Текст книги "Шепот"

С минуту он раздумывал.

– Может быть, завтра вы и Сьюзен, а может быть, и несколько других девочек, встретитесь здесь, у меня в кабинете, и извинитесь друг перед другом – они за те вещи, которые сказали, а вы за драку. Мы вместе поговорим о мире, как они это делают в ООН. В этой школе мы не должны говорить или действовать грубо. Как вы к этому относитесь, миссис Фергюсон?

– Очень хорошая идея. Очень справедливо. – «Главное, как можно скорее отсюда убраться». – А теперь мы лучше поедем домой. Пошли, Энни. Спасибо, мистер Сиропулос. Мне очень жаль, что это случилось. Но я думаю, вы должны быть привычны к подобным маленьким огорчениям.

– Да, да, такие вещи иногда сопутствуют процессу взросления, к сожалению, – сказал директор, довольный, что это дело заканчивается так быстро, и придержал дверь перед ними. – Она такая хорошая девочка, – пробормотал он Линн, когда они выходили. – Не беспокойтесь. Все уляжется.

– Сьюзен, – вслух размышляла Линн, когда они ехали в машине. – Какая Сьюзен? Может быть, я знаю ее мать по родительскому активу?

– Она ужасная. Она думает, что она прекрасна, но это не так. У нее прыщи. Ее тетя живет через дорогу.

– Напротив нас?

– Миссис Стивенс, – сказала Энни нетерпеливо. – Миссис Стивенс из дома напротив.

Быстро сопоставив факты, Линн нахмурилась. Но ведь лейтенант Уэбер сказал Стивенсам в ту ночь, что ничего страшного…

– Она боится собак, глупая. Я напущу на нее Джульетту, чтобы испугать ее, когда она следующий раз зайдет к нам.

Был необходим какой-нибудь естественный, легкий ответ, и Линн рассмеялась:

– Я в самом деле не верю, что кто-нибудь боится нашу неуклюжую, ушастую Джульетту.

– Ты неправа. Она до смерти ее испугалась, когда Джульетта увязалась за Юдорой к Стивенсам. Она заорала, и Юдора была вынуждена держать Джульетту за ошейник.

– О? Юдора ходит к Стивенсам?

– Не к ним. К той женщине, которая убирает дом Стивенсов, она лучшая подруга Юдоры.

Не здесь ли связь? Или это только Уэберы, а может быть, и то, и другое? Ее поразило, что в ней не возникло озлобления против того, кто распускает эти новости, кем бы он ни оказался. Люди всегда сплетничают, это вполне естественно. Она сама довольно часто это делала.

Внезапно раздался поразительный вопрос:

– Но, мама, неужели папа когда-нибудь…

– Когда-нибудь что?

– Делал то, что сказала Сьюзен, – пробормотала Энни.

– Разумеется, нет. Как ты можешь спрашивать?

– Потому что иногда он становится таким сердитым.

– Это не имеет ни малейшего отношения к тому, что сказала Сьюзен. Никакого.

– Ты в этом уверена, мама?

– Вполне уверена, Энни.

Энни громко вздохнула с облегчением. И Линн должна была спросить себя, как она объяснит развод, когда он произойдет, как она сможет его объяснить, не рассказывая всей ужасающей правды: частично, может быть, но самое плохое надо скрыть.

Ладно, когда настанет время, а оно быстро приближалось, какой-то инстинкт, без сомнения, подскажет ей путь, успокоила она себя. Но теперь она могла чувствовать только глубокую усталость.

ГЛАВА 6

Когда Роберт часом позже пришел домой, ребенка уже вытирали после ежедневной вечерней ванны. Стоя около ванны, Линн почувствовала за своей спиной его присутствие, но не повернулась, давно прошло время любезных приветствий, и она ждала, когда он заговорит первым, а уж после этого она вежливо отвечала.

– Я уже дома, – сказал он.

Новые интонации в его голосе заставили ее взглянуть на него, и она увидела, что на нем лица нет. Он расстегнул пуговицу на воротничке и ослабил узел галстука, он, Роберт Фергюсон, позволил себе в таком распущенном виде ехать в пригородном поезде!

– В чем дело? – воскликнула она.

– Ты этому не поверишь, – сказал он.

