Текст книги "Рассвет"

ГЛАВА 5

В пятницу, несмотря на попытки отца отговорить его, Том все-таки поехал с Ральфом Маккензи. В душе он негодовал. Он достаточно хорошо знал себя и понимал, что согласиться его заставило горе матери. Он очень любил ее, и она так ранима, Том не мог ответить отказом на ее просьбу.

По крайней мере, он ехал в обществе джентльмена, человека, с которым можно было общаться, Маккензи не то, что Кроуфильды, ужасные люди, которые предъявляют на него права. Вспомнив об этом, он поморщился. Нехорошее предчувствие заставило его поежиться. Что, если папа ошибается? Что если он и в самом деле Крефельд? Как и в тот раз, когда он внимательно смотрел на Маргарет Кроуфильд, внутренний голос сказал ему: «Так оно и есть, и тебе придется признать это».

В этот момент машина, сворачивая на автостраду, проехала мимо вывески «Райс и сын», сверкавшей в лучах утреннего солнца. Том испытал радостное чувство и бессознательно выпрямился. Он им покажет, черт возьми. Он не собирался сдаваться. Райс и сын. И сын.

Маккензи, молчавший до сих пор, включил магнитофон, спросив Тома, что бы он хотел послушать.

– Ты же наверняка предпочтешь музыку разговору со мной. Если, конечно, ты сам не хочешь ничего сказать.

Том был благодарен.

– Музыку, – ответил он.

– Какую? Кантри, рок, Моцарт? Заказывай.

– Мне все равно. Все, что хотите.

– Ну раз тебе все равно, я выбираю Моцарта.

Мама играла все сонаты Моцарта. Про себя Том с удовлетворением отметил, что узнает многие из них, но он ничего не сказал, просто погрузился в море звуков, стараясь ни о чем не думать.

Страхи его вернулись, когда в полдень они свернули на улицу, на которой находился дом А 17. Сможет ли он когда-либо забыть эту дверь, по обеим сторонам от которой стояли кадки с вечнозелеными кустами? Или то, как он с бьющимся сердцем преодолевал расстояние от машины до этой двери?

– Десять минут первого, – сказал Маккензи. – Как раз вовремя. К ленчу.

– Я есть не хочу, – заявил Том. – Я не буду здесь есть.

– Тебя никто и не заставляет. Я-то не откажу себе в удовольствии вкусно поесть. Маргарет – прекрасная кулинарка.

Маргарет открыла дверь. За ней в холле выстроились все остальные члены семьи: Артур, Холли, дедушка с бабушкой и белый колли. Не было только кузена Мелвина. Тому хватило одного быстрого взгляда, чтобы всех их увидеть.

Он уловил также некоторое изменение атмосферы. Голоса, лица, даже движения были не такими, как в прошлый раз. Не чувствовалось никакого напряжения. С ним поздоровались приветливо, но без всяких эмоций, как если бы он был случайным гостем, которого Маккензи прихватил с собой в последнюю минуту. Он догадался, что подобная перемена в поведении была продуманной тактикой, результатом совещания Маккензи с семьей.

«Умно, ничего не скажешь», – подумал Том.

В столовой, как и в прошлый раз, был накрыт стол.

«Похоже, эти люди только тем и занимаются что едят», – подумал Том.

– Я по дороге перекусил, – солгал он.

– Но ты можешь просто посидеть за столом, – предложил Маккензи. – Может, выпьешь чашку кофе, если захочешь.

Этот человек обладал способностью без лишних слов дать понять, что ему от вас нужно. Том знал, что попытайся он возражать, он лишь привлечет к себе всеобщее внимание. Он сел рядом с Маккензи. По другую сторону от него стоял незанятый стул. Приятно было ощущать, что никто не сидит рядом.

Разговор за столом, касавшийся главным образом предвыборной кампании, кандидатов и финансирования, не представлял для него интереса. Никто не сделал попытки вовлечь его в разговор, никто, казалось, вообще не обращал на него внимания. Поскольку никто из присутствующих не смотрел в его сторону, Том мог спокойно наблюдать за ними, перепроверяя свои первые оценки.

