Текст книги "Ивановна, или Девица из Москвы"

Письмо XV

Томас Ходжсон Джону Уоткинсу

Москва, 5 нояб.

Эх, Джон, Джон! Ни за чтоб не подумал я в вечер пятого ноября прошлого года, когда мы разожгли такой веселый костер и немало хлебнули хозяйского эля, что через год в тот же самый день я застряну в самом разнесчастном, самом голодном месте на земле, где достало огня, чтобы сжечь дотла город, который в десять раз больше нашего Йорка. И все равно каждая покуда оставшаяся в нем живая душа умирает от холода. И правда, думал ли я, что можно найти столько горя и злобы на этом свете или даже на том. Коли на то пошло, считаю, что сам дьявол, можно сказать, вроде как недоумок какой по сравнению с Бонопарти, который, надо отдать ему должное, никогда не делает дело наполовину, а уж здесь-то, видит Бог, точно довел свою работу до конца.

Как я понимаю, ты теперь будешь читать это письмо нашим приятелям по всему Пенистонскому приходу, и, как говорится, хочу немного ввести вас всех в курс дела, поскольку одно дело, когда газеты рассказывают, а совсем другое – когда видишь и слышишь, если так можно выразиться. Что же до людей у нас дома, которые прикидываются, что знают, чем мы занимаемся в этих путешествиях, так что ж, Джон, это полнейший вздор. И поскольку, я уверен, мы достаточно страдаем за свои познания, было бы только справедливо, если б народ обратил на нас надлежащее внимание. Вот так-то.

Когда Бонапарти пришел сюда, он про себя мечтал: «Укроюсь-ка я со своей армией уютно в этом городе, как под попонкой, да просплю до следующей весны, а потом поднимусь, бодро-весело доберусь до Петербурга и застряну там прочно, как гвоздь в гробу». Но, глянь-ка, когда он досюда доходит, то обнаруживает в городе десять тысяч солдат и трижды по десять тысяч честных горожан, которые дерутся с ним за каждый дюйм земли и заставляют французскую кровь растекаться по их улицам, словно талый снег в оттепель в горах. Еще Бонапарти видит очень храброго старого барона, который готов скорее по своей воле взорвать свой дом, нежели допустить в него француза. Ну и вот, чтобы припугнуть их, или, на самом-то деле, доказать России и всему миру свою силу, Бонопарти посылает своих мошенников по всему этому городу поджигать, бомбардировать и разрушать его всеми возможными способами. Десятки тысяч женщин и детишек разбегаются во все стороны и мрут по дороге. Люди самого высокого и самого низкого происхождения, самые сильные и самые слабые, загнаны в леса, где вдалеке от всякой помощи и без средств к существованию гибнут от голода и холода.

Посреди Москвы стоял другой маленький город, называемый, как оказалось, Кремлем. Там было полно церквей и дворцов и всяческого великолепия, поскольку люди здесь очень любят отдавать всякого рода ценности в свои церкви. Но, бедняги, они, конечно, добрые христиане, но, я считаю, что деньги лучше потратить на то, чтобы духовенство жило в достатке, а не на убранство бессловесных статуй, которые этого ни в грош не ставят. Ну, я думаю, русские имеют право тратить свои деньги, как им нравится, только, как я сказал своему хозяину, украшать деревянную деву брильянтами все равно что украшать оперную диву, которая и не дева вовсе, но это к делу не относится. Так вот, в этот малый город или крепость, как его ни назови, идет Бони. Он крадет там все, что только можно украсть, а потом до него доходит, что в сгоревшем доме жить-то нельзя и что на его голову каждый день сыплются проклятия двухсот пятидесяти тысяч людей и все время жди от них новой мести. И он, получив резкий отпор, уходит, но перед уходом взрывает этот великий город, в котором колокольни церквей были позолочены чистым золотом, взрывает – и под грохот этих взрывов уходят остатки его войск. О! Как проклинали его простые люди! Бедняги! Прям из самой глубины души! Что же до меня, то я желал бы, чтобы все кремлевские камни навеки заткнули ему глотку! Эх, Джон Уоткинс, Джон Уоткинс! Видел бы ты хоть частичку того, что видел я, прям бездну какую-то, у тебя голова пошла бы кругом.

