Текст книги "Мир, которого не стало"

 
Кровь жертв, принесенных не ради
их самих, может быть пролита…
 

(Трактат «Зевахим», Мишна, 1:1)

«Жертвы» по очереди появлялись в стихотворении, и каждая из них рассказывала историю своей жизни, как она была заколота «без должного ритуала», как выпустили из нее кровь и бросили ее на жертвенник.

Всеми «жертвами» были ученики йешивы, и каждый монолог начинался с галахического изречения из трактата «Зевахим», которое определяло характер монолога, а заканчивался рефреном, призывающим к изучению Талмуда: «Итак, учили раввины…» Йосеф Эпштейн уговаривал меня покинуть наш город и как можно скорее уехать в Вильно. Он рассказывал, как провел в Вильно несколько лет, учился там; рассказал про своего друга по имени Гинцбург, известного виленского поэта, любимого и поддерживаемого жителями города. Между тем дядя-раввин пригласил меня к себе на субботу. Он собирался неторопливо и обстоятельно поговорить со мной. Его дела сильно изменились. Он был вынужден продать свой большой дом. И несмотря на то что он оставался состоятельным человеком, провал его кандидатуры на должность столичного раввина, связанный с борьбой против сионистов, несколько умерил его пыл. Он много обсуждал со мной учебу. Я продемонстрировал ему свой способ изучения Рамбама и рассказал о планах. Все это очень ему понравилось, однако идея поехать в Вильно вызвала у него содрогание: не в большой город мне надо ехать, а в маленький, и не в йешиву, а в дом к раввину. Там мне нужно жить год, учить галахот и законоучителей по тому плану, который я себе составил, и тем способом, о котором рассказал. Мне не нужна йешива, а нужен раввин-наставник. Дядя предложил мне поехать в город Зеньков на Полтавщине. Раввин этого города Шмуэль-Давид Шипер приходится нам родственником (его тесть, покойный рав Хелфнер, был мужем тети Йехудит и папиным дядей). Он серьезный ученый раввин и будет очень рад принять меня. Собственно, он сам предложил это, а дядя стал в некотором роде посредником. Он уверен, что через год я смогу закончить шесть частей Талмуда и получить право на преподавание – тогда мне нужно будет поехать на год в Любавичи… Это был совсем другой аттестат зрелости, чем тот, который я собирался получить! Однако после долгих размышлений и колебаний я, мобилизовав все свои душевные силы, согласился.

В Хануку я поехал в Зеньков. Несмотря на то что этот город находится близ нашего, ехать туда пришлось на двух поездах, а потом еще сорок километров на лошадях. Несколько дней я провел в Гадяче у тети Фрумы, отличной хозяйки, очень умной и доброй; благодаря своим душевным качествам она снискала любовь и уважение окружающих. Они с матерью рассказали мне обстоятельства ее замужества: она была второй женой моего дяди – тот овдовел и имел трех детей, но от нее скрывали это до свадьбы. Дядя отличался склонностью к аферам и безумным фантазиям: в это время он вместе с одним помещиком основал фабрику по производству хлопка, пожиравшую все деньги, которые тетя зарабатывала торговлей, а также те, что достались ей от богатых родственников, живущих в Москве. Тем не менее она так уважала дядю, что беспрекословно и с любовью принимала его широкую натуру. Со своими приемными сыновьями она обращалась точно так же, как с родными. В доме никто не мог уловить разницы между ними, даже они сами. В то время у них в доме жила Женя Шафран, очень красивая девушка, с которой я познакомился лет за пять до того в Гомеле; сейчас она уже училась в гимназии, стала еще красивее, и за ней ухаживали многочисленные юноши. По вечерам все собирались дома – в том числе и моя кузина Рахель, очень смышленая двенадцатилетняя девочка – и слушали мои «лекции» о религии и сионизме.

Как мне впоследствии рассказывала Женя, мои речи настолько впечатлили кузину, что до восьмого класса гимназии она молилась каждый день и соблюдала субботу.

Третьего швата, через месяц после моего 16-летия, в понедельник в одиннадцать часов вечера мы с братом Нахумом-Элияху отправились на остановку дилижанса, который следовал в Зеньков. На улице был мороз, снежная буря – и ни души. Брат был обут в войлочные сапоги, а у меня ноги уже наполовину окоченели. Дурные предчувствия терзали мое сердце. Брат тоже считал нашу поездку по меньшей мере странной. Он рассказал, что и тете все это не нравилось, однако она сочла неправильным давать советы в подобном случае: если уж Бен-Циан решился ехать, так он сам разберется, что к чему.

Ранним утром я приехал в Зеньков. По дороге я завернул в дом старшей сестры отца, к тете Ципоре Котляровской. У нее была большая семья и много детей; многих родственников, в том числе дядю Наума-Аарона и саму тетю, мы хорошо знали. Через час я пошел в синагогу. Познакомился с раввином. После завтрака я пришел к раввину, и мы стали беседовать о Торе. От вопроса к вопросу, от трактата к трактату, от норм гражданского права к диетарным законам, от талмудических проблем к галахическим постановлениям. Я остался у раввина на обед, и нам обоим стало ясно, что моя программа – вовсе не программа. Раввин вообще не занимался Торой уже несколько десятков лет. И он сказал мне откровенно: «Благодаря твоему пребыванию здесь я многому научусь, быть может, и ты извлечешь из этого какую-нибудь пользу! Однако по сути это большая глупость с твоей стороны оставаться здесь со мной! Я и не предполагал, что ты дошел до такой степени эрудиции и остроты суждений, что раввинское звание и право принимать галахические решения для тебя на самом деле пройденный этап. Дядя Маше (раввин из Хорала) даже ничего и не написал мне об этом! Он вообще знаком с тобой лично? Разумеется, тебе стоит служить мудрецам, однако там, где изучают Тору великие еврейские мудрецы! В Минске, Вильно и тому подобных местах!»

