Текст книги "Совпадения"

– А зачем ты читаешь?

– А зачем ты это пишешь?

Еще одна женская экзекуция – мужская фраза: «Пойду пройдусь». Если мужчина сам решает пройтись, это вызывает обыкновенно тихое недовольство, ежели его кто-то призывает из друзей – подозрение. Сам факт прогулки вызывает у женщин повышенную настороженность, как присутствие чужих, гуляющих рядом с домом, охраняемым овчаркой. Софья ничего не знала о сванской страховке, но с успехом использовала ее в жизни.

Когда-то, еще по молодости, увлекаясь лазанием в горах, он осваивал основы альпинизма, всякие там ползанья в связке, узлы, хождение по сыпухе и тому подобное. Сванская страховка означает полное отсутствие всякой страховки, эдакий free climbing – «иди, пока я тебя вижу». «Иди, пока я тебя вижу» – первый уровень, последний – как в анекдоте: «Пока слышу, пока помню». Как и каждый трезво мыслящий мужчина, даже в пьяном виде он предпочел бы беседочный морской узел – крепко держит, легко развязывается.

– Разрежь мне бумажку на три части.

– А еще что сделать?

– Жениться!

– Нет, разрезать я никак не могу…

– Ну, что ты там налепила сегодня в своей мастерской? Как идет работа?

– У меня были дети из школы с экскурсией. Я знаешь что подумала? А что, если бы детям не просто сказки рассказывать, а показывать их? Колобка надо дать им слепить самим, показать, как его бабка лепила, как он катился, как его звери съесть хотели…

– Так и зверей с бабкой надо лепить!

– Ну, необязательно, но можно. Дети просто обосрутся от счастья! Я же вижу, какими они глазами на все смотрят!

– По-моему, максимум, кто обосрется от счастья, так это ты…

– Не целуй мои носки! Они грязные.

– Я ноги, между прочим, тебе целую, а не носки.

– Нет, носки. Я в них по полу ходила, а ты потом меня будешь целовать! Я вон крем тебе для ног принесла. Мазать. Мне…

– Не сбривай усики, прошу! Они у тебя такие трогательные!

– Нет, они какие-то пидористические.

– Сам ты…

– Глеб!

– Ну?

– Бросай курить! У тебя даже ноги куревом пахнут…

– Ты хоть помнишь, что я тебе вчера звонила?

– А ты мне звонила?

– Да, и даже послала тебя далеко и надолго…

– Фу! Не дыши на меня. От тебя колбасой пахнет!

– От кого? Какой еще колбасой?

– Еще скажи, что ты не ела колбасы…

– Во-первых, действительно не ела. Во-вторых, после арбуза не должно уже пахнуть…

– А утром над чем мы смеялись, не помнишь?

– Нет.

– Надо здесь на кухне завести себе «хохотун».

– Я завел!

– Какая царапучая девушка мне досталась!

– Зато молодая, красивая, талантливая и умная. Царапучесть для равновесия.

– Для равновесия при таких качествах ты должна быть серийным убийцей…

Соня не любит, когда он ходит дома не в домашней одежде, просит сразу переодеваться, это ее беспокоит. Это дает ей уверенность, пусть и призрачную, что он никуда не уходит. Травма той ночи, когда разбились родители. У нее на руках осталась двухлетняя Варя. Ей было всего четырнадцать. Ничто не могло выступать убедительно против ее детских страхов, когда она лежала на его разложенном кресле-кровати и смотрела, как по стенке бегают разноцветные изображения от крутящегося бра.

У него была синяя школьная форма с резиновой нашивкой на левом предплечье в виде раскрытой книжки. У нее – коричневое тонкой шерсти кусачее платье с кружевными сменными воротничками, с белым на праздник и черным для будней передниками, сзади крест-накрест, спереди с игривыми кармашками. Обшитые пионерские галстуки за семьдесят копеек, необшитые – за тридцать. Берешь галстук, красный шелковый, стираешь с мылом в раковине, полощешь и мокрым помещаешь под раскаленный утюг. Он прыщет под горячей подошвой и становится из жеваного, темно-бордового – ярко-алым и гладким. Пионерское чудо. Ее принимали в пионеры во Дворце в день рождения Ленина, его – в самый в обычный день в числе прочих из-за удовлетворительного поведения в школе. Она долгое время была отличницей и даже пару лет старостой класса, председателем совета отряда, выпускала школьную стенгазету. Он же общественной работы сторонился, учился неважно. Она справлялась со всем, хотя Варя росла капризной и болезненной и младшей сестре посвящалось – и раньше и потом, когда не стало родителей, – почти все свободное время. Она всегда донашивала всякое старье, оставшееся от старших двоюродных сестер. Даже трусы.

