Текст книги "Серебряная река"

– Панчо, помоги мне, – прошу я, – я хочу отвезти его в больницу.

Мы медленно пересекаем стадион, и каждый шаг вызывает у Клаудио острые страдания. Его снова тошнит около дерева, и я вспоминаю, что в детстве его сильно укачивало. Даже после полета на аттракционе super-aviones в Буэнос-Айресе он позеленел и не мог съесть мороженое.

– Я умираю, – стонет он. Если бы это сказал кто-нибудь другой, а не Клаудио, я счел бы это мелодраматичным.

Мы подводим его к краю мостовой и ищем желтый огонек такси. Когда наконец удается остановить машину, водитель настороженно смотрит на Клаудио.

– А он мне не наблюет на сиденье?

– Он болен, – говорю я, – мы везем его в больницу.

– У меня тут не машина скорой помощи, – огрызается водитель, небрежно выбрасывая в окно сигарету и уезжая прочь.

Во мне поднимается волна ненависти, как у Панчо, к этому тупому, невежественному, лысому, малограмотному английскому антисамаритянину. К счастью, Клаудио не замечает этого.

– Нужно запомнить его номер! Мы напишем на него жалобу! – возмущенно кричит Эмили. – Они не имеют права не взять пассажира: если место, куда нужно ехать, лежит внутри какого-то радиуса, они обязаны вас взять…

– Ладно, об этом теперь поздно говорить, – отрубаю я и машу рукой всем такси, даже без желтого огонька, в надежде, что какой-нибудь водитель просто забыл его включить.

Наконец останавливается такси. Мы заносим Клаудио на заднее сиденье, обещая водителю, что его не будет рвать, и едем в больницу.

В приемном отделении висит электронное табло, извещающее, что ждать нужно три часа. На пластиковых скамьях сидят мужчина, обхвативший себя за голову, повар в рабочей одежде, проткнувший себе шею ножом, женщина азиатского происхождения, которая стонет и раскачивается, держась за живот. Тут же расхаживает пьяный, раздражающий всех внезапными очередями бессвязных ругательств, которые могут относиться как к его боли, так и к чему-то иному.

– Мой сын очень болен, – говорю я регистратору.

– Сестра-сортировщица подойдет к нему через минуту, – отвечает она, не глядя.

– Кто подойдет?

– Сестра, которая посмотрит, что с ним. Сядьте, пожалуйста.

Мы садимся. Клаудио закрывает глаза.

– Я думаю, это из-за рыбы, – произносит Эмили с надеждой. – Моя мама однажды сильно отравилась рыбой. Я сказала ей, что так и бывает, если есть мертвых животных. Она сказала, что рыба – не животное, но это глупость: некоторые даже оставляют головы, и рыбьи глаза смотрят на вас… – Эмили поворачивает голову, неплохо имитируя рыбий глаз, смотрящий на вас с тарелки. – …Я надеюсь, что с Клаудио все будет хорошо, – завершает она с тоской.

– Где вы познакомились? – спрашиваю я, совершенно не представляя, о чем могут разговаривать такие несовместимые между собой люди.

– В городе открылся новый кубинский бар. Я была там на открытии и сильно напилась. И встретила там Клаудио. Мы с ним пили mojitos[56]56
  Густые сладкие ликеры, по консистенции напоминающие мастику (исп.).


[Закрыть]. – К моему удивлению, Эмили произносит правильно. – Но те, что я пила на Кубе, были несравнимо лучше.

– Вы были на Кубе? – Мое удивление растет еще больше.

– Да, мама с папой теперь каждый год туда ездят. Очень дешево, и пляжи прекрасные. Кроме того, родители считают это своим долгом, потому что они коммунисты. Клаудио сказал мне, что вы тоже были в некотором роде коммунистом. Так мы и разговорились.

– Ваши родители – коммунисты? – Я стараюсь не выказать изумления. Мне также весьма интересно, что Клаудио рассказал обо мне этой девушке.