Холли была даже более симпатичной, чем ему запомнилась. Сегодня на ней были джинсы и майка, и он смог как следует разглядеть ее фигуру. Она была немного выше и плотнее, чем Робби, но изгибы фигуры были такими как нужно, как у Робби. И у нее были великолепные волосы, черные, блестящие, иногда в них словно вспыхивали красные или голубые огоньки, в зависимости от того, как она поворачивала голову или как падал свет.

Старая женщина, Фрида, оказалась совсем не такой старой, как ему представлялось, возможно потому, что сегодня глаза ее не были красными от слез. Она вела себя тихо, и ее можно было вообще не заметить. Старик с густыми седыми усами тоже вел себя вполне безобидно. Он лишь изредка вставлял какую-нибудь реплику на своем гортанном, с сильным акцентом английском. В общем-то им троим не стоило придавать значения. И Том перевел взгляд сначала туда, где во главе стола сидел Артур, а потом на противоположный его конец, где сидела Маргарет.

Поймав его взгляд, Маргарет отвернулась, потом ничего не говоря встала, поставила перед ним чашку кофе и тарелочку с большим, вдвое больше обычного, куском каштанового торта. После завтрака прошло уже довольно много времени, Том проголодался, но если бы Маргарет спросила его, не положить ли ему десерт, он бы отказался. А так он съел этот кусок торта без остатка. Он стал размышлять над этим поступком Маргарет. Мама вела себя примерно так же – относилась к мужу и сыновьям, независимо от их возраста, как к маленьким детям, не задевая в то же время их мужского достоинства. Он давно осознал этот нюанс, эту тонкость в поведении любящей женщины. В данный момент он вдруг увидел в Маргарет личность, и это привело его в ужас.

Артур говорил что-то. Он снял очки. Без очков его глаза сразу привлекли к себе внимание. Это были глаза честного человека. Сейчас, когда он доказывал что-то Маккензи, взгляд их стал жестким и лицо приняло непреклонное выражение. Артур мог быть опасным противником. В нем не было слабости. С какой стати он решил, что Артур слабак? Только потому, что по сравнению с папой Артур казался маленьким? Наполеон тоже был маленьким. Том снова пришел в ужас, потому что и в Артуре он внезапно разглядел личность.

Как и в первый раз, он почувствовал себя в ловушке. Ему показалось, что он зажат в тиски, которые сжимаются все плотнее. Если бы он мог встать и убежать из этой комнаты, если бы он не находился за сотню миль от родного дома, не имея в кармане практически ни цента, он бы не медлил ни секунды.

– Может, выйдем во двор? – предложила Маргарет. – Там ветерок. Осень не за горами.

Осень. Снова в колледж. К Робби.

Они расположились на веранде, где в прошлый раз Том сидел с Холли. Опустили тент в белую и зеленую полоску, и собака, спавшая на солнце, пришла и улеглась под тентом.

– Стар, – сказал Артур. – Ты знал, что Холли взяла его из приюта для бездомных животных? Она там помогает с младших классов.

Артур обращался к Маккензи, но Том понял, что на самом деле фраза была адресована ему. Маккензи наверняка давным-давно знал историю про Стара.

– Его владелец умер, и никто из родственников не захотел его взять. Так он и попал в приют.

Собака, услышав свою кличку, встала и потянулась. Затем подошла к Тому и ткнулась носом ему в колено, вынуждая его как-то отреагировать. Ни слова не говоря, он принялся гладить шелковистую голову.

– Ты вроде говорил, что у тебя есть собака, – продолжал Артур.

– Я говорил, что у моего брата есть. – Мой брат.

– Собачий запах его, наверное, и привлек.

Том продолжал гладить Стара по голове. Он не позволит им втянуть себя в разговор. Он приехал к ним, приехал во второй раз. Разве этого недостаточно? Нет, они жаждали его крови. И он не стал поднимать головы.

Никто не произносил ни слова. Голуби ворковали у кормушки, нарушая тишину. Он вспомнил избитое выражение «звенящая тишина». Но она действительно звенела. Он знал, что все ждут, когда он что-нибудь скажет. Маккензи мог бы выручить его, прервать это томительное молчание любой, пусть ничего не значащей фразой. Том обозлился на Маккензи.

