Текст книги "Ивановна, или Девица из Москвы"

Теперь я опять наношу визиты старым друзьям, но испытываю при этом некую скованность, что делает каждый визит весьма болезненным для меня, и все-таки не могу не повторять их снова и снова. Я понимаю к тому же, что моя страсть причиняет страдание той, кого я должен был бы оберегать от любых мук, и все-таки не могу удержаться от взглядов, полных любви. Прошлым вечером она весьма искусно вступила в рассуждения о любви, естественно предназначенные для моих ушей, хотя и обращалась к какой-то гостье, которая заметила, что весьма сожалеет, что Москва столь далека от Петербурга. «Да, – сказала Ивановна, – путь не близкий, моя бедная сестра тоже почувствовала это, когда вышла замуж за графа. И все-таки эти города не разделены морями, кроме того, в них живет один и тот же народ, так что ее испытание было совсем пустяковым в сравнении с переживаниями того, кто покинул свою родину, чтобы жить среди иностранцев».

«Но ваша сестра так любила графа, что отправилась бы с ним куда угодно. По крайне мере, теперь она любит его столь самозабвенно, что была бы счастлива с ним в любом месте», – заметила дама.

«Вероятно, так и есть, – сказала Ивановна, – поскольку любовь ее действительно очень сильна; в моем брате Федеровиче и своем милом мальчике она имеет то благо, которое во многом компенсировало бы даже расставание с ее страной. Но поверьте мне, сударыня, – добавила Ивановна, и слезы блеснули в ее глазах, – я слишком русская и считаю, что, будь эти нежные узы чуть менее прочными, моя сестра не смогла бы даже ради них покинуть свою страну без страданий, да и ни один порядочный мужчина не решился бы причинить такой удар любимой женщине».

Слингсби, эти слова показали мне все в новом свете, и я не совсем понял, как интерпретировать сказанное. Хотя это кажется абсолютно очевидным способом сказать мне, что она не настолько любит или может когда-нибудь полюбить меня, чтобы любовь заставила ее оставить ради меня свою страну, тем не менее речь ее определенно доказывает, что она серьезно над этим размышляла. Утопающий хватается за соломинку. И я не могу ничего поделать, ищу в этом высказывании пусть небольшого, но утешения, хотя, признаюсь, ничего не было сказано прямо, но вы же знаете о вошедшей в поговорку осмотрительности женщин – и абсолютно ясно, что Ивановна все обдумала.

И все-таки моя страна тоже дорога моему сердцу! Я ощущаю это даже в присутствии Ивановны! А моя матушка! Как бы мне хотелось, чтобы вы, Слингсби, оказались здесь, поскольку нуждаюсь в вашем совете. Ах, нет! Не нужны мне советы, у меня есть лишь один путь. Часто, когда я обманываю сам себя, правда открывается мне, и я обреченно понимаю, что мой рассудок позволяет мне наносить эти визиты только с намерением завоевывать предмет моей любви, а Ивановна хладнокровно примиряет меня с неизбежным злом. Когда я воображаю, что она попытается смириться сама, то понимаю, что ее сердце принадлежит России. У меня нет надежды разбудить в ней супружескую нежность, живой интерес любовницы. И в ее уважении ко мне слишком много благодарности, что характерно для настоящей дружбы. Я слишком ясно вижу, что если бы женился на ней, то не смог бы сделать ее счастливой, или если бы смог, то сам не поверил бы в это, поскольку приписывал бы каждое выражение ею удовольствия либо благодарности за проявленную заботу в прошлом, либо жалости к моим настоящим тревогам. Чему угодно приписывал бы, кроме душевного выбора, которого так страстно желает мое сердце, считающее вместе с Томсоном,

 
 «что ничто, кроме любви, не может ответить на любовь
И воздать блаженством, не знающим тревог».
 

И тем не менее, несмотря на все, что говорили мудрые и уважаемые люди, и явно не без основания, в моем случае я должен думать иначе.

Том ворвался ко мне сказать, что мое письмо следует немедленно запечатать, но при этом осчастливил меня тем, что принес пакет из Англии. Прощайте! Можете радоваться, что меня прервали, поскольку я написал вам целый том. Надеюсь и от вас получить то же самое.

Всегда ваш

Эдвард Инглби

Письмо Х

Достопочт. Чарльз Слингсби

сэру Эдварду Инглби

Эштон Гроув, 10 дек.

