Текст книги "Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана"

Другая, сравнимая по значению, постройка при Джахангире, мавзолей Акбара, была менее удачной. Сама гробница поистине являет собой нечто несообразное, возможно, благодаря личному вмешательству Джахангира, который посетил строительство впервые, когда оно шло уже около трех лет, и приказал снести почти все возведенное к тому времени, поскольку, как он выразился, «оно не совпадало с моим представлением о том, каким должно быть», и начать строительство заново. Первые три этажа мавзолея выстроены из красного песчаника грубой обработки в стиле Фатехпур Сикри, а на них размещен беломраморный дворик, в центре которого находится покрытый изящной арабской вязью резных надписей саркофаг. Дворик сам по себе замечательно красив, и он проложил путь к более смелому использованию белого мрамора при строительстве мавзолея итимад-уд-дауле и вообще в позднейшей моголь-ской архитектуре, однако своему местоположению он решительно не соответствует. Южные ворота в усыпальницу в архитектурном отношении вполне хороши, не говоря уже об украшающем их декоре, который являет собою самое лучшее в архитектуре времени Акбара и прямиком ведет к архитектуре при Шах Джахане. Сами ворота выполнены в стиле более массивных и прославленных ворот победы, Буланд Дарваза, с южной стороны мечети в Фатехпур Сикри, но по своим пропорциям они лучше последних, а завораживающе прекрасные белые минареты, их окружающие, были новшеством, которое почти без изменений повторилось в Тадж Махале.

Со смертью итимад-уд-дауле и в результате того, что интересы Асаф-хана и Шах Джахана пришли в противоречие с интересами Нур Джахан, ее хунта прекратила существование. Оставшиеся пять лет правления больного Джахангира она более непосредственно управляла государством из покоев гарема. «Управлять напрямую из покоев гарема» звучит как противоречие в определении, и это, в сочетании с некоторыми другими подробностями жизни Нур Джахан, например ее страстью к охоте, дало повод утверждать, будто бы она нарушила предписанное религией ислама затворничество и принимала обычное участие в общественных делах. Тем не менее доказательств тому не существует. Нур Джахан стреляла в тигров из закрытой беседки на спине у слона, но окружающие могли при этом видеть только выставленное наружу дуло ее мушкета. В 1626 году она даже принимала участие в сражении, но находилась при этом в паланкине, совершенно закрытом и подвешенном между двумя слонами, а свои приказания Нур Джахан передавала при этом через своих евнухов-телохранителей. И однажды, когда Роу ожидал в саду приезда Джахангира, были предприняты чрезвычайные меры, чтобы предотвратить чью бы то ни было возможность увидеть Нур Джахан, которую император вез вместе с собой в открытом экипаже; «вдруг пришло известие погасить все огни, король явился, да еще в открытой повозке, влекомой быками, притом со своей Нормахал, правит сам, и никого рядом»[48]48
  Словарный состав и стиль английского языка начала XVII в., разумеется, был иным, чем теперь, однако следует заметить, что язык сэра Роу обличает в нем человека не слишком образованного и порой пишущего неграмотно. Перевод его замечаний лишь намекает на эти качества, поскольку передать по-русски его ошибки в написании самых обычных слов и неуклюжесть стиля практически невозможно.


[Закрыть]. Даже при всех этих предосторожностях не похоже, чтобы Нур Джахан ехала с открытым лицом; император отвез ее прямо в ее покои, прежде чем появиться на людях самому.

Представление о гареме как о всего лишь позолоченной клетке, полной хорошеньких, но совершенно праздных женщин, которые только и видят единственного петуха в курятнике, ошибочно. Женщины, несомненно, проводили много времени в уходе за собой и в разглядывании собственного красивого личика в зеркальце диаметром не больше дюйма, которое каждая носила на цепочке на большом пальце правой руки, но гарем был также центром деловой деятельности и интриг, большая часть которых была связана с внешним миром, и мужчины достаточно высокого ранга имели возможность выражать на расстоянии любезности дамам и просить их о помощи.