Женщины ждут. Еще одна их отличительная черта. Ничего не имел бы против, если бы не «я тебя жду весь вечер!». Послушать, так они родились исключительно для этой цели. Ожиданием своим спасать. Убивать сразу двух зайцев – жить и ждать одновременно.

Он не знал ответов на несгибаемые вопросы, летящие в лоб. И хотел бы научиться сложному искусству – быть вместе долго. В идеале – всегда. Страшно и даже обидно, если то, к чему с таким трудом шел, просто-таки продирался сквозь массу преград, предрассудков и страхов, развалится.

И ведь развалится. Ничто не вечно. Нас оторвут друг от друга. Кто? Мы сами, другие, те, кто будет жить завтра. Идеальная модель доверия невозможна. В конце концов, мы сотканы из собственных тараканов. Мужчина, как правило, всегда знает, чего хочет его женщина. Я тут не допускаю легкомыслия. Считай, что до конца так ей и не верю. Мне ближе гипотеза, что браки все-таки заключаются на небесах, а не при регистрации невнятного возраста теткой акта гражданского состояния, что, по мне, так лишает процедуру здравого смысла.

– Что это за букет? Откуда? – спросил он ее, когда они встретились после первой своей серьезной размолвки на террасе летнего кафе.

– Герберы. – Она решила держаться с ним обыкновенно, как будто ничего не происходит, и подозвала официантку, чтобы та принесла вазу.

Он расценил этот жест как намек: цветов не принес. Вспомнил, что думал об этом, но идти с цветами было отчего-то неудобно, сидеть без цветов теперь стало неловко. Он растерянно разглядывал разноцветные крупные ромашки и какую-то путавшуюся в них, неприхотливо овивающую мелочь.

Ей идут эти цветы.

– Я ведь ехала на встречу к мужчине. – Она посмотрела на него исподлобья, нравоучительно и немного холодно. – Поэтому сочла своим долгом зайти в магазин и купить себе цветы. Это ни для чего больше, только для того, чтобы мне было приятно, – сказала легко, а посмотрела тяжело.

Отпила из чашки кофе с молоком и по-детски облизала «усы». Ее волосы зловещим огнем горели на закате. Он распекал себя за несообразительность. Привез ей аккумуляторы в новый плеер и зарядное устройство, но совершенно позабыл про то, что нужны цветы.

– Так теперь будет всегда, – заверила она. Как будто обещая что-то очень важное для обоих. От чего придется непременно страдать. – Я всегда буду приезжать к тебе на встречу с букетами. Я хочу посмотреть, кого от них начнет тошнить первым.

И вонзила в него взгляд – свой любимый инструмент – резец, а затем с хрустом провернула, отсекая лишнее. Он упал, свернувшись от боли. Удар мастера классической эпохи, по диагонали, мощный и неожиданный, так бьют по неодушевленному предмету, втайне ожидая, что достанется тому, кому на самом деле предназначалось. Так, как когда-то ди Дуччо испортил кусок мрамора, в котором потом Микеланджело выявил своего «Давида».

* * *

Закончив нехитрый ритуал сборов, Глеб вышел из квартиры. В лифте ехал ротвейлер Саша с хозяином, имени которого Глеб не знал. Саша прижался крупной задней частью к стенке, рыгнул и виновато скосил красные глаза на хозяина.

– Чего рыгаешь теперь? – обратился недовольный хозяин и раздраженно дернул Сашу за поводок, поясняя тем самым Сашины манеры соседу по лифту.

– Нашел где-то во дворе кожу, – сосед еще раз дернул Сашу, – и сожрал ее, свинья.

– Чью кожу? – не понял Глеб.

