Текст книги "Рассвет"

Усталая и измученная Лаура каким-то чудом сохраняла весь день твердость и спокойствие, у Тома это не получалось. Он встал из-за стола и подошел к окну; сад был облит золотистым вечерним светом. Том вздрогнул, выведенный из задумчивости, – рядом с ним стояла Лаура.

– Звонил Ральф, – сказала она, не добавляя – «мистер Маккензи». – Он говорил с Артуром Кроуфильдом. Репортеры разыскали их на озере, задавали тысячи вопросов, фотографировали. Они прервали отдых и вернулись домой – дома легче укрыться от этих проныр.

Том промолчал, и Лаура продолжала:

– Но Ральф считает, что мы должны принять репортеров, ответить на их вопросы и отделаться от них. Он говорит, что нам незачем избегать гласности, потому что стыдиться нечего. И он прав. – Она задумалась и повторила: – Обычно Ральф бывает прав. Я сказала ему, что ты не вернешься в колледж. Он поговорил со своим приятелем Стивенсоном, директором небольшого превосходного колледжа в Новой Англии. Ты можешь туда поступить, они возьмут тебя, учитывая обстоятельства, и в середине учебного года.

– «Учитывая обстоятельства»… – повторил про себя Том. – Да, обстоятельства сложные: отец – куклукс-клановец, да к тому же он вовсе и не отец.

– Ты не возражаешь, чтобы он это устроил, Том? – встревоженно спросила Лаура. – Должно быть, это превосходный колледж.

Том взглянул в ее усталое лицо. Нет, он не должен причинять ей боль.

– Да, – сказал он. – Наверное, это мне подойдет.

* * *

Том провел всю неделю в своей комнате за чтением.

В субботу привезли домой Тимми. Том услышал за окном шум подъезжавшей машины, голоса двух женщин, спокойный мужской голос и пронзительный крик Тимми:

– Том! Том!

Тимми ворвался в комнату Тома.

– Смотри! Смотри! – вскричал он. – По пятам за Тимми скакал щенок – грязный, лохматый, неуклюжий. Помесь терьера и дворняги, он казался уродом по сравнению с покойным Графом. – Правда, он красавец? Ну рассмотри его! – Тимми нетерпеливо дергал Тома за рукав. – Я назвал его Граф Третий.

– Почему же Третий? – невольно улыбнулся Том. – Он должен быть Второй.

– Ну, так лучше звучит. Красавец, правда? Он уже знает свое имя.

Пес сел и, склонив голову набок, начал разглядывать Тома.

– Мы взяли его утром в приюте для бродячих собак. Кто-то нашел его на дороге, голодного и перепуганного. Они там в приюте думают, что хозяин его бросил. Ужасно, правда? Он неделю провел в приюте. Его вымыли и кормили, теперь он в отличной форме. Правда, Граф?

Умные коричневые глаза уставились на Тимми, хвост застучал по полу.

– Там был чистокровный эрдель, дядя Артур думал, что я возьму его, но я захотел этого. Дядя Артур заплатил им.

– «Дядя Артур»? Кто научил тебя так его называть?

– Он сказал мне, что я могу называть их «мистер» и «миссис» – или «дядя» и «тетя», как захочу! И я решил, что лучше «дядя» и «тетя», ведь у нас нет таких родственников, кроме маминых тетушек, а они ведь нам двоюродные бабушки. Они славные, Том. Я чудно провел время у них. Мы плавали на лодке по озеру, пристали к островку и устроили там пикник. Вчера мы вернулись в город, а утром поехали в приют. А дом у них такой приятный, чистенький!

– Я там был, – сухо заметил Том.

– Ой, верно, Том! Я забыл. Но как я здорово провел время, Том! Право же, они славные. Дай я тебе расскажу, как мы…

– Слушай, малыш, лучше не надо. Я не хочу о них знать. – Он сожалел о своей резкости, но ощущение, что сеть, накинутая на его семью этими людьми, сжимается, было невыносимо. «Дядя и тетя»! Сеть сжимается все теснее, и их цель – затянуть в нее его, Тома.

К изумлению Тома Тимми пожал плечами.

