перевел глаза на коменданта.

– Еще здесь прочтите, – с хмельным упрямством сказал тот, ткнув пальцем в столбцы газетного листа.

* * *

«Часто мелькают за последнее время сообщения о том, что северная большевистская красная армия, делая успехи на деникинском фронте, подходит к границам восставшей Украины, – Шорохов скользил взглядом, выхватывая отдельные абзацы. – Что же остается предпринять повстанческой армии в случае приближения большевистской армии?.. Ведь будет громадное преступление перед Революцией и историей, если трудящиеся, всей массой восставшие против деникинского гнета, позволят сесть себе на шею новым угнетателям, хотя бы последние носили архиреволюционные ярлыки… Революционная повстанческая армия (махновцев) должна принять неотложные меры, чтобы быть подготовленной к возможному столкновению с приближающейся большевистской властью. Повстанцы должны сейчас же заявить во всеуслышание, что они не позволят никакой внешней силе устраивать порядки и законы для них…»

* * *

Дальше Шорохов читать не стал. Было ясно, что там последует: заклинания, угрозы красным. Он возвратил газету коменданту. Спрятав ее в карман, тот взглянул на часы:

– Пора. Минут через сорок литерный отбывает. До Цареконстантиновки. Там уж как бог поможет. Если, конечно, вы не передумали.

– Такой возможности у меня нет, – ответил Шopoxoв, с благодарностью глядя на этого человека без имени-отчества: комендант ни разу ему не назвался, да и сам он ни разу не назвал своего имени, фамилии, словно тогда могла бы разрушиться возникшая между ними откровенность.

* * *

Дюжина платформ, четыре «холодушки», классный вагон – изрядно потрепанный, снаружи в ржавых полосах, с облупившейся краской – вот и был весь этот поезд. Вез он батарею морской тяжелой артиллерии. На место должен был прибыть после рассвета, шел поэтому с частыми остановками. Офицеры-apтиллеристы ни цели своего пути, ни своих взглядов от Шopoxoвa не скрывали. Квартируют в Волновахе. В Цареконстантиновку следуют не первый раз. Должны поддержать очередную попытку расположенного там отряда: пехотный полк с приданной ему конницей, – взять под защиту дорогу на Екатеринослав. Затея гиблая. Махновцы противник серьезный, а если отступают, то разбрасывают рельсы, жгут шпалы. Да и сами они огнем орудий крушат все и вся. По изуродованному железнодорожному полотну идти потом трудно. Общие взгляды этих господ-офицеров были такие: в Добровольческой армии порядка нет. Приказы не исполняются. Флот еще традиции держит. Но и там они начинают шататься. Скоро все вообще рухнет.

В Цареконстантиновку прибыли в девятом часу утра. Вместе с командиром батареи капитаном Сергеевым Шорохов пошел в штаб отряда. По дороге капитан говорил:

– Проклятое место. Верстах в пяти перед станцией Пологи мост. И тут карусель. Мы его восстанавливаем, махновцы – взрывают. Опять восстанавливаем, опять взрывают. Такая игра всех устраивает. Всех! Отрядом командует полковник Талалаев. Личность непонятная. Это – мягко. Три недели назад мы с ним дело имели. Большей бестолковщины я сроду не видел. Конница чеченской дивизии от боя уклонилась. Бежала форменным образом. Это раз. На пехоту гайдамацкая конница Махно пошла при шестидесяти пулеметных тачанках. Разнесла ее вдрызг. Это два. Навстречу бронепоезду выскочил маневренный паровоз. Сломал и опрокинул две контрольных площадки. Бронепоезд тотчас на всех парах укатил. Это три. Наша батарея держалась. За один бой – восемьдесят пять бомб, шестнадцать шрапнелей. Пользы никакой совершенно. Это четыре. А полковник при мне потом начальству рапортовал: «Задача, поставленная отряду, выполнена». Какая была задача? Кто бы сказал?.. Вот и сегодня прибыли. В бой – хоть прямо с ходу. Но будут волынить. Чего ради? Очень просто. Иначе батька Махно не успеет к Пологам побольше своих тачанок подтянуть. Штабу отряда потом придется от теплых кресел в этой Цареконстантиновке свои зады отрывать. В Пологи перебираться. Простите за резкость суждений.

* * *

Полковник Талалаев шороховские документы разглядывал долго. Клал на стол, снова брал в руки. Внешности он был заурядной. Среднего роста. Усат. Волосы скобкой. Лет около пятидесяти.

– Вы это всерьез? – наконец спросил он.

– Простите, что именно?

– Заготовки в Екатеринославской губернии.

– Район назначен штабом Главнокомандующего. Я был обязан подчиниться.

Талалаев поморщился:

– Отговаривать не смею. С богом. Но как бы вам, господин купец, простите за реализм, брюхо зерном, которое вы заготовите, не набили.

Слова эти он сопроводил выразительным жестом. Шорохов не ответил.

– Они там, – продолжал Талалаев, – вы же знаете это – любого в два счета.

Шорохов сказал:

– Извините, что перебиваю. Хочется скорее узнать: станция Пологи сейчас в чьих руках?

– Ни в чьих. Святое место. Или гиблое, если желаете. Они туда вступят, мы их по мордам. Мы вступим – они нас. Отойдем, они отойдут.

– Телеграф там имеется?

– Тоже – нашим и вашим. Модус вивенди. Телеграфист фигура неприкосновенная. Покамест, во всяком случае.

– Еще один вопрос. Простите, последний.

– Почему – последний? Я всегда рад.