– Я поверю, если ты мне скажешь.

– Попроси Энни, чтобы она уложила Бобби. Она не будет против. И пойдем наверх. Мне необходимо выпить.

Он заболел, подумала она, вот в чем дело. Ему сообщили, что у него рак или что он скоро ослепнет. Жалость побудила ее вздрогнуть, и по коже пробежал озноб.

– Полная чертовщина. Выбросили, – произнес он, как будто разговаривал сам с собой.

Бутылка звякнула на серебряном подносе. Он сел.

– Ну, Линн, у меня новость. «Дженерал Америкэн Эпплайенс» и я расстались. Все кончено. Насовсем.

– Насовсем? – повторила она, как эхо, его последнее слово, которое пока для нее не имело смысла.

– Я не получил повышение и поэтому я уволился. Вот почему я опоздал. Я освобождал свой стол.

Я не понимаю, – сказала она. Он встал и прошел к длинному окну в эркере, выходящему на дорогу и зажженный фонарь у въезда на территорию Стивенсов. Он повернулся кругом, как часовой на дежурстве, и прошел через всю комнату к противоположному окну и остановился у него, глядя на темную лужайку и за ней на еще более темные заросли на холмах. Когда он снова повернулся к Линн, она увидела, что в его глазах блестят слезы. Затем он сел и принялся быстро и сбивчиво говорить.

– Да, освобождал свой письменный стол. Двадцать три года моей жизни. И ты знаешь, как я узнал эту новость? В лифте, когда возвращался в офис. В конце дня. Меня не было там целый день. С поезда поехал сразу на встречу. Пара юношей разговаривали между собой, – клерки или рассыльные, они даже меня не узнали. Они говорили про Будапешт и про то, что туда едет Брюс Леман, чтобы возглавить тамошний офис. Это звучало дико. Я на это даже не обратил внимания, это меня только позабавило. И вдруг меня вызывает Уоррен. Он показал мне факс, от Монакко, и я вижу, что это правда. И я все равно не могу в это поверить.

Роберт закрыл лицо руками. Он упирался локтями в колени, и его голова упала вниз. Она смотрела на этого убитого горем человека, казалось, такого неуместного в этой богато обставленной спальне, как был бы нищий бродяга на белой мраморной лестнице.

– Я сказал ему, что, должно быть, произошла какая-нибудь досадная ошибка, что все знают, что это место было обещано мне. Почему Леман? Это лишено смысла. Я сказал, что хотел бы поговорить с Монакко. Итак, Уоррен позвонил в Калифорнию, но мы не дозвонились до Монакко. Я попросил Уоррена рассказать мне все, что он об этом знает. Я не собираюсь проводить бессонную ночь, пытаясь догадаться, в чем дело. Черт! В любом случае у меня будет бессонная ночь.

И снова Роберт встал и начал ходить по комнате из конца в конец. У каминной полки он остановился, чтобы поправить фарфоровые фигурки, которые Юдора передвинула при уборке.

– Я помню тот день, когда я их купил, – сказал он. – Я думал, что весь мир у моих ног. И он был у моих ног. Извини меня. Эти чертовы слезы. Мне стыдно, что ты их видишь.

– В этом нет ничего позорного, Роберт. Мужчина тоже имеет право как-то выражать свое горе.

Она говорила нежно, не только из-за одного сочувствия, но и из-за собственного замешательства перед лицом такого поразительного осложнения.

– А Уоррен? Он тебе сказал, почему?

– О, да. О, да. Он был деликатен, ты знаешь, он настоящий джентльмен. Но как он при этом радовался! Я готов спорить, что сейчас дома он потчует этой историей свою жену, а, может быть, и целую компанию в клубе. Господи, как тяжело я работал, я сделал в маркетинге столько, сколько никто до меня не сделал; а что сделал Леман по сравнению со мной? Рабочая лошадь, лишенная воображения…

– Ты не сказал мне причины, – терпеливо спросила Линн.

– Причины? О, да. Я сказал, что он был деликатен на этот счет. Очень тактичен. Кажется, что кто-то распространяет слухи о моей личной жизни, и к тому же преувеличенные. У всех, у каждой семьи есть проблемы того или иного рода, проблемы, с которыми они в конце концов справляются. Я сказал ему, что сплетня не имеет ничего общего с действительностью, ничего общего. Какое право имеют посторонние делать выводы о том, что происходит между мужем и его женой? Не правда ли, Монакко не такой человек, чтобы слушать пустые пересуды?