Как известно, в тех случаях, когда дело мужчины требовало появления в личных апартаментах – скажем, врач должен был посетить пациентку, – предосторожности предпринимались весьма тщательные и продуманные. Два врача, лечившие императорскую семью, позже описали такого рода случаи. Когда Франсуа Бернье пригласили осмотреть «женщину, настолько тяжело больную, что ее нельзя было даже перенести к выходу из здания», то, как он рассказывает, «мне на голову накинули кашмирскую шаль, и она, как длинный шарф, свисала до самых ног, а евнух вел меня за руку, точно слепого». Никколо Мануччи, знахарь-самоучка, чьи путаные записки о европейской медицине позволили ему – по могольским стандартам – сойти за эксперта, говорит о том, что по особому разрешению врачу позволяли снять с головы шаль, когда он добирался до пациентки. Больная лежала за занавеской. Если надо было пустить кровь или перевязать небольшую ранку, из-за занавески появлялась нужная рука или нога. Если требовался более подробный осмотр, врачу дозволялось просунуть руку за занавеску, и Мануччи описывает возбуждение опасности, необходимость сохранять строгое выражение лица, в то время как пациентка нередко только притворялась больной ради того, чтобы ей нанесли визит: «Были и такие, кто время от времени прикидывались больными, чтобы просто вступить в разговор и чтобы посетивший их медик пощупал пульс. Последний протягивает руку за занавеску, там ее берут и держат, целуют и легонько покусывают. Некоторые особы, из чистого любопытства, прижимали эту руку к своей груди, со мной такое случалось несколько раз; я притворялся, что ничего не замечаю, чтобы утаить происходящее от присутствующих при сем матрон и евнухов и не возбудить их подозрения».

Естественно, что о жизни в гареме распространялось немало нелепых слухов и сплетен, и сам Мануччи мог искажать факты ради более сильного впечатления. Он, например, повторяет расхожий базарный слух о том, что евнухи не позволяют приносить в гарем «редис, огурцы и похожие на них другие овощи, названия которых я не знаю», якобы способные вызвать вожделение; о том же за полвека до Мануччи распространялся и Том Корьят, который писал домой: «Что бы ни принесли похожее на мужской член, например редис, так велика подозрительность и так неуемна злоба этих людей, что они это режут и кромсают, дабы подобие не вызвало непристойных деяний».

Кто хочет добиться повышения, писал Бернье, должен «делать каждый год ценные подарки визирю, евнуху, женщинам из сераля и любому человеку, чье влияние при дворе он считает незыблемым». Наиболее влиятельные и знатные люди допускались к дверям гарема и имели право через евнуха передать привет и уважение такой-то царевне или вручить для передачи ей письмо с добрыми напутствиями, если она собиралась в далекую поездку. Царевна, в зависимости от расположения духа, могла в свою очередь послать этому человеку драгоценный камень или украшение, и тот, убедившись в ценности подарка, мог быть уверен, что царевна замолвит о нем словечко императору. Опять-таки, если царевна покидала стены гарема, надежно укрытая за золотой сеткой паланкина или беседки на спине у слона, знатный мужчина, который хотел выразить свое почтение, должен был спешиться на определенном расстоянии и ожидать появления процессии. И в этом случае царевна могла либо передать через евнуха подарок, либо – если человек переоценивал собственную значимость – приказывала прогнать его, награждая ударами.

Царевны были хорошо знакомы с характером и наружностью разных придворных, потому что, оставаясь невидимыми за решетками балконов, сами могли наблюдать за многими действами при дворе. Из своих укрытий они порой оказывали непосредственное политическое давление на решение обсуждаемых на совете вопросов. Как-то раз Джахангир и его советники заспорили о том, как поступить с Азизом Кока, тестем Хосрова; Азиз подвергал сомнению право Джахангира на престол и незадолго до совета вел себя в присутствии императора с откровенной наглостью. Некоторые из присутствующих советовали Джахангиру казнить дерзкого, другие считали нужным его помиловать. Потом из-за решетки послышался голос Салимы, одной из старших вдов Акбара. Женщины, сказала она, просят о помиловании. Джахангир должен прийти в гарем и выслушать их доводы, если же он не явится, они сами придут к нему. Император вошел в гарем, мнение женщин возобладало, и Азиз Кока был прощен.

