Текст книги "Черная пантера"

Сейчас, когда я рассказываю об этом, все кажется простым, но поверь мне, девочка моя, в моих словах заключены долгие годы тяжелейшего труда. Мужчины были очень добры ко мне, а вот женщины редко проявляют милосердие по отношению к себе подобным, особенно в тех случаях, когда видят, что другая – красивее.

– А принц? – спросила я. – Почему он допустил, чтобы вы так страдали? Почему вы ушли от него?

– Моя дорогая, я была кратким эпизодом в его жизни. Он забыл обо мне, как, по-моему, забывал о сотнях других женщин, с которыми проводил часы досуга. Когда Наде исполнилось десять, я вышла замуж.

Он был русским, его звали Мелинкофф. Он был ювелиром и любил красивые вещи. Думаю, он посчитал меня достойным экспонатом своей коллекции. Он удочерил Надю и дал ей свое имя. Она была очаровательной девчушкой, необыкновенно грациозной, однако подсознательная брезгливость тех, у кого белая кожа, по отношению к тем, у кого кожа чуть темнее, отталкивала от нее окружающих. Она собиралась сделать себе карьеру в театре, и не только потому, что хотела подражать мне, – ее влекла музыка, под звуки которой она начинала парить, подобно невесомой птичке.

Вскоре после своего замужества я опять оказалась в Индии. Мой муж был уполномочен заключить несколько сделок. Мы взяли с собой Надю. Мы пробыли там гораздо дольше, чем рассчитывали – почти восемь лет, – путешествуя по всей стране. Мой муж занимался своим бизнесом, продавая и покупая камни и отсылая их в Англию.

Все это время Надя впитывала в себя образ жизни, музыку и в какой-то степени культуру своей родины. Она полюбила Индию. Для нее наша поездка превратилась в своего рода «возвращение домой», и она стала, как цветок, наливаться силой под жарким солнцем. У нее появилась страсть к посещению храмов. Очень часто она убегала, и я начинала в панике искать ее, пока не находила в каком-нибудь храме, где она пыталась принять участие в богослужении, или на улице, в религиозной процессии.

Когда ей исполнилось пятнадцать, она, невзирая на яростные протесты отчима, настояла на том, чтобы изучать профессиональные индусские танцы. Через три года, когда мы вернулись в Англию, мы с мужем обнаружили, что она лучше нас поняла, что ей лучше всего подходит. Она имела большой успех. Я отвела ее к Израилю Гроссману, с которым познакомилась в те годы, когда сама выступала на сцене. После первого же прослушивания он устроил ее в большое театральное ревю, которое проходило в Лондонском павильоне. А потом она стала участвовать в шоу, в котором была звездой.

Шла война, мужчины приезжали в отпуск. Они боролись между собой за привилегию пригласить ее на ужин после спектакля. Я боялась, что она потеряет голову и один из них разобьет ей сердце. Но нет, она просто флиртовала с ними, она делала их счастливыми, однако мужчины ничего не значили для нее, пока не появился Филипп Чедлей. И тогда Надя впервые познала ту самую любовь, которую я много лет назад испытала в объятиях ее отца!

Мадам Мелинкофф замолчала и прикрыла рукой глаза. Подождав несколько мгновений, я тихо спросила:

– Почему он не женился на ней?

– Я молилась об этом, – ответила она. – И все же в глубине души я знала, что это невозможно. Я слишком хорошо сознавала – я много выстрадала, чтобы не понимать этого, – какой ужас испытывают белые по отношению к цветным. У Филиппа была большая семья, он занимал высокое положение, к тому же нельзя было не задумываться над тем, какая судьба ожидала бы их детей. Если Надя и надеялась стать его женой, она никогда не говорила об этом. Но однажды, когда она отдыхала после длительного выступления, я сказала: «Ты устала. Не ходи никуда. Почему бы тебе не провести один вечер дома?»А она ответила: «У меня нет дома. Разве может женщина назвать домом квартиру, в которой она ест и спит в одиночестве?» Дом» подразумевает двоих – двоих, которые любят друг друга «.

Я не раз интересовалась их отношениями, но она не желала идти со мной на откровенность. Думаю, любая критика в адрес Филиппа воспринималась ею как святотатство. Она сильно похудела, как будто страсть высасывала из нее все соки. Но когда появлялся Филипп, она возгоралась, как огонь. Стоило ему войти в комнату, как она вскакивала – живая, веселая, свежая, – словно это не она всего минуту назад лежала без сил.