– Пустые, – прошептала Линн, так тихо, что он ее не услышал.

Все пересуды слились в общий гул, настолько громкий, что он был услышан в Калифорнии. Это было что-то вроде подтверждения факта, но для нее это не имело значения, потому что куда это могло ее привести? И ее путь, который казался ей таким ясным, хотя и нелегким, завел ее в тупиковую аллею.

– Можно ли поверить, что такой человек, как Монакко, мог пасть так низко? В конце концов, что такое ужасное я сделал?

Поскольку она молчала, в его голосе появилась нотка слабого подозрения.

– Интересно, кто мог распространить эту гадкую сплетню? Ты не могла бы – ты же по всякому поводу бегаешь к Леманам?

Она прервала его:

– Как ты осмеливаешься говорить мне такие вещи!

– Ну, ладно, я тебе верю. Но тогда как и кто? Вопрос повис в воздухе. Роберт ожидал ответа, но она молчала, и он его не дождался. При всем кошмаре, было в этом что-то притягивающее, вынуждающее человека против его желания смотреть на несчастный случай не отрываясь, следить за кровавой катастрофой.

Роберт рассуждал:

– Уоррен сказал, что он говорил от имени Монакко, «согласно инструкции», он сказал, что, безусловно, я волен остаться в прежней должности. «Безусловно», – передразнил Роберт.

– Но ты не намерен, – сказала Линн, уловив насмешку.

– Господи, Линн! Я написал заявление об уходе и все такое. За кого ты меня принимаешь? Ты думаешь, я могу остаться после такой пощечины? В то время как Брюс Леман пожинает плоды моих трудов?

– Брюс этого вовсе не хотел, – сказала она.

– А сейчас он очень хорошо это принял.

«Мир кружится вокруг меня, а я ничего не понимаю», – подумала Линн. Затем, чтобы хоть что-нибудь сказать, она спросила:

– Ты уверен, что правильно поступаешь, уходя от них?

– Без сомнения. В любом случае, они хотят, чтобы я ушел, ты разве этого не видишь? Они нашли способ облегчить мой уход. Они сделала все так унизительно, чтобы я захотел уйти, – лицо Роберта исказилось и превратилось в трагическую маску, щеки раздулись, брови сошлись на лбу, рот открыт. – Я погиб, Линн! Уничтожен. Опозорен. Выброшен как мусор, кусок мусора.

Это было верно. Он сам это сделал с собой, но все же это было верно. Что она могла или должна была сказать? Она ничего не могла придумать, кроме самых примитивных слов утешения.

– Приготовить тебе что-нибудь поесть? Ты же не обедал.

– Я не могу есть. – Он посмотрел на часы. – Половина девятого. Не слишком поздно, чтобы увидеть Брюса. Пошли.

– Увидеть Брюса? Но зачем?

– Конечно, чтобы поздравить.

В панике она искала какое-нибудь веское выражение:

– Он не захочет нас принять. Мы будем незваные гости.

– Ерунда. Он оценит наши поздравления. Мы приедем с бутылкой шампанского.

– Нет, нет. Он в трауре. Это неловко, – возразила она.

– Это не имеет ничего общего с трауром Брюса. Это вопрос чести Роберта Фергюсона, его поведения, его порядочности. Я хочу, чтобы он увидел, что я могу принять это как мужчина.

– Зачем мучить себя и придавать этому такое значение, Роберт? Достаточно просто позвонить по телефону.

– Нет. Достань шампанское. Он может его охладить в течение получаса в своем морозильнике.

Она спросила его безмолвно: «Кого ты обманываешь этой бравадой? По его собственному признанию, он в глубине души умирает».

– Если ты хочешь отпраздновать, – сказала она любезно, – то застегни пуговицу и смени галстук. Он в пятнах.

Брюсу все равно, но Роберт увидит себя в зеркале, и ему будет неприятно.