Заговорил Артур.

– Том, ты не произнес ни слова. Так не может продолжаться. Это неестественно. Наверняка у тебя есть что нам сказать. Так скажи, что бы это ни было.

Неужели им мало того, что он наговорил в прошлый раз? Он же достаточно ясно изложил свою позицию. Что еще они хотят услышать?

– Артур, это слишком тяжело, – возразила Маргарет. – Давай не будем торопить события. Том заговорит, когда будет готов к этому.

– Нет. Давайте будем откровенны друг с другом, – настаивал Артур. – Это единственный способ. Мы вот тут обсуждали предвыборную кампанию Ральфа. Ты говорил, что ты за Джонсона. Не объяснишь ли нам свою позицию поподробнее?

Артур определенно напрашивался на неприятности. Что ж, он их получит. Сосуд, куда Том запрятал свои сомнения, ярость, жалость к себе и страх, лопнул.

– Ну что ж, я скажу, что я думаю. Вам это не понравится, но коль скоро вы сами спросили… Я считаю Джима Джонсона самым честным после своего отца человеком. И многие люди, которые не поддерживают Джонсона в открытую, потому что в определенных кругах не принято говорить, что говорит Джонсон, в глубине души знают, что он прав.

– Прав в том, что он фашист? – спросила Холли.

– Это не так.

– Он сам признал, что был фашистом.

– Да, был. Кто-то втянул его в организацию американских фашистов, когда он был мальчишкой, но он в ней не остался. Как только он понял, что они собой представляют, он вышел из организации. Джим слишком умен.

– Все зависит от того, – спокойно сказал Артур, – какой смысл ты вкладываешь в слово «умен». Волка в овечьей шкуре тоже можно назвать умным.

В разговор вступил Альберт.

– Этот человек представляет угрозу не только для евреев и негров. В конечном итоге он и ему подобные представляют угрозу для всего общества. Люди должны осознать это.

– Сэр, надо уметь смотреть на вещи с разных сторон, – Том был спокоен и исполнен чувства собственного достоинства. Он вспомнил, как Бэд советовал ему никогда не терять самообладания в споре. Потеря самообладания была проявлением слабости. – Вам следует выслушать аргументы и другой стороны. Джим выражает интересы средних американцев, настоящих американцев, какими были и мои предки. Райсы приехали в Америку в семнадцатом веке. Они перешли через Голубой хребет, сражались с французами и индейцами. Позднее, во время революции, Элиа Райс служил под командованием Мэриона Болотной Лисы, был награжден за храбрость и…

– А твой двоюродный дедушка по моей линии, молодой человек, был награжден кайзеровским железным крестом за проявленную храбрость и ранен в сражении при Марне. А спустя несколько лет погиб в газовой камере в Аухвице. – Старик, глаза которого яростно сверкали, встал и повернулся лицом к Тому.

– Папа, пожалуйста, – взмолилась Маргарет. Но он продолжал стоять, слегка покачиваясь на ослабевших от старости ногах.

– Я помню, ты еще сказал, что это все пропаганда, что никакого истребления евреев не было. Вот, смотри, – он закатал рукав своей спортивной рубашки и вытянул руку. – Смотри, что ты видишь?

– Папа, пожалуйста, – снова воскликнула Маргарет.

– Нет, Маргарет. Есть вещи, которые ему следует знать, и я скажу ему об этих вещах. Это номер, который ставили заключенным в лагерях. Я тоже был в Аухвице, но мне повезло, если можно назвать это везением, когда война закончилась, я все еще был жив. Не отводи глаз. Для тебя самого важно узнать об этих вещах, пока еще живы люди, которые могут разоблачить лжецов вроде твоего Джима Джонсона. Что он там говорил? Что это все пропаганда? Что не было никаких газовых камер? Устрой мне с ним встречу, и я суну ему под нос этот номер. Да как он смеет, как он может…

– Папа, – вмешалась Маргарет, – Том говорил об американской революции, а это…

– Нет, Маргарет, ты хочешь, чтобы я сменил эту неприятную тему, но я этого не сделаю. Об этом необходимо говорить, это очень важно, – седые усы дрожали, голос прервался.