Мой дорогой баронет!

Получил от вас два письма из Москвы. Первое написано по вашем прибытии в этот несчастный город; второе – когда вы нашли объект ваших поисков, каковой к этому времени, надеюсь, вы в безопасности доставили к родным в Петербург, откуда, честно вам скажу, мне бы не хотелось получать никаких писем, так как гораздо больше жажду заполучить своего друга in propria persona[3]3
  собственной персоной.


[Закрыть], нежели его откровенное и прочувственное послание.

К такому пожеланию приводит меня сейчас забота о вас и о вашей бесценной матушке, которая безмерно сожалеет о вашем отсутствии. Она так настрадалась этой зимой, частью от беспокойства за вас, частью от жестоких холодов, что, боюсь, вы найдете ее весьма изменившейся, и не могу скрывать от вас, что ради нее необходимо ускорить ваш отъезд. Но, поверьте, гораздо больше я тревожусь за вас.

Не нужно иметь никаких пророческих способностей, чтобы предвидеть, что вы на все готовы с вашей рыцарской миссией в Москву, так же безрассудно влюбившись в прекрасную героиню, как это всегда случалось с каким-нибудь древним или современным рыцарем. И меня охватывает все больший ужас от страха, что вы откроете свои чувства этой леди, к которой, должен признаться, испытываю большую симпатию. Но уверяю вас, я надеюсь на то, что ее горести окажутся достаточно мучительными, чтобы она могла еще и выслушивать ваши стенания. Ибо конечно же пусть лучше прекрасная юная леди поплакала бы чуть больше, чем вы, последний отпрыск древнего рода, единственная надежда вашей любимой и достойной уважения матушки. Человек высокого звания и таланта, будет потерян для своей страны и своих друзей, если он заключит брак с иностранкой. Какой бы любезной она ни была, никогда не сможет она ни подарить, ни получить того счастья, которое может и должно быть уделом для вас обоих, и, несомненно, так со временем и будет, если вы позволите беспристрастному рассудку быть вашим советчиком.

Я знаю, какова участь советчиков в таких делах, но я ваш давний друг, Нэд, и убежден, что знаю ваше сердце так же хорошо, как вы сами. Несмотря на все его сумасбродства и блуждания, нависавшие над ним опасности и неизбежный риск, оно прекрасно подходит для того, чтобы присмиреть, как это сталось с моим сердцем, когда я утихомирился и стал благоразумным мужем И более того, пока вы не успокоитесь, обществу не будет пользы от вашего существования или ваши способности не оценят по достоинству. Ибо до той поры у вас никогда не будет времени прославлять свой округ, представлять свою страну, способствовать ее процветанию, покровительствовать ее искусству или служить обществу примером в делах семейных и доказательством возможности семейного счастья, для чего вы в высшем смысле и предназначены. Нынче вы находитесь в том периоде жизни, когда обещания, данные в молодости, должны исполняться, когда ваша мать должна увидеть, что не напрасно пестовала вас.

Не подумайте, что я осуждаю энтузиазм, с которым вы вовлеклись в это русское дело, или способ, который вы выбрали, дабы проявить свое человеколюбие в отношении русского семейства. Я настолько далек от осуждения, что считаю ваш энтузиазм вполне естественным для человеческой натуры и полностью вас в этом поддерживаю. Меня не удивляет и то, что вы рискуете или подвергаете себя лишениям ради спасения несчастных жителей Москвы. Я также далек от того, чтобы не понимать, что ни один молодой человек не мог бы проявить себя лучше. Я рад, что вы нашли Ивановну. Даже горжусь вами, поскольку знаю, что вы будете сопровождать ее с братской заботой и, как бы ни бунтовали ваши чувства, разум моего друга должен победить. Но я действительно опасаюсь, как бы эта красавица не заинтересовала вас настолько, что разлучила бы вас с нами, и потому умоляю вас бежать, пока у вас есть на это силы.

