Текст книги "Испепеляющий ад"

– Сами проснутся, – пояснил Титов. – Привычка такая. Сидели-сидели, – брык. Десяток минут вздремнут, опять на ногах.

Шорохов сел на первый попавшийся стул, откинулся на его спинку. Заснуть бы тоже хоть на четверть часа. Что все-таки делать, если явки не будет?

Настроение было скверное. Вымотали беспробудное пьянство Скрибного, бессонная дорога.

Титов ушел.

Закордонный неожиданно открыл глаза, приподнялся, вытянул голову в сторону Шорохова, спросил встревоженно:

– Есаул? Генрих Иоганнович?

Шорохов подошел к Закордонному:

– Шорохов. Леонтий Артамонович. Генриха Иоганновича друг. Он мне говорил, если попаду в Екатеринодар, непременно должен зайти к вам, может, его здесь застану.

– Слава богу, – хрипло проговорил Закордонный. – Подумал: рехнулся. Людей перестал узнавать. А вам я рад. И что там – просто зайти. Вы только приехали. У вас своей квартиры в этом богом забытом городе нет. Тут и живите. Генрих Иоганнович тоже сейчас в Екатеринодаре, – своей здоровенной ручищей он ткнул в сторону одной из коек.

– А вы Сергей Иванович Закордонный, – сказал Шорохов.

– Закордонный, но не беспардонный, – он встал, подошел к столу, налил в стакан какой-то мутной жидкости, выпил, оглянулся на Шорохова. – Не желаете? Дрянь, а с ног валит. Или вы как Генрих Иоганнович? Рюмку к губам подносит, а не поймешь, пьет или нюхает. Алкаголик-нюхач. Особая разновидность цивилизованного человечества. Сам я, доложу вам, – коньякист. Голос у меня, слышите? Меццо-пропито! И не жалею. Я, знаете, прочитал однажды: «Когда мне было тридцать лет, я думал, что за каждой закрытой дверью занимаются любовью. Когда исполнилось сорок, стал считать, что за каждой закрытой дверью пьют. Теперь мне пятьдесят. Уверен, что за каждой закрытой дверью едят». Вранье. Мне пятьдесят два. А я все пью и пью. Вы, как вижу, человек штатский.

Закордонный говорил без пауз.

– Заготовитель Управления снабжений штаба Донской армии.

– А с есаулом что вас свело?

– Из Ростова отступал с Корниловской дивизией. Он тогда там служил.

– Теперь он у генерала Мамонтова, – Закордонный лукаво подмигнул.

– Да.

Закордонный налил себе еще стакан, посмотрел стакан на просвет, покачал головой, выпил, проговорил:

– Вот еще наказание. Чума. Хуже!

Шорохов улыбнулся:

– Чего же вы пьете?

Закордонный досадливо махнул рукой:

– Я не о том. Гордость Дона, его надежда и слава! Слышали такие слова?

– Еще бы. О генерале Мамонтове.

– Вот именно. А, знаете, почему его всякие посторонние господа вроде вас на руках носят? Потому что правды о нем не знают. Я в Николаевском лейб-гвардейском училище в те же годы подвязался, что и ваш этот герой.

– Почему мой?

Закордонный не слушал его:

– Все своими глазами видел. Мамонтов… Мамантов, если точно, – в роте князя Юсупова состоял. А князь Юсупов, будь то вам известно, несмотря на несметные богатства, красавицу жену и великую образованность, из любых пяти слов три говорил матерных. И цукал он этого вашего Мамонтова сколько хотел. А тот перед ним заискивал. Привычку имел тянуться к сиятельствам. Подлая черта характера, я вам скажу. Да, мой друже. Боялся княжеского расположения не иметь. Не пил, не курил, по вечерам в театры, на симфонические концерты выезжал. Дочь родилась, назвал Илиарией. Жена ему в телеграмме: «Крепко целую. Катя», – он ей: «Крепко целую. Константин», – заурядно до чертиков. Но желчь в нем копилась. Как манны небесной, своего часа ждал: «Крылья отращу и воспарю». Когда в полк вышел, сразу и начал. Букву в своей фамилии переменил – мелочь. А вот, поелику собственная смелость в нем князем Юсуповым была задавлена, и потому он начал брать реванш на беспомощных, факт покрупней. А кто беспомощней пленного? Я о Германской войне говорю. Он там полком командовал. И начал с приказа: «Пленных не брать». А сдавались-то в плен в первую очередь кто? Насильно мобилизованные германцами наши братья-славяне. А он их – под корень. Не хорошо-с…

– Иван Сергеевич! Когда это было!