Став свидетелем столь неприкрытого, недостойного мужчины проявления эмоций, Том почувствовал свое превосходство.

– Да, Том, – снова заговорил старик, – я хочу, чтобы ты знал, кто ты есть. Мы уехали из Германии до войны, моя жена и я. В то время я был женат на другой женщине. Ее семья жила в Германии тысячу лет, тысячу, можешь себе представить? У нас был ребенок. На Фриде я женился гораздо позднее, уже после приезда в Америку. Вот почему я намного ее старше, – он помолчал и вытер лоб. – А, какой смысл. Может, я и в самом деле говорю слишком много.

– Нет, продолжайте, Альберт, – твердо сказал Маккензи. – Вы правы, говорить об этом необходимо. Продолжайте.

– Так на чем я остановился? Ах да, моя жена и маленькая дочка были на юге Франции. Когда нацисты оккупировали Францию и к власти пришло правительство Виши, мы поняли, что надо уезжать. Мы решили перейти через Пиренеи, пробраться в Испанию, затем в Лиссабон и там в относительной безопасности дождаться, пока нам выдадут визу, чтобы уехать куда-нибудь подальше от Европы. В таких случаях люди нанимали проводника и пешком шли через горы – долгое, тяжелое и опасное путешествие. В любой момент можно было наткнуться на немецкий патруль. Тем не менее мы отправились в путь. Нас было восемь человек. И мы бы прошли, если бы у моей жены не случился выкидыш. Я должен сесть, – вдруг отрывисто сказал Альберт.

Том испытал облегчение – старик больше не возвышался над ним, загораживая собой все. Тому было необходимо на чем-то остановить взгляд, но колли куда-то ушел и взгляд его все время упирался в грудь старика. Теперь, по крайней мере, он мог созерцать лужайку у дома, слушая этот нескончаемый поток слов.

– Я буду краток. Как только моя жена поправилась настолько, что оказалась в состоянии передвигаться – хотя, конечно, ни о каком переходе через горы теперь не могло быть и речи – мы вернулись в Тулузу, где скрывались до этого. Нет смысла подробно описывать нашу жизнь в Тулузе. Мы боялись выходить на улицу и практически не покидали тесной комнатушки. Отваживались лишь на короткие вылазки, чтобы достать еду. И что же в итоге? В итоге немцы схватили нас и поместили в лагерь, женщин и детей в один, мужчин – в другой. А потом длинный состав увез всех в Аухвиц. Больше я не видел свою жену и маленькую Лотту. Я уцелел. Вот и все.

– Ты разнервничался, – сказала Фрида. – Тебе вредно вспоминать все это, переживать заново. Не стоило тебе об этом рассказывать.

– Но Тому это пойдет на пользу. Ради Тома я и рассказал историю своей жизни. А теперь пусть послушает твою.

Фриде явно не хотелось ничего рассказывать и, по мнению Тома, это говорило в ее пользу. Кому захочется выкладывать подробности своей личной жизни чужому человеку? «Я ведь чужой для них, – подумал Том, – и их боль, их скорбь мне чужды. Конечно, жаль жену старика и его маленькую дочь. И то, что он рассказал, наверняка правда, не мог он все это выдумать и цифры видны у него на руке. Нет, он не лгал, у него в глазах стояли слезы. И все же что-то здесь еще кроется, должно быть какое-то иное объяснение тому, что с ними произошло. Читая книгу Гитлера слышишь голос другой стороны, громкий и ясный. Но в любом случае, какое мне до этого дело?»

Фрида коротко рассказала свою историю.

– Сама я родилась в Америке, но мой отец родом из Германии. В то время, когда там начались погромы, он был совсем еще молодым человеком, работал врачом, недавно женился. Они с матерью уехали в Италию, где он изучил итальянский язык и получил лицензию практикующего врача. А затем к власти пришел Муссолини, и они снова бежали, на этот раз в Америку, в Нью-Йорк. Отцу пришлось учить новый язык и начинать все сначала. Но у меня жизнь была легкой. Я уже была американским ребенком. Я выросла, вышла замуж за Альберта, у нас родилась Маргарет, и когда она вышла за Артура, мы перебрались сюда, поближе к ним. Вот и вся история. Короткая история.