Они куда-то ходили вдвоем – я не знаю куда, возможно, в танцевальные клубы или сидели в его великолепном особняке, о котором она часто рассказывала мне, но которого я никогда не видела.

Конец настал совершенно неожиданно, ничто не предвещало подобного исхода. В тот вечер я ждала своего мужа. Было тепло, и я приготовила холодный ужин. Раздался стук в дверь. Я решила, что муж забыл ключи. Открыв дверь, я увидела секретаря Филиппа – мы были едва знакомы. Он и рассказал мне, что произошло.

Они отвезли Надю на ее квартиру. Холодная и неподвижная, она лежала на серебряной кровати, которой страшно гордилась. На лице не было ни единой царапины. Она ударилась о тротуар затылком и сломала шею. Надя, моя красавица Надя, чьи танцы волновали весь Лондон, сломала шею!

Наступило тягостное молчание. Я увидела, что мадам Мелинкофф плачет.

Глава 20

Трудно описать словами, как подействовали на меня слезы мадам Мелинкофф. Я чувствовала, что моя душа преисполнилась скорби. Я была готова на все ради того, чтобы хоть чем-то помочь ей.

– Не надо, пожалуйста, не надо! – бормотала я. – Я не хотела расстраивать вас. Я только хотела узнать правду.

Она прижала к глазам платок и через несколько мгновений снова заговорила тихим и ровным голосом:

– Тогда я думала, что моя жизнь кончена. Надя была для меня всем. Я так гордилась ею, мне так хотелось, чтобы она добилась успеха в жизни, чтобы она нашла счастье, которого лишилась я.

Увидев удивленное выражение на моем лице, она сказала:

– Мой муж был добр ко мне, но все же мне пришлось вынести много оскорблений. До войны люди не были так терпимы, как сейчас. Я очень страдала, нанесенные раны так и не зарубцевались. Ко мне относились с пренебрежением, надо мной издевались, меня подвергали страшным унижениям. Возможно, я заслужила это; возможно, я поступила не правильно, уйдя от своих родителей и отказавшись от тех устоев, которые мне прививали с детства. И все же, даже в минуты полного отчаяния, я смотрела на Надю и думала, что мои страдания стоили того. Я поняла, что даже замужество не было способно спасти меня от скандала, причиной которого я же сама и послужила. Я стала чрезмерно чувствительной, я постоянно находилась в состоянии обороны, ожидая ото всех удара, я стала с подозрением относиться к тем, кто проявлял ко мне интерес, уверенная, что их доброта превратится в жестокость.

Надя тоже страдала, особенно в детстве, правда, в меньшей степени. Она ходила в английскую школу, и ученики смеялись над ней. Родители, естественно, изо всех сил старались помешать своим детям подружиться с полукровкой. В Индии все было по-другому. Она была вынуждена ходить в школы для евразийцев и для детей из высших кругов, но все они были очень добры к ней. Во время путешествий я сама занималась ее обучением, хотя мне не хватало опыта.

Мой муж боготворил ее, и для него не имело значения, что наши новые знакомые, впервые попав к нам в дом, смотрели на его падчерицу с отвращением. Во время войны ситуация несколько улучшилась: индусы сражались за Англию, и их встречали такими же радостными возгласами, как и наши войска. Ну, а когда Надя стала звездой, никого уже не волновало, какого цвета у нее кожа. Она бывала на приемах, обедала и ужинала с теми, кто при других обстоятельствах приказал бы слугам немедленно вышвырнуть ее из дома. Приглашения, которые ей присылали, вызывали у меня не только горечь, но и смех.

– Мне трудно поверить, – проговорила я, – что есть такие, кто с предубеждением относится к людям с другим цветом кожи.

– И все же они существуют, – сказала мадам Мелинкофф. – Здесь, в Лондоне, их мало, но к востоку от Суэца… – Она замолчала. – Давай не будем обсуждать этот спорный вопрос. Эта тема приводит меня в ярость, поэтому я много лет назад дала себе слово, никогда не касаться ее.

– У вас есть фотографии вашей дочери? – робко спросила я, надеясь, что она не решит, будто я слишком много себе позволяю.

– Конечно! – ответила она. – Я покажу их тебе. Она оперлась на трость и поднялась на ноги. На почетном месте, на столе, застланном тончайшей индийской шалью, отделанной серебряной каймой, лежал огромный портфель. Она открыла его, и внутри я увидела сотни всевозможных фотографий. Она стала вынимать одну за другой и протягивать их мне.

