Текст книги "Ивановна, или Девица из Москвы"

Письмо V

Ульрика Ивановне

Вильна, 23 дек.

Как поистине счастлива я известить тебя, моя дражайшая сестра, что здоровье моего любимого супруга продолжает улучшаться. Он выдержал переезд на носилках из Моинитцы сюда лучше, чем я ожидала, и теперь у него самый лучший уход, и я верю, что он скоро начнет выздоравливать. Он смог принять князя Кутузова и принимать своего старого друга Витгенштейна неоднократно и без усилий. И на самом деле, счастливое душевное состояние оказывает укрепляющее действие на его организм. Как он сам сейчас заметил, «радость приносит покой, а благодарение Небесам – кровь в вены». Бедняжка! Сколько же он потерял и того и другого.

Ох, Ивановна! Как сильно мы страдаем за тех, кого любим! Разумеется, мучения, которым я была свидетелем, не могли сравниться с теми, что вынесла я за лучшую половину своей жизни! Я буду надеяться, по крайней мере, что нет, потому что не могу даже помыслить, каково ему было терпеть столь ужасные страдания.

Что за день был вчера в этом городе! Как желала бы я, моя дорогая Ивановна, чтобы ты могла провести его со мной! Один такой день стоит целой жизни! И он как-то сгладил бы те беспримерные жестокости, что ты видела, и накопленные страдания, что ты претерпела, и таким образом, хотя ты оплакиваешь, как и я, прошлое, все же возвышенный восторг, щедрая отзывчивость твоего сердца, твои преданность и патриотизм, которые воспитание сделало частью твоей натуры, а добродетели и опыт возвели в твои принципы, пробудили бы в тебе воодушевление, способное даже печаль возвысить до экстаза. Не выход Государя, хотя он и любим до обожания, и не победные возгласы прекрасного народа вызывали в душе сладчайшие эмоции – нет! то было выражение радости в глазах каждого человека, переполненного безграничной благодарностью Небесам, и доброжелательности, которая так явно проникла в сердце каждого! Стар и млад обнимались на улицах, приветствовали солдат как своих братьев, а их генералов – как своих освободителей, из всех уст летели восторженные возгласы, все глаза омывались слезами радости.

Но когда появился Государь, когда все увидели того, на чьей волнующейся груди судьба стольких миллионов обрела отдохновение, когда вспомнили, сколько страшных бедствий, сколько триумфальных побед пережито с тех пор, как они видели его в последний раз, благоговение смешалось с радостью, и тишина, будто пелена, накрыла толпу… И вот – улыбка Императора, возгласы генералов, собравшихся вокруг него, рассеяли эту тишину, и крики радости снова понеслись к небесам.

Атаман Платов, о котором ты много слышала (а услышишь еще больше), получил княжеский титул. Это красивый мужчина, в его открытом лице видна та благородная отвага, которую он так счастливо продемонстрировал. Меня представили ему, но беседа наша была недолгой, поскольку мне жалко каждой минуты, украденной у моего Федеровича. Спасибо тебе, моя милая Ивановна, за любовь, какую ты уже почувствовала к моему драгоценному чаду, но и правда невозможно было бы сердцу, даже намного менее нежному, чем твое, видеть его и не восхищаться им. Поцелуй его за меня тысячу раз. И не забудь передать от меня привет, с благодарностью, сэру Эдварду Инглби. Ничего не могу с собой поделать, но боюсь немного, что он крадет у меня то сокровище, для доставки которого ко мне затратил столько усилий. Прости меня, дорогая сестра, если я ошибаюсь на его счет или подобным предположением делаю больно тебе. Ты была поставлена в весьма необычные условия, и одна исключительная ситуация проистекает из другой, ты ведь знаешь.

Прощай! Меня призывает моя обязанность сиделки, и потому прекращаю свою писанину. Офицер, который доставит тебе письмо, мне незнаком, но это человек, заслуживающий доверия и уважения. Ты убедишься в этом. Он отправлен с личными письмами Императора и в скором времени вернется сюда и, верю, принесет хорошие вести от тебя. Еще раз прощай! Мой дорогой Федерович шлет тебе привет и самые сердечные пожелания.

Ульрика

Не могу запечатать письмо, не сообщив тебе, что наш дорогой брат, как я понимаю, с каждым днем набирается сил, а также не отдав дань памяти лорду Тирконнелу, который вызывал уважение у всех, кто знал его и кто также очень сожалеет о его смерти. Он умер около двух недель назад от легочной болезни, вызванной чрезмерным напряжением. Сколь многим мы обязаны этим смелым англичанам, моя Ивановна!