Не обольщайте себя мыслью о том, что привезете Ивановну в Англию. Будьте уверены, положение дел в ее стране, которое, попросту говоря, ужасно, заставило Ивановну полюбить родину еще больше. Ей будет дорога и разграбленная, разрушенная, сгоревшая дотла Москва. Московская земля впитала кровь ее любимых родителей, полита первыми в ее жизни слезами, и на этой земле пожелает она сделать тот последний вздох, который воссоединяет нас со всеми так горячо оплакиваемыми. В Петербурге она может быть счастлива, поскольку у нее там родственники, и это тоже ее страна. Но в Англии она не сможет быть счастливой. Россия теперь – это гордость и слава всех ее детей, и дочери древнего рода прославленных предков следует должным образом разделить их патриотизм – патриотизм, скрепленный их кровью!

Вероятно, вы полагаете, что любовь возместит Ивановне все, от чего она отказывается, оставляя свою страну, и если она действительно будет настолько привязана к вам, что с готовностью согласится на это в такое время, как нынешнее, думаю, возможно, вы и правы. Но предупреждаю, что, если она испытывает лишь понятное чувство благодарности, простое согласие сердца, которое признает ваши заслуги, или ищет способа выплатить вам свои долги, то этого не достаточно для вашего счастья. Вы последний человек на земле, кому я должен был излагать эту догму, поскольку вы имели обыкновение претендовать на романтическую, пылкую привязанность, какую редко можно найти, а если и найдешь, то редко она оказывается желанной. Но я знаю, что любящие склонны обманываться и что всякую молодую женщину, какой бы скромной она ни была и как хорошо ни была бы воспитана, окажись она в обстоятельствах, требующих новых усилий и пробуждающих сильные страсти, можно довести до того, что она выкажет чувство, соответствующее вашим желаниям, но оно исчезнет на спокойном жизненном пути, что, вероятно, принесет разочарование вам обоим. Помните, что вы женитесь не на героине, которой восхищаетесь, но на женщине, которую вы любите. Помните также, что вы будете ожидать от вашей жены качеств, вовсе противоположных всем тем, что могли проявиться во времена тяжелых жизненных потрясений. И даже добродетели, на которые мы будем надеяться, она никогда не склонна будет проявлять. В женщине мы ищем скорее терпеливости, нежели решительности, покорности, нежели смелости; и не забывайте, что даже в случаях, когда наш разум заверяет нас, что женщины обладают большими знаниями или проницательностью, чем наши собственные, мы все-таки склонны отстаивать свои взгляды. В сущности, мой друг, жена ангел была бы не ангелом, какими бы божественными способностями она ни обладала, какой бы совершенной ни была ее красота, если она не может почаще проявлять старомодную супружескую покорность. В период ухаживания мы возносим женщину на пьедестал, с которого смещаем ее в браке. Это глупый, а в некоторых случаях и жестокий обычай, поскольку и слабая, и сильная женщина одинаково ненавидят такую перемену. Но поскольку так всегда случается в пароксизме любви, бесполезно приводить любые доводы.

Как вы могли так долго не замечать скромные достоинства и неяркие прелести Лоры де Корси, – не могу понять, – не замечать и слишком явного к вам расположения этой милой барышни, – не знаю. С вашей вечной страстью восхищаться всем необычным, необузданным, эксцентричным, вы всякий раз не замечали того возвышенного по своей сути, что имело несчастье оказаться на вашем пути. Будь кроткая и обладающая чувством собственного достоинства Лора дочерью какого-нибудь набоба или перуанской принцессой, нищей эмигранткой или отвергнутой фавориткой, известной кокеткой или философом в юбке, тогда вы клялись бы, что на всем белом свете не найти столь обворожительного создания, и бросили бы себя и свою судьбу к ее ногам. Но, к сожалению, Лора была дочерью ваших ближайших соседей, и вы каждое воскресенье видели ее в церкви, вы слышали о ней каждый раз, когда обсуждались скромное благочестие, доброжелательность или незаметные достоинства. Вы готовы были восхищаться ею и уважать ее, но вы не смогли ее полюбить, потому что все было так естественно и так обычно.

Даже несмотря на то, что она, и только она, оценивала вас так, как желает быть оцененным ваше нежное тщеславное сердце. Поймите меня правильно. Я думаю, она была способна на это когда-то, и надеюсь, что победила эту слабость в себе после вашего отъезда. На самом деле она сейчас очень нездорова, и у нее есть кое-что более важное, о чем ей стоит поразмышлять.

