Текст книги "Рассвет"

ГЛАВА 3

Джозеф Фордайс из адвокатской конторы «Фордайс и Фордайс» начинал терять терпение. Он занимался этим делом, которое, кстати, было совсем несложным, более двух недель. Он просмотрел больничные архивы, договорился о новых анализах, сверил результаты анализов, сделанных в разных больницах, нанял одного из лучших специалистов штата проверить эти результаты, затем другого, который перепроверил выводы первого; он приложил много усилий, чтобы уговорить Бэда сделать анализ самому и найти способ убедить сына сделать то же самое. Одним словом, он сделал все, что от него требовалось, и теперь, когда дело было закончено, он страшно устал от своего клиента. Существовали дела менее утомительные, чем это, работая над которым ему, помимо всего прочего, приходилось постоянно подлаживаться к настроениям вспыльчивого непредсказуемого Бэда Райса. То вежливый и подавленный, то вздорный и сварливый Бэд был невыносим.

Спору нет, Бэд попал в ужасное положение. Фордайс спрашивал себя, как бы он сам себя повел, скажи ему кто, что его близняшки-дочки вовсе не его. Но почему-то он гораздо больше сочувствовал Лауре Райс. Он часто встречался с ней на званых обедах – очаровательная женщина, всегда держится как истинная леди, никакого высокомерия или напыщенности. И внешне такая миловидная, вид у нее какой-то весенний. Как правило, Фордайс был не склонен к подобным поэтическим сравнениям.

В данный момент они находились в конторе больницы, расположенной в подвальном помещении, и Райс донимал расспросами сестру – единственную, кого удалось разыскать из медицинского персонала, работавшего в роддоме Барнса в то время, когда родился сын Райсов.

– Ну хорошо, – говорил Бэд, – кроме вас там работали еще две сестры. Допустим, вы не знаете, как такое могло случиться, что вообще случилось. Ну, а как насчет тех двух?

Сестра с усилием сдерживала гнев. Лицо у нее покраснело.

– Мистер Райс, я же сказала вам, Мейзи Нейл погибла в автокатастрофе, а Дот Гримм вышла замуж, уехала на Гавайи, развелась и повторно вышла замуж. Я ведь не получала от нее никаких известий. Я даже не знаю, какую фамилию она сейчас носит. Послушайте, я рассказывала все это уже шесть раз, я больше ничего не знаю и мне все это страшно надоело. Я говорила другим и вам повторяю: зачем мне или кому другому было подменять детей? Меня уже тошнит от всей этой истории.

– Бэд, пожалуйста, – слабым голосом проговорила Лаура. – Я хочу уехать домой.

– Пойдемте, Бэд, – поддержал ее Фордайс, подумав: «Неужели он не видит, что жена держится из последних сил?» – Я отвезу вас домой.

Они вышли и направились к машине Фордайса. Лаура села одна на заднее сиденье. Фордайс видел ее в зеркале заднего вида. Глаза у нее были закрыты, она тяжело дышала. Бедняжке было плохо, да и кому на ее месте не было бы плохо. Бэду тоже было плохо, но не только от потрясения и горя, а и от гнева.

Подумать только, еврейский ребенок в семье Бэда Райса! Его негодование по этому поводу имело эффект почти комический.

– Так вы говорите, что сомнений нет, – заговорил Бэд.

– Ни малейших.

– Я этому не верю. Не могу поверить.

В который уже раз Фордайс принялся увещевать своего клиента.

– Бэд, у вас же есть результаты анализов, и эксперты объяснили вам, что эти результаты означают. Кровь вашего сына соответствует крови Кроуфильдов.

С минуту Бэд молчал, потом взорвался.

– Это их подлые штучки. Это они подстроили, они это умеют. Заплатили кому надо за подмену детей и взяли себе лучшего ребенка.

Фордайс потерял терпение.

– Если это так, зачем им было брать больного ребенка, а вам оставлять здорового? Подумайте, что вы говорите. В ваших рассуждениях нет смысла.

Бэд покраснел.

– Извините, вы правы. Голова совсем не работает, – он стукнул кулаком по ладони. – Все равно, я этому не верю. – Том – вылитый отец Лауры. Вы же знаете Тома, видели его много раз.