– Любой человек, я вам скажу, с самого первого часа своей жизни и до дня смерти не меняется. В детстве букой глядит, он и под старость такой. Ваш Мамонтов потому и в красный тыл рванулся, что трусость, вбитую в него князем Юсуповым, в себе не сумел преодолеть. Стариков-то да баб конями топтать можно без всякой опаски! А больше никакой цели у этого вашего донского героя нет, и никогда не было. Ни, как теперь говорят, ради общего блага, ни лично для себя.

– Ну, для себя-то лично…

– И для себя лично, – категорически оборвал его Закордонный. – Подстраивается. К одному, другому, сразу ко всем. Как кисель. А тогда чего в полководцы полез? Я вон не лезу, – он махнул рукой. – У нас тоже такие. Потому все и валится.

– Но Кубанское войско пока держится.

– Держится. Знаете чем? Для красных себя бережет. Одни надеются из их рук самостийность получить. Ведь эстонцы, финляндцы ее получили. Другие – чтобы потом в большевистском котле вариться. Но сила в чем? Хотят же чего-то! Не только в свой кошель грести. Отсюда слабость вся, но и сила. Знаете, после чего меня в отпуск по болезни отправили? Как только я об этом самом нашему атаману доложил. Не понравилось. Пью, мол, много. Все на это свалили. А при чем тут – пью? Про «зеленых», надеюсь, слышали? Так вот у нас тут все «зеленые». Даже те, что в леса еще не ушли. Ну а этот ваш Мамонтов… Он, между прочим, сейчас тоже в Екатеринодаре. Доведется где-нибудь с ним повстречаться, сами сможете убедиться, что за фигура.

– Да, опять же, – почему он мой?

– Ваш, – Закордонный упрямо повел подбородком. – Ваш. Казну-то он грабить вам не мешает? Значит, ваш. Я по интендантской части служу, знаю.

Вошел Скрибный. Остановился у порога. Закордонный долго смотрел на него. Спросил:

– Это кто?

Шорохов помнил недавнюю стычку со Скрибным, ответил хмуро:

– Спутник мой. Человек достойный.

Скрибный шагнул к столу, водрузил посредине его четвертную бутыль. Была она темного стекла. То ли с вином, то ли с водкой.

– Ну! – восхитился Закордонный. – Таких спутников я уважаю. Никаких слов, сразу дело. Садись, друг! Общий язык найдем. Спать можешь у канареечек. Все потерял: жену, детей, имение. Канарейки остались. Пусть хоть они поют.

* * *

Шорохов тут же ушел. Не давало покоя: что с явкой? Провалилась? Просто жить тогда в Екатеринодаре? Нет, конечно. Уйти к «зеленым»? Извелся от бессонных ночей.

За этими думами до нужного ему дома дошел незаметно. На двери мастерской замка не было. Вошел. Все остальное было прекрасно. Васильев понравился сразу. Веселый, подвижный. Разговаривает, а руки что-нибудь делают. Перекладывают лоскуты меха, сметывают, подрезают.

После того как Шорохов отдал сводку, Васильев сказал:

– Если не будет чего-то срочного, приходи не чаще раза в неделю. Всей техники: замок на двери увидел, иди мимо. Перед тем как наши займут город, ты должен уехать в Новороссийск. Там явка по пятницам, в два часа дня у входа в гостиницу «Европа». Подойдут к тебе. Твой опознавательный знак: свернутая трубкой газета в левой руке. Пароль тот же, что был для меня. Глупо будет звучать, но переменить не удалось. Спешка. Все сейчас вслепую рубят с плеча: «Господь разберет». А господь, поди, сам с плеча вслепую рубит.

На этом расстались.

* * *

Возвратившись в дом Титова, Шорохов первым делом наткнулся на Скрибного. У окна с канареечными клетками была поставлена кровать. Скрибный лежал на ней. Шорохова встретил с безудержной хмельной радостью:

– Тебя жду, Леонтий!.. Иван Сергеевич – трепло. Бубнит, бубнит. Язык, как поганое помело.