Эта ваша страсть к удивительному в ваших интрижках – единственное, с чем я намерен бороться. Поскольку я не имею права предполагать, что Ивановна не столь же добра, нежна, послушна и привязана к дому, сколь великодушна, упорна, смела и решительна, то в этом случае я готов согласиться с тем, что в ней, должно быть, есть все те качества, которые мужчина ожидает увидеть в добропорядочной женщине. Но даже и в этом случае я считаю, что было бы несправедливым увезти такое сокровище из России, где, несомненно, многие знатные молодые люди вздыхали бы у ее ног и где она могла бы стать счастливее, чем с вами.

Однако если вы решились на этот грабеж, позвольте умолять вас как можно скорее вернуться в Англию и известить вашу матушку об этом решении. Должно пройти несколько месяцев, прежде чем Ивановна согласится стать вашей, и хотя в вашем присутствии любовь, возможно, и проявилась бы во всей своей полноте, все же в ее кровоточащем сердце эта любовь пока еще лишь дитя. Поэтому, если вы уже вернули Ивановну ее сестре, в чем я не могу сомневаться, не теряйте времени и возвращайтесь к вашей матери, чьи притязания на ваше сердце нельзя не признавать, как бы оно ни было занято, – а также к искренне любящему вас другу

Чарльзу Слингсби.

Письмо XI

Сэр Эдвард Инглби

достопочт. Чарльзу Слингсби

Холодный, флегматичный резонер! Как неверно вы судите о моих чувствах! Но я прощаю вас, ведь когда вы мне писали, вы получили не все мои письма и не могли проследить развитие страсти, которая снедает меня. Тем не менее я хватаюсь за перо в надежде, что пакет, возможно, еще не запечатан и что вместе с моим письмом вы сможете получить заверение в том, что я вернусь в родную страну и навещу свою матушку. Я знаю, что материнское сердце достаточно разумно, и потому не сомневаюсь, что матушка благожелательно отнесется к моим чувствам. Как искренне она с радостью выкажет свою материнскую заботу Ивановне и будет так добра, что позволит мне вернуться в Петербург, если мне дадут хоть малейшую надежду. На самом деле я должен вернуться. Я не вынес бы своего страдания, если бы не надеялся снова увидеть Ивановну, узнать, что для меня все еще есть место в ее сердце, которое, пусть безответное к моим желаниям, по-прежнему безгранично дорого мне.

Очень странно, что мне приходится читать письмо, которое вроде бы поддерживает мои собственные наблюдения и, тем не менее, так противоположно моим чувствам. Ибо я уверен, несмотря на все мои сетования и ваши мудрые рассуждения, что должен быть счастлив с Ивановной – и только с ней. И равно уверен, что сделаю ее такой счастливой, какой желала бы быть любая разумная женщина. Ивановна создана для домашнего счастья и для всех обязанностей, связанных с супружеской любовью. С трудом заставляю себя, набравшись терпения, писать вам, поскольку вы осмеливаетесь сомневаться в этом. Вы принимаете Ивановну за королеву из театральной трагедии, за героиню из рыцарского романа? Вы думаете, раз я бывал глупцом, то останусь таким навсегда? Честное слово, Слингсби, вы чертовски разозлили меня, и я действительно считаю, что страстное желание доказать вам, что у вас абсолютно неверное представление о характере Ивановны и природе моей страсти к ней, является одним из сильнейших резонов, чтоб отправиться в путь в такое ужасное время года. Сознаюсь, мне должно быть стыдно за такое признание, поскольку конечно же моя матушка имеет полное право затребовать меня даже из объятий Ивановны.

Федерович беспрестанно настаивал на том, что время не может не работать мне во благо, и каждое ваше слово о пользе спокойной, бесстрастной привязанности как наилучшей основы для счастья в семейной жизни внушает мне надежду, что время и мое постоянство в конце концов одержат победу. Ваше письмо не остужает мой пыл, но призывает меня к благоразумию. И все-таки я считаю ваше письмо весьма безжалостным и неумным, право же, Слингсби, именно так я и думаю. И если бы я не знал вас как здравомыслящего человека и не имел бы доказательств того, насколько я вам дорог, то добавил бы еще кое-что, потому как чертовски взбешен. Я ощущаю себя точно в роли того влюбленного, который словами Поупа кротко умоляет:

 
«О, боги! Уничтожьте и время, и пространство
И сделайте счастливыми двух влюбленных».
 

Двух влюбленных! Увы! в данном случае есть только один влюбленный.