– Я и Тимми знаю, – сухо ответил Фордайс – Это вам о чем-нибудь говорит?

У Бэда вырвалось рыдание. Фордайс посмотрел на него и отвернулся. Нехорошее дело. Парень весь посерел. И костюм, и глаза, и лицо были цвета растрескавшейся после долгой засухи земли.

Они ехали к центру города. Никто не произносил ни слова. Наконец Бэд прошептал:

– Можно, по крайней мере, сделать так, чтобы это не попало в газеты?

– Я постараюсь. Поговорю с ребятами из «Сентинела». Но вы же понимаете, по больнице пойдут слухи, они будут распространяться. Это редкий случай, представляющий большой интерес с человеческой точки зрения. Если журналисты пронюхают о нем, все пропало. Но я постараюсь, – сказал Фордайс, думая о Лауре и о юноше, которому предстояло заново открыть собственную личность.

Машина поднялась на холм и остановилась. Там среди деревьев с по-летнему пыльной листвой стоял во всей своей изящной простоте прекрасный старый дом.

– О, – вскричала Лаура, – как же нам сказать об этом Тому?

В холле их ждал лишь Граф, дремавший на прохладном полу. Он приподнял голову, взглянул на них и снова погрузился в ленивую дремоту. Том оставил на столе записку.

«Ушел с Тимми кататься на велосипеде. Вернемся около пяти».

Увидев знакомый почерк, такой же размашистый, как и походка сына, Лаура оцепенела. Исчезло ее негодование, ее беспокойство по поводу взглядов сына, тревога за его будущее, исчезло все. Остался один страх. Это был конец, она словно оказалась на краю бездонной пропасти.

Она стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. Слезы застилали ей глаза и за окном она видела лишь расплывчатую зеленую дымку. Плечи ее тряслись.

За ее спиной Бэд вышагивал по комнате. От его тяжелых шагов дрожали и позвякивали подвески на люстре. Он стонал и бормотал что-то.

– Посмотри, посмотри на него.

Она знала, что он держит фотографию Тома, но не обернулась.

– Сильный, умный. Лицо прямо сияет. Превосходный образец американского юноши. И они говорят, что он не наш. Господи, ни за что в это не поверю. Не могу поверить. Мне хочется… Мы заслужили, по крайней мере, одного здорового ребенка, черт возьми, мы заслужили это.

При этих словах Лаура повернулась и уставилась на мужа взглядом, в котором безошибочно угадывалась ярость.

– Нет, нет, это не значит, что я не люблю Тимми, – поспешно воскликнул Бэд. – Да ты и сама знаешь. Но Том – моя правая рука. Он… – И Бэд зарыдал над фотографией.

Жалость к нему смешивалась у Лауры с отвращением, вызванным словами «по крайней мере, одного здорового ребенка». Если бы тот другой мальчик, Питер Кроуфильд, остался с ними, тогда у них было бы двое больных детей. И что тогда делал бы Бэд?

Так они и стояли, оцепенев от ужаса, подобно людям, ожидающим, когда хирург выйдет из операционной и сообщит о результатах операции. «Я должна взять себя в руки», – подумала Лаура. Вот уже три дня они располагали неоспоримыми фактами и три дня, ворочаясь по ночам в постели, заламывая руки и втайне проливая слезы, она повторяла про себя: «Я должна взять себя в руки. Мне нужно с кем-то поговорить. Что если я схожу с ума?» Было ясно, что им обоим необходимы совет и поддержка, которые помогли бы пережить свалившуюся на них беду. Но Бэд ни о чем подобном и слышать не хотел.

– А как это отразится на Томе? Ты, что, хочешь, чтобы весь город узнал эту невероятную новость? – запротестовал он.

– Но это так или иначе выйдет наружу. Кроуфильды захотят…

– Черт побери этих подонков. Слышать о них не хочу. Все это какая-то афера, и я намерен докопаться до сути. Не желаю, чтобы кто-либо совал свой нос в это дело – ни врачи, ни священники, никто, пока я сам в нем не разберусь. Сам, Лаура.

Спорить с ним было бесполезно.

Хлопнула входная дверь, и появился Том с бейсбольной кепкой и рукавицей в руке. – Привет! Я оставил Тимми в кафе-мороженом с его друзьями. Он придет домой к обеду. Эй, в чем дело? Вы оба ужасно выглядите.

