Текст книги "Волны времени"

«Сердечная память – то сила в невзгодах…»

О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной…

К. Батюшков

 
Сердечная память – то сила в невзгодах,
В несчастиях горестных, в смертной тоске.
Свет памяти в сердце: ты в солнечных сводах,
Плывёшь по свободной и полной реке.
 
 
Сближает метафора сердце и память,
У сердца сто тысяч движений и слов —
Миллионы сердец! Есть сердечное пламя,
Есть камень на сердце и ночи без снов.
 
 
Поэт и романтик в далёкие годы
Заветное памяти свойство открыл:
Пульсирует сердце – судьбы переходы
Предчувствует так, словно Бог возвестил.
 

Декабрь 2010 г.

У портрета

 
Блеснуло утро из потока дней скупых —
Декабрь! Страдание перегореть не может
И плещется в груди, таясь от глаз чужих,
И тёмная тоска пред годом Новым гложет;
 
 
К окну спешу, и вмиг – я в радуге лучей —
И тем больней неостывающее горе:
Жизнь опрокинулась – и муки нет страшней…
Но рядом твой портрет! Какая жизнь во взоре!
 

Декабрь 2010 г.

«Воспоминаний поезд, будто время, мчится…»

 
Воспоминаний поезд, будто время, мчится
Навстречу юности и золотым мечтам,
Картины растревоженной земли, как птицы, —
То вверх, то вниз, то вдаль по воздуха струям.
 
 
И в волнах памяти о прошлом мысли тонут,
Но всё горит фонарь любви, и вижу сон —
Летят, летят былого сцены, тихо стонут,
Великий детства мир мне словно возвращён.
 
 
Неправда с правдою – в клубке воспоминаний,
И только светлое туманит и манит,
Но сколько есть в годах ушедших начинаний!
Их взять из царства памяти наш век спешит.
 

Сентябрь 2010 г.

«День скорби близится…»

 
День скорби близится —
Мы помним, помним, помним,
Как небо рухнуло и как ушла земля…
Вся жизнь твоя была,
Что ясный летний полдень —
Неразлучима с торжеством
И светом дня;
Умом светился ты
И щедрым благородством,
Все муки перенёс
С собой наедине;
А мы – поражены
С двумя дедами сходством,
Святыми, павшими на той
Большой войне.
 

Декабрь 2010 г.

У окна

 
Летучие года,
Проливы долгих лет…
Как в бытии моём
Смогли вы поместиться?
Я в зимнее окно гляжу,
И солнца свет
Нагрелся, и дрожит,
И радугой дробится.
 
 
Могучий грянул свет —
Предвестие весны?
Из прошлого звучит
Сонет воспоминаний,
Не призрачны они —
Со мной, и так важны,
И явственны, как свет,
Как счастье узнаваний…
 

Январь 2011 г.

IV. О смерти и любви

Сон

Я ль нёсся к бездне полуночной,

Иль сонмы звёзд ко мне неслись?

Казалось, будто в длани мощной

Над этой пропастью повис.

Афанасий Фет

 
Хаос шевелится в недрах космических,
Вмиг – его выплеск и спад:
Звёзды – на части и гаснут стремительно,
И тишина – недра спят…
Это картина ночной несуразицы,
Странный, тревожащий сон,
Но я очнулась – мне слышатся мягкие
Звуки катящихся волн —
 
 
Времени волны, и льются, стремительны,
Делом и мыслью полны —
Сколько призваний, решений, отчаяний
Людям в столетьях даны!
Время таинственно, славно загадками,
Жизнью ему управлять,
Также и смертью, что может предательски
Жизнь, будто стог, разметать.
 
 
Вновь засыпаю, и сон продолжается,
Вижу кипение дня:
Жизнь – Наше Время, в заботах летящее,
В вечном оркестре огня.
Снова проснулась, и в лунном свечении —
Окна, как солнца, горят —
В звёздах мир – людям, но всё в нём нелепица:
Хаоса смерчи иль лад.
 

Июнь 2010 г.

Лесник
Баллада

 
Похож на птицу старый человек,
Он с сам с собою говорит охотно;
Порой берёзы вислой ствол надсек —
Сок брызнул, силы дал, и жизнь вольготна,
Свободно жил он свой блаженный век.
 
 
Но, кто придёт к отцу в последний час,
Старик не знал – так был он безмятежен…
В избе у лесника – иконостас:
Святые перед ним плывут всё те же,
И снится чудное ему – Сам Спас.
 
 
Был молодым – мог смастерить свирель
Или смешных зверушек для детдома,
А то, засеребрится чуть апрель —
В лесу с конём – застыл у водоёма,
Всё слушал леса молодую трель.
 
 
Поил коня – объехать нужно лес,
Деревьям-старожилам поклониться —
Что молодому? – вмиг на дуб залез:
Враг леса, браконьер, не сможет скрыться!
Но видел чаще сам он свет небес.
 
 
Теперь он стар и сгорблен, духом сник:
Но по утрам впивался вдаль – приезда
Он жаждал сына; раз к земле приник:
«Сын едет?!» Здесь и умер, у разъезда —
В лесную вечность перешёл старик.
 

Май 2010 г.