Роу дает дивное описание того, как ему доводилось увидеть глаза женщин, присутствовавших при всех важных событиях. Когда он, к примеру, явился поглядеть на отъезд императора из Аджмера, Джахангир восседал в своей джхароке, а две его супруги находились за окном с одной стороны, укрытые временной преградой из тростника, и любовались церемонией. Однако любопытство их было столь велико, что они раздвигали тростинки, чтобы лучше видеть. «Сначала я заметил их пальчики, а потом, когда они прижимались лицом к щелкам, я видел то один глаз, то другой, а иногда удавалось разглядеть и все обличье. Они были белоликие, с черными, гладко причесанными волосами, но даже если бы не было иного освещения, хватило бы сияния их бриллиантов и жемчуга, чтобы показать их. Когда я поднял голову, они спрятались, но при этом так веселились, что я предположил, будто они смеются надо мной».

Женщины гарема были исключительно богаты, и не только драгоценностями. Каждая получала ежемесячное содержание, и говорили, что одна бывшая наложница Джахангира, перешедшая в услужение к Нур Джахан, обладала состоянием в сто шестьдесят тысяч рупий к моменту скандальной истории, когда ее застали за сексуальными играми с евнухом, после чего «другой скопец, который тоже любил ее, убил своего соперника». Старшие женщины получали доход не только за счет пожалований и дорогих подарков императора, но и от джагиров, закрепленных за ними; кроме того, при помощи штата финансовых советников, копирующих в миниатюре финансовое ведомство императора, они принимали участие в коммерческих делах. Мать Джахангира владела большим кораблем, который вел торговлю между Суратом и странами, имеющими выход к Красному морю; во время политического кризиса 1614 года корабль этот был захвачен португальцами. Нур Джахан занималась примерно теми же делами, специализируясь на индиго и тканях. Позже в том же столетии Джаханара, дочь Шах Джахана, продолжила традицию и, как сообщают источники, получала феноменальные прибыли.

Шах Джахан все еще находился в большом фаворе в 1620 году, когда его войско захватило неприступную крепость Кангру. Эта задача была особо поручена ему после того, как другие военачальники потерпели неудачу. Победа доставила большую радость Джахангиру, так как его собственный отец не смог овладеть Кангрой. Еще до этого, в 1618 году, Джахангир оказал большую личную честь любимому сыну. Император решил поручить переписчикам свести в один том его дневниковые записи за первые двенадцать лет правления и первую копию преподнес двадцатишестилетнему Шах Джахану, восхвалению которого было посвящено немало страниц. Излагая ход событий во втором томе дневника, Джахангир писал, что Шах Джахан «во всех отношениях первый среди моих сыновей», и выражал надежду, что это подношение станет «причиной доброй удачи». Этого не произошло. Прежде чем был окончен второй том дневника, Шах Джахан показал когти, подняв длительное восстание; герой, в первом томе превратившийся из Хуррама в Шах Джахана, во втором снова стал Хуррамом, а под конец Бидавлатом, то есть «Двоедушным». Примечательно, однако, то обстоятельство, что ни одна из оценок, данных Джахангиром сыну в прошлом, не опровергнута во втором томе. Отцу было бы затруднительно изъять похвалы из первого тома, тем более что первая копия находилась в руках у его врага, еще две были подарены итимад-уд-дауле и Асаф-хану и, возможно, еще несколько отослано в дальние города. Но хвалебные выражения попали и во второй том и остались нетронутыми в последующие дни разочарования. Джахангир, кажется, и в самом деле был горячим сторонником того, чтобы исторические записи не подвергались исправлениям. Обе крупнейшие хроники правления Акбара дошли до нас полными критики его характера и поведения в те годы, когда он был еще наследником престола. Джахангиру, как нам кажется, было бы трудно внести хулу в книгу столь широко известную, как «Акбар-наме» Абу-ль-Фазла. Однако рукопись исторического сочинения Бадавни, изобилующая бранчливыми пассажами вроде того, как царевич «хвастал тем, что стал зрелой гроздью винограда, в то время, когда он еще не стал гроздью незрелой», сделалась известной уже в правление Джахангира, в 1615 году, но официальная цензура, по сути, ограничилась половинчатыми усилиями удержать книготорговцев от ее распространения.