– Ну и ладно, не будем о них говорить. Но зря ты считаешь, – Тимми посмотрел на Тома удивительно умным взглядом, – что они хотят тебя завлечь. Мы целый вечер говорили об этом с дядей Артуром. Он говорит, что ты взрослый, и волен поступать, как хочешь. И если ты не хочешь иметь с ними дела, то и не надо.

– Он так сказал?

– Честное слово, Том. Он умный. Столько всякого знает. И о моей болезни все знает, все прочитал…

– Ты, что же, думаешь, что папа и мама не читали?

– Конечно, они тоже, – нетерпеливо перебил его Тимми, – но это новое открытие, всего несколько месяцев разрабатывается. Дядя Артур сказал, что они что-то делают с генами, хотят ввести больному лучшие гены, и будут пробовать со следующего года. И, может быть, лет через пять им удастся… Дядя Артур говорит…

Том хотел перебить Тимми замечанием, что дядя Артур – не ученый, но пожалел малыша, у которого так радостно сияли глазенки.

– Ну, что ж, хорошие новости, – заметил он.

– А мне еще немного лет, и я дождусь, пока они этого добьются!

«Дай Бог, братишка!» – подумал Том.

– Это назвали «генетическое преобразование». Если бы они это раньше придумали, Питер был бы жив…

«Питер… Другой сын! Да, Питер…»

– Они мне много рассказывали о Питере. Он был похож на меня. Холли сказала, что он был чудесный брат. Они никогда не ссорились и не дрались. У него был хороший характер.

«Как у тебя, – подумал Том. – Как у нашей мамы».

– Мы с ней в шахматы играли! Я еще почти не умею, но она меня подучила.

«Шахматы его покорили! Невинный ребенок!» – снова рассердился про себя Том.

– Сойди вниз, Том. Пожалуйста! Нельзя тебе сидеть здесь одному!

– Почему нельзя?

– Потому что это плохая манера – не выходить к гостям. А тетя Маргарет сказала, что у меня хорошие манеры. А я ей сказал, что папа учил меня хорошо себя вести.

– Да? И как она на это реагировала?

– Сказала, что это показывает папу с хорошей стороны.

– А что они еще говорили про отца?

Тимми нахмурился, вспоминая:

– Сначала – не помню, а потом дядя Артур сказал, что папа был в клане, и это плохо, но мы должны помнить его хорошие стороны.

«Словно речь доктора Фостера на похоронах отца!» – подумал Том.

– Ну, спустись же вниз, Том!

– Мне это трудно, Тимми. Ты и не знаешь, как трудно!

– Угу, я знаю. Ты расстроен из-за этой девушки. Ты убрал с тумбочки ее фото.

– Что, и это ты знаешь?! – вскипел Том.

– Мистер Маккензи рассказал дяде Артуру, и мы говорили об этом. Тетя Маргарет сказала, что тебе трудно примириться, или что-то в этом роде…

«Обсуждают мои личные дела… Делать им нечего…»

– Она вонючка, Том. Она лгунья. Я читал всю эту чепуху в газетах, брал с твоего письменного стола. И о черных – вздор, разве Бетти Ли – такая? И об иностранцах! Вот мистер Бруно, парикмахер, иностранец, а какой хороший человек! И мистер Футиадес, хозяин кондитерской… Значит, и о евреях – тоже чепуха. Ну и что ж, что ты еврей? Том! Не думай о ней, она – вонючка.

Милый, невинный малыш, прижимающий к себе щенка.

– Том! Давай сойдем вниз.

– О'кей, малыш. Иди, я приду.

На длинной веранде три женщины сидели за столом и разговаривали, а Артур Кроуфильд стоял у окна и глядел в сад. Тимми подбежал к нему, Том, поздоровавшись, сел на скамейку между двумя группами. Он заметил, что все присутствующие словно сговорились не обременять его излишним вниманием.

Он сидел, весь напряженный, весь обратившись в слух и поглядывая уголками глаз то в одну, то в другую сторону.

Женщины говорили о драгоценностях: мать рассказывала о том, как ее тетки, отправившиеся в кругосветное путешествие, высматривают в ювелирных лавочках всякие диковины.

– Особенно Лилиан – у нее острый глаз и вкус замечательный. Смотрите, что она мне только что прислала из Бангкока! Все мои украшения – ее подарки.