Мы решили, что я останусь у него до следующего воскресенья и буду его гостем. В субботу раввин оказал мне честь, попросив «произнести» в синагоге мидраш на недельную главу (глава «60»{317}317
  «Бо» – недельная глава Торы (Исход, 10:1 – 13:17).


[Закрыть]). Между тем раввин обеспечил мне такую популярность, что в субботу перед молитвой минха в синагоге была масса людей, которые пришли послушать, как будет объяснять мидраш «дарование из Хорала». Это было мое первое публичное выступление, и раввин поблагодарил меня, сказав, что я не опозорил его, и назвал меня «своим другом, юным по возрасту, но зрелым по мудрости, который в будущем очень возвысится».

На следующий день я возвратился в Гадяч. Тем временем мой дядя вернулся из Москвы, и раввин Зенькова послал ему с кучером письмо, в котором он написал обо мне и о совете, который мне дал, – уехать из дома. Тетя очень обрадовалась отмене «зеньковской программы» и похвалила прозорливость рава Шмуэля-Давида. В тот же вечер она предложила оплатить мне дорожные расходы на поездку в Вильно, а также изъявила готовность помогать мне время от времени. На следующий день я вернулся домой. Дядя сильно рассердился на меня за «отход от правильного пути» и стал насмехаться над «восхищением» «этого миснагеда» моей ученостью. Он пообещал еще подумать об этом, однако заявил, что категорически против того, чтобы я ехал в Вильно. Я навестил тяжелобольного дядю Кальмана – и он тоже стал отговаривать меня от поездки. Больше я ни с кем не встречался, а через несколько дней уехал в Вильно. Я не попрощался ни с дядей-раввином, ни с дядей Кальманом, который был смертельно болен и скончался через несколько дней. Кто-то из родных даже писал мне, что «мое бунтарство» приблизило его кончину еще больше, чем та тяжелая болезнь, от которой он страдал уже много лет…

Я выехал в Вильно 14 швата, накануне дня рождения мамы: 15 швата 5660 (1900) года ей исполнился сорок один год. Она больше всех одобряла мой отъезд в Вильно: «Конечно, – говорила она, – твой путь будет тяжелым и тебе придется нелегко, однако ты сможешь стать человеком лишь тогда, когда наконец освободишься от опеки «семьи» и пойдешь своим путем». Отец ничего не знал о моем отъезде до последнего момента.

Глава 11. Вильно: Зеев Явец и библиотека Страшуна

В понедельник 15 швата 5660 (1900) года примерно в семь часов вечера я прибыл в Вильно. Дорога длилась тридцать часов, и от волнения я не смыкал глаз. Хотя я уже почти два месяца назад решил поехать в Вильно, но до сих пор так толком и не прояснил себе, что я там буду делать. Может быть, стану как Иосиф-мечтатель, главный герой моего драматического стихотворения «В шатре Торы» (по совету Йосефа Эпштейна я переименовал это стихотворение и выкинул из него рефрен), который рассказывал о себе так:

 
Годы и годы я трудился над Торой,
Превращая ночи в дни,
И несмотря на то что я много голодал и иногда страдал от жажды,
Никогда не обращал на это внимания!
Любовь к Гемаре разожгла в моей душе огонь
И вызвала в ней могучую силу веры!
 

И я, как и мой герой, разрешу свои сомнения пламенным восклицанием:

 
Лишь свет Торы нам сияет
И дорогу многих, и тропинку одиночки освещает.
Сердцевину сердца я погружу в Тору
И тем спасу себя и свой народ!
Итак, учили раввины…
 

И тем не менее я чувствовал, что этот путь мне не по силам, я просто не смогу пройти его. Нет во мне сил. Все время я мечусь между надеждой и отчаянием: то я принимаю твердое решение идти тем путем, которым я иду, путем «Торы, веры и Просвещения» – и не отступать перед любыми трудностями! А то погружаюсь в отчаяние. Вот сейчас я приехал в большой город – у меня там нет ни знакомых, ни приятелей. Я не знаю, к кому обратиться и куда пойти. Я даже не побеспокоился обзавестись хотя бы одним рекомендательным письмом. Может быть, прав был мой брат, когда так резко меня критиковал? Может, действительно, как пять лет назад, когда я «сбежал» в Гомель, пойти и сейчас в бейт-мидраш (жаль, нет сейчас со мной моего друга Эли!) и удовольствоваться убежищем у какого-нибудь хорошего еврея типа «шойхета из Шевиза» или что-нибудь вроде того? Я уже не ребенок, и в таком городе, как Вильно, где живут мудрецы и писатели, такие юноши, как я, «валяются на улицах».

И опять я мучаюсь из-за своей слабости и трусости в решающие моменты! Мне еще смелеть и смелеть! «Разорвать замкнутый круг», выйти из рамок, сломать преграды и не таить внутри мучающие меня вопросы. Мне неинтересно «требовать удивительных успехов» от себя или «копаться в себе», однако я должен осуществить принцип «размышляй обо всем, что дозволено», ведь сказано в повелительном наклонении, что человек должен непрестанно размышлять о своем существовании в мире. И я пытаюсь вспомнить: кто же это сказал? Кто так прокомментировал высказывание? Мне кажется, что это из комментария Раши на трактат «Хагига»{318}318
  «Хагига» («Празднество», ивр.) – трактат Вавилонского Талмуда. Посвящен законам праздников Песах, Суккот и Шавуот.