– Главным образом мама. Моя бабушка – ее мама – стала коммунисткой, потому что работала регистратором в больнице. Коммунистическая партия устраивала перед Рождеством лотерею, в которой разыгрывался гусь. Моя бабушка выиграла гуся и вступила в партию. Так что это у нас семейное. Я любила слушать эту историю, когда была маленькой… прежде чем стать вегетарианкой, конечно… но дело было в войну, с едой было плохо, и можно простить, что они съели того гуся.

Наш разговор прервала сестра, которая подошла, чтобы осмотреть Клаудио. В ее отношении заметна какая-то поверхностность, и мне это не нравится. К тому же Клаудио несколько пришел в себя, и сестра проявляет признаки раздражения.

– Сейчас часто встречается очень неприятный грипп. Это отделение экстренной помощи, оно так и называется. Вам лучше всего показаться своему терапевту, если не последует улучшения.

– Хорошо, – говорит Клаудио.

– Нет, не хорошо, – говорю я. – Я сына в жизни таким не видел, и думаю, что это серьезнее чем грипп. Его должен осмотреть врач, затем мы сюда и приехали.

Я знаю, что сестру раздражает мой голос, в котором легкий иностранный акцент сочетается с правильной английской речью. Это сочетание напоминает британцам о том, что нахальных аборигенов нужно немного осадить. Я знаю ее мысли: «Какое у него право указывать, что я должна делать?»

– Ну, доктор может посмотреть его, но он скажет вам то же самое, а ждать придется очень долго.

Это должно означать, что она ставит нас в конец очереди. Клаудио стонет.

– Ему нужно хотя бы лечь, – объясняю я.

– Если вы хотите, чтобы он лег, лучше всего вам отвезти больного домой, положить в постель и вызвать лечащего врача. Мне совершенно ясно, что он подхватил вирус, который ходит кругом. Я знаю, что это неприятно, но в конце концов само проходит, – резко заканчивает сестра, волосы которой окрашены в апельсиновый цвет, и напрасно, поскольку она была достаточно уродлива и до совершения этого варварства. Я начинаю ее ненавидеть, особенно потому, что медсестра уже собирается уйти.

– Мы подождем, – говорю я.

Она пожимает плечами и удаляется.

– Ты слышал, Клаудио? – Эмили пытается приободрить его. – Ты подхватил вирус. Если бы ты был компьютером, то смог бы сам себя вылечить.

Панчо нет смысла ждать вместе с нами, и я его отпускаю. Парень слабо протестует, но я знаю, что ему не терпится уйти.

– До завтра, – бормочет он, неловко хлопая Клаудио по голове. Клаудио вздрагивает.

– У меня болит шея, – шепчет он.

Мы все сидим, и сидим, и сидим. Эмили сходила за кофе и печеньем. Одного за другим осматривают пострадавших. Пьяного уводят охранники, женщина-азиатка со стонами уходит в палату, сестра с апельсинными волосами исчезает, мимо ходят молодые доктора в белых халатах со стетоскопами, обвивающими их шеи, как спящие змеи. Красные цифры, указывающие оставшееся время ожидания, не меняются.

Наконец, когда я и сам уже начинаю думать, не отвезти ли Клаудио домой, чтобы он мог хотя бы лечь, терпение Эмили лопается. Она хватает проходящего мимо доктора за рукав халата.

– Извините меня, но это совершенно возмутительно. Просто безобразие! Мы уже несколько часов ждем. Послушайте, моего… э-э… друга должен осмотреть врач, ему очень плохо.

Бледная кожа Эмили розовеет, когда кровь возмущения приливает к ее лицу.

Доктор обещает осмотреть Клаудио через пять минут, и я прихожу в раздражение, так как уверен, что он не сделал бы этого, если бы не английский Эмили, громко прозвучавший на всю приемную. Мы ждали так долго, что я с трудом могу поверить, что Клаудио вызовут, но наконец его уводит ободряюще улыбающийся молодой доктор.

Через некоторое время доктор снова появляется, и Клаудио с ним нет. Врач выглядит озабоченным.

– Вы отец Клаудио Менони? – спрашивает он. Я киваю.

– Я думаю, что нам нужно сделать некоторые анализы, мистер Менони…

– Анализы?

– Да, на всякий случай. Некоторые из симптомов его болезни характерны для менингита. Боль в шее, раздражение от света…

– Но мы же, когда приехали, сообщили о них.