Прощайте! Скажите моей дорогой матушке, что я спешу к ней, поскольку в своем письме я не намекнул ей о своем намерении.

Зачем вы упоминаете Лору де Корси в таком раздражающем тоне? Вы полностью разрушили мои надежды, ибо я намеревался изливать в ее нежное ушко все возвышенные речи, которые мог бы изливать Ивановне. Никогда я не представлял себе возвращение домой, не вспомнив об этой милой, скромной девушке как о нежной наперснице моей страсти. В светлые минуты я надеялся, что она разделит со мной мои радости, а в часы отчаяния она всегда представала в моем сознании как единственное существо, которое могло бы меня утешить. Но если в ваших предположениях есть хоть толика правды, то я должен бежать подальше, подальше от этой барышни, поскольку боже упаси меня сделать другого таким же несчастным, каким сделало бы меня сострадание! Нет, мой дорогой друг, я не нанесу никакой боли этой нежной душе, ни за что. С тобой, Лора, я провел несколько лучших часов своей жизни, когда, будучи невинно влюбленным мальчишкой, гордился тем, что оберегаю тебя, и мне нравилось сравнивать твою красоту с красотой роз и жасмина, под душистой сенью которых мы так часто сидели. Ах! Что поделаешь, эти дни прошли. Думаю, когда мужчина подходит к своему двадцатилетию, розы и лилии уже не могут сделать его счастливым, но до последнего своего часа он будет помнить наслаждение, которое они ему доставляли. Тонкие ощущения юности как капли росы для дальнейшей жизни, на солнце они испаряются, ливни смывают их, но мы вспоминаем их как ярчайшие, чистейшие драгоценности на жизненном пути и никогда не перестаем печалиться, что они были столь же мимолетны, сколь и приятны.

Еще раз, прощайте! Благодарите судьбу за то, что Лора де Корси вмешалась и спасла вас от еще больших нападок.

К слову сказать, мне невыносимо думать о том, что она больна, надеюсь, она поправится. А моя бедная Ивановна все еще как тень! Ах! Что если мне придется навек проститься с ней в этот раз! Но я не должен об этом думать; это лишает меня мужества даже больше, чем страхи ревности.

Всегда ваш

Эд. Инглби

Письмо XII

Томас Ходжсон Джону Уоткинсу

Петербург, 18 янв.

Дорогой Джон!

Поскольку мой хозяин отправляет пакет с письмами, то думаю, сделаю доброе и нужное дело, если напишу тебе, Джон, что, конечно, давно следовало бы сделать, но, не знаю, как-то так получается, что время в больших городах будто утекает сквозь пальцы, что очень странно, в этом, как я понимаю, и есть главная причина, почему люди, которые живут в городах, как правило, более невежественные, чем те, что живут в сельской местности. Не пойми меня превратно, Джон. Я прекрасно знаю, что самые умные и самые ученые люди в мире живут в Лондоне. Но тогда все дело в том, как человек относится к своему ремеслу, поскольку, что бы он там ни делал, он доводит это до совершенства, так сказать, но никогда не находит времени на то, чтоб получить в придачу чуточку общих знаний, так сказать. Лондонский лавочник ничего не знает о мире за пределами своей лавки, но деревенский лавочник немного читает, немного беседует и так хоть чуть-чуть да набирается знаний. Но, прошу прощения, Джон, тебе это трудно понять. Кто не путешествует, тот может этого и не заметить, но дело в том, что я говорю это с целью примирить тебя с твоей участью и заставить тебя радоваться деревенской жизни, поскольку, уверяю тебя, кто бы что бы ни думал, фермер такой же проницательный человек, как и любой другой, и очень часто понимает то да се не хуже естествоиспытателей, которые пишут книги о сельских делах, даже находясь в Лондоне.

Джон, наверняка у тебя должны быть все газеты с полным описанием наших славных успехов в этой стране и как мы обули французов. Я говорю мы, потому что ты знаешь, как говорится в поговорке: «Когда ты в Риме, то и поступать должен как римлянин». И, кроме того, если по правде, я считаю себя, так сказать, уже наполовину русским, или, по крайней мере, думаю вскорости стать таким. Я взялся за перо по той причине, что хочу рассказать тебе кое-что особенное, касающееся меня, и тут я, конечно, хожу вокруг да около, не решаясь приступить, но думаю, так бывает с большинством людей в таких особых случаях.