Стоило мне взглянуть на это овальное красивое лицо, как меня опять охватили те же смятение и ощущение, что я его уже видела, как и в тот раз, когда я смотрела на портрет над камином в спальне Филиппа. Я пристально изучала каждую черточку. На многих снимках она была одета в сценические костюмы: пышные расшитые юбки, шаровары, браслеты и ожерелья, которые, как я знала, при движении издавали мелодичный звон.

Сомневаюсь, что в Лондоне нашелся бы хоть один фотограф, который не попытался сделать портрет красавицы Нади Мелинкофф. Она была не только фотогенична – в ней присутствовала некая таинственная неуловимость, из-за чего все фотографии казались незаконченными, как будто аппарат остановился в момент истины. Ни один снимок не отражал в полной мере личностные свойства ее характера.

– А вот здесь мы вместе, – сказала мадам Мелинкофф, протягивая мне фотографию. – Этот снимок сделан просто так, ради шутки, после того, как я помогала Наде во время одного сеанса. Но газета опубликовала его. Я тогда страшно переживала, потому что на фоне моих светлых волос Надины казались особенно черными.

На фотографии были изображены мать и дочь, которые сидели на подлокотниках огромного дубового кресла. На обеих были узкие юбки, плотно облегающие блузки и кружевные галстуки, столь модные в годы войны. Хотя их туалеты и выглядели очень привлекательно, однако все внимание сосредотачивалось на их лицах. Вьющиеся волосы мадам Мелинкофф лежали крупными волнами и образовывали что-то вроде ореола вокруг ее очень молодого лица. Облик же Нади был классическим. Ее волосы, разделенные прямым пробором, были собраны в пучок, открывая совершенной формы лоб. Она выглядела очень странно в европейском платье. Однако она была исключительно красива, и ничто не могло скрыть блеска ее глаз, которые, казалось, прятали в своей глубине все тайны Востока.

– Вы были очень красивы, – обратилась я к мадам Мелинкофф.

– Совсем не такая, как сейчас, – проговорила она. – По моему виду ты решила, что я совсем старуха, не так ли?

Мне было не так-то легко дать ей честный ответ. Сначала я действительно подумала, что она очень стара, но сейчас, быстро подсчитав в уме, я сообразила, что ей не может быть больше шестидесяти.

– Ничто не может состарить сильнее, чем боль, – сказала мадам Мелинкофф. – Но это уже другая история. Вскоре после гибели Нади мой муж заболел пневмонией и умер. Я ухаживала за ним почти два месяца, и когда все это закончилось, я была абсолютно без сил. Я чувствовала себя измотанной физически. Я совсем пала духом – двое, кого я любила, покинули меня. Мною владело единственное желание – умереть. У меня начался ревматический полиартрит. Мне стало казаться, что уже ничто не поможет. Болезнь поразила сердце, начались другие осложнения – зачем забивать тебе голову рассказом о своих недугах.

Я хотела умереть. Для меня было страшной мукой пребывать в мире, лишенном любви, принесшем мне только одиночество и страдание. Именно Филипп вернул меня к жизни. Не лично он, а деньги, которые он платил докторам и сиделкам. Когда у меня наконец появились первые проблески желания жить, я узнала, что он назначил мне небольшую пенсию, на которую я могу безбедно жить до конца дней своих.

– Вы когда-нибудь встречались с ним? – спросила я.

Мадам Мелинкофф покачала головой.

– Думаю, это было бы слишком болезненно для нас обоих, – ответила она.

– Он вам нравился? – поинтересовалась я.

– Трудно сказать, – проговорила мадам Мелинкофф. – Когда Надя была жива, я ревновала ее к нему – да, ревновала к ее любви, которая до его появления всецело принадлежала мне. Потом я возненавидела его, так как чувствовала, что он виноват в ее смерти. Даже сейчас я сомневаюсь в верности заключения коронера.

– А что было в заключении? – еле слышно спросила я.

– Самоубийство как результат невменяемости, – ответила мадам Мелинкофф. – Над этим можно только посмеяться. Ну как Надя могла быть невменяемой? Надя, с ее острым умом, с ее чуткостью и пониманием. Нет, нет, такого не могло быть! Причина заключалась в чем-то другом, в чем-то драматичном – в том, что нам никогда не понять, – только не в невменяемости.

– Филипп находился с ней? – продолжала я свои расспросы. – Что он сказал во время дознания?