– Да, – доктор выглядит смущенным. – Да, на это было необходимо обратить внимание… Но теперь мы хотим взять жидкость из позвоночника Клаудио. Менингит бывает разных видов. Мы должны точно знать, с которым из них имеем дело, чтобы назначить правильное лечение. Если это менингит, ему будут вводить антибиотики.

– Менингит? – Эмили выглядит ошеломленной. – Но ведь это очень серьезно. Он поправится?

– Мы можем его повидать? – спрашиваю я.

– Не сейчас, – отвечает доктор. – У него берут некоторые анализы. Как я сказал, мы пока не знаем точно, с чем имеем дело.

– У него менингит, и он ждал столько времени? – Я в изумлении смотрю на молодого доктора.

– Ну, мы пока точно не знаем… пока спинномозговая пункция…

– Но ведь в этом случае очень важно сразу начать лечение, так? А он ждал почти четыре часа.

– С менингитом всегда сложно. Симптомы очень неточные. Он часто бывает похож на грипп. Если это менингит, то нужно подумать, не сделать ли вам обоим вакцинацию, хотя, возможно, уже поздно. Вы его девушка?

Эмили краснеет.

– Ну, не совсем, я так не думаю, но мы в некотором роде…

– Вы были с ним в близких отношениях в течение последней недели?

Эмили краснеет еще больше. Она искоса смотрит на меня.

– Да, да, в довольно близких.

– Тогда, может быть, стоит на всякий случай сделать вам прививку. Другие близкие родственники есть?

– Они здесь не живут, кроме меня, – говорю я и думаю, что теперь возник повод позвонить бывшей жене.

Доктор тихо кивает, и я вспоминаю, что он не ответил на вопрос Эмили.

– Он выздоровеет?

– Менингит – очень коварная болезнь. Мы будем держать вас в курсе. А как только появится возможность, мы разрешим вам навестить больного.

– О, какое благородство! – Глаза Эмили вдруг начинают сверкать от ярости. – Вы продержали его здесь несколько часов и осматривали тех, кто растянул лодыжку, тогда как у него смертельно опасная болезнь. Если что-нибудь случится, мы примем меры. Не сомневайтесь, обратимся в суд или еще куда-нибудь… но мы обязательно что-то сделаем.

Смертельно опасная болезнь. Эмили сказала слова, которые я не произносил, но которые таились где-то у меня в голове, чтобы наконец выскользнуть и резко уколоть своими ядовитыми жалами. Мой сын может умереть. А все начиналось так хорошо: выходной день, яркое весеннее солнце, футбольный матч, комичный спор из-за счета, приз британцам за пролетарский интернационализм. Потом был воинственный водитель такси. А теперь оказывается, что мой сын может умереть. Клаудио, который решил остаться со мной, когда его мать и сестра вернулись в Голландию. Клаудио, со всей серьезностью молодого человека осуждающий меня за то, что я растрачиваю свои способности и не берегу печень. Маленький Клаудио, которого укачивало в самолетах и автобусах, когда капкан, в который превратился наш континент, сжимался все крепче, а мест, куда можно было бежать, становилось все меньше. Клаудио, который в восторге махал мне рукой из самолета в парке аттракционов в Буэнос-Айресе. Тот самый Клаудио, который бегал по дворику на крыше дома в Монтевидео за газетами, уносимыми ветром. Мой сын, зачатый в Пунта-дель-Дьябло в отеле с засыпанными песком полами под беспрерывный шум разбивающихся волн. Клаудио, сдвинутых на компьютерах, парень, который считает, сколько глотков алкоголя он сделал, и играет в теннис, чтобы держать себя в форме, парень, увлекшийся этой нелепой рыжеволосой девушкой, дочкой коммунистов. Мой сын не может умереть. Он не может умереть раньше меня. Он не может умереть раньше меня.

– Что с ним будет после того, как сделают этот анализ? – спрашиваю я доктора.

– Положим его под капельницу и, если окажется, что у него действительно менингит, сразу начнем лечение антибиотиками. Нужно также найти для него койку, это наша первая задача, потому что госпиталь сейчас переполнен.