Видишь ли, с тех пор как мы прибыли сюда, мой хозяин наладился ходить каждый день, или почти каждый, в дом графа Федеровича, а поскольку у них очень теплые печки и много чего происходит, то я не придумал ничего лучше, как и самому тоже ходить туда, особенно потому, что было бы невежливо с моей стороны не проведать бедняжку, малышку Элизабет. Понимаешь, она в том доме как чужая, и очень слабенькая, так сказать, поскольку голод здорово ослабляет людей, Джон. Так что я ходил и ходил, и вполне приятно проводил там время, потому что Элизабет имела намерение учить английский. Поскольку ей пришло в голову, что рано или поздно сэр Эдвард женится на ее леди и тогда, возможно, она переедет жить в Англию, хотя она часто рассказывала, что видела барона Молдовани, который когда-то был возлюбленным ее леди, и считала, что тот был покрасивее моего хозяина, а это, как ты понимаешь, полная чепуха. Но, как бы то ни было, я прощал ей ее невежество в этом деле, видя, что, вообще-то, она очень умная.

Конечно, однажды она даже рассердила меня, сказав что-то похвальное о том самом бароне, который, осмелюсь сказать, в конце концов просто свирепый русский, пугало с усами. Я тогда сказал ей, то есть говорю (частично на русском, частично на английском): «Должен сказать, что он не годится даже свечу держать для моего хозяина. Да какой он красивый – это все чушь собачья! Разве что для моих глаз да для голубых глаз Бетти Мартин». И ты знаешь, она вспыхнула, как огонь, и спросила: «Кто это такая Бетти Мартин?» Потому как у нее хватило ума понять, что это имя англичанки, но она вбила себе в голову, что я хотел сказать, будто у Бетти Мартин красивые глаза. И она обиделась до глубины души, надулась, и драила полы в доме два или три дня, так что я не видел, не слышал ее. Ладно, подумал я про себя, больше такого не повторится, и заговорил с ней про Москву и про ее мать. Тогда она подошла и села, как обычно, и сердце у нее растопилось, и у меня тоже – не то что б я влюбился или что-то в этом роде, – но я хотя бы объяснил ей, что нет у меня никакой Бетти Мартин и что она меня не так поняла. Еще я сказал: «Ваша матушка поначалу плохо меня понимала, Элизабет, и все же признала, что я честный малый и настоящий друг». Тут она взглянула на меня своими милыми глазками, полными слез, и сказала, уж постаралась, как могла, бедняжка: «Если бы моя мама узнала вас получше, как знаю я, она прижала бы вас прямо к сердцу».

Сколько буду жить, не забуду этих слов. Они будто ртуть, так сказать, пробежали по мне, и я сказал: «О, Элизабет! Если дочь вашей матушки это сделает, я буду самым счастливым человеком на свете!» Конечно, она не совсем поняла, что я сказал, но зато поняла, что я имел в виду: что я бы взял ее замуж, если бы она согласилась выйти за меня. И она глубоко вздохнула, потом покраснела, а потом вложила обе свои руки в мои и сказала на своем языке: «Вы спасли меня, когда я умирала, и не оставите меня теперь. На всем белом свете у меня есть только вы и моя дорогая леди, и я пойду с вами обоими куда угодно».

«Но если ваша леди не поедет, Элизабет?» Она на какое-то время задумалась и выглядела при этом очень печальной. Странно, но как-то получилось, что, хоть я и принял когда-то твердое решение никогда особо не проявлять интереса ни к одной женщине и, кроме того, понимал, что не стоит заходить так далеко в подобном деле, не сообщив об этом своему хозяину, и что все это вместе было со всех сторон неблагоразумно, я все-таки, несмотря на все эти мысли, которые мелькали в моей голове, весь дрожал в ожидании, что она наконец ответит. Я разевал рот, я с трудом ловил воздух и чувствовал себя полным дураком, и если бы меня посадили за решетку за воровство, думаю, вряд ли мне было бы хуже.

Я, правда, полагаю, что пока я находился в таком диком состоянии, эта милая невинная овечка молилась про себя Деве Марии, чтобы та направила ее и благословила меня, поскольку в конце концов Элизабет обернулась ко мне со словами: «Да, Томас, я скажу, как сказала Руфь: Твой народ будет моим народом и твой Бог будет моим Богом, – и поеду с тобой».