«Проснулась – лунный свет в окно…»

 
Проснулась – лунный свет в окно,
И тучек вытянулись грядки,
И всплыло в памяти давно
Забытое, так мило, сладко
 
 
Воспоминанье детских лет:
Мне в полнолунье нежный голос
Шептал таинственный совет,
Но зрел в душе мой юный колос,
 
 
И вечный вызревал вопрос:
Что значит жить? Быть запевалой,
И свой мотив, что в жизнь принёс,
Сыграть на скрипке небывалой?
 
 
Что отвечать ночной порой,
Такой задумчивой, безгласной?
И захлестнула ночь волной,
Пленительной, но и опасной.
 
 
И льёт коварный лунный свет,
Он слабый отголосок солнца,
И мною найденный ответ —
Лишь мой, из моего оконца.
 

Июнь 2010 г.

Моё письмо

 
Не пишут писем – не находят слов?
Мы временны иль бесконечны,
Мы неумны, младенчески беспечны,
Не знаем, что письмо – наследник снов?
 
 
А сны-воспоминанья – о тебе,
Они в письме. Уйдут в простор из света,
Безумной скоростью письмо задето —
Несётся в толщи лет назло судьбе.
 
 
Не пропадёт – пишу живой рукой
И выверну себя – дух жизни свой,
Письмо дойдёт как вечности посланье,
 
 
С античных гор, как шёл народа сказ
От христиан – лелеющий рассказ,
И прочь тогда немое расстоянье!
 

Ноябрь 2010 г.

Безвременье

 
Осенний день и пасмурный, и строгий,
Но мрак уйдёт? Позволит небосвод?.
Ноябрь промозглый! Дни твои убоги,
Исхода нет – декабрь у ворот.
 
 
Безвременье – и нет очарованья,
И нет былой осенней красоты,
Ноябрь – тоска, предвестье расставанья,
Безвольным не добиться правоты.
 
 
А с декабрём – мороз предновогодний,
И блеск прикроет боль сирот и вдов,
Протащит маг-юрист закон негодный,
Отыщет вор-миллионщик сто ходов.
 
 
Безвременье томит и длится, длится,
Влечёт к концу, и связи нет времён…
И ясным небесам – не золотиться,
И праведников не узнать имён.
 

Ноябрь 2010 г.

«Чудовищная – точно бездна – ночь…»

 
Чудовищная – точно бездна – ночь:
Мрак воды поглотил и лес, и поле,
Во власти ужаса – и жить невмочь…
И в упоенье не дышать нам боле?
 
 
Ни звёздочки, ни серпика луны,
Тьма непроглядная – всё небо в тучах,
Алмазов нет – давно уж не видны…
А мрак рассеять подвернётся случай?
 
 
Ждать просветленья? Но пройдут века —
Ни лес, ни поле не преобразятся,
Не станут золотыми облака,
И в озере лучи не отразятся.
 
 
Не лучше ли: на солнце – прямо! – взгляд
И ухватиться за него руками?
Боясь сгореть, нам повернуть назад?
Нет! К солнцу вновь горячими утрами!
 

Декабрь 2010 г.

«На море бескрайнем, и синем, и чёрном…»

 
На море бескрайнем, и синем, и чёрном,
Жила молодая, как утро, волна,
Любила утёс, был он мощным, огромным,
И белою пеной ласкала сполна.
 
 
Певучая, гибкая, не понимала,
Что пена и брызги точили его,
На солнце сияя, утёс обнимала —
Он счастлив: он рока не знал своего.
 
 
Волнуясь, взвиваясь и с ветрами споря,
Утёс целовала морская волна —
Могучий не ведал сомнений, и горе
Не видят, не слышат ни он, ни она.
 
 
А воды точили – и в трещинах камень,
Так сердце в разрывах, так близится смерть;
Волна – словно солнце, в ней нежность и пламень —
И рухнул утёс: жар не смог одолеть.
 

Июнь 2010 г.

«Море поёт бесконечную песню…»

 
Море поёт бесконечную песню:
Скалы любила, к ним льнула волна,
Мрачные скалы недвижны – отвесно
Падает брызг золотая стена.
 
 
Гордые скалы потоком объяты —
Нежностью, страстью бедняжка полна,
Море звучаньем и светом богато,
Скалы же немы – и гаснет волна.
 

Июнь 2010 г.

«Плотен стянутый мир в каждой капле воды…»

 
Плотен стянутый мир в каждой капле воды,
Это жизнь, с нею смерть и надежда спасенья,
Мир, где влага хранит вечной жизни сады,
В капле – море и те же законы волненья.
 
 
Я, что стянутый мир в лёгкой капле воды,
В ней слились жизнь и смерть, но есть жажда спасенья!
В нас – печаль: мы уходим, и жизни сады
Поливать уж не нам – по законам забвенья.
 
 
Но ты капля морская – и вечно живёшь,
Погрузившись в глубины безмерной природы,
Коли жизни себя целиком отдаёшь,
Так споют о тебе на дыханье свободы.
 

Июль 2010 г.

«Несносный жар, а в храме благодать…»

 
Несносный жар, а в храме благодать,
И ни души, лишь льются волны света,
Из окон, от икон? И не понять,
Откуда свет. И не найду ответа.
Поражена – и сердца не унять.
 
 
А воздух лёгок, но болит душа:
Мне даст ли Бог благое просветленье?
Вот листья осенью! Чуть-чуть шурша,
Падут… И мне нисходит утешенье,
Боюсь – уйдёт, стою, едва дыша.
 