– Я хочу остаться с ним сегодня на ночь, – говорю я. Думать о том, чтобы оставить здесь Клаудио одного и вернуться самому в пустой дом, для меня невыносимо. Я ожидаю противодействия доктора, но он не высказывает возражений.

– Возможно, мы сумеем поставить для вас раскладушку рядом с ним. Конечно, на ней не очень удобно…

Врач пожимает плечами и улыбается мне. Он здесь на работе и делает то, что должен. Я думаю о том, что мой сын может умереть, а он, вероятно, думает о конце своей смены.

Когда нам разрешают увидеть Клаудио, он в жару и едва может говорить.

– Папа, я болен, я очень болен, – бормочет он. Капельница в предплечье, неотчетливая речь вызывают во мне муки, и я слегка глажу его волосы.

– Я останусь с тобой сегодня, – тихо говорю я. – Я тебя не брошу.

Я обещаю Эмили, что позвоню ей, если будут новости, и почти жалею об уходе этой неожиданной новой подруги, с ее светлой кожей и рыжими волосами, нервной болтовней, упрямым вегетарианством, бабушкой-коммунисткой, выигравшей гуся в рождественской лотерее. И в то же время мне хочется остаться одному с Клаудио; мне кажется, что мое и только мое присутствие может пойти ему на пользу; только мое бдение спасет сына.

Разве может что-нибудь случиться с Клаудио, когда мне приходилось гораздо ближе сталкиваться с опасностями, чем ему. От Монтевидео до Сантьяго и Буэнос-Айреса я легко мог оказаться повешенным на дереве, скинутым в придорожную канаву или выброшенным из самолета в ледяную воду. Мой сын пошел посмотреть футбольный матч светлым весенним утром и оказался в больничной палате с вирусом, который может убить или пощадить его в зависимости от стечения обстоятельств, которое невозможно предугадать, – каприза вируса, особенностей организма Клаудио, умения врачей. И не исключено, что на его организм могли повлиять переезды из одного места в другое; мальчуган в коротких штанишках, глядящий на струйки дождя на окнах автобусов и самолетов, который уже не может гоняться за газетами в дворике на крыше. И какое же детство я ему устроил – я, гордый революционер и строитель НОВОГО ОБЩЕСТВА, верящий в поэзию восстания, броские лозунги о светлом будущем, возродившейся дух Тупака Амару, – таская за собой из одного города в другой его и его младшую сестру? Перед тем, как вернуться в Голландию, через которую мы и попали в Европу, моя жена выглянула на улицу из нашей квартиры в доме-башне, обернулась ко мне и спросила: «И все было ради этого, Орландо, неужели ради этого?» Я снова слышу эти слова, когда смотрю сверху на моего беспомощного сына, на тело которого напал какой-то непостижимый вирус. И думаю – ради чего же все было?

Потом в палату приносят раскладушку, и я ложусь на нее, слушаю дыхание Клаудио и странные бессвязные фразы, которые он иногда бормочет. В больнице становится тише; снаружи ходят туда-сюда сестры, иногда появляются в палате, чтобы посмотреть на глаза Клаудио или проверить разные трубочки, подведенные к его телу, как бы стараясь таким пристальным вниманием компенсировать ранее проявленную небрежность. Я вижу стариков со следами разрушительных болезней, с шарканьем проходящих по коридору в своих пижамах и дешевых халатах из шотландки, чтобы выкурить самокрутку, которая, возможно, и довела их до этого изнуренного состояния. Вижу женщину в плаще, прикладывающую платок к заплаканным глазам.

В окно я вижу небо, окрасившееся необычным и тревожным синим цветом перед наступлением темноты. Я представляю себе всех больных на своих койках, их истории, которые размножаются снова и снова, как вирус в их страдающих телах, и всех тех, кого они знают или знали, – как, например, эту рыжеволосую девушку, рассказывающую о коммунистическом гусе и мучительно признающуюся в близости с моим сыном двум мужчинам, которых она до сегодняшнего дня никогда не встречала, – много всего таится в стенах этого старого здания, снаружи которого негромко шумит уличный транспорт.

– Папа, – шепчет Клаудио, – папа, ты возвращаешься? Ты возвращаешься?

– Куда, Клаудио? Я никуда не ухожу.