Шорохов начал его останавливать:

– Помолчи, Макар. Если твою болтовню сейчас Иван Сергеевич слышит…

– А я им это обоим в глаза сказал. Ему и твоему Моллеру. Они тут знаешь как между собой разговаривали? Как две поганки. Грибы такие в подвалах растут.

– Погоди, – у Шорохова даже занялся дух. – Генрих Иоганнович тут?

– Как узнал, что ты в Екатеринодаре, сразу убежал куда-то. Меня не признал. «Кто вы такой? По чьей рекомендации?» Ах ты…

– Макар, ну, выпил и спи. Ты в чужом доме, понимаешь?

– Понимаю. Теперь они тебя втроем ожидают. Я решил предупредить. Я же не пьян, Леонтий.

– Как это – втроем? – удивился Шорохов. – Ты сказал, что он ушел.

– Вернулся. И не один. Хочешь, вместе пойдем.

Подняться с кровати он не смог.

Дверь была приоткрыта. Шорохов увидел: в комнате помимо Закордонного находятся еще Моллер и казачий офицер лет сорока, смуглый, черноволосый, с крупными чертами лица, губастый, высокого роста.

Моллер встретил Шорохова, как лучшего друга. Они даже обнялись. Казачий офицер представился им:

– Есаул Семиглобов, – он щелкнул шпорами и предложил: – Айдате в ресторан, господа. Чего тут сидеть? Приглашаю! Платить будете вы, – с хохотом закончил он, указав на Шорохова.

– Куда-либо идти сейчас я не в состоянии, – ответил тот и сел на одну из кроватей. – Я только сегодня приехал. От самого Батайска целую неделю трясся в экипаже.

– Я тоже предпочел бы остаться дома, – поддержал его Моллер.

– Знаю, – Семиглобов снова захохотал. – Будете считать барыши. Самая для вас сладкая музыка, – в его руке появилась записка. – Это вам, – обратился он к Шорохову, ничуть не таясь от Моллера и Закордонного. – Послание прекрасной дамы.

Закордонный и Семиглобов ушли.

Оглянувшись на Моллера – тот с безразличным видом продолжал сидеть у стола, – Шорохов развернул записку: «Рад, что вы в городе. Надо свидеться. Непременно сегодня. Мой адрес: Казанская улица, дом 17. Привет от Сислея. Н.Н.»

Шорохов покосился на окна. Темно. Идти по городу, в котором никогда прежде не был? Взять Скрибного? Лыка не вяжет.

Он положил записку на стол перед Моллером.

Прочитав ее, тот тоже взглянул на окна:

– Небезопасно. И далеко. Другой край города.

Шорохов развел руками:

– Компаньон. Человек солидный. Если зовет, идти надо.

То, что в записке главным было: «Привет от Сислея», – пояснять не стал.

– Я тоже пойду, – неожиданно согласился Моллер. – Не возражаете?

* * *

Они шли по темному, без единого фонаря, без света из окон, городу, и Моллер говорил:

– Вы сказали как-то, что происходите из простых людей. Но ведь и я, знаете? Мой дед был крепостным. У очень странного помещика. Из прибалтийских немцев. По его воле все Гришкины сделались Гофманами. Дмитриевы – Дитмарами, Васильевы – Вольфами. Моего прадеда звали Михеем. Сын его сделался Моллером.

– Я подумал, что вы иностранец.

– Не только вы. Многие так считают. Особенно дамы. Иногда большого труда стоит разуверить.

– Зачем же их разуверять!

– Приходится. Я из разряда мужчин, которые могут предложить себя женщине только на всю жизнь. Впрочем, я-то что! Вы повидали бы моего брата. Вот уж кто всей внешностью, акцентом, даже образом мысли немец или датчанин. Я, когда его вспоминаю, всякий раз думаю: насколько важно то, что каждый сам о себе полагает… Однако я не спросил, как ваши дела?

– Жив. Значит, все хорошо. А ваши?

– Лично мои – прекрасны. Я вообще человек счастливой судьбы. Еще никого из очень близких мне людей не терял. Но если говорить о корпусе, то хвастаться нечем. Давно не было пополнения, вооружение недостаточное, отягощены обозом. Конечно, дело не только в этом. Я как-то говорил вам о краскоме Тухачевском. Именно он теперь командует у красных Кавказским фронтом. Для наших военных деятелей это крушение. С Игнатием Михайловичем мы много об этом беседовали. Он меня понимал.

– Игнатий Михайлович – это полковник Родионов?

– Да.