Она не была в доме Брюса с того дня. Когда они приехали, он читал; он держал книгу в руках, когда пошел открывать дверь. Вечер был холодным и ветреным, один из предвестников зимы, и, по всей видимости, он накрывался вязаной шалью Джози, когда сидел на том самом диване, на котором они лежали вместе, и он прикрыл ее этой шалью.

И она подумала, а не пришли ли ему в голову те же самые мысли, и она не могла глядеть на него или в сторону дивана, а для вида стала гладить белого кота.

Брюс спросил, не имеют ли они ничего против, если он прибережет шампанское для другого вечера, когда они снова соберутся все вместе, пояснив: – Я сегодня не в состоянии пить. У меня был ужасный день, Роберт.

– Послушай, почему же?

– Очень просто. Это твоя должность. Ты ее заслужил, и она должна быть предложена тебе.

Роберт пожал плечами.

– Это благородно с твоей стороны, Брюс, но, как видно, не судьба, вот и все.

Это замечание почти случайно сорвалось с его языка; оно должно было вызвать сочувственную реакцию за попытку бравады, или, учитывая тот факт, что все присутствующие знали, почему «не судьба», оно должно было вызвать возмущение.

Однако Брюс посочувствовал:

– Хочу тебе сказать, что я ошеломлен. Нелегко будет поддерживать твой уровень, Роберт. Лишь бы я только справился с работой.

– В любое время, если тебе понадобится мой совет, я в твоем распоряжении. Возможно, тебе было бы полезно прийти ко мне как-нибудь вечером в ближайшее время, и я бы тебе рассказал некоторые основные моменты того, чего я уже добился в этом направлении.

– Хорошо, спасибо, но пока еще рано. На меня это свалилось как тонна кирпичей, в то время как я еще не разгреб предыдущую кучу. Я пока еще не составил ясное представление о своих задачах.

– Понятно, – доброжелательно вставил Роберт.

– Хотя, в конце концов, это заставит меня убраться отсюда. Я как раз мечтал, не найдется ли на земле место, куда я смог бы убежать от себя самого, может быть. Внутренняя Монголия, или, Южный Полюс. Ну вот и будет Венгрия. Никакой разницы нет. Все равно придется тащить себя, за собой, а во мне все сломано.

До этого Брюс даже не посмотрел в сторону Линн, но теперь он полностью обернулся к ней и попросил:

– Я беспокоюсь о Барни. – Кот, свернувшийся калачиком перед камином, был похож на груду снега. Услышав свое имя, он поднял голову. – Я не могу взять его с собой, и Джози будет меня преследовать весь остаток моей жизни, если я не пристрою его в хорошие руки. Как ты думаешь, Линн, не могла бы ты его взять? Я бы не хотел задавать тебе какую-нибудь еще работу или создавать лишние проблемы, но у меня безвыходное положение.

– Ты не знаешь Линн, если ты можешь ей такое сказать, – заявил Роберт. – Она готова взять любое четвероногое создание, какое тебе придет в голову.

– Конечно же, возьму, – быстро сказала Линн. – Нет, ты не знаешь Линн, – повторил Роберт. Но он знает Линн, и даже очень хорошо. Эти слова чуть не сорвались у нее с языка, и она была этим напугана.

– Какие тебе назначили сроки? – спросил Роберт.

– Где-то в декабре, я думаю. – И Брюс снова сказал: – Все случилось так внезапно… Барни побудет со мной до отъезда… Это так мило с твоей стороны… Я благодарен… Джози тоже была бы благодарна.

– Он в полной растерянности. Он никогда не сможет соответствовать нужным требованиям. Он не знает, за что берется, – сказал Роберт, когда они уехали от Брюса.

Дома он снова заходил из угла в угол по комнате и заявил:

– Нет, он никогда не справится.

Энни вошла в комнату так неслышно, так тихо, что они вздрогнули от ее голоса:

– Что случилось? Что-то ужасное произошло? Снова Эмили заболела?

Роберт произнес прерывающимся голосом:

– Ох, Энни. Ох, моя маленькая девочка, нет, с Эмили все в порядке, слава Богу. Слава Богу, мы все здоровы. – И он привлек Энни к себе, поцеловал ее в голову и держал ее, повторяя нежно: – Я найду способ о вас позаботиться. Они думают, что уничтожили меня, но они не могут убить мой дух, нет… – Он заплакал.