 
Из храма я – навстречу мне закат:
Диск солнца огненный и пышет жаром,
Лучи сквозь облака и так горят!
Но свод без блеска – нежно-беловат…
И мощь, и слабость. Всё – чудесным даром.
 

Июнь 2010 г.

«Стать мне лёгкой птицею…»

 
Стать мне лёгкой птицею
В ясный летний день,
Вечерком с зарницею
Спрятаться в сирень.
 
 
А назавтра ветрено,
И шумят кусты,
Ох, семьёй не велено
Быть, где будешь ты.
 
 
Птичкой-невеличкою
Высоко взлететь,
Мне в твоё бы личико
Как в судьбу глядеть.
 
 
Знаю я заведомо,
Что твоей не быть,
Нелюбимым ведомо —
Тяжко разлюбить.
 

Октябрь 2010 г.

«Знойное лето клонится к закату…»

 
Знойное лето клонится к закату,
Слышу осенний мотив,
К солнцу палящему нету возврата,
Осень спешит, прихватив
Золото, бронзу, хрусталь… Непогоду
Спрятала в старый мешок
И подбирается к Новому году…
Слепы: нам знать невдомёк
Времени мощь и его же коварство —
Катит беззвучно круги,
Но замечаем: стареет пространство,
Вместе с пространством и мы.
Годы, как времени стрелки, – к закату:
Слышу осенний мотив,
К солнцу палящему нету возврата —
Гаснет, теплом одарив.
Время родиться – готовиться к смерти,
Время отцам отвечать,
Время бессрочно, но сроки отмерьте:
Время цвести – отцветать.
 

Август 2010 г.

Мать и сын

 
Пространство – лес, поля – охвачено печалью,
И замолчали словно все колокола,
И стон земли чуть слышен – поглощён он далью…
Как много их, кого земля не сберегла.
 
 
И всё ещё молчат средневековья жертвы?
Их не было? Святых не жгли на площадях?
В Европе страшный вопль не разносился мертвых?
Людей тогда душили в газовых печах?
 
 
Когда? Тогда? Или потом – в двадцатом веке,
История спала на мировых весах?
Иль человечеству уж не бывать в ответе?
Иль воет только ветер в мира парусах?
 
 
Нет! В клети газовой безвинная спасает
Чужое, брошенное в эту смерть дитя —
Лишь миг – и матерью ему! И – побеждает,
Мгновенья полной жизни детству возвратя.
 
 
Погибли вместе, но какие перед смертью
Единственные в мире родились слова?
О люди! Божьим милосердием отмерьте
Часть колыбельных рифм – подхватит их молва.
 
 
Теперь о смерти и любви – лишь Божьим словом,
И нежность пусть засветится, как нимб святых,
И муки – лишь в стихах, лишь к состраданью зовом!
А истине – святыней быть для всех живых.
 

Эпизод описан в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба».

Апрель 2010 г.

«Живёт человек ожиданьем…»

 
Живёт человек ожиданьем,
И в будущем – та же надежда,
Но жаждет душа врачеванья:
Меж прошлым и нынешним – межи,
Целебного нету согласья…
И годы распались и цели,
Немые, летят без участья —
Столкнулись! Душой овладели,
И искры от их столкновенья!
Вновь нету духовной пустыни:
Мне слышится моря волненье,
И Время – навстречу отныне,
И звонкого воздуха голос,
Старинное храмов величье,
И блещущий золотом колос —
Всё видится Божьим – внеличным;
И мысли несутся потоком,
Уныния хаос отброшен —
Владею таинственным оком —
И Кем-то невидимым спрошен:
Ответ можно дать только словом —
Приветствием или прощаньем,
Но вечно свободным и новым,
С надеждою и ожиданьем.
 

Декабрь 2010 г.

На грани
Опыт современной романтической поэмы

Значит, это и есть настоящее?

Единственное в жизни?

Джеймс Джойс. «Улисс»

 
Я лечу, устремляясь, как в прошлое, в город
На далёком Урале, где мать и сестра,
Рельсы тихо поют, и качается горе
На железном хребте, на дорожных верстах.
 
 
Поезд выступит ритм, и потянется память —
Все пласты и слои нашей жизни земной,
Если песню слагать, как в прошедшее падать,
А пропеть – что прожить вновь, в согласье с собой.
 
 
Мчится поезд, врывается в сумерки,
А в груди плачет время ушедшее
Красно-белого чудного Суздаля
И деревьев щемящего шелеста.
Мне, горюющей, всюду мерещатся
Всё иконы Святой Богоматери,
И старинная Русь наша, речушка,
И дорога из льна белой скатертью.
Вечно с нею поётся и кружится
Золотое кольцо древней памяти,
И сказанье о Сыне не рушится —
И стою перед храмом, у паперти.
 
 
«Что ж главное было, что с сердцем рассталось?
Мысли, песни шумят, мне уснуть – не уснуть…
Смерть взяла его тело, но вечной осталась
Дружба в юности! – Песня, её б не спугнуть»
 
 
Есть дома, где спасают в метель, в непогоду,
Где живёт доброта, как невидное солнце,
Души есть, что собою прикроют в невзгоду
Да и спрячутся тихо в духовных колодцах.
 