[Закрыть], или же я это читал в какой-то книге? А ведь я совершенно не размышляю над своим существованием!.. И вдруг я услышал голос сидевшей напротив меня у окна женщины приятной наружности, смуглой, с лукавым взглядом и черными волосами, в которых виднелась седина: «Паренек, что с тобой случилось? Чем так обеспокоен? Даже чай не пьешь! На тебе мой чайник, сбегай, принеси кипятку и будем пить чай! Не стоит волноваться так, пока все твои корабли в морях не потонули! И поторопись, поезд уже замедляет ход».

Я рассказал этой женщине, что еду в Вильно, где у меня нет знакомых, и не знаю, как мне удастся там устроиться. «Ничего страшного, – ответила она, – поселишься среди евреев и не пропадешь!» У этой женщины, как видно, были свои заботы, и ей не хотелось поддерживать беседу и давать советы. В итоге я успокоился, а может быть, два стакана чая пошли мне на пользу: мои колебания – еще не признак слабости. Во всяком случае не только слабости. И я вспомнил, как Йосеф Эпштейн объяснял приятелям смысл моего стихотворения «Сукка», которое ему очень понравилось.

 
Сукка стоит одинокая,
От бурь и ветров колышется —
Шумят ветры, шумят и проносятся,
Бушуют бури, и проходят бури,
Моя сукка, малютка, колышется, —
Сиротка, одинока – но стоит!
 

Эта сукка на самом деле – символ народа, или, может быть, символ одиночки? А еще – символ меня самого…

Поезд прибыл в Вильно. И в этот момент я решил: мне нужно идти по другому пути. Не по тому, который был у меня до сих пор. И будь что будет!

Я хорошо знал станцию в Вильно, проезжал мимо нее уже шесть раз – по дороге в Тельши и в Ковну. Держа в руке и на плече свои вещи – деревянный ящик, который служил мне чемоданом уже много лет, и узелок, я сошел на перрон. Меня сразу окружило множество людей – все стали наперебой предлагать помочь мне донести вещи, а также рекомендовать адреса гостиниц и общежитий. Оказалось, гостиница нужна и моей соседке, угощавшей меня чаем, которая, как выяснилось, приехала из Бобруйска к богатым родственникам. Среди гомонящей толпы, чуть поодаль, смущаясь и не решаясь подойти ближе, стоял парнишка примерно моего возраста. Моя соседка попросила его подойти, взять наши вещи и отнести в общежитие (она сказала адрес – улица Стефана и номер дома) неподалеку отсюда, и мы пошли. Дорога была известна нашему провожатому, потому что он уже не в первый раз выходил на эту работу, – женщина из Бобруйска сказала, что она сразу это поняла, и была очень горда собой. Юношу-носильщика звали Хаим, он был сыном помощника синагогального служки, но два месяца назад осиротел; сейчас он ждет билета в Америку от своего брата из Чикаго. Хаим обещал прийти завтра и показать мне «постоянное место ночевки» – недорогую квартиру. Наше «общежитие» – там было всего три комнаты для постояльцев, и все заполнены – я даже не успел рассмотреть, потому что устал, был полон впечатлений и сразу завалился спать.

«Новый приятель» – юноша-носильщик пришел рано утром. Мы отправились в кофейню позавтракать. Я был весьма удивлен, когда выяснил, что «платежной единицей» в Вильно является не копейка, а полкопейки и даже четверть копейки. Мы съели селедочный хвост, выпили чай с ломтиками хлеба, намазанными чем-то вроде сыра, и заплатили за двоих… пять с половиной копеек. Хаим рассказал мне, что учился в йешиве рабби Мейле{319}319
  Йешива р. Мейле в Вильно – основана в 1827 г. До Первой мировой войны была одной из самых престижных и хорошо организованных йешив в г. Вильно. В первые годы существования не имела постоянного помещения, в 1831 г. получила здание на территории, принадлежащей р. Мейле, откуда и произошло название йешивы.


[Закрыть], на Еврейской улице, однако не смог освоить кушию[4]4
  Риторический вопрос, указывающий, как правило, на противоречие или неясные места в тексте Талмуда. – Прим. ред.