– Но далеко не простая, – заметил Маккензи и со значением посмотрел на Тома.

И опять у Тома возникло ощущение, будто все, что он видел и слышал, было тщательно отрепетировано. «Пытаются затянуть меня, сделать одним из них», – подумал он. Но он не был одним из них. От одной этой мысли ему стало нехорошо. Эти люди были жертвами, они всегда оказывались в проигрыше.

Он представил, как теперь они постоянно будут слать ему письма, звонить ему, встречаться с ним. Они будут снова и снова умолять его приехать к ним еще раз. Мама будет просить о том же. Отец будет возражать, и их дом, всегда такой спокойный, начнут раздирать ссоры. И, что еще хуже, вся эта история в конце концов выйдет наружу. Такие вещи нельзя скрывать до бесконечности. «Подмена младенцев!» – будут кричать заголовки газет, продающихся в супермаркете… Он вдруг стал задыхаться.

– Ну и как, можешь ты что-нибудь сказать о том, что услышал? Есть у тебя какие-нибудь мысли на этот счет? – услышал он голос Артура.

– Немного.

– Значит, немного. Если не возражаешь, я бы хотел услышать эти немногие мысли.

Том не смотрел на Артура. Взгляд его был прикован к лужайке, к деревьям, листья на которых трепетали от ветра. Он немного успокоился, увидев это свидетельство циркуляции воздуха. По крайней мере, он не задохнется.

– Итак, что же это за мысли? – терпеливо повторил Артур.

Том заставил себя открыть рот.

– Мне жалко маленькую девочку. Всех их жалко. Это печальная история.

– Это были твои соплеменники. Ты это почувствовал.

– Нет, я не еврей. Я методист.

– Ты можешь быть методистом, но это не меняет того факта, что они твои соплеменники.

– Нет.

– Ну, хорошо, пусть нет. Но разве в этом случае можно писать статьи, подобные тем, что появляются в газете, в которой ты сотрудничаешь? Разве кому-то это позволено?

– У меня есть экземпляр, – сказала Холли. – В списке сотрудников редакции стоит и твое имя. Твое обесчещенное имя.

– Холли! – предупредила Маргарет.

Так вот к чему они вели.

– Твоя церковь не одобряет той гнусной лжи, которую публикует эта газета.

Артур вцепился в эту тему, как бульдог в чью-то ногу. Том вышел из себя.

– Послушайте, я приехал к вам по вашей же просьбе. Я приехал не для того, чтобы в чем-то оправдываться. Я не предполагал, что на меня здесь будут нападать.

Маргарет тихо проговорила:

– Мы просто хотим, чтобы ты принимал нас такими, какие мы есть, Том.

Она сидела в плетеном кресле рядом с Томом и сейчас импульсивно положила ладонь ему на руку и сжала ее так сильно, что Том в изумлении посмотрел на нее. Лицо ее было таким напряженным, что это испугало его. Это оттолкнуло его. Впервые она прикоснулась к нему, и у него мелькнула ужасная, потрясшая его мысль, что, несмотря на отрицание Бэда, он появился на свет из чрева этой женщины. Он никогда не думал в таких категориях о маме, а если бы подумал, тут же прогнал бы подобную мысль как непристойную. А теперь эта странная женщина…

Он быстро отдернул руку. Все это видели. Ошибиться было невозможно.

– Единственное, что я хочу, чтобы меня раз и навсегда оставили в покое. У нас свободная страна. Почему вы не оставите меня в покое?

Маргарет дрожа встала, и Холли обняла ее.

– Это моя ошибка, – раздался голос Маккензи. – Я надеялся, что все будет иначе. Видит Бог, я не хочу осложнять ваше положение.

– И Тома, – добавила Маргарет.

– Что ж, – продолжал Маккензи. – Думаю, на этом можно поставить точку. Поехали домой, Том.

Том все еще чувствовал себя нехорошо и дышал с трудом. Маккензи рассердился. Вне всякого сомнения он обо всем расскажет матери. Все так запуталось. Он позволил втянуть себя в спор, потерял самообладание. Теперь, приличия ради, надо как-то все сгладить.

