Текст книги "Совпадения"

Собственно, ничего такого Соня вовне не транслировала. Даже напротив, излучала подозрительное благополучие и демонстративную гармонию, увлеченная работой, пылающая творческими идеями, она казалась нереально живой, огненной, головокружительной и непредсказуемой, что выглядело временами искусственно, артистически фальшиво. Фальшь словно прикрывала и перекрывала ее внутреннюю какофонию и раздрай.

Он поймал ее на слове, когда она три раза подряд на вопрос «Ну как ты?» ответила «У меня все отлично». Именно после этого он понял, что ей так плохо, что хуже уже и не придумаешь. Он чувствовал, как болезненно надломилась где-то внутри его установка: «Без женщин – без слез». Перед ним стояла улыбающаяся женщина и плакала без них сама.

Всем известны люди, которые на вопрос «Как у тебя дела?» отвечают всегда одно и то же: «Отлично». Слова с такой окраской в их устах ничего не значат и уже давно перестали чего-то стоить. Тогда, когда первое из них было продано, все оставшиеся тут же обесценились. Остались лишь оттенки интонаций. Они эволюционировали в исчезнувшие смыслы, как камбала покрылись пеленой и глаза завели на одной стороне.

Но она не смогла его обмануть. Любая ее улыбка выглядела наигранной, прячущей природную злость, а злое выражение глаз – смешной попыткой скрыть детскую сентиментальность, умиление, кем-то не понятое и наказанное. Он пугался, что в то время, когда она смеялась, он видел ее плачущей и все ждал, когда же она по-настоящему разрыдается. От того было странно смотреть на нее, томясь этим ожиданием. «Нет, – думал он тогда, – тебя наказали не тут. Точнее, тут и есть твое наказание». Он страстно хотел докопаться до сути и ловил себя на этой мысли.

– У меня все отлично, – повторила она ответ, и у нее нервно затикал правый глаз.

Соня смутилась, дотронулась до него пальцами, принялась тереть. Он знал по опыту, что это не поможет. Софья, порывшись в сумке, надела очки, но солнце давно скрылось, и она поминутно поднимала их, как забрало для приветствия перед турниром, глаз дергался, и забрало опять опускалось.

– Надо в глаз плюнуть, – не выдержал он наконец, видя, как она измучалась. – Мне так в детстве одна бабка глаз вылечила, который болел несколько дней.

И она плюнула. Ему. В шутку, безобидно и быстро, не раздумывая ни секунды, смешно и по-детски.

В сущности, мы же просто знакомые, которым приятно общаться. Хорошо, что я сдержалась не придумать повод заспешить куда угодно, но только вон, подальше отсюда, от него, как можно дальше, куда унесут ноги. Жалея обо всем, о переписке, о прозаичности и жестокости обстоятельств.

Ее что-то удерживало, что она не могла себе это объяснить на ходу словами.

– Откуда это поверье?

– Из детства. Так, кажется, говорили раньше.

И ей показалось, что у него не было никакого детства.

– И про писяки вроде бы тоже.

Вот теперь он рассмотрел ее внимательно, – когда его тахикардия изобразила увертюру «На холмах Грузии». И скис. Рослая, как редиска на грядках, с желто-зелеными нагловатыми глазами, большой лоб, фарфоровое ровное лицо, рыжие вихры, тонкие запястья, щиколотки, губы «сплошное целованье»[18]18
  У М. Цветаевой «Ваш нежный рот – сплошное целованье… И это все, и я совсем как нищий…».


[Закрыть]. Она была слишком хороша. Слишком. И эти ее потрясающие ноги…

С такими ногами надо ходить на руках.

Ненароком глянул на свое отражение, когда медленно шагали по Невскому: сутулый, усталый, серый лицом, стригся давно, брит только что, и это только хуже, от волнения поминутно потел, движения размашисты, щиколоток нет, губы поэтически никем не описаны, в застиранной футболке…

Внутри приятно и сладко дребезжал от восторга колокольчик, предвещая грядущую зависимость на всех уровнях от психики до физики. Так бывает на проводах очень дальних родственников, которых еще несколько дней назад и знать не знал, и видеть не хотел, а вот приехали, и сразу понял – родня, кровь, масса общего и главное – тяга к общим истокам, растекающаяся по родовой реке легким клонированием хорошо знакомых дагеротипов.

На него смотрела его мать. Какой она запомнилась ему пятилетнему. Часто моргая глазами, можно прогнать этот образ. Не помогло. И тут повело вбок. Земля ушла из-под ног, изменилась гравитация, отказало атмосферное давление, обессилила сила тяжести. То ли от переутомления, то ли от перенапряжения, от духоты, повисшей в оцинкованном воздухе, от дневной нервной сутолоки на секунду сдал вестибулярный аппарат. Она довольно резко схватила его за рукав. Он отметил быстроту реакции.

– У нас в детстве так говорили: «Реакция есть, дети будут», имитируя удар вертикально поставленным ребром ладони в переносицу. – Он показал.