[Закрыть] «А если сказать: что будем есть?» Поэтому теперь он носит чемоданы с вокзала, работает посыльным… Ждет билета на корабль и ночует в бейт-мидраше для шойхетов, где его отец был «младшим служкой». Мы пошли смотреть квартиру. Она располагалась неподалеку, в Квасном переулке, дом шесть, если я правильно помню, в полуподвале в проходном дворе. Хозяин дома был сапожником, и Хаим дружил с его родственником, подмастерьем по имени Янкель. Время было раннее, сапожник ушел на молитву, его жена на рынок, детей тоже не было дома; да и квартиранты уже отправились на работу. Янкель сказал, что действительно освободилась койка в большой комнате, мне надо подождать хозяйку, и она все уладит. Хаим ушел, а Янкель тем временем показал мне комнату: она была разделена пополам тонкой дощатой перегородкой, вход во вторую часть комнаты был без двери. В большой комнате стояло пять кроватей – по две в каждом из углов комнаты со стороны каменного двора, который был виден через два маленьких окошка, расположенных почти на уровне земли; обе пары кроватей были расположены в форме буквы «далет»; между ними около стены стояла деревянная кровать, а на ней подушки, перины и узелки. «И что же, в этой комнате спят пять человек?» – «Нет, – ответил Янкель, – иногда ставят еще одну или две кровати посреди комнаты, и тогда здесь спять шесть или семь человек…» Потом пришла хозяйка и сказала, что согласна сдать мне «квартиру»: моя кровать будет у окна рядом с «дверью» во вторую комнату. Квартплата составляет пятьдесят копеек в месяц, однако, поскольку моя кровать стоит у окна, мне нужно доплатить еще несколько копеек. Хозяйка объяснила, что за свет платят все жильцы. Каждый платит столько, сколько израсходует; однако большинство жильцов очень устают на работе и не любят, когда кто-то засиживается допоздна. Она сразу меня предупреждает, что у нее уже были препирательства с молодыми постояльцами «из учащихся» («фун ди лернер»), которые засиживались допоздна, а свет мешал остальным. Горячую воду она не дает: во дворе есть трактир, прямо напротив двери. В него можно войти со двора и за полкопейки получить чайник кипятка. «У тебя нет чайника? Янкель даст тебе свой, пока не купишь себе. А вообще-то молодой человек должен иметь свой чайник! Свои вещи положишь вот здесь в комнате: если у тебя ящик или чемодан – то под кровать. Узелок можешь свернуть и положить на деревянную кровать у стены. Мыться можно во дворе. Видишь, вон, прямо, большой кран, а возле него корыто. Там моются все мои квартиранты. Сразу предупреждаю: в кухню не входить ни в коем случае». Я терпеливо слушал. Потом заплатил за месяц. Всего вышло шестьдесят пять копеек. Затем я побежал на улицу Стефана в «общежитие», забрал свои вещи и перенес их на «квартиру». Почти три месяца я там жил. Она стала для меня очень важной школой. Каждый метр тесного и душного полуподвала глубоко врезался мне в сердце. Каждая пядь сырых стен комнаты пронизывала мои кости, и образ каждого из соседей сохранился у меня в памяти до сегодняшнего дня. В первый же день я получил яркое впечатление от квартиры и ее жителей. В своем дневнике, в четверг девятнадцатого швата (раздел Торы: «и рассказал… о всех трудностях, которые встретили их на пути»{320}320
  Раздел Торы: «и рассказал… обо всех трудностях, которые вам встретились» – имеется в виду недельная глава «Итро» (Исход 18:1 – 20:26). Б.-Ц. Динур в качестве названия процитировал часть стиха (Исход 18:8), который полностью звучит так: «И рассказал Моисей тестю своему обо всем, что сделал Господь с фараоном и с Египтянами за Израиля, обо всех трудностях, какие встретили их на пути, и как избавил их Господь».


[Закрыть]; Исход 18:8), я сделал запись о том, что если когда-нибудь стану известен моему народу, то расскажу всем близким и дальним о «тех трудностях», которые ежедневно «встречаются на пути» наших бедных братьев, обреченных на нищенское существование в Вильно, большом городе у Всевышнего.

Я поспешил в город, захватив тетрадь со своими стихами, и попытался узнать, где живет Зеев Явец. Я вошел в книжный дом Мардехая Кацнельбогена на углу улиц Немецкой и Еврейской. Магазин был полон евреев, которые спорили о Торе и о литературе. Я спросил у р. Мардехая Кацнельбогена, где живет Зеев Явец. Однако он был занят спором и сказал, что «авторы многих книг лишь портят бумагу, на которой эти книги напечатаны», и больше не обращал внимания на мои попытки заговорить с ним и не отвечал мне. В конце концов на меня обратил внимание один из присутствовавших, не принимавший участия в споре, и, взглянув меня несколько раз, сказал: «Кажется, он живет на улице Погулянка, в доме 11, а может, 13, а может, и 9». Я сразу же пошел туда. Нашел улицу, она оказалась чрезвычайно приятной. Не очень далеко от моего Квасного переулка, а совсем другой мир! Я нашел дом, поднялся на третий этаж и позвонил – мне открыл дверь высокий красивый юноша. На вопрос «могу ли я видеть Зеева Явеца?» он не ответил сразу, а стал громко говорить по-французски с кем-то внутри дома, видимо, с молодой женщиной. Из их беседы я понял только, что его звали Айзек (Ицхак), а ее – Рахель. Через несколько минут, оглядев меня с головы до ног, он спросил, какое у меня дело к его отцу. Я ответил, что хотел бы передать ему несколько вещей на рассмотрение, и вручил тетрадь. Молодой Явец унес ее, а потом вернулся и сказал, что папа сможет принять меня вечером ровно в шесть часов. Я вернулся в город, зашел в один из трактиров на Еврейской улице, опять перекусил селедочным хвостом с подслащенным чаем, а потом зашел в библиотеку Страшуна{321}321
  Страшун, Матитьяху (Матес, 1817–1885) – еврейский ученый, меценат и библиофил. Собрал большую личную библиотеку по иудаистике, которую завещал виленской еврейской общине. Книжное собрание включало свыше 5700 томов; большинство книг было аннотировано самим М. Страшуном. Библиотека постоянно пополнялась книгами, полученными в дар от авторов, от владельцев частных библиотек и от виленских раввинов. С 1928 г. Виленский университет передавал библиотеке Страшуна по одному экземпляру всех книг, выходивших в Польше на иврите и идише. В 1930-х гг. фонд библиотеки составлял 35 тыс. книг, среди них было пять инкунабул и свыше 150 ценных рукописей.


[Закрыть] и попросил самый первый номер «ха-Шахара»{322}322
  «ха-Шахар» («Утро», ивр.) – журнал на иврите, издававшийся в Вене с 1868 по 1886 гг. под редакцией П. Смоленскина. Следовал идеологии Гаскалы.


[Закрыть]. «Первых пяти номеров нет – либо их кто-то читает, либо они в переплетной мастерской. Ты можешь взять только начиная с шестого номера». Я взял журнал и сел читать. Полистал – на одной из первых страниц наткнулся на статью «Жизнеописание Йосефа бен Аарона Рабиновича»{323}323
  Рабинович, Иосеф (Осип, 1817–1869) – писатель, публицист, главный редактор первого еврейского журнала на русском языке «Рассвет».