– Я не хотел вас обидеть, – натянуто сказал он. – Пожалуйста, простите, если я вас чем-то задел.

– Ах, Том, – откликнулась Маргарет, которую все еще обнимала Холли.

Артур проводил их до двери.

– Спасибо за все, – поблагодарил он Маккензи и пожал ему руку. – В другой раз будет лучше, – добавил он, обращаясь к Тому. До Тома он не дотронулся.

Машина тронулась с места и покатила к выезду на улицу, а Артур все стоял у двери, глядя им вслед. На лице его застыло грустное озабоченное выражение.

Они проехали милю-другую, прежде чем Маккензи заговорил.

– Не очень-то хорошо все получилось, – тон его был сухим.

– А почему вы думали, что будет иначе?

– Не знаю. Просто надеялся.

Они проехали еще немного.

– Ты обидел их, – произнес Маккензи.

Том и сам это понимал. Самым обидным было то, как он выдернул у Маргарет руку. Он сделал это не умышленно. Это получилось само собой. Не следует осуждать его за это.

– Они не хотят оставить меня в покое. Вы слышали, как они вытягивали из меня ответы на свои вопросы, а потом показывали, что им не нравится то, что я говорю.

– Ты говорил не слишком приятные вещи.

– Для них и для вас.

– Я не понимаю. Твоя мать говорит, ты мягкосердечный, но я заметил, что рассказ Альберта вызвал у тебя раздражение. Я не понимаю.

– Я был раздражен потому, что они пытались заставить меня разделить их беды. Они евреи. Они всегда проигрывали. Я не такой, как они.

– Нет, ты не прав. Они победители, а не побежденные. Люди, сумевшие выжить после тех ужасов, которые выпали на их долю, – победители.

– Да, но прежде всего они жертвы, и на то есть причина. Я могу дать вам кое-какую литературу по этому вопросу, и вы поймете почему.

– Ты говоришь вздор, злостный вздор. Когда-нибудь ты поймешь это.

Маккензи говорил резко. Плохо дело. Им предстояло проехать еще сотню миль. Тяжело ехать сидя рядом с человеком, которому ты неприятен. Маккензи включил магнитофон. На сей раз он поставил Бетховена, не спрашивая мнения Тома.

Когда они наконец подъехали к дому, Том увидел стоявшую у их двери соседку, встревоженно оглядывавшуюся по сторонам. Маккензи едва успел остановить машину, как она бросилась к ним с криком. – Том, Том! Где твоя мать?

– Я не знаю. А в чем дело?

– Тимми. Ему очень плохо. Я не помню, чтобы ему было так плохо, хуже даже, чем в День труда три года назад, когда вы срочно повезли его в больницу. Он тогда задыхался, и у него сильно болела грудь, помнишь?

У Тома мгновенно участилось сердцебиение.

– Да, да. Где он?

– Я позвонила твоему отцу, он сказал, что пока он доберется до дома, пройдет много времени, и попросил меня отвезти Тимми в больницу. Сказал, что встретит нас в отделении «скорой помощи». – Женщина чуть не плакала. – Твоя мать с утра куда-то ушла. Я видела, как она уходила, но не знаю, куда она пошла, она никогда не ходит целый день по магазинам. Ах, если бы я знала, куда она пошла.

– Полезай назад в машину, Том, – сказал Маккензи выскочившему Тому. – Поехали, я отвезу тебя в больницу.

Они проехали несколько кварталов. Том, отвернувшись от Маккензи, смотрел в боковое окно. Маккензи видел, как он судорожно глотал воздух, адамово яблоко у него ходило ходуном, лицо побледнело.

– Трудный у тебя выдался сегодня день, – мягко сказал Маккензи. – Мне очень жаль, Том.

– Спасибо.

Внезапно Том заговорил:

– Три года назад мы думали, что он не выживет. Он совсем задыхался. Господи, видели бы вы человека, которому нечем дышать. Он синеет… И так продолжается всю его жизнь… Он держится несколько лет и мы думаем, что все прошло. Нет, на самом деле мы так не думаем, мы знаем, что это не так.