 
Эта дружба святая воспета в сказаньях,
Безоплатна она, да и жертвы не знает,
Тихо руку пожмёт при лихих расставаньях,
А при встрече со смертью – за нас погибает.
 
 
Все мы, люди, равны перед жизнью и смертью,
И уходят отцы – Время ж вечно течёт,
Остаются их дети в земной круговерти —
В вихрях мчится Земля – всех с собою несёт.
 
 
Жизнь – в метаниях духа: искали, скрывали
Всей земли мудрецы сотни, тысячи лет
Жизни Цель! Как загадку веков, измеряли
Ею Подвиг и Ветхий, и Новый Завет.
 
 
Жизнь есть тайна из тайн, миг материи вечной,
Безвозвратна, как Моцарт, Чайковский иль Григ,
В мир пришёл человек – с тайной, вновь бесконечной,
Эту тайну никто до конца не постиг.
 
 
–
 
 
Я не сплю, я мгновенья храню – время жизни…
Вижу сверху – из башни – ночное шоссе,
Жгут мой мозг раскалённым венцом укоризны!
Сплошь провал! Хоть в двадцатой летим высоте.
 
 
В механическом вихре, сшибаясь огнями,
Мчат машины в провале, в кровавых кругах,
В смерть иль в Космос несёт их наш век скоростями,
Что и Богу не снились в минувших веках?
 
 
Мыслью вспоротый мозг: мы несёмся из бездны,
Дух и тело заносит в крутых виражах,
В океанах эпох наши мечутся беды —
Сколько крови и слёз на вселенских весах!
 
 
Не спасли!
Проиграли с судьбою сраженье,
Ледяное отчаянье держит, гнетёт…
Но не смерть вижу я, а святое Успенье —
За спокойное мужество Бог воздаёт.
Проносились над нами кровавые мойры,
Оборвать угрожая священную нить,
Насылая на смертных и голод, и войны,
Обещая младенцев невинных скосить.
 
 
И с судьбой мы в борьбе! Вновь мы рвёмся из бездны
Злую хворь одолеть и от смерти бежать!
Мы свой путь измеряем единственным – звёздным
Часом жизни! Сцеплений бы сонмы разжать.
 
 
Но теперь опускались у матери крылья,
У распятья – у ложа, сжав горло, молчу,
Обратится ещё она в камень! Усилья —
Лишь притворство в больнице как дань палачу.
 
 
Мы с неверьем смирились, с тупыми словами,
С беспощадной молвой: «бесполезна борьба»!
Будто все мы – Эдип со слепыми глазами,
С непрозревшей душой: нас сразила судьба.
 
 
«Хоть молись, хоть борись – всё решит Провиденье!»
Так являются рабства пустые слова,
А для рабства там бог, где царит повеленье.
И плетётся рабыней трусливой молва.
 
 
Снова верим: осилить нам злобную волю —
То мы вместе с судьбой, то мы с нею в борьбе!
«Ложь повергнуть, молву и жестокую долю» —
То мы в тьме вихревой, то покорны судьбе.
 
 
Снова боги земные нужны для спасенья:
Разум – бог, воля – бог, сострадание – бог!
И мы в грёзах живём – мы в немом вознесенье…
Нас надежда целит – каждый боль превозмог.
 
 
Боги в башне двадцатого века врачуют,
Есть ли в них состраданье, и знанья, и слух?
Согласились по долгу? Иль души тоскуют?
И огонь человечности в них не потух?
 
 
Что ж! На вечный авось – не на штурм, не в сраженье —
Злому богу сдаются! На милость судьбы!
Здесь Асклепий – ничто и здесь нет озаренья!
И не боги они: эскулапы-рабы.
 
 
Может, людям навек потеряли мы цену?
Иль уплыли века и не жив Гиппократ?
Исцеления книг не писал Авиценна?
Не усилилась клятва врачей в сотни крат?
 
 
Толковали привычно: «Спокон так лечили…
Может, вынесет на берег жизни волна»
А оттуда (на помощь?) его пригласили?
В мелочах шутит бес, в крупном – сам сатана.
 
 
«Всё во власти природы и Бога… – шутили…
Поднатужится чёрт, и тогда повезёт»
За привычку к убожеству чтоб не корили?
И наука лишь фактик случайный возьмёт!
 
 
И себя – врачевания душу – убили!
Песню песней Земли – дух, таинственный взлёт,
И исход – человечности Подвиг – забыли!
И единственный и невозвратный полёт.
 
 
Нет коварнее тайны, зловещей недуга,
Нет спасенья и выхода: знаем – беда,
Но продлить можно жизнь! И порочного круга
Цепь порвётся, коль в сердце живёт доброта.
 
 
Но не те времена? И не жив Дон Кихано?
В нём слилось то, что должен, и то, что хотел,
Он осмеян, но в вечном бою за попранных!
Он осмеян судьбой и людьми, но посмел!
 
 
И в народе он слыл не безумным, а добрым,
Здесь о выгоде плоской смешно толковать:
В сердце – высший закон! И по сердцу и долгу
Дон Кихоты за слабых идут умирать.
 
 
То в мечтах человечества. Здесь отчужденье?
Иль боязнь, что на всех нам не хватит души?
Но я знаю, что есть чудаки: в озаренье
Сотни раз умирают с больными они.
 