Вот сегодня я наблюдал, как люди растирают еловые опилки с горстью отрубей, чтобы приготовить еду. Были среди них и такие, кому прежде лакеи всегда за столом прислуживали, как английским лордам. Бедняги! А вот сейчас люди из простых отступили в сторонку и, хотя сами голодные, предложили хозяевам первым поесть черной похлебки, и не притронулись к еде, пока граф и его маленькие сыновья не получили свою порцию. Славное было зрелище, пусть и очень печальное, ведь оно показало, какой человек их хозяин. Ты ведь знаешь, что неотесанный люд наглеет во времена равенства, чего мы навидались при выборах.

Когда я стоял, глядя на эту кучку людей, – и не потому, что было в этом что-то особенное, здесь только такое и видишь, – то заметил сидящую на земле женщину. Она выглядела такой больной, что невозможно было ей не посочувствовать, особенно когда я сообразил, что она не в состоянии проглотить пищу, которую ей давали. Ну, я и сбегал в нору, куда нас с хозяином загнали, как зайцев, взял там немного печенья и чуток портвейна и вернулся к тому графу. Уж как смог, я ведь мало чего могу сказать на ихнем языке, дал ему понять, что это для несчастной женщины, про которую я решил, что она его жена. А он, видя, что я иностранец, принял меня за француза. Никогда не забуду его взгляда – гордого и в то же время такого горького, казалось, он говорил: «Я презираю тебя и твой подарок, однако я должен спасти свою жену любой ценой». Поверь мне, Джон, я, видя горе этого человека, заревел, прям как баба, и крикнул на чистом английском: «Возьмите, милорд, возьмите! Видит Бог, я отдал бы целый бочонок ради вашего спасения, это подарок от честного английского парня – в нем нет французского яда». Ох! Видел бы ты радость на его лице, когда он понял, что я говорю, потому как сам он говорил по-английски очень порядочно для русского (русские, в основном, безграмотны, бедняги!), и объяснил тем людям, что я сказал. И все они, бедняжки, подошли ко мне поближе. Похоже, чтобы поблагодарить меня. И когда граф обмакнул печенье в вино и покормил свою несчастную леди, лежавшую на земле, и ей вроде от этого здорово полегчало, два маленьких мальчика, их сыновья, подбежали ко мне, обхватили ручонками мои колени и полезли целовать меня, тут уж, кажется, все порадовались. А я чувствую, у меня сердце чуть не разрывается. Все на свете отдал бы за то, чтоб забрать их в Блу-Постс и закатить славный обед с бочкой эля. Ну да ладно! Ничего тут не поделаешь. Но если я доживу и снова увижу малышку Англию, то мы с тобой, Джон, выпьем за здоровье и успех всех этих людей, и будь проклят Бонопарти! Так мы и сделаем, клянусь Юпитером!

Теперь ты понимаешь, Джон, что голод и голодающие здесь в России совсем не то, что у нас в Йоркшире. Вид английского работного дома здесь, в Москве, показался бы распрекрасным даже дворянину, когда б он увидел его своими глазами, а что уж говорить о простых мужиках, а, Джон? Эх, дружище, люди у нас там не имеют никакого понятия о таких вещах. Не подумай, что их царь и дворяне, которые отсюда далеко, не обращают внимания на то, что здесь творится, – нет, вовсе не так. Они очень стараются помочь, но издалека им трудно что-то довезти досюда так, чтоб провизия не попала в пасть голодным французам, а теплые вещи не укрыли их тощие спины. Но, слава Богу! Французы убираются прочь, да и в землю-матушку их немало полегло, так что наступает время помочь бедным русским. Мой хозяин отправил в Англию заказ на уйму одеял и теплых камзолов и сказал, что надеется, на Рождество будет подписка в пользу русских. Что же до меня, так я бы желал, чтоб подписался весь мир, а особенно Южная Америка, где, говорят, есть много говядины и Мадера, откуда нам это вино и привозят.