Слова вылетали у него сами собой, словно Том не мог замолчать, даже если бы захотел, так, по крайней мере, показалось Маккензи.

– Он такой хороший мальчик. Они думают, он не знает, что ему суждено умереть молодым, но он знает… Иногда я думаю, как странно, будь он здоров, он бы мне здорово мешал. Какому семикласснику, например, захочется, чтобы у него под ногами все время путался малыш детсадовского возраста. Но он с самого рождения был болен, и сколько я себя помню, я все время беспокоился за него.

Трудно было поверить, что это тот же самый юноша, который несколькими часами ранее так грубо оттолкнул от себя других людей.

– Мои родители, – говорил Том, – если в этот раз Тимми умрет…

– Это будет ужасно, – тихо ответил Маккензи и добавил, когда они подъехали к больнице:

– Если потребуется моя помощь, дай мне знать, Том. Я серьезно.

Том бросился вверх по ступенькам. На полпути он обернулся и крикнул:

– Спасибо, что подвезли. Спасибо.

Маккензи медленно ехал по улице, сам толком не зная, куда он едет. Мысленно он прокручивал трагическую историю жизни и смерти другого мальчика. Он снова представлял себе скорбящую мать и отчаявшегося отца, расхаживающего взад и вперед по комнате. Но на сей раз воображение нарисовало ему не округлые мокрые от слез щеки Маргарет, а белокурую голову Лауры. Он был глубоко тронут.

На столе в его конторе за целый день отсутствия скопилось должно быть много корреспонденции, и ему следовало ехать в контору. С другой стороны, его местная штаб-квартира находилась в пяти минутах езды. Пожалуй, стоит выяснить, что там творится. Но в глубине души он знал, что была и еще одна причина, побуждавшая его поехать туда. Разве она не сказала как-то, что хотела бы помочь в проведении его предвыборной кампании. «Дурак», – вслух сказал он. Итак, миссис Райс нравится тебе. Миссис Райс не относится к категории замужних женщин – сколько их таких, интересно, – которые любят пофлиртовать на стороне. Но это делает ее еще более привлекательной. «Дурак», – повторил он и остановил машину под плакатом «Маккензи – в сенат».

В передней комнате было оживленно. Компьютеры, телефоны, добровольцы – все работали с полной отдачей. Он прошелся по комнате, здороваясь с людьми, задавая вопросы и одновременно ища глазами знакомое лицо. Потом как бы невзначай направился к задней «почтовой» комнате и остановился в дверях. Ее он узнал сразу же по изящной спине и белокурым волосам, завязанным сегодня темно-красным шелковым бантом.

Услышав его шаги, она повернула голову и, улыбнувшись, весело проговорила:

– Видите, я сдержала слово. За сегодняшний день я разослала, наверное, тысячу листовок. – Затем улыбка сменилась обеспокоенным выражением, словно она вдруг вспомнила, что привело его сюда. – Ну, как все прошло?

«Достаточно с нее и одной неприятности», – подумал Ральф про себя и ответил, не вдаваясь в подробности:

– Не так плохо. Но… – И опять, как уже было однажды, на ум ему пришел олень, устремивший доверчивый взгляд туда, откуда вот-вот должен был грянуть выстрел. – Но вас ищут. Тимми стало плохо. Я отвез Тома в больницу. Ваш муж там. Больше я ничего не знаю, – закончил он, и сердце у него упало.

Она сразу же схватила сумочку и ключи от машины, бормоча:

– Спасибо за Тома. Очень любезно с вашей стороны.

– Вы уверены, что сможете вести машину?

– Да. Видите ли, мы ведь знаем, что это может случиться в любой момент. Мы научились планировать заранее, как будем вести себя в подобной ситуации, – она говорила уверенно.

– Я не сомневаюсь, что вы сделаете все как нужно.

– Но я должна кроме того подумать и о Бэде с Томом. Тому пришлось так много… – Голос затих.