Письмо VI

Сэр Эдвард Инглби

достопочт. Чарльзу Слингсби

Петербург, 1 янв.

Она любит, Чарльз! Как я и опасался, она любит! И это доводит меня до безумия, по крайней мере до ревности, которая и есть своего рода безумие, если позволите, – по крайней мере, так она сказывается на мне. Но есть ли у меня право ревновать? Она никогда меня не любила. В сущности, у меня с ней ничего такого и не было. Признаюсь, вообще ничего. Все это полнейшие глупости. Но вы узнаете, как это было. Я возьму себя в руки и все подробно расскажу. Я сказал «возьму себя в руки»? Что за глупость! Я совершенно спокоен и… ну, слушайте же.

Позавчера Ивановна получила от Ульрики письмо самого волнующего и радостного свойства. Но я не имею к этой радости никакого отношения, так что об этом можно не говорить. Офицер, который принес письмо, провел вечер в доме Федеровичей. Ивановна пригласила для знакомства с ним нескольких друзей, среди коих был и я, в некотором роде любимчик, хотя Ивановна, с первого моего визита, очень заботилась, чтобы я никогда не оставался в одиночестве. Этот офицер, полковник Вилловински, оказался славным веселым стариком, типичным солдатом, с радостью готовым «еще раз пройти все свои сражения», гордившимся, и по праву, многими боями, в которых он еще недавно принимал участие. Можете представить, с каким волнением мы расспрашивали о подробностях событий, особенно интересных тем, что о них рассказывал человек, который лично в них участвовал. Никогда еще тонкость души Ивановны или очаровательная непосредственность, с которой это выражалось, не были столь привлекательны. Она старалась скрыть любые эмоции, которые могли бы выказать ее тяжелые мысли. И тем не менее, остро воспринимаемые подробности, которые, как бы их ни описывали, не могли, по аналогии с тем, что она сама только что пережила, не пробудить тяжелых воспоминаний. Сила ее духа привлекала мое внимание не меньше, чем ее радость по поводу успехов родной страны. Как часто опускались ее длинные ресницы, чтобы скрыть дрожавшую под веками слезу! И как часто ее прекрасные голубые глаза устремлялись к небесам, сияя ярчайшими лучами благодарной радости! Бывают такие моменты, Чарльз, когда красота так подлинна, что душа воплощается во внешности и излучает свой собственный свет. Несчастье, что я созерцал ее в столь суровый час.

Наконец кто-то из гостей перебил рассказчика, когда тот описывал одну замечательную вылазку донских казаков, чтобы расспросить о личности и нраве их великого командира Платова. Затем перешли к его красавице-дочери, заметив, что, «к сожалению, позорное бегство Бонапарта помешало одному храброму человеку претендовать на ее руку в том случае, если он арестует хитрого врага, так как ее бравый отец решил, что такова будет награда за проявленную доблесть».

«Должна признаться, – скромно заметила Ивановна, – что с этой точки зрения не могу сожалеть о его бегстве, поскольку, возможно, та молодая особа была бы очень несчастлива в таком браке».

«Это невозможно! – разом воскликнули несколько человек, разгоряченных энтузиазмом, который, естественно, был вызван недавним разговором. – Это невозможно! Как это – быть несчастной в браке с храбрецом – спасителем страны?! Она должна радоваться, что стала такой наградой».

«В России много храбрых мужчин, – продолжала Ивановна, – но до сих пор ни одна тонко чувствующая женщина не принимала в мужья без разбора кого-то из числа тех, кто знаменит главным образом своим героизмом. Необходимо множество условий, чтобы женщина была счастлива в замужестве. Женщина должна соединять свою жизнь с мужчиной не только потому, что он храбрец, которым она восхищается, но с тем, кто близок ей по своему душевному складу, привычкам, предпочтениям, конечно, насколько это позволяет разница между полами. Мне рассказывали, что эта знаменитая красавица – женщина просвещенная, с бесхитростными манерами и чувствительным сердцем. Наверняка было бы достойно сожаления, если бы случайности войны бросили ее в руки храброго, но грубого мужчины, не способного ни оценить сокровище, которым он обладает, ни быть ей собеседником и другом. А это именно то, что каждая замужняя женщина должна найти в человеке, который является ее господином, поскольку, уверена, повиновение – трудная задача, когда нет другого превосходства, кроме личной доблести».