 
Есть такой! Худощавый, седой академик —
Умирает, когда погибает больной!
Дон Кихот и сегодня дерзает; кудесник
На спасенье униженных бросился в бой.
 
 
Интеллект, интуиция, муза прозренья
И загадочный ток теплоты из груди…
«От себя отрекись, стань само отреченье! —
Так народ говорит. – На костёр восходи»
 
 
И, как прежде, как встарь – на костёр, на сраженье —
Медицина из драм и трагедий встаёт!
Вы ж не дали пред смертью ему облегченья,
И обида моя лишь со мною умрёт.
 
 
Вы не в башне глухой – в центре вы врачеванья,
Смерть, и разум, и жизнь там в клубке вихревом,
В центре – в сердце, где лишь доброта основанье,
Злой недуг уж пленён, ждём победы над злом?
 
 
Подневольный, уставший, наш медик районный
Детство, юность коварной болезни отдаст,
По ошибке, невежеству в зло вовлечённый!
Упреждайте, взывайте: никто, кроме вас!
 
 
«Дети – время, которое в свежести зреет», —
Так художник великий и мудрый мечтал;
Детство чтите – ребёнка: он с жизнью смелеет —
Время жизни и детство! Им – один пьедестал.
 
 
О, как многих, как многих из них проглядели,
А в крыле вашей башни врачуют детей…
За черту, чтоб спасти их, ступить не посмели —
И на докторской совести сколько смертей?
 
 
Сколько должно уйти (!), подсчитала наука,
У сердец врачеванья отняли тепло,
Иль живёт в ваших душах свербящая мука,
Покаянье целящее в души пришло?
 
 
По ребячьей слезинке проверь начинанья,
Ею ты измеряй свой этический свет:
«Человечество – дети, его оправданье!» —
Врач, себе говори, будь мудрец и поэт.
 
 
–
 
 
Говорили на тризне: мог так, как Матросов…
Смерть в бездонной его захлебнулась груди!
Он не символ, не бог, но себя он отбросил —
Это сердце рванулось во имя любви.
 
 
И, как тянутся в космос и к солнцу деревья,
Как дыханье живого – закон естества,
Человечности подвиг не жертва, не бремя,
А деянье – как будто из рук Божества.
 
 
Сколько алчущих имя своё обессмертить,
Захватить место свято народных имён:
В историческом вихре, в огне – в круговерти
Безымянных – не в славе склонённых знамён.
 
 
И уйдут безымянные в вечность – в легенду,
Но есть голод в нас правды, любви, доброты!
Неужели всё тот, кто нахрапом в аренду
Время вырвал и снова стоит на пути?
 
 
Был болезнью отрезан стеной отчужденья
От друзей, от родных – от людей, от любви,
Но пошёл на борьбу – на второе рожденье,
На рождение вновь – с жаждой жизни в крови.
 
 
Отчужденье – трагедия, вечная мука,
То закон многих душ – их гордыня и плен,
С правдой вечной земной их разрыв и разлука
С дорогими – ему одинокость взамен.
 
 
Ты поддался частиц мировому теченью —
Стал лишь атомом, точкой в сцепленье вещей?
Или волей судьбу одолел – отчужденье?
И в душевной борьбе стал ты духом сильней?
 
 
Можно нас раздавить, поглотить необъятным —
Той космической силой, что роком зовём,
Ослабевшей душой от судьбы всё принять нам —
Или волю, нам данную Богом, найдём?
 
 
Вечны Сфинкс и вопрос: кто ты, что ты, пришелец?
И ответил несчастный из смертных, гордец:
«Человек!» И божественных сил со-владелец,
И себя самого, и земли со-творец.
 
 
Есть от Бога любовь. И её повеленье —
Всё отдать, не страшась ни смертей, ни разлук,
Неи любви, если нет от себя отреченья
И отверстого сердца, страданий и мук.
 
 
Всё живое стремится к себя-сохраненью
И к себя-раскрыванью, как цель и как путь,
Но себя-отдаванье – исход, истощенье,
Смерть и память навек. В этом вся наша суть.
 
 
Есть во всём, что жи веет, воля к жизни и счастью,
Надо выбрать, решить для себя самого…
Не отринь же себя, не смирись, не отчайся:
Тихо гаснуть – отдать Свет пути своего.
 
 
Ты всё знал о болезни, скрывал, чтоб бороться,
Нас щадя и спокойно ведя за собой,
И сказал ты себе: «Мир движенья, откройся!»
Есть движенье – есть жизнь! Срок – неважно какой!
 
 
Мы его доброты не услышали голос,
Нам казалось, что он, как ребёнок, был слеп,
И неведомым был нам души его космос,
И духовный наш опыт и нищ, и нелеп.
 
 
Жизнь – движенье, и вихрь, и поток, и стремнина,
Полаганье вперёд, на грядущий восход,
К небу ль, в землю – несёмся: иль Бог, иль пучина!
Жизнь – полёт, Млечный путь, и восторг, и уход.
 
 
Ты станок смастерил и включился в движенье:
Сотни, тысячи раз – миллионы шагов,
Ты боролся с ногами – с судьбой – их сцепленье
Разрывалось! В нас – вера, мы в мареве снов.
 