А теперь, Джон, хочу рассказать тебе, что привело нас в это мрачное место. А правда такова: мой хозяин – храни его Бог! – самый, как ты знаешь, хороший человек из всех, кто только рождался на свет. У него душа принца, и, скажу больше, он очень смелый, просто герой, но есть у него один недостаток, ну, не то чтоб недостаток, а своего рода слабость – он постоянно влюбляется, то в одну, то в другую. И вот ему взбрело в голову отправиться в Москву искать прекрасную леди, некую Иуан Ууни, которая приходится сестрой другой прекрасной леди. По правде говоря, вообще-то он собирался отправиться на поиски какого-то старика-дворянина еще до того, как услышал об этих красавицах. Но я, как никто другой, на три аршина в землю вижу и, хотя знаю, что, кроме сэра Эдварда, ни один мужчина не отправился бы так далеко на помощь другому мужчине, все ж таки представить себе не могу, чтобы кто-то пустился в эдакое путешествие ради мужчины, ну, разве что ради своего отца или друга. Потому в глубине души считаю, что он последовал сюда за женщиной. Но я всегда делаю вид, что верю ему, потому как по себе знаю, что людям не нравится, когда кто-то доискивается до истинных причин их поступков.

Ну и вот, когда мы сюда добрались и не обнаружили ничего, кроме руин и, как говорится в Библии, «мерзости запустения», то нам оставалось сделать только одно простенькое дельце – найти иголку в стоге сена. Мы совали нос во все углы и дыры и расспрашивали о графе Долгар Укки и его семье. И наши расспросы лишь вызвали слезы у людей, поскольку, похоже, граф был хорошим человеком и управлял своими крепостными, как здесь называют крестьян, с великим милосердием, так что и бедные и богатые, кажется, любили его. И когда мы выясняли насчет него у тех, кто был с ним знаком, женщины начинали плакать, а мужчины осыпать бранью французов, но все, кажется, сходились на том, что и граф, и его семья погибли, а дворец их французы разрушили. Хотя кое-кто вроде считал, что его дочь спаслась, но больше ничего они про нее не знали.

Мы побывали в лазаретах, и там я созерцал такие картины мучений, и страданий, и смерти, что это просто недоступно пониманию, так что не буду и пытаться тебе об этом рассказывать. Живые, умирающие и умершие свалены были, так сказать, в одну кучу. Ох! Как больно было смотреть на это! И все-таки выяснилось, что именно та леди, которую мы искали, почти три недели жила среди этих несчастных и, забыв про собственные беды, своими руками перевязывала им раны и утешала страдальцев. Это было так трогательно, что, наслушавшись про нее и поняв, как эти бедняги ее любили, я завелся не хуже моего хозяина и готов был искать ее с мечом в руке по всем французским казармам, если он мне позволит. Но хозяин почему-то забрал себе в голову, что леди должна прятаться где-то около отцовского дворца, который сгорел лишь с одной стороны. Вот мы туда ходили-ходили, караулили-караулили, да все без толку. Я-то хорошо понимал, что, кроме скелетов, никого, похоже, нет в таких местах, и изо всех сил старался убедить в этом сэра Эдварда, но уж больно он упрямый и редко прислушивается к советам слуг. Однажды ночью, когда мы, притаившись, стояли около дворца, появились два французских оборванца. Выглядели они так, будто их похоронили, а потом снова откопали, и объяснялись они не словами, а жестами, как немые. Когда б так себя вел англичанин, голландец, немец или русский, то я б и не задумался, но молчаливый француз – это трудно себе представить, ведь они болтливы, как старухи, или трещат, как трещотки, все до одного. А эти еле шевелили языками, и на самом деле было в них что-то зловещее, это точно, так что я в тот момент уж и не понимал, были эти французы живыми французами или их призраками. Одно только знаю точно: они настолько напугали меня, что я дрожал с головы до ног и от страха вспотел так, что рубашка на спине взмокла до последней ниточки. Однако, когда хозяин двинулся вперед в разрушенный дом, я пошел с ним бок о бок, не желая отставать по такому случаю.