– Но почему вы говорите «понимал»? Вы покинули корпус?

– Другое. Очень горестное. Игнатий Михайлович убит под Мечетинской. Думенковцы – страшная сила. И, главное, не числом берут и не лучшим вооружением. К такому мы не привыкли. Знаете, почему я сейчас в Екатеринодаре? Сопровождал Константина Константиновича. От нашей службы больше никого не нашлось.

– Генрих Иоганнович, – сказал Шорохов, – коли Константин Константинович в Екатеринодаре, не мог бы я через ваше посредство с ним повстречаться? У меня есть одно практическое предложение. Не скрою, очень важное для миссии, письмо которой вы передали мне в Батайске при первой нашей встрече. Гарантирую, генерал будет искренне рад. Теперь, когда вы в свите генерала…

– Сказали! – с мученической интонацией в голосе воскликнул Моллер. – Я в штабе корпуса всего две недели. Карьеру там теперь, когда Игнатия Михайловича, увы, нет, по нашей службе делает Семиглобов. Вы его видели. Уверен, оценили: лицо, фигура, манеры, все в нем превосходно, а в целом – мерзавец. Как рвотное. Знаете сколько сейчас личных врагов у Константина Константиновича? Легион.

– Почему!

– Ненависть посредственностей. Пора невзгод. На ком-то надо вымещать злобу.

– Но, Генрих Иоганнович, я человек трезвого рассчета. Торговля! Дело обязывает. Ваша помощь будет совершенно законно вознаграждена.

Мoллep остановился:

– Вы смеете такое мне предлагать?

– Смею, – со смехом ответил Шорохов и тоже остановился.

Шли они по середине мостовой. Потому и стояли теперь на середине улицы.

– Деньги никогда еще ни одному порядочному человеку не мешали, – продолжал Шорохов. – Напротив. Умножают возможности его личности.

– Какая я личность! – с досадой воскликнул Моллер. – Просто я так воспитан: в отношениях с людьми каждый день начинать с нуля. Не копить обид, – он взял Шорохова за руку, доверительно наклонился к нему. – Я не сказал главного. Командир болен. Сыпной тиф. Вообще сейчас в лазаретах каждые девять из десяти просто больные. Константин Константинович не исключение. Причем он безнадежен. И полная низость: вчера в лазарете задержали человека с бомбой. Хотел бросить в палату, где лежит генерал… В минуты просветления он умоляет супругу уехать из России. Это ужасно. Он всегда любил жизнь, ее радости, был предан Родине. Но идемте, идемте…

* * *

Мануков приветствовал их словами: «Очень рад». Приходу Моллера, показалось Шорохову, совершенно не удивился. Ждал и его? Или они сегодня встречались?

Шорохов все же посчитал необходимым пояснить:

– Время позднее. Идти одному? Мало ли что?.. Генрих Иоганнович – адьютант начальника контрразведывательного отделения при штабе Четвертого Донского конного корпуса, прекрасно знает город. Я уговорил меня проводить.

– Да, да, – ответил Мануков. – Против визита вашего друга я ничего не имею, тем более, что сейчас у меня без того есть один неожиданный гость, – на его губах появилась та особенная улыбка, которая, как знал Шорохов, свидетельствовала о внутреннем волнении. – Теперь будет два таких гостя. И только. Прошу…

Комната, куда они затем вошли, была, всего вероятней, кабинетом состоятельного адвоката. Темный паркет, мраморный камин, по стенам – застекленные шкафы с томами свода российских законов, бюро для работы стоя. Были тут еще – письменный стол с зеленым сукном, кресла, тяжелые зеленые портьеры на окнах и дверных проемах.

Посреди этой комнаты, слегка подбоченясь, с вызовом наклонившись вперед и едко усмехаясь, стоял Михаил Михайлович.

Он шагнул им навстречу, поздоровался энергичным кивком и бодро заговорил:

– Милейшие, только горы не сходятся. Что я сказал! Не просто горы. Большой и Малый Арараты! Казбеки! Чебуреки! Шашлыки! – не уделив Шорохову и малейшего внимания, он подхватил Моллера под руку и, с насмешливой почтительностью уведя его в сторону, к камину, продолжал: – Особое мое вам почтение, дорогулечка. Восхищаюсь. Страж сурового величия. Подбор случайных слов, а красиво. Но только что теперь вам оберегать? Чины вашего корпуса разбегаются, как тараканы по горячей плите.