«Но, дорогая моя барышня, – воскликнул полковник, протискиваясь к столу, – хотя я и не могу радоваться вместе с вами тому, что корсиканец ускользнул из наших рук, потому как сожалею, что мой добрый друг упустил возможность торжествовать, отдав свою дочь и деньги счастливцу, который поймал корсиканца, все же могу вас успокоить относительно этой девицы и ее счастья, поскольку в действительности она сама сделала свой выбор. Да такого храбреца выбрала, что Платов радуется этому почти так же, как если бы парень был тем удачливым победителем, какого он и желал».

Теперь уже дамы проявили такую же пытливость, как перед этим джентльмены. И со всех сторон доносилось: «Умоляем, поведайте, кто же этот счастливчик?»

«Ха-ха-ха! – рассмеялся полковник. – Дорогие мои друзья, мы теперь все пребываем в неведении, поскольку, честное слово, я никогда не слышал его имени, да если и слышал, то оно начисто вылетело из моей головы. На самом деле об этом романе только шепчутся, а я просто случайно уловил слушок. Видел бы я этого юношу павшим или участвовавшим в бою, я бы, возможно, и запомнил его имя, но поскольку нам не довелось идти одной дорогой, так его имя, если и было слышано мною, то забылось, да и видел-то я его один единственный раз».

«Ах, полковник! Каков же он? Красив? Знатен?» – закричали слушатели.

«Ну, что касается красоты, то, когда я его видел, лицо его было белым как полотно и шел он, сильно сгорбившись, уж и не знаю, красив ли он, поскольку вид у него был так себе. Кстати, к нашему разговору, не могу удержаться, чтобы не сказать, что у женщин весьма странный вкус. Многие из тех, с кем я знаком, с презрением смотрят сверху вниз на вполне красивого малого с румяным лицом и крепким телом. А иссохни он до такой степени, что станет выглядеть, как призрак его деда, вот тогда они удостоят его наисладчайшими улыбками! Мне все это абсолютно непонятно, но, по правде говоря, женский пол всегда был мне непонятен, так что больше я ничего об этом не скажу».

«Но, полковник, – сказала Ивановна, не задавшая ни одного вопроса, – вы допускаете, что если бедняга был болен, то со стороны дамы было бы любезно пожалеть его».

«О да, мадам! Конечно, очень любезно, без всякого сомнения. И этого парня как никого стоило пожалеть, потому что, как мне рассказывали, он был убит, так сказать, точно убит, и оставлен своими, и числился среди погибших, и никак нельзя было предположить, что он воскреснет».

«В каком сражении?» – вскричала Ивановна с такой горячностью, какую только можно вообразить.

«Не могу на это ответить, поскольку, как я уже говорил, мы сражались в разных дивизиях. Мне известно лишь, что этот молодой человек знатного происхождения и, как выражаются женщины, дьявольски красив, что он высокий, черноглазый, что был ранен и взят в плен».

«Взят в плен!» – воскликнула Ивановна с еще большим волнением.

«Да, сударыня, в плен! Потому что, видите ли, будучи раненым, он не мог обороняться. Позже его отбил наш бравый атаман Платов, когда, как обычно, прочесывал местность. Так вот, сударыня, насколько я знаю, Платов привез юношу домой к своей дочери, которая лечит его от одной раны, но наносит ему другую; такое случается, даже с солдатами. Такое нередко бывало и в мое время. Как ни странно, но я нередко знавал подобное в свое время. Молодой человек, однако, повел себя вполне достойно: как только смог держать в руках оружие, сразу помчался в действующую армию. Ему и следовало так поступить, ведь он был москвич. И пока он истекал кровью, его город горел в огне. Бедняге не повезло, его снова ранило, да так серьезно, что не оставалось надежды. Но сейчас он молодцом, и ожидается, что будет представлен в Вильне ко двору до отъезда Императора. Все это мне рассказал мой приятель в день прибытия государя, но в той суматохе, поверьте, я, конечно, и половины не запомнил».

«Не думаете ли вы, что его имя…» – Ивановна замолкла, щеки ее окрасились румянцем и тут же побледнели. Мне казалось, что я слышу биение ее сердца, поскольку оно явно неистово колотилось.

«Честное слово, сударыня, я не смог бы угадать его имени, даже если вы переберете двадцать имен. Но, впрочем, ваше любопытство скоро будет удовлетворено, поскольку мне известно, что ваша сестра знает его, или, по крайней мере, с ним знаком Федерович. Так-то вот. Ах, я уверен, что они почти друзья, значит, в свое время вы всё и узнаете. Я плохой рассказчик о любовных делах».