– Ты ее пугаешь! – закричала Линн. – Папа расстроен, Энни, потому что у него неприятности на работе. Он уходит из фирмы. Он расстроен.

Девочка освободилась из объятий Роберта и посмотрела на него так, как будто видела в первый раз. На ее лице отразилась целая вереница чувств, от любопытства и неприязни до страха.

– Мне необходимо поговорить с Эмили, – сказал Роберт, – дай мне номер ее телефона, Линн.

– Ты ее тоже испугаешь до смерти. Подожди, пока ты успокоишься.

– Я спокоен, – произнес Роберт сквозь слезы. – Я спокоен. Мне необходимо поговорить с ней, сказать, что я сожалею. Мы одна семья, мы делаем ошибки, а теперь мы должны держаться вместе. Какой у нее номер, Энни?

«Если бы я не видела, как мало он выпил, я бы сказала, что это все виски», – подумала Линн.

– Эмили, Эмили, – говорил Роберт в телефон. – Нет, не пугайся, у нас здесь все в порядке, только я ушел из своей фирмы. Это длинная история, слишком длинная, чтобы рассказывать по телефону, но – извини меня, я сейчас очень взволнован, я чувствую себя, как будто небо обрушилось, – но я скоро возьму себя в руки и… ладно, я хочу просить у тебя прощенья, уладить наши с тобой отношения. Я был подавлен той историей. Я хочу просить прощения за то, что не понял тебя, и даже не пытался понять. Я хочу тебе сказать, не беспокойся о плате за обучение, я оплачу, я еще способен это сделать. Ты просто продолжай учиться и учись хорошо и благослови тебя Бог, дорогая. Я люблю тебя, Эмили. Я так тобой горжусь. Скажи, как Харрис?

Позже в их спальне он был подавлен, все время вздыхал и спрашивал:

– Скажи мне, разве я, разве мы это заслужили? Я хотел все сделать для тебя, и что теперь – теперь что?

Он повернулся к ней и нежно притянул ее поближе к себе. Она понимала, что он искал поддержки, он хотел расслабиться от напряжения, хотел ее нежностью вознаградить себя за неудачу. Он хотел доказать себе и ей, что он все еще мужчина, ее мужчина. Если бы он попросил это у нее хотя бы несколько часов тому назад, до того, как над ним разразилась это несчастье, она бы стала сопротивляться. Но теперь ей не хватало духа нанести ему еще одну рану; в конце концов, какое это имеет значение? Женщина может лежать как камень и ничего не чувствовать. Все равно через несколько минут все будет кончено.

В течение этих последних недель она часто воображала, как Роберт Фергюсон будет посрамлен и унижен, но теперь, когда он унижен свыше того, что можно было себе представить, зрелище это было настолько ужасно, что она не могла этого вынести. И она чувствовала его боль так, как свою собственную.

В замкнутом ограниченном мирке компании, многие из служащих которой жили в их городке, эта новость стала известна. В субботу в супермаркете группка женщин, очевидно, говорила о Фергюсонах, потому что, когда они заметили Линн, они замолчали и приветствовали ее необычайно сердечно.

«Особой разницы для меня нет, – подумала она, – и, наверное, глупо спрашивать, но мне все же необходимо знать, как это произошло». И, направившись к телефону-автомату, она позвонила Тому. Может быть, он знает, если нет, он мог бы узнать.

– Я хочу спросить о Роберте. Вы знаете, что он расстался с фирмой? Они разузнали, что… – Ее голос дрогнул.

– Да, я знаю. Заезжайте ко мне, Линн. Я дома все утро.

В большой комнате, в которой в тот далекий вечер, когда начались теперешние неприятности, был накрыт стол, она внезапно почувствовала себя очень маленькой. Она почувствовала себя как проситель.

– Как вы об этом услышали? – спросила она.

– Мне позвонил Монакко. У него всегда было впечатление по совершенно непонятной причине, что мы с Робертом близкие друзья.

– Но почему он позвонил вам? Спросить или сообщить?

– И то, и другое. Он сказал мне, что получил письмо, и спрашивал, имеют ли под собой почву изложенные там обвинения, знаю ли я что-нибудь об этом.

– Письмо, – как эхо, повторила Линн.