– Красота какая! – звонким приятным голоском воскликнула Холли. – Эти лепестки не спаяны?

– Потрогайте! – ответила Лаура с улыбкой. Головка с глянцевитыми волосами нагнулась к Лауре, белые пальчики перебирали золотые лепестки.

«Только евреи любят золото, – фыркала Робби. – Услышали бы это Лилиан и Сесилия!» – подумал Том.

– Оно замечательно выглядит на вас, – сказала Холли. – У вас такая стройная длинная шея. Я хотела бы иметь такую, на мне ожерелья так красиво не смотрятся!

Лаура снова улыбнулась.

«Ей нравится девушка, – подумал Том. – И она так добра к Тимми…»

Артур отошел от окна и подошел к женщинам мимо Тома, словно не замечая его.

– Мне кажется, я нашел вам покупателя, – сказал он Лауре. – Мой знакомый мебельщик хочет расширить дело. Я поговорю с ним, мне кажется, ваши условия ему подойдут.

Том уставился в пол, мрачный и молчаливый. За что на него свалился этот двойной удар? – думал он. – Его родители – чужие, новые родители – евреи, сестра – еврейка!

– Да, – ответила Лаура Артуру. – Сначала это была фирма «Пайге», потом – «Пайге и Райс», потом – «Райс и сын», а теперь…

– Другого пути нет, – мягко возразил Артур. Он отошел от стола и приблизился к сидящему у стены Тому, тот вздрогнул. Может быть, он ждал, что Том заговорит с ним, но тот молчал, и Артур начал первый:

– Я сожалею о… – Он запнулся, не зная, сказать ли «ваш отец» или «Бэд», что было бы слишком фамильярно. В конце концов он выговорил: – Сожалею о случившемся. Ужасная, жестокая смерть.

– Как вы можете сожалеть о нем, – ведь он был в ку-клукс-клане, – язвительно отозвался Том.

– Нельзя отвечать на насилие насилием, даже по отношению к членам клана, исповедующим насилие.

– Но они же хотят вас уничтожить, – сказал Том.

– Знаю.

– Тогда я не могу понять…

– Поймете когда-нибудь, – сурово возразил ему Артур.

«Какой странный человек! И он – мой отец…» – подумал Том, и это слово отдалось в его сердце ударом, как при первой встрече. Том не мог отвести взгляд от этого человека с мигающими из-под очков глазами, нахмурившегося, словно он что-то не одобрял или не мог решить трудную задачу.

– Не думайте, что я – святой подвижник. Нет, всепрощение мне чуждо. – Четкость и выразительность речи Артура удивила Тома. – Я только считаю, что нельзя направлять свой автомобиль в толпу, в гущу живых людей. Если это возможно, – значит, мы живем по закону джунглей. Но хватит об этом. Я хочу поговорить о вас, Том. О нас.

– Спасибо, что подарили Тимми собаку, – стесненно выговорил Том. – Он так доволен.

– Я рад. Но я – о другом. Поймите, Том, вы не должны сближаться с нами, если не хотите этого. Уясните себе это. Но поймите для самого себя – эти предубеждения разрушат вашу душу, разъедят ее словно серная кислота. И вы погибнете, как ваш отец.

– Он был неплохой человек! – запротестовал Том.

– Да, это так, но он позволил, чтобы его сбили с толку плохие люди. Как это случилось со многими в Германии. Вы слышали, что перенес Альберт, мой тесть? И он до сих пор верит в человеческую доброту, как верила Анна Франк, голландская еврейка, девочка, погибшая в концлагере, два года юности которой прошли в наглухо запертом доме, где ее семья укрывалась от нацистов. Альберт считает, что людей надо научить доброте.

«Странные люди», – подумал Том и, вспомнив проповедь доктора Фостера, невольно улыбнулся.

– Чему вы улыбаетесь? – спросил Артур.

– Ваш тесть говорит то же, к чему призывают в воскресной школе.

– Так ведь в этом нет ничего удивительного. Женщины стали прислушиваться к разговору; это было неприятно Тому, и у него вспотели ладони.