[Закрыть] – никогда не слышал о таком человеке, «возвысившемся среди наших братьев евреев». И вот в следующих строчках я читаю, что он родом из «городка Кобеляки Полтавской губернии». Мой земляк! Читаю историю его жизни. Действительно, очень важная персона, но статья неинтересная. А вот «историческое приложение» буквально воспламенило меня: резкая критика Греца за то, что тот в одиннадцатой главе своей книги «История евреев» не упоминает о деятельности мудрецов в России. Он не упоминает имени Ицхака-Бера Левинзона{324}324
  Левинзон, Ицхак-Бер (1788–1860) – публицист, поэт, один из основателей движения Гаскала в России. Автор ряда публицистических работ, в том числе «Теуда бе-Исраэль» («Миссия в Израиле», 1828), критикующей систему обучения в хедерах, «Бейт Йехуда» («Дом Йехуды», 1829), содержащей программу преобразования еврейской жизни в духе Гаскалы.


[Закрыть], который «как свет освещал всю землю, наставлял своих братьев на путь в духовных исканиях и вдыхал в них дыхание жизни», «не знает Мордехая-Аарона Гинцбурга{325}325
  Гинцбург, Мордехай-Аарон (1795–1846) – еврейский писатель, переводчик. Один из ведущих деятелей Гаскалы в Вильно. Одним из первых начал переводить на иврит сочинения европейских историков.


[Закрыть] и с Яаковом Эйхенбаумом{326}326
  Эйхенбаум, Яаков (1796–1861) – писатель, математик, педагог. В 1819 г. перевел на иврит с немецкого «Элементы» Эвклида, позже (с французского языка) – «Курс чистой математики» Л. Б. Франкера. Автор ряда стихотворных произведений на иврите. С 1850 г. – инспектор и преподаватель еврейских предметов в Житомирском раввинском училище.


[Закрыть] и с Мапу также не знаком» (про Эйхенбаума и я не знаю!). Сокрыты от его глаз остались и «раввинские семинары в России, которые распространяли свет знаний на весь дом Израиля».

Итак, не только рабби Элиэзер Гордон спорил с Грецем. Смоленскин{327}327
  Смоленскин (Смоленский), Перец (1842–1885) – писатель, окончил йешиву в Шклове, жил в Витебске, служил кантором в синагоге в Могилеве, работал в журнале «ха-Мелиц» в Одессе. В 1867 г. уехал из России и с 1868 г. издавал в Вене журнал «ха-Шахар». Противник ассимиляции, позднее палестинофил.


[Закрыть] также нападал на него! Как жаль, что я не знаю немецкого! Надо прочитать всего Греца! Продолжаю листать «ха-Шахар». «В Сталине нашли младенца», – начал читать и бросил. И стиль отвратительный, и содержание. Автор – Хад мин Хеврайя – мне неизвестен, да и ладно. Его стиль напоминал стиль хасидов, но каждая строка свидетельствовала, что на самом деле он литвак: не знает он хасидизма и ничего не понимает в нем. А следом за ним «видение всего, что узрел человек, умерший мнимой смертью, – и открыл секрет автору». «Даниэль Прекрасный, житель Алана области Лати, что в России». Ясно, автор из Вильно: Алан – это Вильно, Лати – это Литва, Прекрасный – фамилия. Но кто же это? Неважно! Я продолжаю листать, не читая, и чувствую, что автор сконцентрировался на нескольких вещах, но не могу понять, о чем речь. Он объясняет, что иногда будет говорить намеками, «понятными лишь сведущим»: «Вы видели то, что перед вами, и знаете, каковы свойства этой книги и на что я намекаю, потому что умному достаточно и намека. А на толпу, даже если она не сможет вникнуть в мои мысли или не прочитает – я не буду обращать внимания, потому что толпе присущ дух животного, и куда он прикажет, туда она и пойдет». Я записал эти слова себе в дневник и добавил: «Эту статью нужно еще раз просмотреть очень внимательно». Вообще мне казалось, что к чтению нужно относиться вдумчиво, почти так же, как к изучению Талмуда или книг позднейших законоучителей и их нововведений. Каждое слово, каждая статья, каждый стих занимали меня. Вот статья Песаха Рудермана{328}328
  Рудерман, Песах – писатель, историк, переводчик. Автор книги «Дибук: общие представления о развитии веры в переселение душ», посвященной представлениям иудаизма о переселении душ. Книга вышла в Варшаве в 1878 г.


[Закрыть] «Общие воззрения касательно цадиков и хасидов». Начал ее читать. Больше всего меня заинтересовали те места, где было про Ари, про р. Хаима Виталя{329}329
  Виталь, Хаим (1542–1620) – каббалист, оказал значительное влияние на развитие поздней Каббалы. Основное сочинение Виталя «Эц хахаим» («Древо жизни») служило важнейшим источником для изучения Каббалы для последующих поколений еврейских мистиков. Писал также по вопросам Галахи, астрономии и алхимии.


[Закрыть], про р. Исраэля Бешта{330}330
  Бешт (аббрев. Баал-Шем-Тов – «Добрый чудотворец», р. Исраэль бен Элиэзер, 1700–1760) – основатель хасидизма. Согласно преданию, в молодости он днями прислуживал в хедере, а по ночам возносился в Высшее Училище, где постигал тайны Торы. Вел вместе с женой уединенную жизнь в карпатских горах, пока в тридцатишестилетнем возрасте повелением свыше не принужден был открыться миру. Бешт выступил с проповедью своего учения, совершая множество чудес и дивных знамений. Последние годы жизни провел в г. Меджибоже, где и был похоронен. Могила Бешта до сегодняшнего дня является важным центром паломничества хасидов. Учение Бешта изложено в трудах его учеников, прежде всего в комментарии к Пятикнижию «Толдот Яаков Йосеф» («Потомство Яакова – Йосеф») Яакова-Йосефа из Полонного. Наиболее популярный сборник легенд о Беште – «Шивхей ха-Бешт» («Прославление Бешта») – вышел в свет в 1815 г.