– Если бы знать! Теперь у него несварение. Из пасти воняет не пойми чем. Жрет и глотает, как удав, кожа залезла в него, я ее назад – его рвет… Не знаю, что это за дерьмоглот такой! Вроде породистая собака, а повадки какие-то бомжацкие.

Саша понял, что говорят о нем, и мелко, извинительно завилял пупочкой хвоста.

Глеб сделал Саше замечание: «Ого! Это ты, брат, дал!» Саша сунул ему в руку лапу и отвернулся.

В метро Глебу нравилось рассматривать людей, особенно некрасивых. Они, как правило, не только невзрачны, у них свой особенный взгляд. Для него всегда оставалось загадкой, как, с каким самоощущением живут в этом мире, где правит балом красота, те, для кого первая часть поговорки «не родись красивым» исполнилась уже при рождении.

Вот полная некрасивая девушка склонила голову на плечо немолодого, когда-то миловидного человека с налетом лишения свободы на лице. Кажется, она вполне счастлива именно в эти минуты. Напротив сидят две юные плоскогрудые мадемуазели, мечтающие, вероятно, о стройных худощавых парнях. До тех пор, пока не обнаружится, что они и есть эти самые парни. На метрошном пилоне крутится какая-то фэнтезийного вида девочка-панк с черными, как у шахтера-забойщика, кругами под глазами.

В начале вагона появились и начали продвижение в его сторону «афганцы» с песнями. Двое на костылях – вокал, двое аккомпанируют. Глеб от нечего делать всмотрелся в лица. Показалось даже, что одно из них знакомо. «Афганец» поймал его взгляд. Оба заулыбались.

Колька!

Глеб после восьмого ушел в другую школу. Несколько раз случайно пересекались на улице, но потом Колька пропал, и они не виделись больше дести лет. И все равно он узнал в этом прожженном, коричневом, изломанном линиями лице того шустрого, коротко стриженного клоками – его стригла полуслепая сестра, – всегда голодного Кольку.

– Братуха, Бердыш, ты? – Колька вдарил ему по плечу крепкой рукой.

Коротким объятием охватились. Это был тот самый эталонный телемастер, живущий за стенкой.

– Вот так встреча! Тебе дальше куда? У тебя есть пять минут? – осведомился он у Глеба.

– Я теперь верхом доеду. Накатим? За встречу! Реальность – это иллюзия, созданная отсутствием алкоголя, помнишь?

– Завязал я… Но просто пообщаться можно. Не ожидал, не ожидал тебя тут застать, все же теперь такие пижоны, блин, в метро никто не ездит. Бабки из всех карманов торчат!

Вышли на станции, еще раз ударили по рукам.

– Сигареты есть? – спросил Колька.

Глеб закурил и протянул пачку. Колька протянул и тут же отдернул руку.

– Привычка, я же бросил. – Он воткнул под мышку костыль и, вдохнув полной грудью запах сигарет, попросил Глеба помочь убрать балалайку назад, чтобы не мешала.

Бердышев иронично ухмыльнулся. Сам-то бросить даже в мыслях не пытался.

– Сто лет не видел тебя! Как тебе моя модификация? – Колька показал на свою полуногу. – Я теперь одноногий койот! Пойдем на полчасика, тут есть кафешка путевая неподалеку. Расскажешь, как жизнь, где тебя так поцарапало. Я тебя сразу узнал, хоть ты и с гарлемским стилем теперь в оральной зоне.

Кафешка путевой была только с виду, облепленная какой-то бумажной и елочной гирляндой вдоль закопченных рам, внутри напоминала обычную советскую рюмочную с толчеей народа, стоящего за высокими столиками, тусклым светом, помогающим скрыть грязь, и характерным спертым воздухом, распространяющимся от барной стойки с прилавком-холодильником дальше, туда, где его подхватывали и перерабатывали на выдох другие легкие. Цены поражали своей демократичностью до неприличия. Глеб поежился и потер руки: «Ну-с».

Когда-то ведь дружили так, что не разлей вода, когда еще не были проведены эти грани кем-то, чьего имени, спроси сегодня у кого угодно, тебе не назовут, «нужный-ненужный» это тебе человек, «выгодная-бесполезная» из этой дружбы выйдет затея или «хороший-плохой» твой товарищ с точки зрения будущих приращений.