Артур замолчал, и Том потупился, снова ощущая смятение. Смерть Бэда… его ужасная смерть. А мать гладит руку этой девушки-еврейки… Холли могла бы быть одной из тех, кому Робби и ее товарищи по группе посылали издевательские и угрожающие письма. Том никогда не принимал в этом участия. Он как будто слышал насмешливый хохот Робби, видел ее презрительный взгляд, обращенный на него, которого она «любила», блестящими способностями которого восхищалась… Неистовый гнев снова запылал в его душе.

– Что касается вашей веры… если вы верите, а я надеюсь, что вы верите… – продолжал Артур, – то я надеюсь, что вы ее сохраните в своем сердце. Питер сохранил свою… нашу веру до самой смерти. – Лицо Артура омрачилось. – А вы по-прежнему интересуетесь астрономией? – спросил он Тома. Том кивнул. – Эта наука расширяет кругозор. В свете истинного знания расистская ненависть кажется дикой, нелепой, бессмысленной. Прочитали вы книгу, которую я вам прислал?

– Я ее разорвал, – смущенно признался Том.

Артур выпрямился.

– Это можно понять. Ничего, я пришлю другую, если вы захотите. Не надо уклончивых ответов, – если вы не захотите, я не буду настаивать.

– Пришлите, – сказал Том и снова подумал, какой это необычный человек. И до чего не похож на Бэда. Окажись Бэд в подобном положении, разве он вел бы себя так выдержанно, так достойно? «Если бы я вырос рядом с ним, а не с Бэдом, – подумал Том, – я был бы другим. Но такой отец не стал бы мне настолько близким, как Бэд, который шутил, охотился со мной, ловил рыбу, играл в мяч… Бэд был отец-товарищ… Но все это в прошлом. Сегодня я живу и буду жить без Бэда».

– Жизнь – особа со странностями, – сказал Артур, словно забавляясь этой мыслью. – Небрежность няньки отдала Питера в семью, где он стал правоверным евреем, а тебе подарила добрую мать Лауру и славного братишку Тимми. Мы с ним друзья, знаешь?

– Он говорил мне, – отозвался Том, не возражая против обращения на «ты».

– Дай мне руку… – Артур взял руку Тома в обе свои и заглянул ему в глаза. – Бог да благословит тебя, – сказал он.

Том едва не заплакал, но сдержал себя. Еще в детстве, когда он упал с трехколесного велосипеда, Бэд объяснил ему, что слезы – позор для мужчины. И все-таки он почувствовал, что глаза его увлажнились.

– Не пойму, что со мной, – пробормотал он.

И тут вдруг к нему ринулась Маргарет – маленькая, на голову ниже Тома. Она обняла его, и он, нагнув голову, смотрел на это круглое румяное лицо, огромные влажные глаза, кудрявые волосы, падающие на одну щеку, почти прикрывающие золотую сережку в форме раковинки. Словно вспышка света озарила его душу. «Это – благословение, – подумал он смятенно, – приобщение к таинству».

– Я сожалею, – пробормотал он, – сожалею, что вас огорчал.

Она прижала пальцы к его губам:

– Ничего, теперь все хорошо, все хорошо.

Глядя поверх головы Маргарет, он увидел Лауру, радостно глядящую на него полными слез глазами. Всю жизнь она понимала его, и сейчас поняла, как он боялся, что эта сцена причинит ей боль, и воскликнула:

– О, Том, разве в твоем сердце мало места – ты можешь любить нас всех, не только меня одну! Я так счастлива за тебя! Не бойся, нам будет хорошо всем вместе!

Разрядку сумела внести Холли.

– Боже, – воскликнула она, – здесь столько воды, что увядшая трава зазеленеет, давайте польем лужайку! – и она потрясла за окном свой насквозь мокрый носовой платочек.

Все весело рассмеялись, и как раз в этот момент Граф Третий поднял ногу и окропил пол веранды.

– Еще вода! – восхищенно закричала Холли.

Тимми быстро схватил щенка и отнес на лужайку.

– Мама, мама, – закричал он, – на той неделе я его научу! Прости, пожалуйста!

Теперь смеялись все, и Том, глядя на Холли, подумал, что Тимми, наверное, прав, она – девушка что надо.

– Наверное, надо позвонить Ральфу? – спросил Артур, глядя на Лауру.

– Почему же не позвонить, – отозвалась она, отвернувшись, чтобы скрыть смущение.