Высвободив руку, Моллер удивленно смотрел на Михаила Михайловича. Тот продолжал в своем обычном ерническом упоении:

– Еще вопросик, роднулечка. Как себя чувствует Константин Константинович? Военная тайна? Но стервятники слетаются делить Мамонтову добычу. Полагают, коли то был мамонт, то и наследство окажется мамонтиных размеров. А был ли мамонт? Вопрос вопросов, мой дорогулечка.

Мануков с брезгливой миной на лице прервал его:

– Послушайте? Сколько можно?

Михаил Михайлович изогнулся в шутовском поклоне:

– Можно до бесконечности. Но что за крик души, любезнейший? Или у вас в запасе есть какое-то иное блюдо? Подавайте! Не знаю, как прочие господа, я очень проголодался.

Внезапно он опустился в одно из кресел и остался в нем с видом человека, которого больше ничто не интересует.

Не отрывая глаз от Михаила Михайловича, Моллер расстегнул шинель, снял с шеи шарф, положил на каминную доску.

Мануков кивком указал Шорохову на дверь в соседнюю комнату.

Была это спальня. Притворив за собой дверь и склонившись к шороховскому уху, Мануков сказал:

– Просьба, или не знаю что… приказ, поручение… Завтра около полудня на вокзале, перед дверью в кабинет военного коменданта к вам подойдут, передадут пакет. К сожалению, не такой маленький: размерами с канцелярскую папку. Это учтите. Захватите с собой портфель. С первым же поездом вы уедете в Новороссийск. Дело деликатное в том смысле, что оставаться с этим пакетом в Екатеринодаре вам будет небезопасно. Не могу не польстить: надежней вас никого сейчас у меня здесь нет.

Шорохов спросил:

– Кто будет тот человек?

– Лицо вам известное. Оно тоже вас знает. Пароля поэтому не нужно. Важная подробность: в Новороссийске я появлюсь спустя три-четыре дня. Через миссию вас там найду. Свой адрес вы им сообщите. Заберу пакет.

– Обо всем этом тоже просит Сислей?

– Прошу лично я. В миссии о пакете ни слова. Еще одна подробность. Вознаграждение ждет вас гораздо больше, полученного при посредстве господина Ликашина, – Мануков протянул Шорохову пачку желто-зеленых десятитысячных деникинских купюр. – Это не аванс. На расходы по случаю внезапного отъезда. Повторю: дело срочное, должно быть строго между нами.

«Тысяч двести. Щедр», – с невольным уважением к Манукову подумал Шорохов.

Деньги он взял, но что-либо ответить Манукову не успел: ведя под руку Моллера, вошел Михаил Михайлович.

– Хватит уединяться, раскошнейшие, – объявил он. – Пакуете чемоданы?

– Мне-то почему бы их не паковать? – нервно ответил Мануков. – Я в этой стране девятый месяц.

Все вместе они возвратились в первую комнату. Михаил Михайлович не унимался:

– Но, дорогулечка! В вашем ответе не содержится самого главного. Почему вы делаете это сегодня? Не вчера, не позавчера, не послезавтра, наконец, – он обернулся к Моллеру. – Вы-то почему еще здесь? Выполняете приказ начальства? Какого? Генерала Хольмана? Полковника Кадыкина?

– Мелко все это, – с таким видом, будто у него заныли зубы, произнес Мануков. – Поразительно мелко.

– Желаете по крупному? – Михаил Михайлович насмешливо поклонился. – Что имеется вами в виду, мой милейший? Ах, да! Разговоры этого милого сударя про таланты красного командфронта Тухачевского. Про то, как он громил дивизии Колчака. Адмирал был ничтожество. Трупы правых и виноватых складывал штабелями вдоль сибирской железной дороги. Считал это лучшим способом агитации за твердую власть. А лучший способ: делай необходимое тихо, заявляй о заслугах власти перед народом громко. В этом весь механизм.

Мануков прервал его:

– Вы, по-моему, собирались уйти.

Михаил Михайлович сделал вид, что в ужасе шарахнулся от Манукова:

– Выпроваживаете? Надеюсь, еще не в лучший мир… Вы-то свои тайные переговоры с вашим верным компаньоном завершили?

– Простите, – вмешался Шорохов. – Я тут больше не нужен? Тогда я вас покину.

– Я тоже, – добавил Моллер.