«Я не могу ему это сказать, – подумала Лаура. – Нет, это невозможно. Все равно что ампутировать ногу без анестезии. Нет. Нет».

Широко открытые глаза Тома распахнулись еще шире.

– Что случилось? – с тревогой спросил он. – Скажите мне.

– Ничего страшного, так, небольшая проблема, – начал Бэд, прежде чем Лаура успела открыть рот. – Деловая проблема. Такое случается. Ты знаешь, как твоя мать…

– Нет, Бэд, это несправедливо. Тому придется об этом узнать, и узнать он должен от нас.

– У тебя рак, – сказал Том. – Или еще что-то, и ты боишься сказать мне.

Она собрала все свои силы. Она словно толкала в гору тяжелый камень, или, сжав зубы, превозмогала сильнейшую боль. Она положила руку на плечо Тому.

– Пойдем в библиотеку. И я все скажу.

Бэд вскинул руки.

– Пусть это будет на твоей совести. Я не могу этого вынести. О Господи, – вскрикнул он и выбежал из комнаты.

Она обеими руками сжала ладонь Тома:

– Выслушай меня, – начала она, и каким-то чудом голос ее прозвучал спокойно. – Я должна сказать тебе… нет, нет, смерть никому из нас не грозит, ничего подобного. Но для тебя это будет потрясением. Ты когда-нибудь слышал, читал о детях, которых перепутали в родильных домах, и они попали не к своим родителям?

– Да, что-то смутно припоминаю. Трудно поверить, что такое может случиться.

– Увы, может.

Он посмотрел Лауре прямо в глаза, начал что-то говорить, запнулся, затем с усилием пробормотал:

– Ты хочешь сказать, что, это произошло в нашей семье?

– Да, – прошептала она.

– Это Тимми. Он не наш.

Она смотрела ему в глаза, ни на секунду не отводя взгляда. Какие у него замечательные глаза, глаза редкой красоты, блестящие и глубокие, как ночное озеро.

– Нет, – сказала она. – Не Тимми.

Последовало молчание. Оно было долгим – грузовик службы доставки успел въехать на холм, проехать мимо их дома и отъехать настолько далеко, что шум мотора перестал быть слышен.

– Я? – спросил он наконец, устремив на нее взгляд своих темных глаз.

– Да, – и она разрыдалась. Прижав голову Тома к своему плечу, она целовала его снова и снова, повторяя: – Мой мальчик, мой дорогой мальчик.

Он молчал, и она поняла, что он не в состоянии говорить. Почувствовав влагу на плече, она осознала, что это его слезы. Тогда она подняла его голову, обхватив ладонями его лицо с закрытыми глазами. Его слезы текли между ее холодных дрожащих пальцев.

– Послушай меня. Послушай меня, Том. Ты наш. Ты мой мальчик, которого я растила и любила с самой первой минуты твоего появления на свет. И сейчас люблю и всегда буду любить. Ничто другое не имеет значения. Ничто.

Он откинул голову и посмотрел на нее.

– Это безумие. Это ведь неправда. Ты на самом деле не уверена. Это какая-то нелепая ошибка, да?

Она облизала пересохшие губы.

– Это не ошибка.

– Что говорит папа?

Правду. Сказать всю правду.

– Его это раздавило. Он не хочет этому верить.

Внезапно Том пришел в ярость.

– Как это случилось? – заорал он. – Кто они, эти другие люди? Кем бы они ни были, я не хочу знать их. Я не буду иметь с ними никаких дел. Кто они?

– Их фамилия Кроуфильд. Медсестры в роддоме перепутали детей и им достался наш малыш.

– Медсестры перепутали. Я бы убил их, кем бы они ни были. Я выслежу их и убью. Небольшая ошибка, так, ерунда, абсолютно не из-за чего волноваться. – Он встал напротив Лауры. – Моя жизнь, ма. Что стало с моей жизнью? Они испортили мне жизнь.

– Нет, дорогой. Мы не позволим портить тебе жизнь. В этом мы все едины. И как-нибудь мы все это уладим. Обязательно.

– Ты сказала, папа этому не верит.

– Он не хочет верить, хотя все доказательства налицо. Анализ крови.

– Так вот почему мы так рано прошли ежегодное медицинское обследование.