– Ты возвращаешься? Они сделают тебе плохо, – беспокойно повторяет Клаудио и затихает. Он больше не слышит меня.

Я знаю, что мне не уснуть. Я пытаюсь выкинуть из головы все мысли, сосредоточиться на пустяках, на результатах футбольных матчей, на каком-то образе. Думаю о том, что завтра нужно будет позвонить жене, и гадаю, сразу она приедет или будет ждать новостей, возьмет ли с собой Сару. Вспоминаю гостиничный номер в Буэнос-Айресе, открытое окно и полощущуюся на ветру занавеску. Заставляю себя отвлечься от этого видения и думаю о том, что нужно позвонить Клаудио на работу и сообщить, что он заболел, что нужно позвонить к себе на работу и сказать, что я не приду убираться в офисе телекомпании. Представляю себе гостиницу у моря, в которой был зачат Клаудио в те далекие времена, когда я и моя жена еще любили друг друга. Представляю себе жену – обнаженной. Представляю… Нет.

Когда-то, когда мне было столько лет, сколько сейчас Клаудио, меня держали в камере. Палачи постоянно забирали одного заключенного из нашей камеры, чтобы пытать, и мы слышали его крики. Несчастный кричал и звал маму. Это было непрерывно, он не останавливался. Mami, mami, por favor, quiero mi mama, mama, ayúdame, ayúdame mama[57]57
  Мама, мамочка, прошу тебя, любимая! Мама, мамочка, услышь меня, мама! (исп.).


[Закрыть]. Вероятно, мучители получали большое удовольствие. Было невыносимо слушать, как он кричит, отчаянно зовет женщину, которая его родила, которая когда-то могла защитить своего сына от любой боли, от любых страданий. Страшно было думать о том, что мать, возможно, разыскивает его, думает бог знает что и пытается сама этому не верить, требует встреч с бюрократами смерти, людьми, у которых тоже были матери, которые отстранятся от нее и не примут ее прошения, потому что сын, который так отчаянно молит ее о защите, официально не числится задержанным.

Они притаскивали его в камеру, и мы пытались ему помочь. Я никогда не забуду, как он лежал в углу камеры, свернувшись, как плод в утробе, и непрерывно повторял: «Яхочуумереть. Яхочуумереть. Яхочуумереть».

А сейчас я лежу, нюхая брезент раскладушки, рядом со своим сыном, который скитается вместе со мной с тех пор, как мне пришлось оставить свой дом с зелеными ставнями, стоящий высоко над гаванью, и Рио-де-ла-Плату, мою серебряную реку, над которой дуют ветры, приходящие с океана. И мой сын болен. Ему нужна моя помощь, и я не знаю, смогу ли помочь ему, хотя я с радостью отдал бы жизнь за этого серьезного мальчика, которому компьютеры нравятся больше, чем революция, и который восхищается Биллом Гейтсом больше, чем Тупаком Амару. Но я перестаю думать о гостиничном номере в Буэнос-Айресе с ее хлопающей занавеской и искалеченном парнишке, свернувшемся в углу камеры. Я думаю о маленьком мальчике и его сестренке, восторженно машущих руками из самолета в парке аттракционов Буэнос-Айреса, и повторяю: «Пожалуйстанеумирай. Пожалуйстанеумирай».

В монтажной

– Этот человек в клубе сказал, что я должна рассказать всю эту ерунду про собачий поводок и футбольную майку. Мне это показалось довольно глупым, но я приняла его за клиента…

– Так, отлично. Вход десять ноль семь, выход… одиннадцать ноль четыре.

Ник был в монтажной и работал с интервью, которые Мэнди давала по делу Рона Драйвера. Мэнди оказалась просто мечтой интервьюера. Она была добродушной, не обращала внимания на камеры и выдавала экспромты, типа «но я приняла его за клиента», рассказывая о некоем не столь уж таинственном призраке, которому удалось представить тред-юниониста в виде вороватого извращенца, а не в качестве зануды, которого Ник хорошо изучил, – коллекционера моделей автомобилей и любителя вещей ручной работы.

Ник посмотрел на распечатку интервью, лежавшую у него в руках.