– Уходите, уходите, любимейшие, – Михаил Михайлович говорил с нервным смехом и жестикулируя. – Мне-то еще рановато. Две-три особенно сладостные минуты. Эдакий финал. Как при нежном свидании.

* * *

Они отдалились от крыльца мануковского дома шагов на двадцать. Моллер неожиданно сказал:

– Леонтий Артамонович! Мне очень тревожно.

– Я вас понимаю, – согласился Шорохов. – Но эти господа давно знакомы. Немалым обязаны друг другу.

– И вот что еще: шарф! Он остался на каминной доске.

– Давайте вернемся.

– Нет-нет. Я один. Из-за моей оплошности стоит ли вам беспокоиться? Идите, я вас догоню.

Моллер так поспешно повернул назад, что у Шорохова не осталось сомнений: хочет вернуться к Манукову без него. Шарф – заранее подготовленный повод. «Какая же у тебя жизнь?» – подумал он.

Завтра, еще до того, как идти за пакетом, надо побывать у Васильева. Есть две возможности. Одна: с этими документами, видимо, очень важными, исчезнуть. Вторая: выехать с ними в Новороссийск. Там, пока придется ждать Манукова, снять копию. Выгоды первой возможности: Агентурная разведка получит подлинники документов. Выгоды второй: он по-прежнему останется сотрудником миссии, не прервет своих отношений с Мануковым. Как сделать лучше, это обсудить с Васильевым. Важно, что теперь есть хоть какие-то деньги.

Так раздумывая, он с четверть часа простоял, ожидая. Ночная стужа становилась все злей, дул ветер. Благодаря шубе Шорохов не мерз, но стоять дальше смысла не было. Тоже вернуться к Манукову? Но ясно же: собрались они там теперь только втроем, его, не очень-то и таясь, выставили. Самое правильное – идти домой, лечь спать.

* * *

У Закордонного был гость. Подъесаул. Солидной комплекции, бородатый. Назвался Григорием Матвиенко, в каком полку служит, не сказал. Он и Закордонный были пьяны. За столом с ними, тоже пьяный, сидел Скрибный. Разговор у них шел путаный, но все больше о «самостийности» Кубани и еще о том, что кубанское казачество головы свои за Деникина и начальника его штаба Романовского на плаху класть не желает.

Шорохов вслушивался в эти речи отрывочно. Ждал: скорей бы угомонились. Наконец Закордонный свалился на свою кровать. Скрибный ушел к канареечным клеткам. Матвиенко продолжал сидеть за столом, качался, клевал носом. Вдруг вполне по-трезвому проговорил:

– Леонтий Артамонович, я вот что должен сказать. Наш полк готов перейти на сторону красных. Нужен совет, как это сделать. На фронте – там просто. Мы в тылу стоим.

«И с таким вопросом ты ко мне лезешь? – ужаснулся Шорохов. – Или ты ко всем так? Тогда ты дурак».

Он глянул на Закордонного: спит. Спросил:

– Я тут причем?

– Не верите, – подытожил Матвиенко.

– Верю – не верю, это не разговор.

– Вы подумайте, – Матвиенко встал из-за стола. – Завтра под вечер приду за ответом. За советом, вернее.

Он тут же ушел.

«Милое дело, – думал Шорохов. – Еще и такой хворобы недоставало. Не провокация ли? Вот в чем вопрос. Откуда узнали? Влипнешь в два счета».

С этой мыслью он и заснул.

* * *

Разбудил его Закордонный:

– Вставайте! Сколько можно? Ваш компаньон тяжело ранен.

– Кто? Какой?

– Американец, к которому вы вчера ходили.

– Вы что? Когда? Кто?

– Кто! Когда! Он ваш компаньон. Должны знать.

– Откуда! Я всю ночь спал.

– И проспали.

– Но кто?

Закордонный ответил не сразу. Ерошил седую шевелюру, беззвучно шевелил губами. Наконец произнес сквозь зубы:

– Говорят, что наш Моллер.

– Не может быть!

– Быть может все.

– Где он сейчас?

– В военной тюрьме.

– Иван Сергеевич, вы не ошибаетесь? Откуда вам это известно?

– На кудыкину гору ходил, – ответил Закордонный.

* * *

Дежурный офицер военной тюрьмы – худой, лысый, в помятом мундире, с заспанной физиономией – сперва ничего не желал понять, переспрашивал:

– Моллер? Такой фамилии нет. Может Миллер? Муллер?