Видно, полковник оказался даже слишком хорошим рассказчиком о любовных, делах, поскольку Ивановна, после нескольких безуспешных попыток обрести душевное равновесие и справиться с недомоганием, охватившем ее, склонилась без сил на грудь немолодой леди, сидевшей рядом с ней. О, Чарльз! Чего только я не пережил в этот момент! Как терзали мое сердце и жалость к ней, и отчаяние! Все присутствующие объясняли слабость Ивановны тем, что она позволила себе напряжение, превысившее ее силы, а честный старый солдат ругал себя за то, что слишком громко говорил и обрисовал больше батальных сцен, чем она могла вынести. Но, увы! глаза любящего проникают в глубину души; я видел, что то, о чем я подозревал, было истинной правдой. А когда я задержался после ухода всех остальных джентльменов, мне представился удобный случай узнать от баронессы Мизенкоу, которая, будучи хорошо знакома с Ульрикой, знала о чувствах Ивановны, что мои страхи вполне уместны и что Ивановна действительно страдала по возлюбленному.

На самом деле, баронесса сообщила мне, что Ивановна должна была сочетаться браком с храбрым и любезным молодым человеком, который не оставлял надежды немедленно вступить в брак до тех пор, пока в страну не пришли французы. Тогда, сочтя, что его долг – прогнать захватчиков, он вырвался из объятий Ивановны. Он отличился в бою под Смоленско, но пал, как считают, в битве при Бородино, поскольку там его видели израненного и окруженного врагами в самом начале сражения. Но тела его так и не нашли. Это и немудрено, поскольку с обеих сторон было пролито немало крови. Но Ульрика, хотя и немногое рассказала баронессе, считает, что Ивановна все еще лелеет смутные надежды на лучшее.

Как стало понятно из дальнейшей беседы, Ивановна решила, будто поклонник дочери атамана Платова не кто иной, как предавший ее рыцарь, и она, вероятно, полагает, что его молчание доказывает, что он осознает свое вероломство. Как же, должно быть, терзают ее благородное сердце подобные мысли! И все-таки, как может она продолжать любить того, кого следует презирать! Человек, который бросил Ивановну, должен быть как глупцом, так и негодяем! При этом, как мог ее проницательный ум настолько обманываться, чтобы позволить своим чувствам хранить подобное постоянство! Чем больше я об этом думаю, тем больше меня это озадачивает.

Во всяком случае, у меня не остается никаких надежд. Ивановна увиделась мне, Чарльз, похожей на сломанный цветок, который, только начав поднимать свою бледную головку над снегами, снова поник к земле. Но раз она сохраняет такую твердость в своем несчастье, то становится ясно, что, даже если ее возлюбленный и убит или пропал без вести, она не будет искать ему замену. Любая другая женщина, справившись с первым шоком от подобного известия, обиделась бы на возлюбленного, готова была бы отомстить и хотя бы начала флиртовать с первым, кто окажется у нее на пути. А у Ивановны всегда есть такой мужчина, он готов ловить каждую искру одобрения в ее глазах, коим она пожелала бы поощрить его, но на это нет даже намека. Она одновременно и любезная, и холодная, мягкая и все-таки непреклонная. У этой женщины горячее сердце и холодный темперамент, с чем я никогда еще не встречался.

Уверен, она читает все помыслы моего сердца, и даже самое малозначимое слово, произнесенное мною, должно было бы разоблачить меня. Припоминаю, что несколько раз она была уже близка к этому. Теперь она уже не будет так откровенна со мной, потому как станет бояться, что я осмелюсь позволить себе строить надежды на руинах ее верности. Бесчувственная женщина! Она отказывает мне даже в крохах своего разбитого сердца! Она скорее готова быть брошенной тем, кто ничего не стоит, жить, не жалуясь, и умереть без обиды на него, нежели быть лелеемой тем, кто целиком посвятил свою жизнь служению ей с верностью чистой, как ее собственная, с теплотой, столь же нежной, как и постоянной!

Это правда, я всегда бредил необходимостью быть единственным возлюбленным своей возможной избранницы, и настаивал на том, что это определенно необходимо для моего счастья. Не презирайте меня, Чарльз, когда теперь я заявляю, что овдовевшее сердце Ивановны было бы для меня большим сокровищем, чем первый румянец любви, о котором я имел обыкновение нести всякую чепуху. Мне кажется, облегчать ее страдания, шептать слова утешения ее сердцу, наблюдать, как появляются в ее настроении намеки на прежнюю веселость и ловить эти счастливые моменты – вот что было бы самым восхитительным занятием в моей жизни.