– Я не знаю, кто его послал. Это было анонимное письмо какой-то женщины. Но все там выглядело подлинным, сказал Монакко, как будто бы его написала жена одного из служащих фирмы. Там приводились факты в подтверждение, один из них – со слов какой-то соседки.

Том опустил глаза и стал рассматривать свои туфли, прежде чем сказать что-нибудь еще. Затем, взглянув в лицо Линн, будто бы раздумывая, говорить дальше, или нет, он продолжал:

– Это было о том, что произошло в ту ночь, когда вы устраивали здесь обед.

– Анонимное письмо. Какая грязь!

Она быстро подумала: кто, кроме Стивенсов мог знать, что случилось в ту ночь? А они родственники семьи той девочки Сьюзен. А Юдора, которая видела слишком много, подруга женщины, работающей у Стивенсов.

– Поскольку в письме говорилось, что была вызвана полиция, Монакко понадобилось сделать запрос.

Уэбер. В конце концов он не «похоронил» это. Уэбер захотел отомстить Роберту за те вещи, которые тот ему сказал.

– Таким образом, они сделали запрос и обнаружили, что действительно была жалоба, но кто-то в полицейском управлении пытался ее спрятать, и, в самом деле, спрятал ее.

Значит, она недооценила Уэбера. Почувствовав себя одновременно виноватой и жалкой, она спросила Тома:

– У человека, который спрятал жалобу, были неприятности?

– Нет, шеф полиции мой друг, и мы с ним поговорили.

– Значит, вы знаете об Эмили и его сыне, – тихо сказала она.

– Только, что они встречались, – улыбнулся Том. – Говорят ли теперь «ухаживать»? Мой словарь подростка окончательно устарел.

– Я точно не знаю, я совершенно в этом запуталась, – пожаловалась Линн.

Том кивнул.

– Во всем этом нетрудно запутаться. Даже полицейский, который дежурит в клубе, знает об этом все. Раньше он служил у меня садовником, а затем ушел в полицию, и он мне много чего рассказывал. Вы бы удивились, как много люди знают о Роберте, факты и небылицы. Вот так и происходит в маленьких городах, вы попадаете в поток сплетен, и вскоре все знают, какую кашу вы варите на завтрак.

– Что за низость!

Она представила себе, что, ставя под удар Роберта, назойливая, злорадная и любопытная толпа всех их тоже вываляла в грязи, ее и девочек и даже маленького мальчика. В ней взорвался гнев, и она воскликнула:

– Вы хотите сказать, что людям больше делать нечего, как только копаться в несчастьях других!

– Вы можете так подумать, но это не совсем так. – И Том добавил: – Монакко не потерпел бы скандала, даже самого незначительного.

– Разве это честно! Раздули все выше меры. В любом случае, это мое и Роберта личное дело, не правда ли? Это не касается компании или города. Каким образом то, что он делает со мной, затрагивает его работу? Почему? – закончила она вопросом.

Выражение лица Тома, когда он поднял брови и покачал головой, казалось, говорило: «Я сдаюсь!»

– О, вы думаете, что я наивная?

– Да, очень. У корпораций есть свой имидж, Линн. Надо поддерживать мораль. Как вас смогут уважать подчиненные, если ваше собственное поведение, мягко говоря, «сомнительно»?

– Ну хорошо, это был глупый вопрос. Хорошо. Затем, проследив взгляд Тома, она поняла, что она крутит свое кольцо нервным движением пальца. И она крепко взялась обеими руками за поручни кресла. Но она должна ехать домой; услышав все это, нечего больше ожидать.

– Монакко действительно был расстроен, – вежливо сказал Том. – Такие вещи неприятно делать с теми, кем ты восхищаешься. И, конечно, как вы и могли ожидать, он сказал, что никогда бы не поверил подобным вещам о Роберте, таком умном, с таким блестящим будущим.

– Это как увидеть фотографию убийцы в газете: «О, Господи, у него такое славное лицо!» Не правда ли, что-то вроде этого? – И Линн снова принялась вертеть кольцо на пальце.

Том протянул руку и спокойно взял ее руку в свою.

– Для вас это сущий ад, я понимаю.