– Ну что, сразу по сто пятьдесят или сначала по сто, а потом по сто пятьдесят? – Колька подмигнул. – Устал, нога не держит. Расскажи, как ты, что ты?

Троица его спутников держалась чуть поодаль в сторонке. Им махнули, чтобы подошли. Взяли три по сто водки и бутерброды с обветренной, воспаленной по краям колбасой и два грязно-серых салата с горошком. Закуска, как бы сказал Венечка Ерофеев, «типа я вас умоляю». Кольке купили томатный сок.

– Ну, вздрогнули! За лекарство против морщин! – Колька чокнулся, не дожидаясь Глеба, со всеми и опрокинул в открытое горло полстакана сока. Вниз по тощей шее однократно скользнул острый кадык.

– Слышал, Гарик Мирзоян помер. – Он откусил от бутерброда кусок булки. – Но мы-то еще поживем? – Он подмигнул. – Даже если жизни осталось на три затяжки. Лучшие всегда уходят первыми.

Когда он слышал про «лучших, уходящих первыми», ему тут же представлялись тайно довольные лица остающихся греховодников, набитых худшим под самые завязки, так, что им не уйти никогда.

Глеб немного рассказал о себе и почему все еще не помер.

– Значит, все-таки философ? Ты молодец!

– Да так, не особо. Периодически. Даже не в среднем звене, как невезучий пионер. – Глеб вспомнил Колькин вечно обгрызенный, жженный местами галстук – символ навсегда распущенной молодежи. – Все никак не попаду в комсомольцы. Не берут, да и сам особо не стремлюсь. Было бы куда. Стараюсь по профсоюзной линии. – Он изобразил кистью плавные изгибы.

– Воруешь? – Колька заулыбался. – Сейчас все воруют.

– Нет, какое там! Разве что сам у себя. Преподаю, читаю лекции. Ввожу. В смысл философии. Ковыряюсь с кандидатской, но это так – семечки. Пописываю диссертации для более прозорливых. Могу наворовать варежек и шарфов из раздевалок.

– В профессуру, значит, метишь?

Глеб отмахнулся, приподнял стакан в знак пожелания здравствовать присутствующим и выпил. Водка приятно ошпарила пищевод. Колбасы откусить побоялся, втянул ее запах носом. Посмотрел, как Колька ловко орудует хлебом в салате – вторым российским столовым прибором.

– Ты прости за прямоту, но я сам, видишь, теперь «инвайлид», как меня тут один окрестил. А у тебя-то что стряслось? – Он старался не слишком рассматривать его лицо, что было весьма непросто.

– Длинная история…

– Можно пройти через турникет? – спросил кто-то в штатском, отделившийся от группы из четырех человек.

– Пожалуйста, – ответил Глеб.

– А кто ты такой, мать твою, чтобы мне разрешать?

Возмутившийся резко наклонился вперед, плюнул и попал Глебу в подбородок.

В общем, все равно, но приятного мало. Зазвонил мобильный. Мама. Успел сказать всего два слова.

– Ты, падла, почему отвлекаешься на посторонние разговоры, когда с тобой разговаривают?

Сдернули шапку, швырнули на рельсы. Терпение лопнуло. Спокойно нажал «отбой» на мобильном, положил трубку в карман, потребовал достать шапку. Оставшиеся трое обступили полукругом. Короткая дискуссия. Кто полезет за шапкой? Схватили за грудки и повалили на платформу. В процессе дернул одного за одежду, и тут из-за пояса выпал пистолет Макарова, заряженный резиновыми пулями. Ударили рукояткой в грудь. Начал кричать, чтобы вызвали милицию. Удары ногами по спине, животу, но больше всего – по голове. Пока били, одного столкнул вниз на рельсы. Его достали пассажиры. А потом наблюдал, лежа на каменном полу, за проходившими мимо людьми, за их ногами и глазами. Ноги расступались, образуя любопытствующий полукруг. Глаза старались не смотреть в эту сторону или смотреть украдкой. Какая-то женщина кричала. Он лежал лицом вниз на перроне, когда почувствовал, как на руке застегнулся наручник, обрадовался. Наконец-то вызвали милицию. Подставил под наручник вторую руку. Поднял голову – все те же лица. Ржут. Рывком подняли на ноги и с заведенными назад руками, как преступника, поволокли в служебное помещение линейного подразделения МВД станции в здании касс. Там бросили на пол.