– Моллер.

– Не знаю и не знал.

– Как можете не знать? Его привезли прошлой ночью.

– Когда же?

– Точный час мне неизвестен.

– Неизвестен, а пришли.

– Но у вас ведется запись поступивших в тюрьму?

Дежурный офицер пододвинул к Шорохову лежавшую на столе раскрытую конторскую книгу. На самом верху ее страницы писарским почерком было выведено: «Моллер, Генрих Иоганнович».

Шорохов ткнул пальцем в эту строку:

– Вот, пожалуйста.

– Чего еще вы желаете?

– Потребовать освобождения. Господин Моллер арестован без оснований.

– Но вам-то известно, в какой камере он содержится? – офицер повысил голос. – Так, вот, извольте: суд над ним был.

– И что за приговор?

Офицер молчал, скалясь в хмельной улыбке. Что он пьян, из-за сумрака в кабинете, Шорохов понял только теперь. Он достал из бокового кармана пиджака одну из тех бумажек, что ему вчера дал Мануков, положил на стол. Спросил:

– Я мог бы поговорить с вами об этом деле подробней?

Дежурный офицер конторской книгой накрыл деньги, проговорил:

– Я ничего не решаю.

– А кто решает?

– Полковник Шильников. Будет часа через два, – помолчав, дежурный офицер добавил: – Суд наш сами знаете: сто рублей за шкуру – и на вешалку.

Что значило это присловье, Шорохов вдумываться не стал.

– Пока не появится полковник, я мог бы повидать арестованного?

– Пойдемте, – сказал дежурный офицер. – Это в соседнем здании.

* * *

В камере было два человека. Когда Шорохов и дежурный офицер вошли, один из них, невысокого роста, круглоголовый, толстенький, в кургузом пиджаке зеленого цвета, в серых брюках – стоял у окна, другой лежал на голом топчане. При их появлении он не шевельнулся.

Шорохов склонился над этим человеком: Моллер. Мундир изодран. Лицо в кровоподтеках. Лежит, закрыв глаза.

– Здравствуйте, Генрих Иоганнович, – сказал Шорохов. – Вы меня слышите?

Моллер открыл глаза, схватил его руку, прижал к губам. Шорохов вырвал руку, присел на топчане с ним рядом.

– Я не убивал. Вы мне верите? – проговорил Моллер. – Я вообще не могу убить.

– Я вам верю, – сказал Шорохов.

– Меня били. Я не могу встать. Это бесчеловечно.

– Что произошло? – спросил Шорохов.

– Я вернулся за шарфом. Вы помните?

– Помню. Я долго вас потом ждал.

– Парадная дверь оказалась не заперта. В дом я вошел, никого не беспокоя. В передней тоже не было ни души. У портьеры там я остановился, потому что господин Мануков и Михаил Михайлович очень громко разговаривали. В первый момент побоялся, что могу помешать им… Вы мне верите?

– Я всегда вам верил. Верю и сейчас.

– Потом понял, если эти господа узнают, что я слышал их разговор, я буду навеки впутан в ужасное дело.

– Они спорили? – спросил Шорохов.

– Напротив! «Мой друг… Мой милейший». Это меня сначала обмануло.

– Вы затаились.

– Что оставалось? Потом… Потом я боялся уйти, чтобы не услышали шума закрываемой двери. На моем месте любой поступил бы не иначе.

Шорохов достал из портфеля блокнот, карандаш, спросил:

– Вы можете писать?

Моллер дернулся на своем ложе:

– Как! Тогда получится, что я подслушивал.

– Это ваш единственный шанс, – сказал Шорохов. – Уже состоялся военно-полевой суд.

– Но меня еще не допрашивали!

– И не будут. Законы военного времени.

– Господина Манукова я не убивал.

– Спасти вас может вмешательство только очень влиятельных лиц. Но с чем я к ним приду? Говорите: «Тайна». В чем она? Собственноручная запись. Другого пути я не вижу. И, бога ради, скорей. Вы говорили, что вы музыкант, хорошо запоминаете все, что слышали.

– Да-да, – согласился Моллер. – Это я могу. Но у меня что-то с ногами. Я не могу сидеть. В то же время ужасная боль.

– Пишите лежа.

Топчан был низенький. Если положить блокнот на пол, писать Моллеру будет удобно. Но лежал-то он на спине. И надо еще переместить его так, чтобы ему было можно водить карандашом по бумаге.