– Он так много сделал для того, чтобы все пришли к соглашению, – заметила Маргарет.

– Том, – воскликнула Лаура, – принеси из погреба бутылку шампанского! Этот день надо отметить.

ГЛАВА 10

На светящемся циферблате часов было пять минут шестого. Лаура выскользнула из кровати в бывшей комнате тети Сесилии. Немыслимо было бы делить с Ральфом супружескую спальню Лауры и Бэда, – эта комната сейчас переделывается в гостиную. Ральф еще спал в высокой старинной кровати из дерева «птичий глаз». Он не пошевельнулся, когда она встала с кровати, накинула халат и, выйдя из спальни, спустилась вниз.

Ее легкая поступь не ускользнула от чуткого слуха Графа Третьего, который выбежал из комнаты Тимми и последовал за Лаурой в кухню. Она ласково потрепала его между ушами и счастливо улыбнулась. Нет, она не предполагала заранее, что предложит Ральфу провести ночь после выборов в своем доме. Она не думала… но надеялась, что решится на это.

Лаура радостно улыбнулась.

– Ну что, Граф, мы выиграли выборы? – спросила она собаку, заваривая себе густой крепкий кофе.

Лаура не надеялась, что к ней когда-нибудь вернется это светлое ликование, которое сейчас переполняло ее душу, – чувство, которое она испытывала в молодости, которое исчезло много лет назад, потускнело, забылось.

За окном светлело ноябрьское утро. Над оградой и над крышей старого дома Элкотов четко вырисовывались в небе обнаженные ветви высоких деревьев.

Лаура с наслаждением пила маленькими глоточками горячий кофе, в памяти словно прокручивался фильм событий вчерашнего дня. Сообщения о выборах на экране телевизора, телефонные звонки, противоречивые слухи, беспокойные лица, гости приходят, уходят, обсуждают новости. И, наконец, поздним вечером, около полуночи – известие о победе, ликование, музыка, воздушные шары, выпущенные в небо, восторженный шум.

И час спустя – приход Ральфа:

– Я сбежал ото всех, хочу быть только с тобой. Воспоминания последних недель – отъезд Тома, его прояснившийся взгляд, гордо поднятая голова. Он успокоился, вернулся к жизни.

И его телефонные звонки из нового колледжа: бодрый голос, рассказы о новых друзьях, об успехах в изучении астрономии.

– Не волнуйся за меня, мама. Честное слово, я справлюсь с этим.

И Тимми – полный надежды, Тимми, которому посреди детских радостей уже не является мысль о неизлечимой болезни. Благодарение Богу, надежда растет и крепнет. И старые тетки, вернувшиеся во Флориду из кругосветного путешествия, внимающие удивительной истории Питера и Тома, еще не понявшие ее до конца, – а можно ли ее понять до конца?

Особенно потрясло их сообщение о Бэде.

– Ку-клукс-клан! Он же был настоящий джентльмен! – сетовала Сесилия, такая деловая – и такая наивная. – Джентльмен в полном смысле слова! Никогда бы не поверила!

Отношение теток к Ральфу… Лилиан, прежде – энтузиастка Джима Джонсона, теперь благосклонно кивает Ральфу.

– Если бы мы жили в вашем штате, мы голосовали бы за вас.

Ральф со скрытой усмешкой поглядывает на Лауру, словно забавляясь. Но он любит ее теток, успокоила она себя.

– Вам надо пожениться, – изрекает Лилиан. – Конечно, через год – надо соблюсти приличия.

– Свадьбу устроите в доме, – подхватывает Сесилия. – В узком кругу, в соответствии с обстоятельствами. Да, такой мужчина – завидная добыча, дорогая!

«Боже, в наше время еще можно услышать подобные выражения!» – подумала Лаура.

– Вы опережаете события, – говорит она вслух. – Еще и речи нет о свадьбе.

– О, но у меня предчувствие, – романтически вздыхает Сесилия.

– Что ты здесь делаешь так рано? – спросил Ральф, спустившись в кухню.

– Сижу и думаю. Я так счастлива, что ты выиграл.

– Да, эту битву выиграл. Но война против джонсонов не закончена, ни здесь, ни в Боснии.

– Да, и та, и другая – скверные войны.