– Он пребывал в таком отчаянии, – проговорила мадам Мелинкофф, – что трудно было что-то понять. Сначала он утверждал, что она выбралась через окно и села на узкий парапет, чтобы полюбоваться пейзажем. Но во время перекрестного допроса он признался, будто она что-то говорила о том, чтобы выброситься из окна. Этого было достаточно. Коронер принадлежал к тому типу людей, которым доставляет удовольствие унижать тех, кто занимает более высокое положение. Полагаю, он был из тех социалистов, которые затаили злобу на весь белый свет. Как бы то ни было, он ухватился за это утверждение и заставил всех поверить, будто отношения с Филиппом сделали Надю несчастной, и она покончила самоубийством.

Все факты того дела складывались против нее – еще бы, полукровка и потомок одной из старейших семей в Англии! Никто даже не упомянул о том, что она в течение долгого времени была влюблена в него до безумия. Было установлено, что Филипп дарил ей ценные подарки, что они вместе жили за границей и всегда находились в обществе друг друга. Это был какой-то ужас! Все улицы пестрели от плакатов, газеты помещали на свои полосы хлесткие заголовки. Меня денно и нощно преследовали репортеры, которые клянчили у меня фотографии, упрашивали дать интервью, предлагали заплатить сотни фунтов, если я соглашусь опубликовать историю своей жизни в воскресных газетах.

– Как отвратительно! – воскликнула я.

– Как только расследование закончилось, я уехала. Мой муж увез меня за границу. Но даже там меня не оставляли в покое. Меня спрашивали, имею ли я какое-то отношение к тому громкому делу. Окружающие засыпали меня кучей всевозможных вопросов в стремлении удовлетворить свое любопытство.

Голос мадам Мелинкофф дрогнул.

– Не надо говорить об этом, – попросила я. – Не надо больше ничего рассказывать. Я знаю, как вам больно вспоминать о тех событиях. Как же я сочувствую вам!

Я взглянула на вываленные из портфеля фотографии. Самой верхней оказался снимок, на котором было запечатлено улыбающееся лицо Нади. Ее глаза были полуприкрыты, тонкие изящные руки подпирали подбородок.

– Почему она покончила с собой из-за Филиппа? – спросила я себя. Действительно, почему эта красавица захотела умереть? Я была уверена, ее действиями руководили глубокие чувства и всепоглощающая любовь. Но неужели она была настолько неуравновешена, чтобы умереть за эту любовь? Филипп принадлежал ей, его любовь сделала ее счастливой. Наверняка ее матери, которая так хорошо знала ее и любила всем сердцем, было бы известно, что в тот момент, когда ее дочь находилась в Чедлей Хаусе, ее душой владело отчаяние? А может, что-то произошло между Надей и Филиппом? Знал ли он? Не носил ли он в себе эту тайну – тайну, которую даже дотошный коронер был не в состоянии раскрыть? Я собрала фотографии и сложила в портфель. Я больше не могла смотреть на это лицо, которое вызывало во мне такие странные эмоции. Мне казалось, что оно обращается ко мне, что его вопросы, на которые я не могла найти ответ, забивают мой мозг.

Я бросила взгляд на часы и поняла, что нахожусь у мадам Мелинкофф уже полтора часа.

– Мне пора идти, – сказала я, – а то меня будут искать.

– Когда твоя свадьба, девочка моя? – спросила мадам Мелинкофф.

– В конце июля, – ответила я. – Двадцать второго числа. Она взяла мою руку в свою.

– Надеюсь, ты найдешь свое счастье, – проговорила она. – Никогда не бойся быть счастливой. А когда счастье придет к тебе, постарайся впитать его в полной мере. Иногда оно длится очень недолго.

– Именно потому, что я хочу быть счастливой, я и пришла к вам сегодня, – сказала я. – Поймите, мною двигало не простое любопытство – просто я боюсь будущего, боюсь, так как ваша дочь Надя все еще жива в памяти Филиппа.

– Мои слова покажутся тебе жестокими, – промолвила мадам Мелинкофф, – но я очень рада этому. Ведь она так сильно любила его.

– И он все еще любит ее, – с грустью проговорила я.

Она подняла на меня глаза, в которых застыло уставшее выражение.

– Ты уверена, что поступаешь правильно? – спросила она.

– Не знаю, – ответила я. – Я сама часто задаю себе тот же вопрос. Я могу только молиться и надеяться, что найду ответ до 22 июля.

Еще несколько мгновений я продолжала смотреть на нее, потом наклонилась и поцеловала. Будь у меня время обдумать свои действия, я никогда не сделала бы ничего подобного. Я всегда стеснялась проявления эмоций. Но сейчас мною владел какой-то порыв, которому я не могла противостоять. Полагаю, мадам Мелинкофф была тронута.