– Да.

– Что он показал?

Лаура глубоко вздохнула.

– Твои родители – Кроуфильды.

Том застонал. На лбу у него выступил пот. Спустя некоторое время он слабым голосом спросил:

– А другой мальчик, тот, которого родила ты?

– Он умер несколько месяцев назад. У него был цистофиброз.

– О Боже!

«Да, оба они больны», – подумала Лаура, и внезапно перед ней встало лицо с фотографии, которую показал ей Ральф Маккензи, задумчивое лицо брата Тимми. Эти Кроуфильды, все ли они сделали для ее несчастного ребенка? Но здесь перед ней стоял Том, гораздо больше ее ребенок, чем тот, другой, которого она даже не знала. Она разрывалась на части.

– Ты никогда не должен говорить Тимми от чего он умер, Том. Мы назовем какую-нибудь другую причину. Гнойный аппендицит, например. От него он и умер.

– Кто такие эти Кроуфильды?

– Я знаю только то, что сообщили нам адвокаты. Мистер Фордайс встречался с их адвокатом, им, кстати, оказался не кто иной, как Ральф Маккензи, и он говорит, что они порядочные уважаемые люди. Им принадлежит универмаг напротив здания законодательного собрания, тот, в котором мы купили тебе в прошлом году плащ, после того как ты потерял свой. – Она поколебалась. – Я так поняла, что у них есть еще ребенок, девочка лет семнадцати. – Опять поколебалась, но потом все-таки выпалила: – Они евреи, Том.

Тома словно ударило током. Лауре показалось, что его буквально передернуло сначала от изумления, потом от ярости. А затем он сделал странную вещь. Подбежал к зеркалу, висевшему над камином, и, включив свет, уставился на свое отражение.

– Я, – прошептал он, – я. Это невозможно. – Он резко повернулся к Лауре. – Посмотри на меня. Посмотри. Я похож на кого-нибудь из них?

– Они бывают разными, – мягко ответила Лаура, – так же как протестанты или католики. И ни у кого из них нет рогов.

– Не пытайся меня успокоить. Тебе нечего сказать. Я ненавижу себя. Мне следует повязать на шею веревку и повеситься на заднем дворе. Я презираю себя, – выкрикнул он. – Почему, черт возьми, я не умер прямо сейчас?

– Не говори так. Пожалуйста, дорогой, ты нужен нам живым.

Но он уже устремился к двери. Она услышала, как он взбегает по лестнице. Секунду спустя появился Бэд со стаканом в руке.

– Бренди, – объяснил он. – Мне было необходимо выпить. Итак, ты сказала ему.

– Да. Кто-то должен был это сделать.

– Я знаю, это следовало сделать мне, – проговорил он извиняющимся тоном. – Но Лаура, у меня такое состояние, будто меня стукнули по голове молотком.

Бэд побелел, вернее сказать, лицо его приобрело какой-то бледно-зеленый оттенок. Лауре пришло в голову, что он может упасть в обморок или у него случится сердечный приступ.

– Ты знаешь, я довольно крепкий. Я многое могу вынести, но то, что происходит, выше моих сил. Мне стыдно, что я так расклеился. Ты же как-то держишься.

Держишься. В голове у нее пульсировала боль… И вдруг мелькнула дикая мысль: «А может, все это плод моего воображения?»

– Кроуфильды! – продолжал Бэд. – Господи, ну и горькая пилюля. Наш Том. Еврейский универмаг. Господи!

Во дворе Граф залился лаем, значит вернулся Тимми.

– Давай пойдем наверх и закроем дверь спальни, – сказал Бэд. – Не хочу, чтобы он видел меня в таком состоянии.

Послеполуденное солнце заливало спальню. Из окна они наблюдали, как Тимми поставил велосипед под навес, погладил Графа и направился к задней двери. Он выглядел таким маленьким, таким уязвимым. Теперь ему предстоит узнать, что его любимый брат, его герой, его идеал (я ведь похож на Тома, правда?) вовсе ему не брат.

Они раздумывали, стоит ли пойти в комнату Тома или лучше оставить его в покое. Внезапно дверь спальни, которую никому не разрешалось открывать без стука, распахнулась, и Тимми прокричал:

– Папа, мама, я зашел к Тому, и он сказал мне. Он так плачет.