Шорохов обернулся в сторону моллеровского сокамерника. Тот по-прежнему стоял у окна.

– Помогите перевернуть, – попросил Шорохов.

– Чего-о? – нараспев произнес сокамерник. – Грузчик я, что ли? Нашли кого!

Пришлось обходиться без его помощи. Для Моллера это было мучительно. Беспамятство – вот чего всего больше боялся Шорохов. Пока потом добьешься врача, пока он что-нибудь сделает, уйдут все те минуты, которые еще у них с Моллером есть.

Наконец с этой задачей удалось справиться. Моллер спросил:

– На чье имя я должен писать?

– Думаю, всего лучше на имя тех, от кого вы мне при первой встрече передали послание.

Они были тут не одни. Более определенно Шорохов решил не выражаться.

– И вы это им непременно передадите?

Шорохов не мог обманывать:

– Вы пишите. Не теряйте времени. Кому именно передать – вопрос второй. То, что вы укажете в заголовке, – тоже неважно.

Моллер заплакал. Шорохов обнаружил это по его вздрагивающим плечам, а потом и по каплям слез на странице лежавшего на полу блокнота. В глазах Шорохова тоже зарябило от слез. Ломающимся голосом, будто ему зажали горло, он проговорил:

– Генрих Иоганнович! Промолчать в таком случае и убить – это рядом. И что нам с вами делать потом?

Ничего не ответив и все еще плача, Моллер начал быстро писать. Одна за другой заполнялись страницы блокнота.

Сокамерник подошел к Шорохову, кивком головы указал на Моллера:

– Этот фраер никого не может убить.

Шорохов ответил неприязненно:

– Он и не убивал.

Сокамерник рассмеялся:

– Музыкант!.. Иной раз такое услышишь!

– Вы-то не музыкант?

– Почему же? – то ли удивился, то ли обиделся сокамерник. – По фене я ботаю.

Он отошел к окну. «Вор, – думал Шорохов, глядя ему в спину. – Замели. Теперь мечется».

Медлительно тянулось время. Шорохову казалось: вот-вот войдут, помешают, скорее, скорее надо.

– Больше я не могу, – наконец сказал Моллер.

– Подпишите, поставьте число.

– Это я сделал, – ответил Моллер.

– И не отчаивайтесь.

– Да, да, – согласился Моллер. – Со мной поступают совершенно не по закону.

– Генрих Иоганнович, – сказал Шорохов. – Я вмешаю в это вы знаете кого. Но если потребуется искать какой-то иной выход, кто бы еще мог вам помочь? Закордонный? Семиглобов?

Моллер не ответил.

– Здесь одни только суки, – не оборачиваясь отозвался от окна сокамерник.

Он слушал их разговор! Шорохов понизил голос:

– Но в любом случае тогда вам придется покинуть Екатеринодар. Куда?

– Уеду в свой старый полк.

– Где он? И это вас не спасет.

– Помогите мне попасть к брату. У него очень большие связи.

– Как я его отыщу?

– В Новороссийске. Служит на таможне.

– В Новороссийске, – со вздохом ответил Шорохов. – Туда перешла ставка. Попадете из огня в полымя.

– Друг, может, ты и меня отсюда вытащишь? – сказал сокамерник, подойдя и нагло уставившись на Шорохова. – Учти, любая услуга мне оплачивается здорово. Я – Бармаш. Ты про Новороссийск сказал. В любой хазе там на меня сошлешься, как бог будешь принят. Раскусил? Ты и твой этот жавер. И не волынь. Мне тоже стенка назначена. Сочтемся. За одного двоих даю. Идет?

* * *

Полковник Шильников, по внешности и манерам тоже старый тюремный служака, все понял сразу. Сказал, что стоить это будет семьдесят тысяч рублей деньгами южно-русского правительства. Шорохов, как положено солидному человеку, сделал вид, что колеблется. Полковник пояснил:

– У меня под ногами сейчас тоже склизко. Случай не простой.

Когда Шорохов отдал деньги, добавил:

– Давайте за второго столько же. Пусть катятся оба.

Шорохов вспомнил, как Бармаш сказал ему: «Грузчик я, что ли?» – сурово подумал: «Пусть получит свое» – и не ответил.

– Как знаете, – продолжал полковник. – Но деньги теперь разве деньги?