– Ну что, чукча в чуме! Теперь ты понял, что мы и есть милиция?

Серия глухих ударов пришлась по лицу и голове. Как обычно, не было больно. Кровь заливала глаза, нос перестал дышать, из него, как из открытого крана самовара, текла густая и алая кровь в подставленную ладошку. Часто хлопали двери в комнату. Долго искали свидетеля, который бы подтвердил, что совершено нападение на сотрудника милиции. Один переоделся.

– Кто ты? Где работаешь?

Из кармана куртки вынули карточку, деньги, мобильный телефон. Опять начали избивать.

– Дай-ка ему по яйцам, чтобы философия осела в нужном месте.

Когда терял сознание, наступало облегчение и прекращался счет бесполезного времени. Вырывая клочья волос на голове, чтобы поднять лицо, опять били ногами. Потащили в машину, привезли в отделение. Посадили на лавочку, сами метнулись к дежурному. Вот, привезли нарушителя, закрой его, злодея. Капитан тут же вызвал «скорую».

– Что им светит?

– От трех до пяти.

Мытарства с носом, словно из солидарности, присоединились к приговору. Пять лет больниц при том же весьма условном результате. В связи с тем, что удар пришелся немного спереди и вбок, он получился как бы слегка смазанным. Внешняя часть носа оторвалась от лицевой. Обе носовые кости сломались, запали и деформировали спинку, вдавив ее. Слова «дышать», «обоняние» больше не существовали. Отек, разрыв слизистой. Сделали рентгеновский снимок – ахнули.

Под местной анестезией специальным инструментом, похожим на длинную узенькую лопаточку, хирург приподнял косточку перегородки и зафиксировал ее снизу тугим марлевым тампоном. Через двое суток тампон был извлечен и косточка… провалилась. Вторая попытка была более удачной. Глеба выписали, отеки стали спадать, хотя фиолетовый цвет гематом тканей сочился через кожу, слизистая постоянно текла, что затрудняло заживление. Прошло несколько месяцев, прежде чем перегородка начала постепенно проседать и упала. Для третьей операции Вероника заложила в ломбард все, что только можно было быстро заложить, и продала то, что можно было продать. На четвертую уже совершенно без денег пришла на поклон к главному врачу Николаю Александровичу и повалились в ноги: «Спасайте!» Осмотрев Глеба, сдержанно и без ненужных эмоций, которыми сопровождала прием обезумевшая Вероника Петровна, он предложил использовать новый метод, при котором применяется общий наркоз.

– Главное – правильно поставить кость, ведь вокруг нее нет мышц, которые могли бы ее сдвинуть. А поставить ее правильно удобнее, если операция проходит под общим наркозом. Будем использовать маленькие тампоны из дырчатой резины, с марлей внутри, чтобы впитывать влагу. За месяц на месте западения образуется костная мозоль, которая прочно укрепит переносицу. Будем надеяться на хороший результат.

Нос провалился через два месяца. Слизистая продолжала сохнуть, и на месте носа начала образовываться дыра.

– Проблема в том, – старался объяснить произошедшее доктор, – что хрящ носовой перегородки с обеих сторон покрыт надхрящницей, из которой он и растет, и уже на ней располагается слизистая. В том месте, где фрагмент надхрящницы удаляется вместе с кусочком хряща, под действием постоянного потока воздуха слизистая действительно может начинать высыхать. В ней может образоваться отверстие, которое со временем будет увеличиваться, хрящ при этом оголяется и может начать разрушаться. Нам потребуется новая операция, чтобы закрыть образовавшееся отверстие.