Я не знаю, что мне делать, о чем думать, я с нетерпением жду возвращения графини, которой мог бы излить свою душу. Не могу представить себе, что Ивановна будет мне другом, вовсе не хочу дружбы с женщиной, служению которой я отдаю себя без остатка. Нет! Я до сих ни за что не могу отступить от своих прежних принципов, Чарльз: мне необходимо, чтобы меня любили – любили меня самого.

Почему же тогда должен я искать союза, в котором, при всех достоинствах и очаровании любимого мною человека, счастье мое будет хоть чем-то омрачено? Почему же я должен навязывать себя женщине, которая, если и примет меня, не сможет отдать мне свое сердце, когда сердце это так же необходимо для моего счастья, как и для ее собственного? Я знаю, она не сможет сделать этого, ведь я видел, как она страдает от ревности, а ревность есть дитя не просто уважения, ни даже дружбы, но любви. Той любви, которую я испытываю, но не в силах внушить! Тем не менее, отказаться от нее! расстаться с нею! отбросить все надежды заполучить ее равно невозможно.

Время, скажете вы, поможет нам обоим, и мне хочется верить в силу его убеждения. Но если я готов в это поверить и уговорить Ивановну выслушать меня по прошествии зимы, то откуда мне знать, как она отнесется к такому предложению? Или к каким средствам могут прибегнуть тем временем ее друзья? Нет! Повторяю, Слингсби, я должен стать тем, кого выберет ее собственное сердце! Я должен быть любим! И возможно, весьма возможно, что так и будет, поскольку чувство, испытанное ею в юности, может оказаться нестойким. В восемнадцать лет я сам отчаянно влюблялся и пережил все муки ревности, страданий и страсти! Почему я должен требовать того, чего сам никогда не мог подарить? Почему не ожидать от Ивановны того большего расположения, того безрассудства, той нежной дружбы и того несказанного уважения, что я испытываю по отношению к ней? Несомненно, этого стоит добиваться, и, несмотря на все мои опасения, я чувствую, что попытаюсь это сделать. Прощайте! Пожелайте мне успеха, мой дорогой друг!

Всегда ваш,

Эдвард Инглби

Письмо VII

Ивановна Ульрике

Петербург, 30 дек.

Ах, Ульрика! Какой жестокой может быть доброта! Почему ты обманывала меня? Почему ты скрывала правду, которая, несомненно, угнетала тебя в то время, как ты мне писала? Правду, которую, ты сочла неправильным открыть своей Ивановне, но которую осмелилась поведать чужому человеку!

Значит, он жив! Фредерик жив! Но не для меня, Ульрика! Его могло привести к непостоянству колдовское влияние красоты или просто благодарность. Это единственное, что может успокоить мой измученный разум, поскольку думать о его подлости еще ужаснее, чем поверить в его смерть! Покинуть меня в моем нынешнем положении – значит показать душу столь низменную, нрав столь жестокий, что вовсе не временная отдаленность предмета любви, не предпочтение, отданное красоте, должны были до такой степени повлиять на человека, чтобы позволить ему отказаться от столь священной связи. Каковы бы ни были его желания, жертве его вероломства следовало бы, по крайней мере, дать какой-то срок, чтобы восстановить ту силу духа, которую она могла бы показать, будь она в должное время поставлена в известность. Но для существа, настолько израненного, как изранена была я, с таким доверчивым упорством опиравшаяся на хрупкую надежду, быть отторгнутой от всего, всего, что дорого сердцу, что вспоминается с такой нежностью, – это слишком! Ах, Ульрика! Я заливаюсь краской стыда при мысли о том, как все это время поддерживала меня любовь этого человека! Любовь, которую, как мне представлялось, сама смерть не могла бы разрушить! Как горячо я лелеяла мысль о том, что мы должны встретиться, пусть даже в лучшем из миров! что наши души были созданы друг для друга! и что, очищенные страданиями и облагороженные ими, мы свяжем себя святыми узами брака в более высоком состоянии, чем то, в котором нам было отказано в этом мире! Такими мыслями была занята моя голова, даже когда были оставлены все земные надежды. Но, увы! я слишком лелеяла эти мысли в душе. Как же мое воображение старалось оберегать его, как некое чудо, средь десятков тысяч опасностей и непреодолимых препятствий! Крылья моей фантазии торжественно несли этого человека и целым и невредимым доставляли его Ивановне! В моих фантазиях моя больная голова склонялась к нему на грудь, его рука стирала слезы, которые я проливала по своим родителям, и тогда его собственные слезы смешивались с моими! Эти сны наяву утешали меня в долгие часы моей грусти, придавали сил при виде множества ужасных сцен! Ах! Если б меньше я потворствовала этим фантазиям, если б больше полагалась на ту руку, которая одна лишь и может поддержать отчаявшегося, то не испытывала бы мук того горького разочарования, что переполняет меня в этот ужасные минуты!