Ах, Джон Уоткинс, Джон Уоткинс! Теперь только представь мое состояние, когда из дворца раздался жуткий, нечеловеческий крик, будто некогда засадили туда всяких разных насильников и кровавых убийц, а теперь их призраки требуют мести. Просто кровь застыла в жилах. Тут мой хозяин остановился было на секунду, к моему великому утешению, потому как я решил, что он тоже здорово испугался и дальше не пойдет. Но нет, он развернулся, чтобы проследить, откуда раздается этот звук, и потом побежал прямо к дальним комнатам.

Пока мы бежали, было так тихо, что можно было бы услышать, как булавка упала, но мы не услышали ни звука. И вдруг неожиданно натыкаемся на мужчину, только что убитого – французского красавца-офицера, улыбавшегося в объятиях самой смерти. Ужасная картина, скажешь ты, умирать в таком одиночестве и брошенным всеми. Но что это за жуткое привидение стоит подле него? Моим глазам явился призрак женщины, раза в два выше человеческого роста, с горящими глазами и окровавленным кинжалом в руке. В ту минуту я не сообразил, что заблуждаюсь, но определенно принял это существо за привидение, причем чудовищно огромное. Но вскоре привидение пошатнулось, и стало видно, как оно испугано. Ну, тогда мой хозяин заговорил с ним, и оно вытянуло свою длинную белую руку и ухватилось за меня, и я обнаружил, что это ни больше ни меньше как настоящая женщина. Да, женщина, Джон Уоткинс, и та самая женщина, мисс Иуан Она.

Ладно! Теперь ты скажешь, что все наши неприятности остались позади, поскольку мы нашли потерявшуюся овечку. Я тоже на это надеялся, или на что-то в этом духе, но открою тебе еще одну тайну. Знаешь, есть старая поговорка, которая гласит, что покойник ничего не расскажет, в данном случае поговорка врет, потому что у этого человека, которого, кстати сказать, я уверен, мисс Иуан Ууни убила своими собственными руками, но ведь он француз, а она русская, так что с ее стороны это не было большим злом, так вот, в кармане у него лежало письмо от сестры этой леди к ней. А по другому письму, написанному мертвецом для отправки какому-то другу, стало ясно, что он собственными руками убил честного слугу, который вез письмо для этой леди в Москву. И что покойник сбежал из своего полка и задержался в Москве с целью разорить несчастную леди, которую он убедил, что он ее единственный друг, и рассчитывал заполучить от нее какие-то драгоценности. Очень многие верили, что русские дворяне закопали большую часть своего золота и бриллиантов. Так что, видишь, он, по всему, был ловкий мошенник. Но, по-моему, наихудшим из его трюков было то, что он убил преданного слугу, выполнявшего поручение своей хозяйки. Да, точно, это самое что ни на есть худшее, и я искренне рад, что Иуан Она отплатила ему сполна.

Теперь осмелюсь предположить, Джон, что ты вообразил, будто эта леди крепкая здоровенная девица, похожая на Юдифь с головой Олоферна в руке, со свирепым ликом, как у рыжей львицы, и что руки у нее красные и сильные, как у простой девки, купающейся в Скарборо. Но, поверь мне, ты сильно ошибаешься. Если бы она выглядела именно так, я б ни за что не испугался и не принял бы ее за привидение. Нет, она высокая, но очень тоненькая и стройная, с шеей белой, как снег, со светло-каштановыми волосами и с прелестнейшими голубыми глазами, какие редко встретишь. Особенно хороши они, когда она поднимает их вверх, будто молится про себя. Нос у нее прямой, а рот маленький и хорошей формы, так сказать, совсем не такой, какие иной раз видишь – просто прорезь на лице. И потом, зубы у нее белые, как у Салли Браун, и она, на мой взгляд, конечно хороша, как Салли, только больше похожа на королеву, что было бы, так сказать, подходяще для нее, родившейся и воспитанной как леди.