[Закрыть] и его учеников, про р. Шнеура-Залмана из Ляд и его сыновей, и про всех хасидов Хабада, которые «приносили, приносят и будут приносить беды, тьму и невежество»; вот автор с издевкой пишет о Виленском Гаоне{331}331
  Виленский Гаон – рабби Элияху бен Шлама-Залман из Вильно (1720–1797), один из авторитетнейших духовных лидеров восточноевропейского еврейства, создатель нового подхода к изучению Талмуда, автор множества трудов; противник хасидизма.


[Закрыть], вот рассуждения издателя по поводу «собрания вредителей и злоумышленников, которые вводят народ в грех своими бреднями, – разве не таковыми являются Бешт и его ученики, которые заботились лишь о том, чтобы разбогатеть», и что «хасидизм в каждой своей фразе повторяет учение Шабтая Цви{332}332
  Шабтай Цви (1626–1676) – лжемессия, провозглашенный в 1665 г. «пророком» Натаном из Газы истинным Избавителем. Так называемое «саббатианское движение», признававшее мессианскую роль Шабтая Цви и противопоставлявшее Каббалу Галахе, в кратчайшие сроки охватило большую часть еврейских общин мира – на территории Оттоманской империи, Северной Африки, Западной и Восточной Европы. При попытке убедить турецкого султана восстановить еврейское царство в Палестине Шабтай Цви был заключен в крепость Абидос на Галлипольском полуострове (Турция), а по прошествии некоторого времени поставлен перед выбором между смертной казнью и обращением в ислам. Вследствие принятия им ислама движение распалось, а немногочисленные оставшиеся последователи саббатианства основали разрозненные секты в различных странах.


[Закрыть] и ничем не отличается от него», и что «все меры морали и скромности, исстари украшавшие еврейский народ, они оттолкнули далеко-далеко за пределы Израиля». Эти слова переполнили мое терпение. Я разволновался и встал. Закрыл книгу. Час был поздний, почти пять. Я вернул «ха-Шахар», на вопрос библиотекаря ответил, что книга мне больше не понадобится. Но, уже спускаясь по ступенькам, пожалел, что не попросил библиотекаря оставить книгу до завтра… Я забыл и о своих стихах, и о Явеце, исчезли и мои прежние волнения. Другая мысль занимала меня: конечно же, во всем этом нет ни капли истины. Рудерман с такой уверенностью пишет о началах Каббалы{333}333
  Каббала («Полученное по традиции», ивр.) – еврейское мистическое учение, исходящее из представления о единой природе космогонии, истории и человеческой души и рассматривающее все эти феномены в качестве единого метатекста, ключ к которому содержится в Торе, понимаемой как система универсальных символов.


[Закрыть] и хасидизма и даже не знает, что р. Мендл из Любавичей был не зятем раввина из Ляд, а внуком…

Ровно в шесть я был дома у Явеца. Меня провели через коридор и столовую, которая, видимо, служила также и гостиной, потом – внутренний коридор и справа – рабочий кабинет Явеца. Маленькая аккуратно подстриженная бородка, гладкий невысокий лоб, светлое лицо, добрые и внимательные глаза; казалось, этот человек во всем соблюдал чистоту и этикет и был несколько наивен. Он сидел за столом спиной к окну; на столе стоял большой красивый светильник с абажуром, который направлял весь свет на большую книгу, Вавилонский Талмуд, изданный в Вильно. Я заметил издали: трактат «Санхедрин». Он закрыл книгу, поздоровался со мной и попросил садиться – не напротив него, а рядом с ним: у кресла, в котором он сидел, стоял стул.

«Я прочитал ваши стихи. Если бы стихотворение "Сукка" дошло до меня перед Песахом, я бы напечатал его (Явец в то время был редактором литературного приложения к журналу "ха-Цфира", которое выходило в честь праздников и по особым случаям). Прекрасное стихотворение. Остальные стихи мне тоже понравились. Кто вы? Откуда вы приехали и чем занимаетесь?» Я рассказал ему вкратце. Кроме того, я рассказал ему, что интересуюсь историей еврейского народа. Ни поэзию, ни историю евреев он не считал «жизненными целями». «А как вы собираетесь обеспечивать себя в Вильно?» Я объяснил: «Больше пяти лет я проучился в йешиве и хорошо знаю шесть разделов Мишны и четыре части Талмуда. Изучал я и мудрецов Талмуда: «Йоре деа» и труды Рамбама. Еще у меня большой интерес к истории евреев и склонность к литературе. Я хочу завершить шесть частей Талмуда, получить диплом раввина{334}334
  Получение раввинского диплома (смиха – «возложение рук», ивр.) – акт, при котором авторитетный учитель (раввин, обладающий смихой) объявляет ученику, что отныне у того тоже есть право самостоятельно выносить галахические решения любого уровня сложности и ответственности. Получив смиху, ученик сам становился раввином и в свою очередь мог передать смиху своим будущим ученикам.