– Конечно. Мы знаем, что они создают множество групп под разными именами, распространяют неонацистскую литературу, вовлекают молодежь. Они распространяются как болезнь, как вирус.

– Слава Богу, Том преодолел этот вирус.

– Да, это так, – отозвался Ральф. – Ты получила от него известие?

– Хорошее. Знаешь, колледж Холли в трех часах езды, и Том занял у приятеля машину, чтобы съездить к ней. Он пригласил ее на ленч, и все прошло очень хорошо. Приятель сказал ему, что она «хорошенькая девчонка», а когда Том рассказал ему свою историю, то отнесся к ней, по выражению Тома, «вполне нормально». И другие его однокурсники тоже.

– Том хороший парень, я всегда так считал. Одно время он был очень настроен против меня, я даже боялся, что не смогу больше приходить к тебе. – Ральф помолчал, обдумывая прошлое. – Никогда не забуду тот день, когда я явился в твой дом с этими ужасными известиями. Я не представлял, как расскажу вам об этом. У меня сердце готово было выскочить.

– А выглядел ты спокойным.

– Это профессиональная выдержка.

– Ты – добрый. Ты – это ты, причем тут твоя профессия…

Он сжал ее руку.

– За короткий срок мы прошли долгий путь, Лаура.

Он смотрел на нее так проникновенно, с такой страстной серьезностью, что у нее защемило сердце.

– Я говорила тебе однажды, – задумчиво сказала она, – а может быть, мне только кажется, что говорила… Я верю, у каждого в этом мире есть «другое я», и он должен искать и найти его. Я сразу поняла, что нашла это в тебе. При первой же встрече…

– И ты испытала такое чувство впервые?

– Я прожила полную женскую судьбу, но такого, как с тобой, – не было. В точности такого.

– Значит, все-таки?..

– Однажды.

– Я не расспрашиваю.

– Это старая история. Она давно кончена и прожита. Так же как кончена и прожита моя судьба как миссис Омер Райс. Может быть, она окончилась даже раньше, чем я поняла это.

«До того, – подумала она, – как я узнала о безмерном обмане моего супруга… до того я уже предчувствовала это…»

Наверное, она сегодня доскажет Ральфу эту историю… но позже, позже… Весь день еще впереди.

– Ты не будешь работать сегодня?

– Нет. Имею право отдохнуть хоть один день после победы на выборах.

– А что ты будешь делать?

– Знаешь что? Я бы хотел вернуться наверх.

– Да, – счастливо улыбнулась она, – «вернуться наверх». «Это правильно, – думала Лаура, – это логическое развитие пути друг к другу с того момента, когда мы сидели вместе в кафе «Феникс», и я подумала, что он похож на Авраама Линкольна. Абсурд – Линкольн, родившийся к югу от Мэсон-Диксон».

– Чему ты смеешься? – спросил он.

– Просто улыбаюсь…

Они поднялись в спальню, и в дверях он крепко сжал ее в объятиях. Глядя в его блестящие счастливые глаза, она подумала, что обрела его навсегда и никогда не потеряет.

После обеда они сидели на веранде. Ральф перебирал струны гитары, которую когда-то, несколько лет назад, засунула на полку тетя Сесилия. Густой звук задрожал в воздухе. Вдруг Лаура положила руку на его пальцы.

– У меня есть письмо, которое пришло три дня назад. Но я не хотела тебя беспокоить до выборов.

– Беспокоить? В письме плохие новости?

– Сам решишь, какие. Прочитаешь? Или я тебе прочитаю?

– Прочитай ты, пожалуйста.

Она вынула листок из конверта и начала читать напряженным, словно не знакомым ему голосом:

– Отправитель – Френсис Элкот, Нью-Йорк. Вот письмо:

«Дорогая Лаура!

Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Завтра мне предстоит операция на сердце, и мне не верится, что я переживу ее. Наверное, я умру – ведь я уже достиг возраста, в котором умер мой отец. Элкоты недолговечны. Если я останусь в живых, мой поверенный уничтожит это письмо. Тогда я приеду к тебе и сам расскажу то, что скрывал долгие годы.