«Потом он привел журналиста – из этих таблоидов, и они покупали мне выпивку, а потом мы сделали интервью, а я к тому времени так нажралась, что уже сама начала придумывать, а когда журналист пошел в уборную, этот первый тип даже сказал, чтобы я успокоилась, потому что в такие глупости никто не поверит, вы понимаете?»

Грязные трюки. Наверно, если бы они ограничились сообщением о том, что Рон Драйвер любил ходить в футболке «Birmingham City» на собачьем поводке, это можно было назвать грязным трюком. Но месть в отношении Рона Драйвера зашла гораздо дальше, включив в себя обвинения в растрате профсоюзных фондов, что привело его к суду присяжных. Бедный старый Рон считал последнее обвинение самым ужасным – он признался бы в чем угодно, но только не в краже у братьев по классу. Рон Драйвер отстал от жизни, а его профсоюз больше не входил в состав той эклектичной армии, которая когда-то представляла собой «внутреннего врага». Новый Генеральный секретарь был сверхсовременно мыслящим деятелем, необычно мягко упрекавшим правительство, которое эта армия привела к власти, а ее местные командиры так же хотели разрешать какие-нибудь забастовки, как и остаться без своих дорогих автомобилей с кондиционерами.

Ник вернулся к рабочему столу, чтобы проверить голосовую почту. Было сообщение от Карла с приглашением на презентацию новой книги о футболистах-хулиганах. Было сообщение от Марианны, напоминавшей, что он должен забрать Розу в пять часов вечера. Ник никогда не забывал забрать Розу, поэтому такие напоминания его раздражали. Тем более теперь, когда Роза оставалась с ним дважды в неделю, так как мать Марианны лежала в больнице с раком груди и Марианна навещала ее почти каждый день.

Последнее сообщение было от Джорджа Ламиди. Он хотел договориться с Ником о времени посещения Криса в тюрьме Уондсворт. Ник подумал, сообщил ли НВ о его визите в «Саблайм», и решил, что это вполне возможно. Представлять себе их возможный разговор ему не хотелось. Ник достал свой сэндвич, приготовленный на обед, и без особого аппетита стал поедать, смахивая на пол кусочки салата, падавшие ему на грудь.

К столу Ника подошла Пенни – продюсер его передач. Пенни была ветераном Би-би-си, женщина примерно пятидесяти лет, элегантная, седоволосая и нетерпимая к дуракам, что не всем нравилось. Не одному сотруднику досталось от ее острого языка за проявленную в работе небрежность. У Ника пора не возникало с ней проблем, и он надеялся, что, когда серия передач закончится, его контракт возобновят.

– Как успехи, Ник? – спросила Пенни, усаживаясь на край его стола.

– Монтаж двигается хорошо. Мэнди – просто звезда.

– А как мистер Драйвер? Всем доволен?

– Ну, этот никогда ничем до конца не доволен. Но это не страшно.

– Хорошо, хорошо. Я хочу сказать, что ловко ты нашел эту проститутку и заставил ее разговориться. Впечатляет. Пошли разговоры о продолжении сериала. Тебе, полагаю, пора подумать о каких-нибудь новых проектах, все надо делать заранее.

Пенни ушла, и Ник испытал удовольствие от ее похвалы. Если историю с «Саблаймом» удастся сдвинуть с места, он окажется в очень выгодном положении. С другой стороны, Ник боялся, что если люди и станут говорить, то только в отсутствие камеры. Имеющиеся пока свидетельства не указывали на то, что полиция, обвинив Криса, действовала из грубых расистских побуждений. Не было сомнений в том, что Крис вывел парня наружу – теперь у погибшего было имя, появившееся в ходе просеивания Марком газетных вырезок. Натану Клеменсу было восемнадцать лет, когда после долгого топтания охранника клуба «Саблайм» у него на груди и лице он скончался в результате перелома черепа и кровоизлияния в легкие.

Ник вынул блокнот и записал имена:

Дет. Кинч – сегодня днем.

Крис – посетить в тюрьме.

Ричард Ирвин – ??

Джоан Салливан – узнать подробнее.

Миссис Клеменс – Марку договориться.