В той норе – не знаю, как еще это назвать, – в которой живет теперь мисс Иуан Она, есть еще одна славная девушка и старик со старухой. Все они – слуги графа, а молодая – служанка этой леди. Бедная девочка! Эти чертовы французы сыграли с ней злую шутку, и бедняжка приняла все так близко к сердцу, что в безумстве нанесла себе рану. Рана оказалась не смертельной, но теперь медленно убивала ее. Видеть, как этот прекрасный цветок срезан вот так под корень, достаточно, чтобы любого свести с ума. Не знаю ни одного мужчины в Йоркшире, которому не хватило бы лишь одного этого примера подобного варварства французов перед глазами, чтобы подняться против своры этих чертовых гуляк. Добрая хозяйка бедной девушки обещает никогда ее не покидать, омывает ее рану своими слезами, кормит ее из своих рук, молится за нее и все время читает ей Библию, в то время как старики молятся на коленях иногда об умирающей, но чаще о здравствующей деве. На этом я закончу свое длинное письмо в надежде, что тебе никогда не доведется увидеть того, чего я насмотрелся, Джон. Так что желаю старушке Англии, чтоб процветала, бедной Москве – чтоб снова подняла голову, а Бонапарти – всяческих бед. Остаюсь

твоим любящим другом и доброжелателем,

Томас Ходжсон.

Письмо XVI

Ивановна Ульрике

Москва, 5 нояб.

Ульрика! моя любимая сестра, друг мой единственный! – ты жива, все еще любишь и разыскиваешь свою Ивановну! Луч света пробивается сквозь ужасную тьму, которая столь долго окутывала меня. Увы! он только сгустил жуткий мрак, окружавший меня до сей поры. Этот луч вызволил меня из темницы отчаяния, но заставил еще сильнее, если только это возможно, осознать глубину моего горя.

Прости меня, всемогущий Боже! Так ты даришь мне утешение в час моего тяжелейшего страдания? Нет! Позволь мне славить твою доброту, когда в годину моих страданий ты не спускал с меня глаз, когда ты слышал мои вздохи, которых больше никто в мире не слышал.

Папенька, маменька – дорогие, священные имена, незабываемые и постоянно оплакиваемые! Как могу я разбить сердце другой вашей дочери, рассказывая о ваших страданиях? Как жить дальше, постоянно вспоминая сцены, которые доводят до безумия мой пылающий мозг и рвут мое сердце с силой, прежде незнакомой?

И все же не печалься, моя дорогая Ульрика, что мне выпало такое испытание. Увы! Я не могу справиться с этими воспоминаниями – сознание ежечасно восстанавливает в памяти все ужасные обстоятельства. Они стоят пред моим взором – они звенят у меня в ушах. До сих пор звучат последние слова папеньки, до сих пор льется кровь маменьки, и, увы! наш бедный дедушка спит теперь в самом потаенном месте – в могиле. Я уже не в силах оплакивать его, моя Ульрика, хотя с его уходом предо мною разверзлась страшная пропасть, ужасный досуг образовался у твоей несчастной сестры, память которой будет всегда заполнена пугающими образами прошлого.

Когда я в последний раз писала к тебе, моя милая Ульрика, я считала себя самым несчастным человеческим созданием, поскольку потеряла любимого. Я думала, что нет в мире утешения, способного спасти меня и дать надежду на то существование, в котором я пребывала прежде, и отбрасывала прочь все иное. Наши родители всячески сочувствовали мне, стараясь смягчить мои переживания и укрепить мой рассудок. Увы! мало я ценила их благословение, которое все еще со мной! Я ведь не знала, с чем придется сравнивать ту сильную боль, которую я тогда испытывала! Нежно любимый моим юным сердцем Фредерик, которого забрали у меня в самом расцвете его молодости и талантов, даже мой Фредерик был забыт. Горе дочери оказалось сильнее любовных волнений.