 
И движение мыслей – движение духа:
Другу ты отдавал то, что знал и хранил,
Друг к тебе приходил – занимались наукой,
Объяснял, защищал – и себя находил.
 
 
Катит воды река. То свободная воля.
И талант – расщедрившийся жизнию Бог.
Все мы дети земли с нашим горним и дольним,
И разлиться всей сутью – и цель, и итог.
 
 
Что в таланте сокрыто? Сокрыта свобода.
Раскрываешь себя – бьётся, плещет родник.
И в мгновеньях борьбы есть частица исхода.
Хоть мгновенья творишь – в сердце жизни проник.
 
 
И не цель для тебя, а свобода в движенье,
И унёсся судьбы поглощающий смерч.
И казалось: свободного «Я» проявленье
В нашем доме живёт, и отторгнута смерть.
 
 
Снова книги! И вновь – твоей физики властность…
Но сквозь муки Ван Гога пролёг смертный путь,
И к великому сердцу – в тебе та же страстность! —
С той же «Жаждою жизни» свободно прильнуть!
 
 
–
 
 
Этот странный, смешной Дон Кихот – живописец
Так величием сердца пленяет людей!
О своём отчужденье – лишь брату он в письмах,
А в твореньях – нам близок душою своей.
 
 
Доброта и величие! Можно ль их сблизить?
В эту тайну Бетховен могучий проник:
Утешенье больным, никого не унизив!
Для него тот герой, кто был сердцем велик.
 
 
Пусть страдалец утешится, видя несчастных,
Как и он, осуждённых природой самой.
Пусть усильем ста воль добивается счастья
Человеком остаться, парить над судьбой.
 
 
Эти гордые речи оглохший Бетховен
Говорил всем встающим с болезни одра,
Был он высшим признаньем людей удостоен,
И открылась для звуков иная пора.
 
 
Оказалось, что можно творить и в страданьях:
Братский пир! – На него всех людей созывать.
У поэтов ушедших, живущих в преданьях,
Волю к жизни, и радость, и мужество взять.
 
 
И не взгляд, устремлённый, нацеленный в вечность,
Не стальная пружинистых мускулов стать —
Был Бетховен с людьми, был во всём человечным,
Не был взгляд поверх глаз, чтобы выси объять.
 
 
К этим людям великим – людские моленья:
В звуках, красках подвижников слышится боль,
И всё слышат страдальцев они откровенья,
Суть людских упований, желаний и воль.
 
 
Так от личного горя, живого страданья
И от книг, что мой сын перед смертью читал,
Перешла я к великим и к их завещаньям,
Словно каждый из них часть души оставлял.
 
 
И, горюя, плутая, я слышала голос,
Обращённый от века ко всем матерям,
В нём – величье души, поле, воздух и колос,
Зов к строителям храмов, ко всем мастерам:
 
 
Не рыдай мене, Мати,
Знаю: горе, кручина…
Я пошёл на распятье —
Иисус я, Твой Сын Я…
И воскрес Я из мертвых,
И воскрес, и восстал;
Невиновный из смертных,
Претерпев распинанье,
Смертью смерть Я попрал —
Я пошёл на распятье —
Грех людской, поруганье
На свои плечи взял.
Не радай мене, Мати:
Чтоб бессмертие дати
Всему роду людскому
И Завету Святому —
Я пошёл на распятье,
Всё – заранее знал.
 
 
Так вершилось: отвергнув, распяли… и камень
Навалили на гроб. И сокрыл Его мрак,
И три дня прорывался любви Его пламень —
И воскресла Душа – вширь, над миром, как стяг.
 
 
Люди верят, что каждую пятницу снова —
Снова Он, зная правду, восходит на крест,
В третий день воскресает Он истиной новой…
И в том древнем сказанье ключ времени есть.
 
 
Эта смерть – и конец величайший, и подвиг,
Измеряем мы им нашу жизнь и уход,
Словно к доле монашьей зовёт нас на постриг,
Чтоб достоин Его был удел и исход.
 
 
По нему измеряю я долю сыновью —
Всё его бытие в тот страдания год,
Измеряю всю жизнь я открывшейся новью,
Но лишь звуки в душе неисполненных од.
 
 
Когда наши врачи беззаветно трудились,
Мы теряли в отчаянье время и сон,
Парню жизни и духа глубины открылись —
Знал он высшие тайны и был окрылён.
 
 
Зажигались любви очищающей звёзды,
На прекрасном лице залучились глаза,
И любовью, свободою светится воздух —
Силой жизни полна молодая лоза.
 
 
Но больному привычно о будущем лгали
Каждый день, сжав сердца, молодые врачи,
А больной жил мечтою о встрече с друзьями —
Каждый день, каждый час и в бессонной ночи.
 
 
Его грёзы, мечты, словно явь, обступали,
И в сознанье – картины неслись, как в кино,
Лики близких в туманных виденьях витали —
Это кадры из детства, что было давно.
 
 
Снился кадр: пруд, апрель, и малыш одинокий,
Мальчик – в воду! И вспыхнул ожог ледяной…
Вспомнил ты: из Башкирии друг твой далёкий,
После был он в Москве – безнадёжно больной.
 
 
Помнишь: книги и яблоки, мёд как спасенье
Вечерами зимою и летом носил,
Обречённый, как ждал он твоё появленье!
И его ты за веру и стойкость хвалил.
 