Фотографии и интервью с миссис Клеменс появились в местных газетах после того, как Крису вынесли приговор. Это была женщина с кожей серого цвета, одуревшая от никотина, транквилизаторов и общего равнодушия окружающих. Она уверенно заявила, что Крис будет гореть в аду, пожалела об отмене смертной казни и рассказала, что Натан был замечательным сыном и добрым мальчиком, любившим удить рыбу. Приводившиеся при этом в газетах фотографии и криминальная биография Натана свидетельствовали о том, что его юношеская любовь к рыбалке была вытеснена другими увлечениями, и описание его соседями как «далеко не ангела» или и вовсе как «отребья» противоречили заявлениям матери. Был Натан ангелом или нет, но кто-то счел допустимым оттащить его в узкую улицу и убить ужасающе жестоким образом. Возможно, этот человек сидел сейчас в тюрьме Уондсворт и ждал журналиста-спасителя, обещанного ему другом, Джорджем Ламиди.

Хотя Нику хотелось как можно скорее встретиться с Крисом, его приводила в уныние мысль о необходимости снова ехать в тюрьму. За время своей карьеры Ник несколько раз стоял с пропуском посетителя в ожидании разговора с человеком, которого не мучили тюремщики и не насиловали сокамерники, а просто одуревшим от скуки, серой монотонности тюремного бытия, близости к экскрементам и ежедневного употребления табака и слабых наркотиков. Привкус тех мест, откуда прибыли эти люди, послушно следовал за ними в заключение. Ник выходил из тюрем или заведений для молодых правонарушителей с таким же ощущением, какое у него возникло после визита к бабушке, медленно умиравшей в пригородной больнице, когда сереньким днем он шел пешком на станцию вдоль длинной оживленной дороги, а из школ выходили дети.

Марк вприпрыжку вошел в офис с очень бодрым видом. Он принес извинения Эмме, и все прошло хорошо, но затем он пригласил ее выпить, и здесь оказался не столь удачлив. Отсутствие успехов на любовном фронте привело к тому, что он вернулся к теме, которую начинал эксплуатировать при всякой возможности, теме не только легкодоступной, но и, казалось, неисчерпаемой.

– Видел вчера вечером Руди Гуллита по ящику? – Марк плюхнулся в свое кресло. – Можно что угодно говорить о Виалли, но после того, как он перехватил мяч у Руди…

– Да… Марк, я хочу попросить тебя об одной вещи. Эта женщина, мать, ну из тех вырезок, которые ты нарыл… Я хочу взять у нее интервью. Можешь как-нибудь побыстрее организовать это для меня?

– Не беспокойся. Еще раз, как ее зовут? Миссис Клеменс? Несколько напоминает «Тоттенхем», правда? Ты видел Рея, когда его сына удалили с поля? Я хочу сказать, что парня не стоило за это удалять, но меня смешат болельщики «Тоттенхема»…

– Марк, пожалуйста, помолчи хоть минуту со своим футболом, хорошо? Я не хочу больше слышать ни одного слова про «Тоттенхем»!

– Я бы тоже не захотел, будь болельщиком «Квинз Парк Рейнджерз»… ха-ха… это всего лишь шутка, Ник, шутка… хорошо.

Ник старался не рассмеяться, когда Марк наконец погрузился в молчание.

– Хорошо, теперь, Марк, ответь, пожалуйста, на мой вопрос, не упоминая при этом футбола. Ты видел в последнее время уборщика?

– Какого еще уборщика?

– Того, с которым ты иногда болтаешь о футболе. Понятно, что это не сужает круг лиц, но я имею в виду того латиноамериканца, с сединой, который очень хорошо говорит по-английски и болеет за какую-то известную тебе команду…

– Ага. Я думал, что он болеет за «Пеньяроль», потому что мы говорили о том времени, когда они выиграли кубок, но на самом деле он оказался болельщиком «Насьоналя», соперника «Пеньяроля», хотя по-настоящему их соперник…

– Марк, мне не интересно, за какую команду он болеет. Ты видел его?

– Нет, старик. А почему ты спрашиваешь?

– Да ничего особенного. Просто хотел поговорить с ним об одном важном деле, но не вижу его уже несколько дней.