Ты ничего не слышала о Фредерике, Ульрика? Так и не нашелся ключ к разгадке таинственного молчания, которое окутывает его судьбу? Неужто глаза его и в самом деле закрылись вместе с глазами его товарищей-страдальцев, окропивших поля Бородино своею кровью? Так и спит он там – неузнанным? Или он, слабый, израненный, попал в руки тирана, чтобы умереть от медленных пыток среди полчищ варваров? Я всей душой хочу услышать другой ответ. Я мечусь от одного раздирающего сердце образа к другому, еще более ужасному. Переноситься от одной беды к другой – вот единственное, что мне осталось. Но я так хорошо знакома с доводящей до безумия силой воображения воспаленного разума, при этом действительность подтверждает самые страшные видения, что, зная правду, должна рассказать тебе все, и это не будет хуже того, что ты себе представляешь. И потому мой долг – ничего не скрывать от тебя.

Когда первые французские войска вошли в Москву, им сопротивлялись около десяти тысяч наших воинов и огромное число горожан, которые вступили в бесполезную борьбу, и это скорее доказывало силу духа, нежели мощь страны, поскольку на самом деле большие, сильные и хорошо обученные отряды захватчика должны были преодолеть сопротивление плохо вооруженных и неподготовленных людей, какими бы ни были их личный энтузиазм и природная сила. Благородные горожане! Пусть вы пали, но кровь ваша пролилась не напрасно – вместе с вами погибло множество врагов, и из вашего праха восстал дух, который вскоре отомстит за вашу смерть и освободит вашу страну.

Когда поле сражения оказалось в восьми милях от нас и папенька, полный решимости строго подчиняться приказам двора, держал при себе только тех своих людей, кто не поступил в распоряжение губернатора, всю первую ночь после вхождения Бонапарта в Москву мы оставались в состоянии мучительной тревоги, надеясь все-таки избежать встречи с его армией. Где-то на рассвете большая часть наших людей во главе с Михаилом примчались во дворец и сообщили, что Кремль уже в руках французского императора, что по всему городу идут грабежи, но Ротопчин, наш губернатор, успешно исполнил волю государя и разрушил артиллерийские погреба и продовольственные склады, на которые очень рассчитывал враг. Едва Михаил договорил, как явились другие вестники, объявившие, что французы подожгли город в разных местах под тем предлогом, что мстят за потерю складов. Папенька тотчас стал умолять всех мужчин, кто может, мчаться на помощь пострадавшим, он выдавал каждому какое-то оружие для защиты и велел велел им размещать женщин и детей в тех церквях, которые лучше могли их уберечь. Когда мужчины кинулись исполнять волю папеньки, а мы, женщины, помогали друг другу собирать все средства помощи, которыми, благодаря заботам нашей маменьки, уже обильно был снабжен наш дом, и раскладывали еду по корзинам, случилось что-то вроде землетрясения, и большая часть крыши упала внутрь, придавив при этом до смерти двух служанок. Мы, конечно, тотчас поняли, что пушки стреляют прямо по дворцу.

Первой нашей мыслью было как можно дальше отбежать от той части дома, которой угрожало обрушение, поэтому женщины с криками сразу же бросились по большой лестнице к северной стороне. Папенька, находившийся в это время в подвале, взлетел наверх и, заключив маменьку в объятья, крикнул, чтобы я следовала за ними. Инстинктивно я так и сделала. И едва мы успели отойти, как в том месте, где мы стояли, образовался провал, и та часть дома превратилась в груду развалин. Только улеглись ужас и смятение от этого шока, как мы услышали гул многих голосов и поняли, что в дом вошли французы и они окружают нас со всех сторон. Тут снизу раздался ужасный пронзительный крик, и папенька тотчас бросился туда, приказав нам с маменькой закрыться в самой дальней комнате. Стоявшие рядом женщины заявили, что и у них должно быть оружие, и побежали вниз на помощь тем, кому повезло меньше, чем им. Маменька стала возражать, она говорила, что сопротивление бесполезно и может только еще больше разозлить свирепого врага, потому как в военное время не действует закон, по которому можно судить за нападение на частный дом и безобидное семейство. Но женщины только еще сильнее настаивали на том, что будут ее защищать. В эту минуту мы услышали голос папеньки и лязг оружия. Выражение лица нашей маменьки тут же изменилось. «Эти негодяи, – закричала она, – подняли руку на моего господина? Мы все немедленно вооружаемся!»