Мятеж Шах Джахана развивался постепенно и кажется закономерным результатом новой политики Нур Джахан, которая была направлена на устранение Шах Джахана от власти. В 1620 году, когда двор находился в Лахоре, вновь возникло тревожное положение в Декане. Абиссинец Малик Амбар, командующий армией правителя Ахмеднагара из династии Низам Шахи, продемонстрировал блестящие образцы партизанской тактики как в политике, так и в военных действиях, и это было истинным бедствием для Моголов в Декане в течение всего XVII столетия; как и Шиваджи после него, он манипулировал наиболее влиятельными правителями княжеств Декана, устраивая достаточно эфемерные союзы одних против других либо против самой империи, а потом силами своей подвижной маратхской кавалерии нещадно истреблял в горных районах гораздо более мощные, но зато и менее оперативные армии Моголов. Джахангир приказал Шах Джахану выступить на юг и вновь привести область к подчинению, но царевич явно не хотел выступать в поход. Тому было много причин. Шах Джахан понимал вероятную невыполнимость задачи, к тому же, получив три года назад высочайшие награды за решение той же проблемы, он не находил особо привлекательной необходимость начинать все сначала. Здоровье Джахангира ухудшилось; во время предыдущего похода он перевел двор в Манду, достаточно близко к месту боевых действий; предпринимать теперь кампанию в Декане, в то время как больной император находился в Лахоре, за тысячу миль, и предполагал при первой возможности перебраться еще дальше на север, в Кашмир, было почти самоубийственно. И должно быть, уже стало известно, что Нур Джахан, далекая от того, чтобы поддерживать интересы царевича при дворе, начала теперь активные действия против него.

Чтобы обезопасить себя, Шах Джахан попросил позволения взять с собой своего старшего брата Хосрова, которого он без всяких сомнений считал своим главным соперником. Этот достойный жалости человек, полуслепой, был узником при отцовском дворе вот уже тридцать лет, но, тем не менее, он имел сторонников и пользовался определенной популярностью – частично по причине своего несчастья, частично потому, что был обаятелен и умен, но еще и потому, что многие знатные люди, которых раздражала власть Нур Джахан, видели в нем естественного кандидата на престолонаследие. Намерения самой Нур Джахан изменились, но, вопреки распространявшимся слухам, они были связаны отнюдь не с Хосровом. При ее новых планах на Шахрияра Нур Джахан было выгодно, чтобы один из его соперников попал в когти к другому, и Джахангир разрешил передать Хосрова на попечение Шах Джахана. Император видел обоих своих сыновей в последний раз.

Шах Джахан еще раз добился быстрого успеха в Декане только благодаря тому, что запугал врагов и принудил во время переговоров к временному подчинению, но не подавил их окончательно. Его достижения принесли ему обычные почести и подарки, однако вскоре за этим, в августе 1621 года, Джахангир снова серьезно заболел. В ответ Шах Джахан, по-видимому, приказал умертвить пленного брата. Джахангир коротко отмечает в своем дневнике: «Пришло известие от Хуррама, что восьмого числа этого месяца Хосров умер от колик и отправился к милосердию Бога». Однако существуют совершенно определенные свидетельства того, что «колики» причинил Шах Джахан. Будущий император убьет и другого брата, прежде чем почувствует себя на троне вполне уверенно, и таким образом положит начало традиции, которая запятнает историю Моголов на закате династии, но, будучи весьма распространенной у их современников, традиция эта отсутствовала в первый век их правления.

Дальнейшая чреда событий, приведшая к открытому мятежу Шах Джахана, началась со зловещих известий с запада: шах Аббас выступил на Кандагар, богатый торговый город на караванном пути в Индию и обратно, постоянное яблоко раздора между Персией и Моголистаном. Джахангир строил планы собрать огромную армию, чтобы встретить угрозу во всеоружии, и в марте 1622 года Шах Джахан получил приказ покинуть со своими войсками Декан и присоединиться к отцу. Шах Джахан ответил, что предпочел бы переждать сезон дождей в Манду, а после этого явится лишь в том случае, если получит твердое заверение о назначении его единственным командующим войска и разрешение держать под контролем Пенджаб у себя в тылу. За последние восемнадцать месяцев он создал подходящую силовую базу на юге и не хотел оставлять ее ради того, чтобы отправиться далеко на запад, пока не обретет уверенность в том, что сможет проложить путь к трону, если отец умрет, а Нур Джахан возведет на трон Шахрияра. Его худшие подозрения подтверждались в это время тем, что его джагиры один за другим передавались Шахрияру, включая даже и Хисар Фироз, традиционный джагир наследника престола, с такой многозначительностью отданный юному Шах Джахану за четырнадцать лет до того. Нур Джахан легко было убедить Джахангира, что ответ насчет Кандагара есть не что иное, как предвестие начинающегося мятежа, и царевичу было отправлено строжайшее послание с запретом появляться перед лицом императора и приказанием двинуть все воинские соединения к Кандагару. Встревоженный Шах Джахан направил к отцу своего посла с извинениями, но тот отказался выслушать его. Далее до имперского двора дошли известия, что царевич, понимая, чем грозит ему уступчивость, которую воспримут как признание в мятежных намерениях, двинулся из Манду на север, к Агре, надеясь завладеть имперской казной до того, как ее перевезут в Лахор ради более удобного и простого снабжения армии под Кандагаром, – такое решение уже было принято. Теперь уже сам Джахангир выступил к югу, оставив без внимания Кандагар, который немедля попал в руки персов; Джахангир жаловался в дневнике: «Какими словами поведаю я о моих страданиях? Слабый и больной, в жаркую погоду, которая исключительно вредна для моего здоровья, я, тем не менее, вынужден ехать верхом и постоянно быть в действии, выступать в таком состоянии против непокорного сына». С этого времени болезнь Джахангира настолько усилилась, что он уже не мог вести записи в дневнике и поручил это своему помощнику, дополняя текст собственными комментариями, которые он диктовал.