Глеб лег на операцию. Последнюю, как он определил ее для себя. Перегородку опять удалили и на этот раз заменили нижней «адамовой» костью, вынутой из грудной клетки. Операция прошла успешно. Жизнь, медленно ворочаясь в постели на мятых простынях, почти остановилась и не хотела подниматься. Больничная круговерть измотала психическое здоровье. Осознание того, что прежний облик изменился и теперь не вернется уже никогда, давило. Потом, гораздо позднее, все постепенно переболело и успокоилось. Время – страшный, жестокий лекарь – сделало свое дело, оно примирило всех участников и свидетелей драмы. Каждого с его участью.

Новая, вылепленная перегородка, которую Глеб окрестил Евой, долго оставалась воспаленной, но постепенно кость все равно чуть завалилась. От последующих операций Глеб отказался, прекратив таким образом всеобщую затянувшуюся истерию и обнищание. Теперь его нос представлял собой нечто смазанное, как будто сельский хирург, мысля себя творцом, наспех переломал и изрезал божественное, а потом попытался неумелой рукой повторить замысел.

В больницу часто ездила его тетка Ольга, ухаживала за ним. Привозила нужные лекарства, домашнюю еду, брала стирать на дом белье. С матерью они не ладили, отмалчивались большей частью при встрече, но беда вновь соединила их и заставила разговаривать.

Предстоял действительно непростой период. Опять жалость. Опять противостояние. Главное, думал он, не принимать яд – не жалеть себя, пускай делают что хотят, этому противиться, скорее всего, будет невозможно. Не дать аутожалости проникнуть внутрь и начать там разрушительный процесс.

К черту обстоятельства всей непреодолимой силы. Я уже докопался до сути, откуда, что, кто поместил меня в эти обстоятельства. Это был я сам.

– Такое горе… Господи, как же пережить-то его? Все ведь пораспродали, что было, Оля. Мамино золото в ломбард снесла!

– Ну, ты не жалей добра-то, – злилась сестра. – Наживное. А то из твоего добра базар делается.

– Вот как он теперь жить будет? Не знаю, хоть свой нос ему отдавай. – Она заплакала. – И отдашь ведь.

– Ма, ты это… чай «Голубой сапфир» сама пей. Забирай! Не надо его доктору дарить. Купи лучше коньяку.

– Так я уже три бутылки принесла…

– Принеси еще одну. Такую же.

А в голове его своя анафора.

Жизнь кончена, если быть честным. Ну так, по большому-то счету, а? Здравствуй убожество, проглядывающее через триплекс танка. Богаты, так здравствуйте, а убоги, так прощайте! Лучше бы глаза не было, его хоть перевязать можно по-кутузовски. Что же делать, что же делать? Теплое соленое размачивает перья в подушке. Страшное аутодафе, начатая кем-то безжалостным церемония и брошенная на половине. Как там у Годара? Если я не умру, жизнь остановится. Федеральное бюро прекращения жизней у Воннегута. Наш город благодарит вас, наша страна благодарит вас, наша планета благодарит вас. Но самая большая благодарность вам – от будущих поколений. Освободите место в материализации для рвущихся сюда душ. Перейти Рубикон…

Человек жив, пока не будет выпит последний глоток человека. Если выбор продиктован обстоятельствами и осуществлен осознанно. Твой ли это выбор – выбор без выбора? Легче жить без единой мысли в голове. Без понятия, что будет дальше, что последует за поступками. На два шага вперед не быть способным помыслить, а просто полениться. Невероятная глупость. Жить в сотворенном мире, самому ничего не творя. Жениться и с легкостью увлечься ветреной кокоткой и без страха потерять все, вывернув перед ней наизнанку карманы. И не ощутить механического привкуса свободы, ее странного машинного масла на языке. Выйти замуж и плениться модным палмерстоном[25]25
  Однобортное пальто с широкими рукавами без манжет.


[Закрыть] и дорогим автомобилем неизвестного мужчины, оставляя добропорядочного мужа с детьми, бежать из дому и кончить жизнь в стамбульском притоне, зарабатывая проституцией. И не ощутить запаха могилы, когда приоткрылась дверь в ад, чтобы испугаться и бежать из последних растраченных сил.