Ральф проводил ее до двери и стоял у выхода, пока машина не скрылась из виду. Он вдруг вспомнил одну, не такую уж давнюю ночь, когда, лежа без сна и ни о чем конкретно не думая, он подсчитал, сколько примерно минут он провел с ней. Получилось совсем немного, около трех часов. Но ему, как ни странно, казалось, что они провели вместе гораздо больше времени.

Вы входите в больницу с бокового входа, к которому подъезжают машины «скорой помощи», проходите через оживленный приемный покой, в котором толпятся люди в белых халатах, встревоженные родственники, стоят носилки, валяются окровавленные бинты. Как и всегда, вы испытываете удивление оттого, что при всей этой толчее здесь стоит полная тишина. Зловещая тишина. Ожидание. Ожидание, когда боишься произнести хотя бы слово. Полушепотом вы осведомляетесь о вашем больном, и вас, как вы и ожидали, направляют к отгороженной шторой палате, где он лежит.

Бэд, Том и два молодых врача стояли над кроватью Тимми. Лаура схватила Тимми за руку.

– Дорогой, мама пришла.

По его глазам она поняла, что он узнал ее. Она знала, что из-за сильнейшей боли в груди он не может говорить, что ему трудно дышать и что он напуган. Слыша, как он дышит, можно был прийти в ужас. Казалось, его легкие разрываются, как кусок материи с таким же, как рвущаяся материя, треском.

– Дорогой, с тобой все в порядке. У тебя уже были подобные приступы. И каждый раз ты вел себя очень мужественно.

Глаза его не ответили. Они закрылись, влажная вспотевшая голова завалилась набок, лицо стало синеть.

Она увидела, как два молодых врача обменялись взглядами, и ей показалось, что их взгляды полны какого-то скрытого смысла. Судя по тому, как изменилось выражение лица Бэда, он тоже перехватил этот взгляд. Он посмотрел на Лауру и вопросительно поднял брови, хотя и должен был понимать, что она не в состоянии ответить на его молчаливый вопрос. Они двое, родители, оказались в незнакомой стране, языка которой еще не освоили.

Врачи теперь двигались быстро, обмениваясь отрывистыми фразами.

– Кислород.

Прибежала сестра. Из шланга над головой Тимми стал со свистом поступать кислород. Затем прибежала еще какая-то женщина в белом халате, которая сразу же стала властным тоном давать распоряжения.

– Анализ крови, сию минуту. Поторопитесь, Вандербек. – Она повернулась к сестре. – С анализом бегом наверх. Бегом в самом прямом смысле.

Они взяли у Тимми кровь из руки. Струя крови с силой брызнула в пробирку. Познаний Лауры хватило на то, чтобы понять, что это артериальная кровь. Мальчик содрогнулся. Лаура зажмурила глаза, чувствуя его боль. Еще несколько человек вошли в палату, оттеснив ее и Бэда в сторону. Том вышел. Может, понял, что он, как и родители, здесь лишний, а может, не мог вынести вида крови. В каком-то оцепенении, лишь наполовину понимая, что происходит, Лаура и Бэд ждали.

– Обратите внимание на цвет, – сказал молодой врач, которого называли Вандербеком, поднимая пробирку. – В легкие не поступает достаточно кислорода.

Отодвинув занавеску, в палату вошел еще один врач, дышавший тяжело, как после бега. Он сразу же требовательно спросил:

– Каков уровень белых кровяных телец? Вы сделали венопункцию?

Вторую руку Тимми обвязали ремнем. Теперь вокруг его кровати стояли четыре врача и две сестры. Вошел лаборант, катя перед собой рентгеновский аппарат.

– Выйдите, пожалуйста, – обратился один из врачей к Бэду и Лауре. – Нам нужно побольше места.

Они вышли, и занавеска опустилась за ними. Их мальчик остался в руках чужих людей, которые даже не знали его имени. Но эти чужие люди, серьезные и компетентные, делали все от них зависящее, чтобы спасти ему жизнь.

Том топтался вместе с ними в коридоре. Сейчас они были сторонними, хотя и далеко не безучастными наблюдателями, которые могли лишь прислушиваться к доносившимся из палаты звукам, не будучи в состоянии понять, что они означают.

Кто-то вышел из палаты с рентгеновским снимком в руках и быстро зашагал по коридору.