Ее горячность подействовала на меня, и я быстро побежала к кабинету, где папенька хранил свои ружья. Женщины столпились вокруг меня, всем, кроме маменьки, не терпелось получить оружие. Получив его, они разбежались, и я обнаружила, что осталась одна с громоздким мушкетоном в руке.

Тотчас же меня просто оглушили всяческие пугающие, приводящие в смятение звуки – крики мужчин, вопли женщин, лязг оружия и выстрелы. В голове пронеслись мысли о нашем бедном дедушке, чьи покои находились на первом этаже, куда тоже мог ворваться враг, и я решила, что должна отнести мушкетон ему. Только я пересекла комнату и вышла из нее, чтобы добраться до лестницы, как увидела (представь себе, что я почувствовала, если это вообще можно представить), что маменьку схватили два французских солдата и срывают с ее шеи драгоценности. Я кинулась к ней, но, не зная, как пользоваться мушкетоном, безрезультатно попыталась ударить того головореза, который оказался ближе ко мне. Он обернулся, издав возглас, выражавший дикую радость, и попытался меня обнять. Я сопротивлялась с какой-то нечеловеческой силой, которая обнаруживается в такие моменты, и это позволило мне сопротивляться до тех пор, пока не появился старый Френсис. Увидев, в каком я положении, он в отчаянии ударил француза куском железа, бывшим у него в руках, и уложил заливающегося кровью врага на пол как раз в тот момент, когда я заметила, что другой негодяй тащит мою бедную маменьку в дальнюю комнату.

Дрожащими руками я подняла свое громоздкое оружие и, сметая все на своем пути, помчалась к папеньке и схватила его за руку. От страха я потеряла дар речи, но он, похоже, все сразу понял, выхватил у меня мушкетон и последовал за мной, не обращая внимания на разрывы пуль вокруг. Мы мчались со скоростью молнии – сама смерть, казалось, не смогла бы нас остановить. Мы добегаем до того места, где лежит маменька, бледная, измученная, во власти насильника. Папенька стреляет, и негодяй, испустив с ужасным ревом последний вздох, падает бездыханным на грудь свей жертвы.

Я кинулась к маменьке и, оттащив ненавистный труп, хотела было поднять ее на руки – но что за зрелище представилось нашим глазам! В грудь маменьки вонзилась пуля, прикончившая ее убийцу. Маменька погибла от руки супруга.

Сознавая, что через несколько мгновений ее жизнь оборвется, и с благодарностью за то облегчение, что она испытала в момент сильнейшего отчаяния, наш ангел умоляла папеньку подойти к ней голосом, исполненным такой нежности и доброты, что на секунду мы оба подумали, что страхи наши ошибочны. И папенька, упавши на колени возле нее, пытался осмотреть рану.

«Успокойся, любовь моя! – тихо сказала маменька, – ты оказал мне величайшую услугу – ты совершил поступок, подобающий твоей беспримерной верности и любви. Прощай! Мы разлучаемся лишь на время, и наше воссоединение будет вечным!»

Папенька ничего не отвечал, ужасные рыдания вырывались из его груди, и смертельной испариной покрылся лоб. Я подумала, что страдающая душа папеньки отлетит даже прежде души его любимой супруги, столь ужасны были муки, отразившиеся на его лице.