– Должен же кто-то переживать за Роберта, несмотря ни на что. Он не может спать, только ходит по дому всю ночь, внизу и наверху. Почти ничего не ест. Постарел на десять лет, такой позор, такое унижение…

– Особенно потому, что его место занял Брюс?

– Да, естественно. Он никогда не считал Брюса своим конкурентом.

– Он глубоко ошибался. Когда впервые был задуман венгерский проект, Брюс был среди главных кандидатов.

– Откуда вы все это знаете? Даже если вы связаны с Монакко, вы все равно не работаете на «Джи-эй-эй». Поэтому, откуда вы знаете?

– Я никогда не интересуюсь и ничего не знаю о «Джи-эй-эй», но на этот раз я специально заинтересовался. Я хотел, чтобы Роберт получил повышение. Я сделал это для вас.

В ответ на это Линн вырвала свою руку из его руки, и он быстро заговорил:

– Я знал, нетрудно было увидеть, несмотря на ваши протесты, Линн, что ваш брак не будет продолжаться. И тогда вам понадобится приличное обеспечение. Ведь суды в наши дни присуждают очень мало.

В комнате царила полная тишина. Где-то в доме зазвонил телефон и перестал звонить, потому что Том не ответил. За окном раздался громкий мужской смех, ему вторил женский. Затем звуки стихли. Люди все-таки не разучились смеяться! Ей пришла мысль, что, наверное, она сама никогда больше смеяться не будет. И еще одна мысль, вопрос: «Если бы я сейчас была свободна, не замешана ни в каких событиях, как бы я приняла этого остроумного, ловкого, любезного человека, который сидит здесь, снова глядя на свои туфли, но не на меня?»

Безусловно, его последние слова что-то означали: «Я сделал это для вас».

– Вы такой добрый! – воскликнула она и хотела еще что-нибудь сказать, но побоялась не справиться со слезами.

– Ну ладно, – сказал он. – Я не люблю недомолвок. Знаете ли, юристы, они любят порядок. Поэтому скажите мне, к чему мы с вами придем? Или вначале, к чему вы придете?

– К чему я могу прийти, Том? Человек болен. Он умоляет простить его – нет, не только за эти отвратительные поступки, но и за его неудачу. У него отложено очень мало денег. Я удивилась, насколько мало. Ему необходимо положение, и необходимо очень скоро, но прежде к нему должна вернуться гордость и мужество. Он хочет уехать отсюда и начать все заново. Я не знаю. Я ничего не знаю. У меня душа болит, Том. Это совсем странная, новая страница моей жизни. Он так изменился, такой покорный.

– Нет, Линн, он не изменился.

– Вы не можете так говорить. Вы его не видели. Когда он говорил с Эмили по телефону, он рыдал.

– Мне нет нужды его видеть. Вы слишком добренькая, – сказал Том. – В этом все и дело.

– Разве лежачего бьют?

Том не ответил, и она спрятала лицо в ладонях, думая, что в конце концов Том не может знать, что кипит у нее внутри. Двадцать лет вместе, было так много хорошего! О, да, плохого тоже, плохого тоже. Срослись вместе, душой и телом, даже несмотря на то, что он бил ее, так что теперь она может чувствовать его страдания как ни один посторонний, каким бы чувствительным и тонким он ни был.

Она подняла свое лицо, призывая к пониманию.

– Я не могу бежать с тонущего корабля, Том. Я не могу уйти.

Он кивнул.

– Но в конце концов вы уйдете, – сказал он.

Это было время ожидания, неловкое напряжение в обычной жизни. Дни текли медленно, и, хотя была осень, они были длинными. Из своего дома, окруженного тяжелой листвой, Линн вглядывалась в легкую дымку выцветших красок, зелени, смягченной оттенками серого цвета, и красные краски, превратившиеся в коричневые, печальные, но приятные в своей меланхолии. Ей казалось, что в природе отражаются настроения ее дома, потому что осень должна быть яркой и блестящей. Но это все в моем воображении, говорила она себе; каждый видит то, что ему нужно видеть.

На дальней лужайке под кленом Энни делала свое домашнее задание по-английски, читая «Гекльберри Финна». Роберт, встав на колени в траве, вытянул руки к Бобби, которому теперь исполнилось десять месяцев, и он уже сделал несколько шагов без посторонней помощи, Роберт был горд: мальчик вырастет очень спортивным; он будет сильным игроком в теннис, пловцом, звездой трека.