Если я когда-нибудь покину эту честнейшую девушку, хоть в мыслях, хоть на деле, если я не заменю ей всех близких, которых она потеряла, и страну, которую она оставляет, то меня надо не просто повесить, но и оставить висеть на виселице в назидание другим! Ибо любой фут земли старой доброй Англии будет слишком хорош для меня, и ты, Джон Уоткинс, можешь повернуться ко мне спиной, и моя собственная мать может проклясть меня.

* * *

Даже не знаю, как снова начать, потому что, хотя и не считаю, что думаю о женщине много больше, чем любой другой мужчина, все же стоит мне вспомнить тот взгляд Элизабет, как тут же готов заплакать, словно выпоротый ребенок. Будь она благословенна десять тысяч раз! – вот что я говорю. Ну и денек выдался тогда из всех дней в этом году, именно в этот день мой хозяин что-то такое сказанул леди Ивановне, у них вроде бы случилась ссора, и после того он три дня носился по Петербургу, чтобы со всеми распрощаться, потому что вознамерился отбыть в Англию как раз на том самом корабле, что везет тебе это письмо. Он весь полыхал от раздражения, бедняга, никогда в жизни мне не было так жалко его. Но не мог же я бегать за ним целых три дня и не видеться с Элизабет, когда она только что решилась стать моей, так сказать. Понимая, что никто из нас двоих не в состоянии написать так, чтоб другой мог понять, я вынужден был собраться наконец с духом и рассказать ему, какие меж нами дела. Ну и мой хозяин начал с превеликой важностью уверять меня, что я сделал большую глупость, что брак с иностранкой, сказал он, редко бывает удачным, что Элизабет раскается, когда уже будет поздно, что мне будет куда лучше с соотечественницей, чьи привычки совпадают с моими собственными. Много чего он говорил, и все это лишь доказывало, как здорово человек может приводить всяческие доводы, когда самого его ничего не трогает, и насколько лучше мы можем устраивать дела других, нежели свои собственные. В конце концов все это задело меня за живое, и я сказал: «Элизабет любит меня, сэр, и ей некого любить на этом свете, кроме меня, и это делает наш случай в совсем особым». Мой хозяин глубоко вздохнул и сказал: «Это, Том, действительно меняет дело, и к лучшему. Но жены – это тяжкое бремя, Том, для бедного человека, и Англия переживает такие же тяжелые времена, как и Россия». – «И правда, ваша честь, но бедняки, в общем-то, справляются со своим бременем не хуже богатых, насколько я могу видеть, а англичанин, молодой да здоровый, сумеет с этим справиться во всякие времена». Тогда он сказал: «Хорошо, в таком случае прими мои добрые пожелания, но также и мои сожаления». И, подумал я, того же и вам от меня, ваша честь, поскольку видел, что у него на сердце, и был уверен, что жалеть, по правде, следует его, так как понимал, что ему не так повезло, как мне.

И с тех пор мы, можно сказать, были каждый сам по себе, так что я и не интересовался, уезжаем мы или нет. В тот же час, как он определится с отъездом, я женюсь на моей Элизабет и заберу ее с собой. Это будет грустный час, поскольку она нежно любит свою леди, которая и в самом деле просто королева среди женщин. И она делает все, что может, чтобы утешить и поддержать Элизабет, и преподнесла ей свадебный подарок, так что никто в нашей деревне не посмеет сказать: «Уезжал далеко, а приобрел немного». Смотри-ка, хоть я и нашел мою бедную девочку умирающей от голода, а беру ее не без приданого – не то чтобы хотел получить фартинг за дукаты, но только рад буду, если все будут знать, как подобает вести себя с Элизабет, а также желаю, чтобы ты рассказывал обо всем как надо. Я знаю, здесь не одно сердце заболит, когда я заберу ее отсюда, – мне нет до этого дела. Так что пока, прощай, Джон. Если надолго задержусь, то снова напишу тебе. И уверяю тебя, мое долгое молчание было не от неуважения к тебе, а только оттого, что голова моя была слишком занята Элизабет. Конечно же, когда женюсь на ней, это пройдет и у меня будет время рассказать тебе про всяческие чудеса в Петербурге, которые я еще намерен увидеть. Ну, пока хватит,

твой верный друг

Томас Ходжсон