 
И к тебе приходили – вновь якорь спасенья! —
Снова силы дарить шли один за другим,
И закон есть: целительно душ единенье,
Это время даёт только вам – молодым.
 
 
Словно друг был здоровым – так шла их беседа:
Бесконечный поток, задушевный их круг,
Вспоминали они свои дни-непоседы,
И их души слились, как пожатия рук.
 
 
Они были друзья из счастливого детства,
Из народной глубинки отцы их, семья,
Чист и воздух, и свет в их духовном наследстве,
Они знали себя – как семь ты и семь я.
 
 
Неразлучные в детстве, как звуки и эхо,
Как с пробившимся руслом бегущий ручей —
Им, как птицам, деревьям, не нужно успеха
В состязаньях школярских – умней, кто смелей.
 
 
–
 
 
Может, сон, может, грёза – красавица роща:
Вижу лиственный вверх вознесённый шатёр,
И поляны так ясны – нашла б их на ощупь.
Клады словно ищу – чуден леса простор.
 
 
Кружат вётлы над прудом немым хороводом,
Лип громады стоят – оборона и страж,
Дуб – живою стеною и громоотводом,
Он разросся свободно, эта глыба и кряж.
 
 
Машет ветвями мне
Роща-красавица,
Ивы в прудах-зеркалах
Отражаются…
Чудо-бай дароч ка!
Брёвнышком, уточкой
Глади по шёлковой
Тянется, кружится —
В уточке-лодочке
Сын вспоминается:
С берега кличут —
Друзья собираются;
Весело, вёсельце,
Весело, дружное!
С шутками, с хохотом
Бег перед ужином…
Рощи опушка —
И поле расширилось —
Планер взлетел —
Сердце прыгнуло, ринулось…
Вместе за планером
С прыганьем, гоготом —
Планер – что надо —
И с гордостью, гоголем…
Радостно детство —
С друзьями удача —
Лета счастливые —
Шахматы, дача…
 
 
–
 
 
Гром – и раскаты!
Средь синего небушка!
Лето срывают
Жестокие нежити…
Лето-бескормица,
Лето дождливое…
Лето-печалица,
Жаль сиротливая…
Лето границей прошло,
Водопадом…
Лето с зимою —
Со снегом и градом!
Лето обрушилось —
Знаем, что болен
Сын наш. Узнали —
Мы в рабстве, в неволе.
Боли толику, частицу
Вы взяли,
Сына друзья!
Вы в тревоге, в печали…
И неотлучно
В то лето провала
Были вы с ним,
И болезнь отступала…
Были вы с ним
И в студенчества время!
Лыжи, походы, костры —
Всё не бремя!
Жизнь – нам казалось! —
Судьбой продлена,
Но через годы
Взъярилась она…
 
 
–
 
 
Мы в больнице. Открылись нам дружбы истоки:
«Я другой – это друг, я – другое твоё»:
Где бы ни был мой друг, хоть на дальнем Востоке! —
Всюду дружбы закон: то твоё, что моё.
 
 
Вновь смеялся – теперь! – и раздавлены парки,
Не успеть он боялся – хотел говорить —
Нам казалось: то звуки невидимой арфы —
Он, их друг, умирал, но хотел перелить —
 
 
Ещё жизни струящейся в крепкие вены
Тех из них, кто с ним был до конца,
И великой, людской перемены
Кто не мог испугаться – и смерти лица.
 
 
–
 
 
Шаг до вечности: Жизни часы сочтены!
И связали движенья гнетущие сны.
Старый год догорал, рассыпался, как прах, —
Оставался как память, терялся в веках…
 
 
Лик уродливый – рок в паутине, в круженье…
Но два парня нежданно к больному пришли
И застыли в дверях: что остались мгновенья
Боре, другу, их другу, – нет! – знать не могли…
 
 
Ослепительный свет всё открыл – он в смятенье:
Это детскую радость они принесли —
Словно братья, слились в новогоднем свеченье,
Словно братство возникло Мечты и Земли.
 
 
Доброты и любви есть исток животворный,
Он в созвучье сердец, как в созвучье миров.
Распадаются звуки – душе отчуждённой
Не отринуть страданий, не сбросить оков.
 
 
И, как небо, сияя, красуется высью,
Отражается в водах просторно, вольно,
Так и юность, пылая отвагой и мыслью,
Отражается в дружбе свободно, полно.
 
 
Ты и друг непохожи, различны, как песни,
Не открыть сокровенного и своего
Никому, кроме друга в порыве сердечном:
Узнаёшь в своём друге себя самого.
 
 
И усилием сдвинуты мускулы в маске:
Вспыхнул взгляд на его неподвижном лице,
Он в порыве живёт! В побеждающей ласке!
Взгляд! Улыбка! Отброшена мысль о конце!
 
 
И движением воли улыбка открылась —
И порыв, и энергия – жизни ответ —
В умиравшей, уставшей душе (вмиг!) явилось
Это чувство большое, как жизни завет.
 
 
Сын их встретить не смог и просил об услуге —
(Он садился, когда приходили друзья)
Только предали ноги, тупые в потуге,
Не сумел приподняться, всем телом скользя.
 
 
И открылось вновь детство и вера в стремленья, —
Ритм ребячьей отваги – спасительный ритм,
Свет их радостных глаз лил в одном преломленье —
Вновь счастливые боги! И дух их парит.
 