[Закрыть], а помимо этого изучать языки, русский и немецкий, и читать огромное количество интересующих меня вещей: художественную литературу и поэзию, а также книги по еврейской истории. И вот я пришел к вам, господин: говорят, у меня хорошая память, я многое знаю. «В том, что открыто всякому, люди не лгут». Хочу служить господину, который близок мне как по воззрениям, так и по роду занятий; по интересу как к литературе, так и к еврейской истории». Моя речь поразила Явеца. Он помолчал несколько секунд, а потом сказал: «Я затрудняюсь проверить то, что вы говорите, потому что это меня ко многому обязывает. Я даже не смогу испытать вас, потому что сам только недавно поселился в Вильно, и моего литературного „дохода“ явно недостаточно, чтобы занять работой кого бы то ни было. Где вы учились?» Я рассказал ему немного о йешивах и о моем способе обучения. Он спросил, что я читал по еврейской истории. Я начал рассказывать, приводя различные хроники, и закончил переведенными на иврит частями книги Греца, книгами, написанными Явецом, его статьей «Башня столетия» и учебниками, которые он написал. Он спросил, читал ли я его «Собрание Израиля». Я пересказал ему содержание его статьи «Избранный мудрец» об эпохе, в которую жил автор книги «Тана де-вей Элияху»{335}335
  «Тана де-вей Элияху» («Учение дома Элияху») – аггадический мидраш, созданный после мусульманского завоевания Земли Израиля в 640 г., крайне популярный в хасидских кругах.


[Закрыть]. Он улыбнулся и спросил, читал ли я критику на его статьи. Я ответил утвердительно и сказал, что меня совершенно не устраивает схоластический метод, примененный в «хаКореме» (Элиэзер Атлас{336}336
  Атлас, Элиэзер (1851–1904) – писатель, критик. С 1875 г. сотрудничал в газете «ха-Кармель». Редактор сборника «ха-Керем» (1888). Писал на иврите. Сторонник Гаскалы, в 1880-е гг. был близок к палестинофильству. С 1890-х гг. – противник сионизма и палестинофильства.


[Закрыть] в «ха-Кореме» критиковал Явеца).

«Почему вы причислили мои учебники к книгам по истории, ведь они предназначены лишь для учеников?» Я ответил, что лишь сегодня убедился, что это совсем не так. «Я очень хорошо помню, как вы, господин, в своей маленькой книжке «Хроники, написанные для сынов Израиля» обсуждаете Смоленскина – хвалите и критикуете, и сегодня я убедился, насколько эти суждения точны и основаны на детальном рассмотрении». Я рассказал ему о шестом выпуске «ха-Шахара» и изложил свои замечания и впечатления. Явец улыбнулся и сказал: «Нет надобности проверять ваше знание Талмуда, я вижу, что вы читаете "ха-Шахар" как студент йешивы, заинтересовавшийся талмудической проблемой». Мы расстались. Он пригласил меня к себе на послезавтра в четыре часа вечера, а также позвал на субботний ужин. Он рассмотрит мой вопрос и подумает, чем может мне помочь. Явец вышел вместе со мной, вошел в гостиную, представил меня своей жене (сестре р. Й.-М. Пинеса{337}337
  Пинес, И ехиэль-Михл (1843–1913) – публицист, педагог и общественный деятель, один из провозвестников религиозного сионизма. Писал на иврите. С 1878 г. – в Эрец-Исраэль. Был сторонником возрождения иврита и развития еврейских сельскохозяйственных поселений в Эрец-Исраэль. В 1882 г. способствовал повторному заселению, оставленной незадолго до того Петах-Тиквы, в 1884 г. приобрел землю, где был основан поселок Гадера. Пинес принимал участие в основании еврейских школ в Эрец-Исраэль, был попечителем благотворительных учреждений ашкеназской общины Иерусалима. Его сестра была замужем за 3.-В. Явецом.


[Закрыть]), дочери и сыну как «поэта, эрудита и, может быть, историка в будущем» и проводил до двери.

Я вышел ободренный и счастливый. Я даже чувствовал, что шаги мои сделались другими: крепкими, уверенными и быстрыми. Однако мне не с кем было поделиться своей радостью. У меня здесь не было ни брата, ни родственника, ни друга, ни приятеля. Я решил поспешить «домой», пригласить Янкеля в трактир и поговорить с ним. В квартире дома номер шесть в Квасном переулке уже собрались все жильцы. Все мои соседи находились в «большой комнате». Янкель представил меня хозяину дома и квартирантам. Один из них – юноша по имени Лба из Воронова, примерно двадцати лет, высокого роста и худощавый, с точеными чертами лица, над тонкими губами едва пробивающиеся усики, нос длинный и узкий, удивленные глаза; вообще, его лицо напоминало птичье, а сам он – знак вопроса. А вот Маймон, студент художественной школы имени Антокольского. Примерно моего возраста, полноват, со смуглым лицом, веселыми глазами и небрежной походкой. А вот аврех[5]5
  Молодой человек, который окончил обучение в йешиве и обзавелся семьей. – Прим. ред.


[Закрыть] из Швенган, он приехал навестить свою жену, которая уже месяц лежит в больнице, здесь напротив. У авреха Зельдкена розовые щеки, водянистые глаза и высокий голос. Он приехал с невесткой. По ее молодому, но усталому лицу ей можно было дать как двадцать, так и тридцать лет или даже больше. Многочисленные веснушки и намек на усики над верхней губой свидетельствовали о веселости характера, однако то, как она прищуривала глаза – вероятно, от близорукости, – ослабляло это впечатление. Я представился как юноша из Полтавы, который приехал учиться «лернен ун штудирен» в Вильно. «О, у тебя тут будет товарищ! Во второй комнате живет парнишка, который готовится поступать в институт для учителей!» «Тоже мне товарищ, – сказал Янкель, – жадный как свинья, злой как собака, ходит как медведь и молчит как рыба!» Все засмеялись. Видимо, этого юношу жильцы недолюбливали. Я пригласил Янкеля в трактир. К нам присоединился и Маймон. Они и там продолжали описывать мне жильцов. На кухне и в двух комнатах ночуют в общей сложности сейчас восемнадцать душ. Обычно – двадцать. На кухне, за печкой, – две ниши, и в каждой стоит кровать, маленький столик и стул, там живут две старушки. Одна из них когда-то была очень красива и прожила очень бурную жизнь. Она отлично говорит по-польски; у нее были приключения с польскими офицерами во времена польского восстания. Она получает пособие. От кого? То ли от правительства, то ли от польских «буянов», а может, и от тех, и от других… У второй есть сыновья, но она не поладила с невестками и живет здесь. Сыновья за нее платят и содержат ее.