Если это его утешает, думала Линн, пусть утешается. Было странно видеть его здесь, дома, посреди рабочего дня. Юдора, которая проходила между гаражом и увитой виноградом беседкой, должно быть, думала так же.

Бедная женщина, только неделю назад она пришла к ней, колеблющаяся и застенчивая, чтобы сделать признание.

– Я вам должна что-то сказать, миссис Фергюсон. Все неприятности мистера Фергюсона я слышала от моей подруги. Она не должна была говорить, но и я тоже не должна была говорить, я понимаю, не должна. Это было, когда у нас был ленч в церкви, и вы знаете, когда работаешь в чужом доме, слышишь разные вещи, и вот они разговаривали. Я вовсе не хотела вам причинить вред, честное слово, не хотела. Даже мистер Фергюсон, он джентльмен, и он правда мне нравился, пока он…

Линн перебила ее.

– Дорогая Юдора, я понимаю. И это не вы, и не ваша подруга, которая работает у Стивенсов. Даже полицейский, который дежурит в клубе, знал, и, кажется, многие другие знали… О, пожалуйста, не плачьте. Не делайте мне еще больнее.

Искреннему раскаянию не было конца.

– Я ни за что на свете не причинила бы вам вреда, вы так добры ко мне, вы дарили мне все эти вещи, и не только вещи старые, но и новые вещи к моему дню рождения и к прошлому Рождеству. Вы были моим другом. Я не могла вынести это в то утро, когда я вошла и увидела, что он с вами делает, вы такая маленькая, в вас не более сорока пяти килограмм. Такая хрупкая.

В ее кротких, встревоженных глазах читался вопрос, который Юдора не осмеливалась задать вслух: «Вы остаетесь, миссис Фергюсон? Вы действительно остаетесь?»

Линн, слегка подняв подбородок, чтобы подчеркнуть решительность, ответила на невысказанный вопрос:

– В жизни всегда надо смотреть вперед, а не назад. Что было – то было, не так ли?

И, говоря это, она почувствовала себя зрелой и сильной.

«Это наше с Робертом дело», – сказала она Тому Лоренсу.

Но конечно, это было не так. Это было как тот пресловутый камень, брошенный в пруд, от которого расходятся круги. Это были Эмили и Энни.

Энни ее удивила. Жизнерадостность так называемых «трудных» детей всегда вызывает удивление. Если только она не…

– Дядя Брюс сказал мне, чтобы я не верила тому, что говорят другие дети. Он сказал мне, чтобы я даже им не отвечала. «Они хотят, чтобы ты заплакала и рассердилась, – сказал он мне. – А если ты не заплачешь, ты им испортишь развлечение, и они от тебя отстанут». Мы с ним много говорим по телефону. – И она закончила с уверенностью: – Дядя Брюс дает мне хорошие советы. – Затем, внезапно перейдя на другую тему, она спросила: – Почему он больше к нам не приходит?

– Он очень занят, готовится к отъезду, – объяснила Линн.

Для нее было загадкой, кого Брюс избегает: то ли Роберта, то ли ее.

Она хотела бы, чтобы Брюс поговорил с Эмили, но в этом случае, без сомнения, его замечания отличались бы от тех советов, которые он давал Энни. В любом случае, Эмили была решительно настроена не переезжать.

Вскоре, после первого истеричного телефонного звонка Роберта, Эмили как-то в разговоре с Линн натолкнулась на настоящую стену сопротивления.

– Мама, ты делаешь ужасную ошибку, – сказала она огорченным тоном. – Ужасную. Я прочитала много книг о браках, подобных вашему.

– Я знаю, я видела книгу в твоей комнате. Не все случаи укладываются в статистику, Эмили. Люди – это не статистика.

– Но имеется тенденция, неважно насколько непохожим может казаться каждый случай. Мы сейчас проходим в курсе социологии про обиженных мужьями жен, и я тебе скажу, я чувствовала, как у меня мурашки по коже бегают. Ты должна быть осторожна, мама. Ты не должна больше рассчитывать на папу. Тебе нужно уходить, мама, и как можно скорее.