 
И палаты раздвинулись, рухнули стены,
Свет струился из юных расширенных глаз,
И сильней, и смелей сотни сотней рентгенов —
Свет пронзил нас – он тайна! – и высветлил нас.
 
 
Стала юность судить, не исторгнув ни звука,
Была юность сама пред глазами отцов:
Мы должны на себя взять их смертную муку —
Нас судить перед миром за гибель юнцов.
 
 
На закланье даём их политике скудной.
Юность гибнет в больницах, став жертвой невежд,
Не хранит их Земля в своих войнах принудных,
Не жалеет для юных военных одежд.
 
 
Детство, юность – ушедшие лета и сказки…
Что связало их души в единый порыв?
Но выходит, что прошлое было присказкой,
А теперь одному из них нужен прорыв.
 
 
Копит бездну богатств, недоступных для тленья,
Жизнь – не только старик ей готовит ответ!
Громоздятся пред смертью былые стремленья —
И готовым к концу подошёл человек.
 
 
Почему это счастье: я есть, состоялся —
Что есть жить иль не жить, что есть быть иль не быть?
Что жалеть: мало жил, с самым милым расстался?
Мог не быть, мог не жить, не желать, не любить?
 
 
–
 
 
Сколько весит рука? Пять пудов? Сто пудов?
Но движение душ – жест святой им принять бы!
Для мужского привета – обычай отцов! —
Руку поднял больной – так он жаждал пожатья!
 
 
Образ белой, бескровной и лёгкой руки,
Взятой в добрые руки, как в дом или сердце!
Боль другого берут себе так чудаки,
Оставляют пронзённую душу в наследство.
 
 
Приобщаются Тайны Святой, умирая,
Совершается древний церковный обряд
(Пусть уходят с любовью, навеки прощая),
Из Христовой божественной вечери взят —
 
 
Но ушёл без Причастья. Прощаясь с друзьями,
Он горячим пожатьем всю душу отдал,
Так прорвался к сознанью, хоть жил лишь глазами, —
В том предсмертном мгновенье он счастье узнал.
 
 
Он мочал, но себя ощущал он счастливым,
Сын хотел говорить, но смотрел и любил!
И расправили ветви мы – скорбные ивы:
Он любил их, друзей, – взгляд о том говорил…
 
 
В первозданном обличье струились мгновенья,
Он друзьям погружался пред смертью в глаза,
Смертный час! Но пришло от судьбы отдаленье —
И лелеет, голубит их жизни стезя…
 
 
–
 
 
Глыбой чёрной, кровавою сон навалился…
Сын уже не проснулся – раздавлен – не жил…
Смертью сковано тело, но дух обратился,
Может, к миру безбрежному новых светил…
 
 
Сколько сил дано тайною, щедрой рукой,
Сколько отнято смертию злою зимой!
Позавидовала, что талантлив был?
Ой, природушка-непогодушка!
Ты не мать была – злая мачеха!
Злая мачеха торопливая!
Расточиха ты неразумная,
Ты гневливая, разорливая,
Ты природушка– непогодушка!
Или мы тебя не лелеяли?
Или мы добра не посеяли?
Иль гнетём тебя, или рвём тебя,
Или жнём тебя своей волею?
Или злобствуешь, откликался,
Оделяя нас злою долею?
 
 
–
 
 
Задевая белейшим крылом нас – стоявших
У черты безвременных глубин, где попрал
Духом смерть – суть людскую, земную узнавший…
Тихо гений бессмертья над спящим летал.
 
 
Сын подобно поэту сказать не сумел,
Но распахнут навеки был чувству большому —
Говорили глаза: «Я не много успел…
…но пусть повезёт другом» —
 
 
На той вечере тихой, последней, сказал:
«…есть корни всему святому…»
И свершилось: он жизнь им свою завещал —
«Мир вашему дому…»
 
 
–
 
 
Плачьте с плачущими…
 
 
Весной холодной могут плакать травы
И впопыхах оживший старый сад,
И плачут долгожители дубравы,
О павших в зимнюю метель скорбят.
 
 
И сосны плачут осенью глубокой…
Сейчас зима – застыли капли слёз,
Но звуки горькой песни одинокой
Всё льются тихо, как теченье грёз.
 
 
Пусть плачут люди чуткие, живые:
Созвучна скорбь кручине матерей —
Рыдания от сердца, хоть чужие…
Другого боль становится твоей.
 
 
Сын – родившийся мир и таинственный лучик —
Тот единственный и сокровенный союз:
Мать и сын, как природа и Бог, неразлучны,
Нет для рода людского святей этих уз.
 
 
Сын погиб – и вселенная сына погасла,
Каждый – космос и новость в движенье веков.
У природы – в духовной Вселенной – нет власти:
Верят люди в бессмертье духовных миров.
Богородицы горе – и мы на колени…
 
 
Принимаем вину, не причастные к ней,
Образ древних российских икон «Умиленье» —
Утешает и лечит сердца матерей.
 
 
Жизнь – себя узнаванье, к свободе движенье,
Жизнь – парение разума, воля и страсть,
Жизнь – страданье и к счастью земному стремленье,
В смерти – рабство, бессилье и тления власть.
 

1989–1990 гг.