– Не мог бы я в эти Пологи попасть? Сегодня же. Пока там ни наших войск, ни махновских.

– Теперь? Когда прибыла батарея? – изумленно спросил Талалаев. – Да вы что? Им об этом доложили. И о вас доложили. И про то, что вы первым делом мне визит нанесли, доложат. А как вы думали? У них везде тут глаза и уши. Среди ночи на койке заворочаюсь, сразу мысль: «И об этом будет доложено».

«Не так и плохо, – тем временем думал Шорохов. – Добраться до этих Пологов. Дать телеграмму. Сегодня же возвратиться. Дождаться, пока все тут закрутится, выехать в Новочеркасск. Получится не хуже чем под Щиграми».

Повторил:

– Но как бы я все-таки мог туда сегодня попасть? Не скрою: у меня на этой станции немалое дело. Опасно, нет ли, а надо.

Он «нарабатывал» возможное будущее свидетельство, что заготовками занимался в Пологах давно.

В углу штабной комнаты за одним из столов гнулся немолодой, желчного вида офицер.

– Владимир Кондратьевич, – обратился к нему Талалаев. – От ремонтников что-нибудь было?

Офицер распрямился:

– До места не дошли. На десятой версте пулемет.

Талалаев повернулся к Шорохову:

– Говорите: «Купаться…» А вода-то холодная.

– Но, скажем, могу я нанять туда подводу? – спросил Шорохов.

Талалаев и Владимир Кондратьевич переглянулись.

– Можете. К вокзалу мужики из Пологов каждый день пассажиров привозят, – сказал Владимир Кондратьевич.

– Бандиты, – вмешался Талалаев. – Вам с ними ехать, – он повторил свой выразительный жест. – Да сегодня и будут ли? Насторожились. Вы сюда шли, народ на улицах, поди, еще был. А сейчас к вокзалу пойдете, попробуйте хоть кого-нибудь отыскать. Попрятались в погреба. Ученые. Вот так-то…

* * *

Талалаев оказался прав. Цареконстантиновка обезлюдела. Лишь бушевали за заборами собаки. По пути к вокзалу Шорoxoв думал: «Если подводы не найду, рвану пешком. Кого-то из местных нанять. Пусть ведет».

– Все еще пытаетесь пробраться в Екатеринослав? – широко расставив руки, хлебосольно улыбаясь, путь ему преградил его бывший вагонный попутчик.

Обращался теперь он к нему по-русски, притом развязно, раскатисто. На нем были черный с белой оторочкой полушубок, шапка из черного, с серебристой искрой, меха. Шорохов даже не сразу сообразил, кто перед ним. Ответил тоже вопросом:

– Куда деваться? Торговля. Границ и фронтов не знает.

– Не признает, хотите сказать,

– Все в руках человеческих.

– Бога вы – ни-ни.

– Крест на шее ношу.

– И как же?

– Подводой до Пологов. Что еще?

Сложив на груди руки и набычившись, попутчик оценивающе глядел на Шорохова:

– А если я предложу составить компанию?

«Опасно, – подумал Шорохов. – Ой, как опасно. И не откажешься!» Ответил:

– Готов хорошо заплатить.

– Тоже дело. Впрочем, ехать тут – пара часов.

– На крыльях лететь?

– Зачем! Дрезина!

День начался. Был он очень светлый из-за выпавшего ночью и еще свежего пушистого снега. И воздух был свеж. Мчаться с ветерком на дрезине? А как же пулемет на десятой версте? Слишком гладко все складывалось.

– Счастливый случай. Всего-то ребятам на бутылку самогона дать, – попутчик перешел на «ты». – До Пологов ничем не рискуешь. Гарантия. Уж там – чего не знаю, того не знаю, – он опять широко расставил руки и хлебосольно заулыбался.

* * *

Два парня в драных ватниках стоя качают рычаг. Убегают под колеса дрезины рельсы, шпалы. Шорохов, вагонный попутчик и какой-то еще человек – лет тридцати, высокий, бритый, в белом полушубке, в картузе из черного каракуля – сидят на скамейке. До Шорохова доносятся отрывки их разговора:

– …ты бы как?.. Ну, ну… Свой, чужой… Врать не буду… Я и не церемонился… Сами бы… Собственными ручками… Там все это по-другому… Голову снова я на плечи ему не посажу…

В душе Шорохова с каждой минутой возрастает тревога. Когда в Цареконстантиновке он объяснялся с вагонным попутчиком, этот, новый попутчик, стоял за его, Шорохова, спиной. К дрезине потом они вели его, как под конвоем – почти стиснув с боков, – и сели так, что он оказался в середке. Теперь говорят между собой, словно бы никого, кроме них, тут нет. До парней, может, слова их не долетают. Но он-то рядом. Списали. Оба из махновской братии, это ясно. Кто они? Можно ли от них отделаться? Откупиться, если на то пошло.

Шпалы и рельсы все убегают и убегают, словно ныряют под колеса дрезины. По сторонам от насыпи белые поля, деревья, тонущие в сугробах, пригнувшие ветки под грузом снега, кусты.

– Тормози! – кричит этот новый попутчик.

Парни наваливаются на рычаг, колеса дрезины застопориваются, но продолжает скользить по рельсам, а там, впереди, путь перегораживают железнодорожные платформы, причем передняя из них накренилась, опустив тарелки буферов почти до земли, выставив их как таран. Вагонный попутчик вскочил на ноги, размахивает кулаками, кричит.

В десятке саженей от платформы дрезина замирает.