– Спасибо, моя дорогая, – сказала она. – Теперь я буду часто думать о тебе.

– Можно я приду к вам еще раз? – спросила я.

– Конечно, – ответила она. – Только не откладывай свой визит, потому что я сомневаюсь, что долго проживу здесь.

– Вы переезжаете? – удивилась я. Она покачала головой, на ее губах появилась слабая улыбка.

– Доктора потрясены тем, что я все еще жива, – спокойно ответила она. – Я чувствую, что последние нити, связывающие меня с этим миром, обрываются. Я знаю, что очень близка к тому, чтобы обрести мир и покой, о которых так долго мечтала.

– Я обязательно приду, – тихо проговорила я.

– Очень скоро.

Она проводила меня до двери. Мы довольно сдержанно распрощались, и я побежала вниз. Стук моих каблуков эхом отдавался по всему подъезду.

Мне было о чем поразмышлять по дороге домой. Я так задумалась, что не заметила, как такси остановилось возле нашей двери. Я расплатилась и поспешила в дом, где с облегчением обнаружила, что Анжела еще не вернулась. Генри сидел в кабинете в полном одиночестве.

– Как Джеральд? – спросила я.

– Намного лучше, – улыбнулся он. – Я купил ему новые игрушки. Он уже в состоянии смотреть на них, а дня через два ему разрешат сесть, и тогда он будет играть с ними.

– А какие игрушки? – поинтересовалась я, чтобы продолжить разговор.

– Модель самолета, паровозик и еще целую кучу страшно мудреных головоломок, которые нам с тобой совершенно не под силу, – ответил Генри. – Иногда мне делается жутко от того, как сообразительны современные дети. Анжеле и мне придется заняться самообразованием, иначе они вскоре будут считать нас полными ничтожествами.

В его словах слышались гордость и удовлетворение, и я подумала, что пройдет несколько лет, и Генри станет хвастаться своими сыновьями точно так же, как раньше хвастался деньгами. Он принадлежал к тому типу людей, которым просто необходимо обладать чем-то исключительным, чтобы преодолеть свой комплекс неполноценности.» Если бы только Анжеле удалось полюбить его!«

– подумала я. Единственное, в чем он нуждается, – чтобы его превозносили, чтобы все суетились вокруг него. И тогда он будет не только горд тем, чем обладает, но и доволен самим собой.

Я решила прямо сейчас заняться этим добрым делом.

– Не скромничай, Генри, – сказала я. – Если дети умны, то мозги они унаследовали от тебя, а не со стороны Анжелы. Наш папа очень добрый человек, но его деловые качества, если судить по нашему нынешнему доходу, направлены на то, чтобы заполнять графу» дебет «. Как я теперь вижу, все наши предки были полными профанами в том, что касалось денег.

– Я всегда хорошо разбирался в цифрах, – проговорил Генри. – В этом нет ничего сложного.

– Я просто потрясена твоими способностями, – торжественно заявила я.

– В будущем твоя задача будет состоять только в том, чтобы подсчитывать свои расходы на наряды, – рассмеялся Генри. – Остальным будет заниматься Филипп. Хотя, судя по тому, что я увидел в брачном контракте, тебе понадобятся как минимум все твои пальцы на руках.

– А разве у нас будет заключен брачный контракт? – спросила я. – Я впервые слышу об этом.

– Естественно, дорогая! – ответил пораженный моим вопросом Генри. – Ведь мы должны соблюдать твои интересы! Пусть сейчас Филипп и великодушен и щедр, но это не значит, что он всегда будет таким. Нужно думать о твоем будущем и о будущем твоих детей.

Я повернулась и направилась к столу, на котором были разложены какие-то бумаги. Почему-то мне вдруг стало трудно продолжать наш разговор в легком тоне, я ни с кем не могла обсуждать возможность того, что у нас с Филиппом будут дети. Как-то так получилось, что я упустила из виду этот аспект нашей семейной жизни. Однако я чувствовала, что он хочет иметь детей, что их рождение будет для него радостью. Ну что ж, он получит и детей, и жену, которая соответствует требованиям, предъявляемым к леди Чедлей.

Будут ли наши дети, спросила я себя, значить для нас столько же, сколько значила Надя для мадам Мелинкофф? И кто из моих детей принесет мне такое же ощущение счастья и чувство невосполнимой потери?