Я видела это – и все-таки я жива. Ах, Ульрика! Есть ли предел человеческой выносливости?

Когда я уже не слышала больше слов умирающей маменьки, когда ее тяжелая холодная голова упала мне на руки, я, кажется, лишилась чувств. Меня будто оглушило, но я все-таки не упала в обморок. Я осознавала случившееся, и вместе с тем испытывала некое оцепенение. Я была на грани идиотизма или безумия, но, думаю, реальность была страшнее моих ощущений. И все-таки в это мгновение я нашла в себе силы поблагодарить Господа за то, что мои ощущения не стали действительностью. И от всего сердца я молила о том, чтобы, в каком бы отчаянии я ни была, я смогла бы перенести свои страдания, как положено человеку и христианину, чтоб не лишил меня Господь утешения изливать душу свою в молитве и верить, что меня ждет вечность, где грешные избавляются от тревог и утомленные находят покой.

Мы, конечно, никогда не должны отчаиваться, обращаясь к Небесам милосердным, даже когда нам не дозволено надеяться на какое-то великое или незамедлительно вмешательство во благо нам. Божественные уста истинно гласят нам, что жизнь наша более ценна, чем жизнь воробьев, но, тем не менее, ни один из них не падает на землю не по воле Отца нашего небесного, и что «все волоски на нашей голове пересчитаны». Еще он говорит нам, что молитвы верующего будут услышаны, потому считаю, что мудро и естественно для христианина взывать к Небесам о помощи во всех крайностях. И я убеждена, что именно бесчисленным молитвам моей благочестивой маменьки о моем благополучии обязана я сохранением сознания и выдержки при виде таких неожиданных, таких ужасных сцен, столь отличных от всего, с чем мне приходилось сталкиваться в прежней жизни.

Прошло несколько часов, в течение которых нельзя сказать, что я была в полном сознании. Помню только, что когда пришел Михаил и многие другие наши люди, папенька, казалось, очнулся от забытья, в которое он впал, рухнув на тело маменьки. Его уговорили подняться и вложили ему в руки саблю. Тогда папенька, обернувшись ко мне, вложил в мои руки свой кинжал, порывисто прижал меня к груди и воскликнул:

«Возьми это, Ивановна! Вот единственное приданое, которое русский дворянин может дать своей дочери в такой час, как этот. Прощай! Оставляю тебя на попечение Михаила, он отвезет тебя к Ульрике или к Александру. Передай им мое благословение, и, если твой дед переживет этот день, пусть твоей заботой будет закрыть ему глаза в положенный час. – Он помолчал и снова остановил взгляд на жене. – Ивановна, – сказал он с горьким вздохом, – твоя мать умерла незапятнанной, как снег на горной вершине. Я не раскаиваюсь в том, что произошло, так повелел мой жестокий рок. Если же ты решишь употребить этот кинжал против себя, помни, это будет оправданным, только если случится с тобой то же, что и с маменькой. Прощай! Я иду защищать тебя, дитя мое, и мстить убийцам твоей матери!»

Папенька вырвался из моих рук – он бросался на своих врагов как ангел смерти, сея на своем пути смерть и опустошение. Какое-то время эта буря бушевала рядом со мной, и я находила великое утешение в его мести, но это чувство смешивалось с неописуемым страхом увидеть, как прольется и его кровь. Издали казалось, что враги отступают перед ним и его верными помощниками в дальнюю часть дворца. В это время несколько негодяев, получивших преимущество перед своими товарищами в удовлетворении своей страсти к грабежу, снова вошли в комнату и двинулись к телу маменьки, накрытому богатой накидкой. Я с маниакальной яростью старалась им помешать. Видимо, дикий вид, который придавало мне овладевшее мной бешенство вкупе с всклокоченными волосами, окровавленной одеждой и кинжалом в руках, и в самом деле наводил страх – не знаю почему, но французы ретировались, и ночь этого ужасного дня накрыла меня. Я осталась одна рядом с тем, что было мне дороже жизни – рядом с телом моей убитой матери.