Номинальным командующим войсками, выступающими против мятежного брата, был назначен Парвиз. Подлинным руководителем имперской армии был Махабат-хан, талантливый военачальник, сыгравший поразительную роль в последние годы правления Джахангира. Близкий друг Джахангира с детских лет, Махабат-хан открыто встал в оппозицию влиянию Нур Джахан на государственные дела, и в результате его то и дело отсылали на самые дальние пограничные посты. В условиях наступившего кризиса империи потребовалось его воинское мастерство, и Махабат-хана призвали ко двору. В течение почти трех лет он и Парвиз преследовали Шах Джахана по огромной петле в несколько тысяч миль – через Раджастхан в Декан, на восток, потом снова на север, через Ориссу в Бенгалию, далее по течению Ганга к Агре и еще раз на юг, в Декан. Всюду, где бы ни завязывалось сражение или стычка, Шах Джахан оказывался в худшем положении, но он был слишком подвижен и увертлив, чтобы армия могла его преследовать, и доказал, что его невозможно припереть к стене. Его повсюду сопровождали жена и дети. Поиски союзников приводили порой к странным альянсам с бывшими врагами. Разделяя теперь общее противодействие имперской власти, Шах Джахан ненадолго объединил силы со своим прежним соперником в Декане Маликом Амбаром. В 1623 году он провел четыре месяца в Удайпуре у правителя Мевара Карана Сингха, которого девять лет назад с таким триумфом доставил ко двору, где тот принял вассальную присягу его отцу. Каран Сингх, теперешний Рана Мевара, поселил своего гостя-изгнанника в Гуль Махале, купольном павильоне, недавно возведенном на прекрасном острове Джаг Мандир посреди озера близ Удайпура.

В 1625 году скитания Шах Джахана завершили полный круг, и он во второй раз нашел пристанище в Декане. Стало ясно, что мятежник попал в безвыходное положение, и он запросил мира. Несмотря на очевидную слабость его позиции, мир был ему предложен на поразительно терпимых условиях. В его владении оставались две захваченные им крепости, кроме того, он должен был отправить ко двору в качестве заложников двоих своих младших сыновей – Дару Шукоха и Аурангзеба. Самого его сделали правителем Балагхата, ныне захолустного округа в штате Мадхья Прадеш. Мягкость условий, скорее всего, была отражением тревоги Нур Джахан по поводу того, что за время длительного преследования мятежника в руках Парвиза и Махабат-хана сосредоточились слишком большие воинские силы. Шах Джахан принял условия с благодарностью, и, когда в начале марта 1626 года имперский гонец доставил фирман, отосланный ему Нур Джахан по поручению Джахангира, он простерся ниц и возложил фирман себе на голову в знак преданности и почтения. Два царевича, десятилетний Дара Шукох и восьмилетний Аурангзеб, в будущем непримиримые враги, уехали вместе ко двору с богатыми дарами для императора. Царевичи были доверены попечению Нур Джахан – перспектива тревожная, учитывая политическую ситуацию, но Шах Джахан, как в свое время и Хумаюн в случае с наследником престола Акбаром, положился на семейную традицию не причинять зла внукам. Сам же он был слишком осторожен, чтобы ступить ногой на земли империи, и, даже не приняв управление над Балагхатом, удалился в Насик.