– Может быть, он заболел. Может быть, у него отпуск. Может быть, он нашел другую работу. Они же быстро меняются. Но я думаю, что он у них старший. По крайней мере, на этом этаже. Он убирает, только когда нет других работников. Спроси у кого-нибудь из остальных. А о чем ты хочешь с ним поговорить? Ищешь работу после того, как закончится контракт здесь?

– Да, очень смешно. Попробуй найти его мне, ладно? Мне нужно уйти пораньше. Спроси у уборщиков, когда они появятся. Можешь позвонить мне на мобильный, если появится что-то срочное.

Ник взял свой телефон, блокнот, сигареты и ключи от машины. Подхватив куртку со спинки стула, он засунул все это в карманы. Оглянувшись в дверях, он увидел, что Марк издевательски посылает ему в спину нацистское приветствие. Марк тут же перестал, как шаловливый школьник, и наклонился над рабочим столом, очевидно полагая, что его не заметили. Ник рассмеялся и пошел по лестнице пешком.

Когда он ехал по Лондону, зазвонил мобильный телефон. Это был Уилл.

– Могу тебе здорово помочь, – сказал Уилл. Связь была не очень хорошего качества: звук такой, что казалось, парень сдерживает рыдания, что было маловероятно, потому что он сроду не был подвержен внезапным вспышкам эмоций. Ник обратил внимание на женщину средних лет в соседней машине, которая показывала пальцем и хмурилась, как будто с его машиной было что-то не в порядке. Затем он сообразил, так она выражала неудовольствие тем, что он во время движения разговаривает по телефону. Она еще сильнее стала жестикулировать и хмуриться, что разозлило Ника, поскольку они приближались к кольцевой развязке со скоростью не более пяти миль в час и риска никакого не было.

– Подожди-ка минутку, Уилл. – Ник снял с руля вторую руку, сделав женщине жест, означавший «отцепись». Женщина еще более настойчиво проявляла недовольство, грозила пальцем и трясла головой. В итоге она не заметила, что идущая впереди машина остановилась, и врезалась в нее, разбив ей задние фонари. Как и предсказывала женщина, разговоры Ника по телефону во время движения привели к дорожно-транспортному происшествию. К счастью для Ника, они уже подъехали к развязке, и движению в его ряду авария не помешала, а сзади уже послышались звуки гудков.

– Извини, Уилл, о чем ты говорил?

– У меня есть приятель, который пишет заметки для одной воскресной газеты. Намечается одна шутливая статейка о клубных туалетах. Ну примерно в таком духе, как пишут о футбольных стадионах – где самые лучшие туалеты, самая худшая выпечка, самый глупый талисман и прочая чушь. Подкинь ему какое-нибудь высказывание Ричарда Ирвина, и он его включит в статью. Ирвину это ужасно понравится.

– Отлично. Я сейчас за рулем, позвоню тебе позднее.

– Погоди, Карл звонил тебе по поводу презентации книги о хулиганах? Там наверняка будет куча красивых девчонок.

– А хулиганов не будет?

– Черта с два, они не придут на банкет, посвященный книге о них самих же. Ну, разве что захотят побить того типа, который это все написал. Не исключено, что он вообще все выдумал. Нет, будут только девчонки и журналисты…

– Понятно. Я тебе перезвоню. Честно говоря, мне начинает надоедать все это дерьмо. Двигаюсь на встречу с коном…

– Удачи тебе. Сообщи об успехах…

В полицейском участке неожиданно крепко пахло гвоздикой. Острый запах напомнил Нику ночь с фейерверками, когда он ребенком стоял в саду, сосал ириску из патоки и отпивал глоточками глинтвейн, который давала ему мама, а папа двигался, как призрак, пригибаясь к земле и собираясь поджечь черное небо.

Источником запаха гвоздики оказалась озлобленная женщина, машину которой украли, пока она делала покупки. Спеша сообщить о преступлении, она уронила художественно оформленную бутыль оливкового масла, внутри которой были стручок красного перца, черный перец и гвоздика, что напоминало двухголовую овцу, помещенную в формальдегид. Запах пряностей раздражал полицейских, которые демонстративно зажимали носы и злобно смотрели на женщину. Он был слишком сильным, но показался Нику приятным.