После того, как я покинул родной дом, я возвращался два или три раза, но не находил в себе мужества встретиться с тобой. Поверишь ли, – подходил к твоему дому, смотрел на колокольчик… и не звонил.

За прошедшие годы было несколько «эпизодов», после которых меня вновь одолевали неотступные мысли о тебе, Лаура.

Я полюбил тебя еще десятилетней девочкой, и любил всю жизнь. Когда тебе минуло девятнадцать… помнишь, как я приехал домой, увидел, как ты шла ко мне по лужайке… Это было словно взрыв, словно пламенный фейерверк, танцующий в ночном небе, – мы оба поняли, что любим друг друга. На следующий день ты играла «Маленькую ночную серенаду», бросала крошки птицам на берегу, и мы… но остальное ты помнишь. Перейду к существу дела. Я получал известия из дому; я узнал, что ты овдовела; прочитал в газетах историю о младенцах Кроуфильдов и Райсов.

Дорогая Лаура, я не в силах писать дальше, но я должен.

Обмен младенцев, это жестокое, ужасное, немыслимое деяние… совершил я.

Я вижу, как ты испуганная и разгневанная дрожишь, читая эти строки, не веришь своим глазам, не веришь, что кто-то мог поступить так низко, так ужасно.

Я расскажу тебе. Это не был коварный замысел, это было внезапное побуждение, и через десять минут я уже раскаивался в нем, но изменить сделанное было уже невозможно.

В тот вечер, когда я посетил тебя в больнице, где ты лежала с новорожденным, я знал правду, ужасную для тебя… о чем не в силах был рассказать… не должен был рассказывать… Я тогда вернулся в город на похороны отца. Я разбирал его бумаги с надписями «сохранить» или «уничтожить» и наткнулся на папку, относящуюся к семье твоего мужа. Ты, наверное, знала, что родная сестра твоего мужа умерла в детстве, дядя – в двадцать один год, и один из двоюродных братьев его отца тоже умер в ранней молодости. Но ты не знаешь, что все они умерли от цистофиброза. Отец описал в историях болезни все эти случаи, а кроме того в папке была запись разговора отца с Омером Райсом, – разговор произошел до его женитьбы на тебе. Отец настоятельно советовал ему никогда не заводить детей. Лаура, я никогда не написал бы тебе об этом, будь твой муж жив, – я не хотел разрушать твой брак, который считал счастливым».

Лаура опустила письмо и, нахмурив брови, посмотрела на Ральфа. – Я должна была бы негодовать. Но я чувствую только тягостное недоумение – как Бэд мог обречь своих… наших неродившихся детей? Почему я не в силах негодовать?

– Потому что это было бы бесполезно, – отозвался Ральф. – Узнай ты это, когда он был жив, ты была бы в ярости. Но и тогда это было бы бессмысленно. Продолжай, – мягко сказал он.

«Я навестил тебя в больнице, и ты, счастливая и гордая мать, захотела показать мне своего сына. Выполняя твою просьбу, я пошел в детскую комнату. Там дежурила только одна няня, – больница была маленькая и персонал немногочисленный. Я назвал себя, и она показала мне ребенка. Он заливался плачем. Нянька сказала мне, что доктор на всякий случай сделал рентгеновские снимки, хотя думает, что это просто колика. Снимки, по мнению доктора, не показали никаких отклонений.

Няня попросила меня побыть минут десять в детской, пока она не поговорит по телефону. Она знала моего отца, известного в городе врача, и не имела оснований не доверять мне.

Оставшись один, я подошел к письменному столу и посмотрел рентгеновские снимки твоего ребенка. Я сразу увидел там то, чего боялся: утолщение тонких кишок, суженную толстую кишку и прочие признаки цистофиброза. Старый провинциальный врач не мог их распознать – болезнь была редкостная, еще малоизвестная в медицине. Ею занимался мой отец; я тоже начал ее исследовать.

Я словно потерял рассудок. Одна мысль горела в моем мозгу – уберечь тебя от трагедии.

Я огляделся в небольшой детской и, увидев еще одну колыбель с мальчиком, решил обменять младенцев. Я обменял им браслетки с именами и передвинул колыбельки. Когда нянька вернулась, все было как прежде, только двое краснокожих лысых младенцев поменялись судьбами.

Не возникло никаких подозрений. Мой поступок был настолько немыслим, кто мог бы такое предположить?