Чтобы ослабить влияние Махабат-хана, Нур Джахан добилась его смещения с должности советника Парвиза и назначения правителем далекой Бенгалии. Помимо этого, она выдвинула против него серьезные обвинения в недобросовестном обращении с государственными средствами. Однако реакция военачальника на подобное давление была, как и у Шах Джахана, весьма агрессивной, и за короткое время он подготовил восстание куда более успешное, чем бунт царевича. Под тем предлогом, что ему нужно подготовить отчет о своей деятельности, он отправился в Лахор, а в марте 1626 года в лагере, разбитом на берегу реки Джелам, присоединился ко двору на пути его следования в Кабул, вызвав немалую тревогу императорского окружения тем, что явился в сопровождении пяти тысяч раджпутов. В отместку за такую демонстрацию силы, пока еще мирную, ему было направлено пренебрежительное по тону послание с запретом являться ко двору, пока его не позовут. Асаф-хан оказался настолько безрассудным, что переправил основную часть имперской армии через реку, оставив царские шатры на восточном берегу под незначительной охраной. И Махабат-хан вполне резонно рассудил, что если Нур Джахан и Асаф-хан могут управлять империей через посредство императора, то почему бы ему не делать то же самое. Он оставил у въезда на лодочный мост две тысячи раджпутов, чтобы воспрепятствовать кому бы то ни было переправиться с западного берега на восточный, а сам поехал верхом в императорский лагерь.

Мутамид-хан, который вел дневник Джахангира с тех пор, как император настолько ослабел, что не мог делать это сам, был в этот день при деле и оставил нам свидетельство непосредственного очевидца событий. Махабат-хан въехал в лагерь в облаке пыли, поднимаемой копытами коня на пересохшей к середине лета почве равнины, и в сопровождении двухсот пеших раджпутов с копьями и щитами. Они пытались проникнуть в баню, где предполагали найти императора, и опрокинули ограждение бани, но Джахангир вышел из другой двери. Махабат-хан убедил императора сесть верхом на коня и отправиться вместе с ним к нему в лагерь. Позже, когда окружающие убедились, что их повелитель поступает по доброй воле, Махабат-хан предложил Джахангиру пересесть в беседку на спине слона, что император и сделал. Они в полной безопасности добрались до шатров Махабат-хана. Похищение, таким образом, вроде бы произошло успешно, но тут Махабат-хану пришло в голову, что было недальновидно и неумно оставлять без присмотра Нур Джахан и Шахрияра. И он уговорил Джахангира совершить торжественную процессию в обратном направлении и забрать из императорского лагеря семью. Однако жена и сын исчезли. Раджпутам у моста не велели задерживать тех, кто станет перебираться с восточного берега на западный, и Нур Джахан, переодетая до неузнаваемости, ускользнула в сопровождении одного из своих евнухов и присоединилась к брату. Устрашенные потерей императора, брат и сестра предприняли плохо продуманную атаку с целью пробиться за реку, однако их отряд был основательно потрепан и рассеян. Нур Джахан вначале отказалась воссоединиться с мужем, но Асаф-хан с недостойной поспешностью сбежал в большую крепость, выстроенную Акбаром в Аттоке, где его вскоре убедили сдаться, когда Махабат-хан подступил к крепости, причем примирившиеся друг с другом Джахангир и Нур Джахан находились в его лагере. И в таком глубоко пародийном виде – император, его всемогущая супруга и зять во власти одного из военачальников – царское семейство продолжило прерванный на время путь в Кабул.