Я боролась с собой, я выходила на люди, одержав над собой хотя бы временную победу, но от тебя, сестра моя, я ничего не скрываю, и сердце, к которому ты страшилась прикоснуться, открывается пред тобою во всей своей наготе, во всей кровоточащей обнаженности истины. Ты говоришь, что я знаю больше о новоиспеченном князе. Ах, я действительно знаю больше, по крайней мере о дочери князя. Не в силах писать его имя, хотя оно будет сиять славой в русских летописях до тех пор, пока существует Россия. Ульрика, я все это понимаю! Его толкнуло на это честолюбие. В погоне за славой он ищет такого выдающегося брачного союза, он связывает себя с героем дня, чтобы разделить его почести и воспользоваться его заслугами. Он больше не считается с родом Долгоруких, и несчастная дочь этого рода становится в его глазах ненужной! И все-таки, почему я должна сомневаться в силе красоты своей соперницы? Той красоты, которая была предложена в качестве высокой награды за доблесть, в качестве величайшего дара, который может преподнести страна. Несомненно, она хороша! Ее красота перечеркнула самые скромные прелести бедняжки Ивановны еще даже до того, как его непостоянное сердце засвидетельствовало разрушительное действие, которое горе действительно произвело в ее облике. Ах, Ульрика, все хорошо! Ведь я никогда не могла бы быть истинно счастлива с тем, кто настолько раб своих чувств. Существо без обязательств, поддающееся соблазнам красоты, лишенное принципов – это не тот человек, в ком доброе сердце, религиозная душа могла бы искать утешения или получить защиту, как бы сильно он все еще ни был любим. В сущности, чем более я любила бы такого мужа, тем более несчастлива была бы с ним. Сколько тревог! Сколько ревности! Сколько горестей! И я должна была бы все это терпеть? Да, это хорошо, что мы разлучились. Его никчемность примирит меня с моей судьбой – более того, вскоре я буду даже радоваться этому, убеждена, что так и будет.

Не хочу больше писать о нем. Нет! Никогда более не буду вспоминать его имя, произносимое когда-то с любовью, отчего теперь стыжусь самой себя. Чем больше я думаю об этом, тем больше вижу оснований презирать этого человека. Но все же, дорогая Ульрика! Умоляю тебя, скрывай его поведение от брата или замалчивай. Ты знаешь натуру Александра, понимаешь, как сильно возмутит его любая обида, нанесенная сестре, которую он так нежно любит и для которой стал теперь единственным защитником. О, огради его, огради их обоих от последствий, которых я серьезно опасаюсь. О! Эти два человека, такие храбрые и такие достойные, должны стать врагами! Достойные – сказала я? А Фредерик – достойный человек? Ах, нет! И все же, Ульрика, не могу и думать о том, что мой брат прогневается на человека, когда-то столь близкого ему, на того, кто до сих пор ни разу не запятнал себя позором. О! Он был самым добрым, самым благородным, самым храбрым и самым лучшим – но он больше не мой, и я не имею права ни хвалить его, ни сетовать на него.

Увы! Сколь эгоистичной сделали меня мои горести! Я думаю только о том, о ком не следует мне больше думать. Я забыла о твоих заботах, о твоей радости! Мое сердце забывает разделять чувства того единственного человеческого создания, которое способно сочувствовать мне! Прости меня, вскоре я стану более достойной тебя. Я полностью отрекусь от страсти, которая приковывает меня к земле, когда обстоятельства освободят мой дух от всех земных пут и призовут меня посвятить себя одному только Богу! Я больше не буду писать об этом человеке, но все-таки умоляю тебя, пиши и рассказывай мне все-все. Один раз, всего лишь один раз я готова снова услышать о чем-то связанном с именем Молдовани, и потом навсегда похороню память о нем и свои собственные несчастья в каком-нибудь святом приюте, подходящем для человека, оказавшегося в таком положения, в каком оказалась я. Прощай, моя любимая Ульрика! Обними моих братьев за

Ивановну.