Несколько раз, приезжая в город, я видел в твоем саду крепкого здорового мальчика… Знал, что ты счастлива и гордишься сыном.

Потом я узнал через знакомых о том, что у тебя родился второй ребенок, и он болен. Мои чувства пришли в смятение, – я все сильнее ощущал свою вину перед людьми, судьбы которых я нарушил. Перед теми, которые растили твоего старшего сына.

И однажды я их увидел – Кроуфильды привезли ребенка в Нью-Йорк и обратились ко мне, зная, что я исследую эту болезнь. Я должен был все рассказать им, но у меня не хватило духу. Я направил их в медицинский центр ближе к их городу, и там они лечили мальчика. Остальное ты знаешь. Вот и все. Я посвятил свою жизнь искуплению своего злого дела – лечению бедных пациентов, благотворительности. Но это, конечно, не загладит мою вину. Прости меня, если можешь, Лаура, и пусть простят – хоть малую долю моей вины – те, другие родители».

Лаура положила листок на колени. В саду каркнула ворона, тявкнул щенок. Двое на веранде словно застыли в молчании.

Наконец, Лаура очнулась и сказала:

– Это все. Там еще только подпись.

– Френсис Элкот. Так это был он, – глухо отозвался Ральф.

– Он жил в этом доме за оградой.

– Ты часто вспоминаешь о нем?

– Редко. Это – зажившая рана. Правда, после того, как я тебя встретила, – ты не обидишься? – Я вспоминаю его со странным чувством, что ты на него похож.

– Ты забыла, что уже говорила мне об этом. Но ты не рассказывала мне, почему вы расстались.

– Очень просто. Он от меня отказался.

– Вот глупец! Я бы ради тебя от выборов отказался. От чего угодно. Ты мне веришь? Веришь?

Она посмотрела на него. Сумерки за окном сгущались, но она увидела в его взгляде тревогу.

– Верю, Ральф.

– Какая трагедия! Минутный порыв – и тяжкое бремя вины на всю жизнь…

– Да, хотя в его жизни была слава, успехи в науке, заслуженное уважение…

– Как воспримут этот рассказ Артур и Маргарет?

– Я уже рассказала им. И Тому. Они изумляются странности переплетения людских судеб, но считают, что лучше знать все, как было, хоть и нельзя ничего изменить. Маргарет сказала: «Теперь отдохнем от наших бед и постараемся забыть».

– Она – сама доброта, – заметил Ральф.

– Да, – согласилась Лаура, – если бы она не была такой, все сложилось бы иначе. Они без ума от Тимми. Хотят свозить его в Вашингтон, показать Капитолий и все достопримечательности. Замечательно, правда?

– Она все еще беспокоится, не думаешь ли ты, что они пытались оторвать от тебя Тома. И просила сказать, что этого никогда не было.

– Она и мне говорила. И я рада, что это так, Ральф. Я ведь не ангел, и мне трудно было бы примириться с уходом Тома. Но теперь я спокойна. Я дружна с ними, даже пригласила их праздновать Рождество.

– Они придут?

– Конечно. А мы все пойдем к ним на еврейскую Пасху. Говорят, очень красивый праздник.

– Да, замечательный. Я у них давно уже бываю на Пасху.

Упали первые капли дождя, и Лаура сказала:

– Сейчас польет. Я срежу розы, а то их прибьет ливнем.

Она срезала десяток поздних темно-красных роз и, прижав к лицу охапку, вдыхала их горьковатый запах.

– Я не хочу больше расставаться с тобой, – сказал он. – Когда мы поженимся?

– А соблюдение приличий? – поддразнила она. – Тети скажут: «Надо соблюсти подобающий срок».

– Завтра?

Оба рассмеялись.

– В следующем месяце, – сказала Лаура, – когда Том приедет на каникулы.

– А как он к этому отнесется?

– О, я думаю, он уже сдался.

– Он хороший парень. Я уже говорил это пару-тройку раз, но хочу повторить.

Они сидели рядом, Лаура – с цветами на коленях. Темнело, ветерок шуршал сухой листвой, еще не совсем опавшей с деревьев.

Ральф тронул струны гитары и начал брать задумчивые аккорды.