Трудно представить, что думал Махабат-хан о том, куда приведет его такой успех и долго ли все это протянется, особенно после того, как он предоставил своим царственным гостям относительную свободу, но он умудрился оставаться хозяином положения несколько месяцев, а когда дело подошло к концу, все совершилось, как это ни странно, без особого насилия. Нур Джахан потихоньку создавала себе в лагере опору, но побуждала Джахангира соглашаться со всеми приказами Махабат-хана, чтобы тот пребывал в убеждении, что его необычный статус принят. На обратном пути из Кабула, когда лагерь расположился возле Рохтака, Нур Джахан была уже готова. Джахангир объявил, что хотел бы сделать смотр ее силам, и попросил Махабат-хана пройти на несколько миль вперед, чтобы во время такого большого парада не произошло случайного столкновения между двумя армиями. Если Нур Джахан и Джахангир могли провести подобный парад и выдвинуть подобное требование, это свидетельствует, что контроль Махабат-хана над ситуацией оказался непродолжительным; он не только принял предложение, но продвинулся на несколько миль с поспешностью, которая скорее походила на бегство, и явно понимал, что час его пробил. В погоню за ним было послано войско, но догнать и захватить Махабат-хана не успели. Сама необычайность всех глав этой саги о последних месяцах болезни Джахангира наводит на мысль, что у Махабат-хана не было ясной цели, которой он хотел бы добиться, и не было заранее обдуманного плана, которому он следовал; обнаружив, что Джахангир беззащитен, Махабат-хан предпринял свой смелый акт похищения сгоряча и, убедившись в несовершенстве установленной им системы контроля и навязывания своей воли, понял, что проиграл, и спасся бегством. То была самая странная историческая интермедия, но благодаря здравому смыслу ее участников она началась, продолжалась и кончилась, не превратившись в кровавую мелодраму.

Махабат-хан направился к югу и вскоре заключил союз с Шах Джаханом (поистине за это время господства переменчивой преданности не найти и одной пары противников, которые бы рано или поздно не встали плечом к плечу), однако император повернул на север, к тем единственным местам, где он теперь находил облегчение от своей болезни. В течение нескольких лет Джахангир почти ежегодно отправлялся в Кашмир, который еще со времени поездок туда с отцом в детские годы стал его любимой областью. Он считал Кашмир природным раем, но и сам Джахангир, и его двор немало сделали для того, чтобы он стал раем рукотворным. Сады Моголов, главная достопримечательность и слава Сринагара, – прямой результат энтузиазма Джахангира.

Самая привлекательная черта этих садов – вода, ниспадающая с террасы на террасу, сбегающая по наклонным мраморным плитам и переливающаяся через край, словно прозрачное ледяное полотно; она падает на землю, но снова взмывает ввысь из фонтанов или отдыхает в глубоком пруду, окружающем со всех сторон какой-нибудь изящный павильон, к которому можно добраться лишь по каменному мостику, столь низко нависшему над прудом, что кажется, будто он плывет по воде. В принципе количество воды пополнялось из родников, но если этого оказывалось недостаточно, Моголы принимали соответствующие меры. В одном из садов Агры тридцать две пары волов работали неустанно, подвозя воду из колодцев, чтобы фонтаны играли постоянно. Кашмир был богат пологими холмами, и после таяния зимних снегов величественные естественные потоки, стекая по склонам, пополняли запасы воды.

Перед двумя большими садами в Сринагаре – один назывался Шалимар Баг, а второй Нишат Баг – простиралось озеро, а сразу за озером высились крутые скалистые холмы, весной все еще накрытые снежными шапками. Шалимар Баг, заложенный Джахангиром, примечателен обилием летних павильонов, установленных на черных каменных столбах-опорах с великолепной резьбой и окруженных водоемами с расположенными в них скамьями, к которым можно добраться лишь по выложенной из плоских камней дорожке. Расположенный поблизости Нишат Баг привлекает естественной красотой местности; он спускается к озеру рядом террас, по краям которых посажены красивые чинары, доставленные из Кашмира. Сад насадил Асаф-хан, и Джахангир выразил несколько болезненное удивление тем, как это нечто столь простое может быть таким прекрасным. В сорока милях далее, в Вернаге, находится впечатляющий образец природного источника, укрощенного на пользу садам Великих Моголов. Здесь берет начало река Бихар, изливаясь в широкий чистый водоем глубиной в сорок два фута (по тщательному измерению Джахангира) и с водой синей, точно летнее небо. Джахангир приказал построить вокруг водоема цепочку небольших купольных павильонов, а когда они были закончены, устроил здесь прием, предложив гостям вино и прекрасные персики, доставленные гонцами-скороходами из Кабула специально по этому случаю. В водоеме множество больших рыб; Нур Джахан и Джахангир продели некоторым рыбам в ноздри золотые кольца. Когда Франсуа Бернье посетил Вернаг сорок лет спустя, он обнаружил, что самые крупные рыбы так и носили эти кольца в носу. Их потомков, кольцами не украшенных, можно видеть в водоеме и сегодня.