Том рыдал и пинал подушку.

– Ох, мам, ох, пап, я хочу умереть. – Его лицо исказилось, когда Лаура подошла к нему. – Но вы не мои мама с папой.

Присев на кровать, Лаура гладила его по голове.

– Мы принесли тебя в этот дом, когда тебе было всего три дня от роду и растили тебя. Мы любим тебя. Представь, что ты наш приемный сын. В этом ведь нет ничего страшного.

– Это другое. Это совсем другое. Те люди не бросали меня. Теперь они захотят меня увидеть. А я не могу, не хочу…

Бэд, застывший с несчастным видом в ногах кровати, и Тимми, в слезах, с приоткрытым ртом, молчали. Лаура, продолжая гладить Тома по голове, спросила:

– Хочешь, я позову доктора Фостера? Может, разговор с ним поможет тебе.

– Нет, – с горечью ответил Том. – При всем моем уважении к нему, я в нем не нуждаюсь. Я заранее знаю, что он скажет. «Бог послал тебе испытание. Бог никогда не подвергнет тебя испытанию, которого ты не мог бы вынести. Испытания делают тебя сильнее, лучше». Нет, он мне не нужен. Мне никто не нужен.

Выйдя из комнаты сына, они все же позвонили доктору Даунсу. Они знали, что вообще-то он не выезжает на дом, но надеялись, что в данном случае, не похожем ни на какой другой, согласится сделать исключение. Ему можно было доверять полностью: ни при каких обстоятельствах он не скажет никому ни слова.

Доктор провел полчаса наедине с Томом, а Лаура тем временем пыталась приготовить легкий ужин для Бэда и Тимми, которые совсем не хотели есть.

– Я дал ему слабое успокоительное, – сказал доктор, – это поможет ему пережить пик горя. С ним все будет в порядке, я уверен. Он молод и вынослив. – И сочувственно добавил: – Бедный мальчик. Он вбил себе в голову, что настоящий мужчина не должен давать выход своим эмоциям. Он смущен, потому что дал слабину. Я постарался вправить ему мозги на этот счет. Сказал, что, будучи во Вьетнаме, видел, как плакали многие смелые ребята.

Сон не освежил Лауру и не принес желанного облегчения. Всю ночь ее мучили кошмары. То она изо всех сил бежала от преследовавшего ее мужчины, но ни на шаг не продвигалась вперед. То, приехав в аэропорт, обнаруживала, что у нее нет билета, мчалась домой, искала его повсюду и не могла найти. «Поздно, слишком поздно!» – закричала она и проснулась. Рядом с ней пьяным сном спал Бэд, а Том был один в своей комнате. Она должна убедиться, что ничего не случилось с Томом.

Она стояла у его кровати, глядя на него, освещенного слабым лучом света, проникавшим из холла. Странно было думать, что еще два дня назад она могла сердиться на него. Любовь к нему переполняла ее сердце, от этой любви становилось трудно дышать.

– Мама? Я не сплю, – прошептал он. – Мам? Они захотят, чтобы я уехал отсюда? – Он говорил спокойно и она порадовалась, что успокоительное оказало свое действие. – Я не собираюсь уезжать от тебя, папы и Тимми. Они не могут меня заставить.

– Вопрос так и не стоит, – заверила она. – Тебе уже больше восемнадцати. Ты волен поступать, как хочешь.

– Но мне придется встретиться с ними, да? Я не могу этого сделать.

Лаура обдумала эту проблему. Естественно, они захотят увидеть Тома. Даже если он откажется, они что-нибудь придумают. Да и кто повел бы себя иначе на их месте?

– Кое-какие обязательства по отношению к ним у тебя все же есть, – сказала она. – Ты думаешь только о своих чувствах, но представь себе и их чувства.

– Плевать мне на их чувства. У меня нет с ними ничего общего.

– Потому что они евреи, ты это имеешь в виду? Только поэтому?

– Этого вполне достаточно.

– Нет. Мистер Фордайс разговаривал с их адвокатом. Они оба согласны, что вам следует встретиться.

– Это будет сущим мучением.

– Нет. Я буду с тобой. Будет, конечно, тяжело, но не невыносимо.

– Ну, в любом случае я хочу, чтобы и папа был.