Перелом носа, челюсти – слишком избитая классика. Выполняется очень просто – костяшками пальцев кулака по касательной, нос как бы сносится с лица человека. То есть вас просто избавляют от лишней детали на лице. Почему-то у многих неприятных людей нос действительно выглядит как лишняя деталь на лице, которую хочется убрать. А травма головы, перелом носа, пазух носа, решетчатой кости, ушиб головного мозга…

– Скажи спасибо, что дышишь, что жив остался. У кого борода клочьями растет, кто безногий от склероза сосудов, кто лысый от химии, кто немощный от радиации, кто-то вообще сиамский близнец на всю жизнь. Сделаем тебе нос. Джексону вон из ушей нос состряпали! Надо следить за черепным давлением теперь. Что за мотив у них был?

– Внезапно возникшая неприязнь.

– Ничего себе! То есть просто лицо не понравилось? Пистолетом бил?

Глеб промолчал. Боль омыла кровью захлебывающееся сердце.

По-прежнему ему трудно забыть свое и узнавать чужое лицо в зеркале, в отражении воды, стеклах витрин, в линзах чужих очков. Слишком неохотно срасталась прооперированная перегородка по Киллиану[26]26
  Старый метод, разработанный еще в 1901 г.


[Закрыть]. Прошло пять лет, в памяти осели, зацепились какие-то обрывки разговоров с Лешкой Калгановым.

– Никогда не лезь в бабство, – предостерегал доктор Глеба, разливая коньяк по стопкам в его кабинете. – Даже если настойчиво приглашают. Все женские эскапады о трудностях с мужчинами – ерундистика и заунывная ложь. Демонстрация эмоций, заявления, а суть – страх впрямую попросить от тебя то, чего ей хочется. Возможность раскодировать закодированное женщиной – кажущаяся невыполнимой задача. Зрелая обо всем расскажет напрямую. Незрелой будет казаться, что ей не хватает внимания. Она никогда не будет знать, чем себя занять, потому как не знакома с собственными интересами. Ее привлекает источник вовне, она влюбляется в перспективу сделать из тебя мужчину своей мечты, не заботясь, является ли она такой мечтой. Ясно, что не стоит ложиться в постель с той барышней, у которой проблем больше, чем у тебя. Но трудно измерить и сопоставить вес проблемы. Толя пел, Борис молчал, Николай ногой качал… Нет такого осла среди ослов, которого бы женщина в своей настойчивой попытке изменить не переупрямила бы и не запрягла. Хоть одна, но найдется. И не потому, что она такая кайфовая, а потому что ты созрел. Сам. Не надо бояться попыток симбиоза. Всякий холостяк не в пример хуже такого осла. Потому как стоит, спрятавшись от реальной жизни за забором, как прокаженный. Брак – намного веселее, чем ты думаешь. Подумай об этом.

– До чего мне сейчас нет никаких дум, так это до женщин.

В любом случае, женщины, которая могла бы его по-настоящему заинтересовать, не было в радиусе мили. И он был вполне убежден, что сам никого не заинтересует в окрестностях и целой сотни.

– Да ты не кисни. О женщинах ничто не может мешать думать. Женщины – это жизнь. Я заметил, с каким интересом на тебя всегда женщины посматривают. Выживает сильнейший и умнейший. Сейчас этот сильнейший знаешь кто?

Глеб пожал плечами, не имея ни понятия, ни интереса узнавать, кто это.

– Позитивист. Не вижу преград. Избавляйся от преград. Самое простое – отдаться со знаком минус разряженной атмосфере пессимистичности.

– Неужто Конт с его позитивным обществом, любовью как принципом, порядком как основанием и прогрессом как целью все еще на Олимпе?

– Представь себе. Его знаменитая формула «Знать, чтобы предвидеть, и предвидеть, чтобы мочь» работает.

– Подставить левую щеку и улыбаться при этом?

– Ну, если ты сторонник таких формулировок, то да. Иначе впереди только мясорубка. Подчас это единственная возможность привлечь наше внимание к одному и отвлечь его от другого, шанс задуматься над тем, чем живем, как мыслим и не стоит ли пересмотреть здесь кое-что. Время такое. Учиться понимать окружающий мир со всей своей к нему сопричастностью. Преодолевать разрыв единства материи и духа, ощущая себя частью обоих. В этом единстве коренится, между прочим, и таинство брака. Не ухмыляйся. Два становятся одним и воссоединяются с мирозданием, основанным на любви. Такой союз – залог духовного роста, между прочим. В нем разум воссоединяется с любовью.