В большой комнате – за дощатой перегородкой – живут еще пять человек: хозяин дома с женой, двое детей – мальчик и девочка, старуха – «старая еврейка, глухая и вздорная». Третья комната тоже поделена перегородкой из досок. На той половине, которая со стороны двора, кроме парня, готовящегося в институт, живет еще «агент из Сморгони» (я встретил его при входе в дом), еврей лет сорока, низкого роста, полноватый, в меховой шубе, очень напоминающей ту, которую я продал в Гомеле за рубль восемьдесят копеек. Соседи не знают точно, чем он занимается. Во второй половине комнаты живет наборщик, а с ним жена и дочь, молоденькая бледная девушка. Приятели объяснили мне, что «наша половина» гораздо лучше: в ней есть окна и меньше сырости, чем на второй половине, куда почти совсем не проникает свет. Я стал расспрашивать Маймона, ученика художественной школы, о его происхождении и семье – не родственник ли он художника Моше Маймона{338}338
  Маймон, Моше (Моисей Львович, 1860–1924) – художник, окончил Академию художеств в Петербурге, преподавал историю искусства в Еврейском университете в Петрограде. В своем творчестве обращался к сценам еврейского быта и к библейским сюжетам. Автор альбомов: «Женщины Библии» (СПб., 1899); «Мужи Библии» (СПб., 1898); «Художественный литературный альбом» (СПб., 1900). См. также его воспоминания «Из истории одной картины» (Еврейская летопись: Сб. 1. Пг.; м., 1923).


[Закрыть] (журнал «ха-Мелиц» давал в те годы в подарок своим подписчикам знаменитую картину Маймона «Марраны» и обещал, что подарит и картину «Хасмонеи»), а также не из семьи ли он философа Шлома Маймона{339}339
  Маймон, Шломо (1753–1800) – философ, просветитель, автор большого количества работ по европейской и еврейской философии и естественным наукам, написанных по-немецки и на иврите. Широкую известность получила его автобиография, впервые опубликованная в 1793 г. в Берлине под названием «История жизни Соломона Маймона, написанная им самим».


[Закрыть]? В те месяцы в начале 5660 (осенью 1899) года появилась «История Шлама Маймона» на иврите, и я уже успел ее прочитать. Имя художника Маше Маймона было ему знакомо – художник родился в Вилковишках Сувалкской губернии, а он родился в Пильвишкяе, в районе Мариямполя, тоже Сувалкской губернии, но его отец из Вилковишек! Вот уж он посоветуется с отцом, может быть, можно будет извлечь пользу из такого родственника. «А кто такой философ Шломо Маймон? Откуда он родом? Может быть, и из него можно будет извлечь какую-то пользу?» Я немного рассказал им о Шломо Маймоне, что, быть может, и он из этой же семьи. Я рассказал, что он родился в поместье на берегу реки Неман, однако нет никакой перспективы извлечь из него пользу: он умер более ста лет назад, да и при жизни был не Бог весть каков – беден был не меньше, чем мы. Я рассказал им несколько забавных случаев из его жизни. Из этого разговора они заключили, что я «очень образованный». Они стали относиться ко мне с большим вниманием, беспокоиться о моем заработке и давать мне советы. Когда мы вернулись домой, был уже девятый час. Я сразу лег спать, но был очень взволнован и заснуть не мог. Стал подводить итоги дня. Да, день был трудный, насыщенный, яркий, глубокий… И вдруг я вскочил и сел на постели – а ведь я так и не помолился сегодня! Не накладывал тфилuн{340}340
  Тфилин – «филактерии»; написанные на пергаменте отрывки из Торы, помещенные в коробочки, выделанные из кожи. Тфилин прикрепляются к голове и левой руке, напротив сердца, при помощи кожаных ремешков, продетых через основания коробочек. Обычно тфилин накладывают во время утренней молитвы, хотя при необходимости это можно проделывать до заката. Наложение тфилин, наряду с обрезанием и соблюдением субботы, считается одной из важнейших заповедей.


[Закрыть]! И даже не почувствовал этого! Днем отложил, да так и не вспомнил потом! Стоило мне приехать в город, где никто меня не знает, и вдруг все рушится… Я был потрясен. Решил с завтрашнего дня установить себе распорядок дня. Жесткий. Библиотека Страшуна открывается в десять утра. С шести утра до десяти я буду изучать Талмуд и Рамбама – по четыре часа в день. Я решил, что буду заниматься в одном из бейт-мидрашей, что во дворе синагоги. Это недалеко отсюда. Потом буду сидеть в библиотеке Страшуна до ее закрытия. Потом мне нужно постараться найти работу на вечер. Надо подумать об этом. Приучу себя питаться два раза в день: утром перед библиотекой и вечером после нее. Ничего страшного! Даже если ничего не выйдет из обещания Явеца, это не нарушит моих планов. Тут я заснул. Однако почти сразу проснулся от детского плача. Часов у меня не было. Мне показалось, что где-то около трех часов ночи. Плач, приглушенный и сдавленный, и мягкий успокаивающий шепот матери.