– Не знаю, сможет ли он это сделать, Том. В определенном смысле ему даже тяжелее, чем тебе. Он не признает, что это правда, и меня это очень беспокоит, потому что в конце концов ему все же придется это признать.

– Я не хочу встречаться с этими людьми, – повторил Том. – Уверен, что и ты тоже.

Она ответила не сразу, а ответив, сама удивилась тому, что сказала.

– В общем-то не хочу, но в определенном смысле и хочу. Мне хочется… хочется увидеть, в каких условиях жил Питер, – проговорила она и услышала, что говорит охрипшим голосом.

– Они назвали его Питером?

– Да, – ответила она, подумав: «Тому должно быть пришло в голову, что его самого могли бы звать Питером, если бы…»

– Зачем? – выпалил Том. – Все прошло, все кончено, какая разница, в каких условиях он жил. Ты же его даже не видела.

У Лауры стеснило грудь от жалости. Можно ли надеяться, что девятнадцатилетний юноша поймет чувства человека вдвое его старше, чувства женщины, матери?

– Том, Томми, – она уже много лет не называла его Томми, – это не имеет ничего общего с моей любовью к тебе, любовью такой сильной, что у меня не хватает слов ее выразить.

Он серьезно посмотрел на нее, слегка кивнул и произнес:

– Мам, ты не будешь возражать? Теперь мне бы хотелось побыть одному.

– Да, конечно. Утром поговорим еще.

Почти сразу же он позвонил Робби. У него было ощущение, что он взвоет, если ему не удастся рассказать кому-то о своем горе, излить душу человеку, способному его понять.

По голосу он понял, что разбудил ее.

– Так поздно? Что случилось, Том?

– Просто мне необходимо поговорить с тобой, – он понял, что не сможет обсуждать случившееся по телефону. Для этого ему нужно находиться рядом с ней в тихой комнате за закрытой дверью, чувствуя прикосновение ее рук. – Могу я увидеть тебя завтра?

– Томми, дорогой. Я пыталась дозвониться до тебя, но никто не подходил к телефону.

Верно. Они слышали звонок, но не стали снимать трубку.

– Я хотела сказать, что уезжаю. Меня не будет до начала следующего месяца.

У Тома упало сердце.

– Уезжаешь?

– Да. Я так взволнована, подожди, пока ты все узнаешь. Мой профессор по химии разыскал меня вчера, оказывается он несколько дней пытался связаться со мной. У меня слов нет, так это все чудесно, – она засмеялась своим переливчатым смехом. – Где-то в Айове проводится трехнедельный летний семинар, говорят, абсолютно потрясающий. Проводит какой-то известный химик-аналитик, фамилия тебе все равно ничего не скажет, я и сама о нем раньше не слышала. Доктор Морган говорит, что на проезд выделяется небольшая сумма… – В своем радостном возбуждении она тараторила не переставая. – Он рекомендовал Джо Майлса для участия в этом семинаре, но в прошлый понедельник у Майлса заболел отец и теперь он не сможет поехать, и Морган решил послать меня вместо него. Ну разве не изумительно?

– Чудесно. Я горжусь тобой. – И он действительно гордился. Красивая и умная девушка. Надо же, аналитическая химия. К сожалению, в данный момент он не мог в полной мере разделить ее энтузиазм.

– Участие в семинаре для меня большой плюс. Это сыграет роль, когда будет рассматриваться вопрос о назначении мне дотации для продолжения учебы в аспирантуре. А с дотацией и с тем, что я зарабатываю официанткой, я сумею продержаться.

– Удачи тебе, дорогая. Я рад за тебя. Буду скучать по тебе.

– Это всего несколько недель. С тобой все в порядке? У тебя голос какой-то унылый.

– Я без тебя всегда впадаю в уныние.

– Послушай, займись агитацией в пользу Джонсона. Это отвлечет тебя от всех других мыслей. Он борется изо всех сил. Ты слышал его вчерашнее выступление? Он положил Маккензи на обе лопатки. Это было великолепно.

Они говорили еще какое-то время, и в конечном итоге само течение их беседы начало оказывать на Тома успокоительное воздействие. Повесив трубку, он почувствовал себя лучше. В Робби было столько силы. Скоро она вернется, и ее любовь укрепит его.