– Большинство философов, если помнишь, действительно ставили виновником человеческих неудач разум.

– Вот видишь, разум подавляет чувственность и тем блокирует поступление информации. Хуже, если тебя вообще никто не трогает. Значит, выбился из епархии, уже по ту сторону, в другой пастве. А раз за тебя еще идет борьба, хоть и с назидательными пинками, – есть надежда. У каждого свой путь в Рим. И каждый пойдет по этому пути рано или поздно. Наливай, чего ты застыл? Выпьем за нас. Мы боги, Глеб! И должны это почувствовать. Корявые, но выпрямляемые гробовой доской боги.

Коньяк обжег пищевод. Пили без закуски. Шоколад лежал нетронутым.

– Особенно это хорошо звучит, когда только что выпили.

– Не важно. Наша задача почувствовать, нащупать, узреть. Богом быть как раз не трудно, если ты уже достиг этого предела. Трудно им стать, а быть – не трудно. Тем более в моей профессии, где курсы кройки и шитья.

– «Что такое вечность?» – «Дитя играющее, кости бросающее, то выигрывающее, то проигрывающее». – «А что такое люди?» – «Смертные боги». – «А что такое боги?» – «Бессмертные люди». Помнишь?

– Откуда это?

Измучили страшные боли по ночам… Что я должен понять из этого диалога с болью? К дьяволу униженных и оскорбленных. Не хочешь – не будь. Хочешь – будь. Как все просто. Вот вход, вот ключ, а не попасть в эту дверь! Перед глазами кем-то заботливо порезанная на скриншоты жизнь и китайский церемониал инь-хунь, когда одинокого мертвеца женят на одинокой покойнице, чтобы на том свете не скучать. Боль исчезает и тут же появляется снова. Панта реи?[27]27
  Все течет.


[Закрыть]

– Гераклит. – Глеб наполнил коньячные бокалы. – Мне у него нравится еще о космических героях. Лучший из космоса – это мусор, выброшенный куда попало. За довольство малым! Человек ведь чем больше получает, тем только больше ему еще хочется.

– Да? Не надо мыслить шаблонами! Это все слова. Вот кому дают пять лет строгого режима, тому мало не кажется. То-то!

Глеб закончил историю. Колька сходил за водкой. Выпили молча, чокнулись без звука пластиком, едва касаясь пальцами друг друга.

– А ты разве служил? – Глеб припоминал в своей голове сведения, которые до него доходили по слухам.

– Я в армию ушел в девяносто первом. Вернулся нормально, без косяков. С чистыми погонами, гепатитом В и краповым беретом. Служил в дивизии ДОН, в спецназе, еще до всех чеченских событий, но уже тогда было ясно, чем пахнет этот странный плов из кавказского темперамента и российского разгильдяйства. Меня было чуть не забрали в Морфлот. Месяц пил не просыхая, провожая каждую неделю в армию кого-нибудь из пацанов. А однажды пропал перед собственным призывом на два дня. Мать обыскалась, а я спал у друга Лешки в соседнем подъезде. «Ты же в армию идешь», – орет мать. «Да без проблем», – говорю. И пошел, только уже не во флот. А Лешку… Лешку потом подвесили за ноги в учебке и избили. Сердце не выдержало, приступ, комиссовали… Однажды случилась командировка у нас в село Чермен, на границе Осетии и Ингушетии. Эти командировки были постоянными, собственно для таких операций и были созданы ДОН и ОМСДОН, – там, кстати, служил Валерка, еще один наш с тобой одноклассничек, Лобыш, он позже получил ранение в Карабахе.

– Мы с ним изредка видимся. У него эпилепсия.

Колька покачал головой и продолжил:

– Так вот, в Чермене тогда было весьма неспокойно, днем патрулирование, ночью оборона собственных лагерей. Однажды приходит в часть офицер и говорит, так, мол, и так, мать твою дивизию, присмотрел я один пустующий особняк в центре села, сегодня ночью выезжаете и выносите оттуда мебель и прочие ценности. Документов не брать, форма одежды номер восемь – что спиздил, то и носим. Вопросы есть? Вопросов не было.