– Пил? – спросила она так просто и так естественно, как будто она мастер, а он уже много месяцев проходит у нее производственную практику и при этом систематически прогуливает.

Он отчего-то утвердительно кивнул, смущаясь неожиданному вопросу и своему признанию.

– Тебе, похоже, пора подшиваться.

– У меня хватает силы воли при желании не пить.

– Но такое желание почти никогда не возникает, так?

– Возникает, возникает. Я просто какой-то вяленький сегодня…

Зачем я это сказал?

– Может, зайдем куда-нибудь выпить чашечку кофе?

Он был одет скорее для погрузки стеклотары, а не для ужина, но не стал брыкаться. Внутри паба, когда они выбрали темное место и он смог наконец расслабиться, закурил. Она придирчиво изучала меню, выбрала почему-то семенники с гарниром. Глеб заказал бокал пива.

– Скажи, если я не каждый день ем бычьи яйца – это ведь ничего, что я поем их сейчас?

Глеб заверил, что можно не волноваться, непроизвольно складывая в уме комбинацию из пяти пальцев в своем бумажнике для итоговой цифры счета.

На следующий день она не ответила на звонок. Писем не было и на второй, и на третий. Было ясно, что он провалил явку. Выходит, его готовность была нулевой.

Ничего другого и быть не могло. Стоп. Вот оно, началось.

Он продолжал писать в никуда свои обычные письма ей. Рассуждая так, как будто она читает его и ответит чуть позже, когда вернется.

Ухаживать за девушкой означает уходить ее надо так, чтобы ей было проще согласиться, чем снова сказать нет. Это было в крови, где-то почти на уровне инстинктов и настолько естественно, что он не придавал этому особенного значения. Женщины, к его удивлению, которое довольно быстро развеялось, всегда это отмечали. Так что первое время он склонен быть думать, что обладает неким секретом. Но это оказалось всего лишь одним из неписаных законов достижения сближения с ними. Равномерно распределенный напор, основанный на фундаменте терпеливости. Но одного этого, для того чтобы удержать их внимание, было все-таки мало. Он болезненно ворочал внутри себя истинную причину ее исчезновения.

Наконец она написала: «Ты не принес аленький цветочек для младшей купеческой дочки. Жаль. Это нарушает сказочный сценарий».

Она вообще, как он ни пытался представить, не ассоциировалась ни с какими цветами. А ее немного бледные губы, с которых с фантастической скоростью испарялась помада, он соглашался сравнить лишь с искусственными розами из вощеной упругой бумаги на венке.

– Какие все-таки ты любишь цветы? – допытывался он.

– Никакие. Правда. Вот чертополох чем плох? Первая строфа стиха: «Вот чем вам плох чертополох?» Лопух обыкновенный.

– Звучит как вызов. Мы ими в детстве кидались. В волосах он хорош, если затереть его туда покрепче, застревает.

– А я помню собак в нем. Еще мне всегда нравились цветы, которые умирают сразу, как только их разъединяют с почвой и корнями.

На следующую их встречу он на самом деле планировал прийти с горшком, в котором бы красовался цветок его детства – ванька мокрый – яркий, огненный, сочный, упитанный. Неказистый и аленький, любитель деревенских подоконников. Но он выбрался на задворки старого парка и надрал чертополоха. В салоне цветов его встретили с широко распахнутыми глазами две озорные флористки, которые, похвалив за неординарность и царапая руки «колючим одуванчиком», облагородили букет мелкими бестиями белых соцветий, обернули подарочной бумагой и вручили дарителю. Софья не удивилась, по крайней мере отлично сыграла свое спокойствие. Однако призналась, что он самый запоминающийся в ее жизни.

– Я сварю из него зелье для изгнания злых духов.

– Умеешь?

– Для зелья корни нужны. Родниковая вода, лаванда, мимоза. Чертополох растет на самых страшных в энергетическом плане местах. По нему всегда можно зло найти. У кого лопуха много, тот и злой. Мне всегда об этом бабушка говорила, она умела немножко ворожить, и у нее рос лопух «для колориту и радикулиту». А заклинание там такое, сейчас вспомню. – Она закрыла глаза, и ее ресницы подрагивали.

– Я люблю деревню, – мечтательно произнес Глеб. – Меня всегда туда тянет. Не шашлыков там поесть, вина попить, обоссать все вокруг, сфотографироваться и уехать, а именно быть там какое-то продолжительное время, отдыхать от города.

Она открыла глаза и смотрела на него не мигая.

– И не то чтобы я простой и деревенский… Ну, в крайнем случае простой.

Она улыбнулась.

Шутить надо, надо шутить.

– Вспомнила. Кажется, так: «Лаванда, Мимоза, Святой чертополох, изгоните зло, рассейте его во времени, пусть этот миг исчезнет навсегда!» Чертополох от сглаза хорошо защищает. Еще в народе его называют синеголовкой, бодяком, а мы называли его красиво – марьин татарник.

Глеб смотрел на нее как загипнотизированный, не мигая, пьянея, чувствуя, что почти ослеп и оглох и не слышит ее слов.

Искры во все стороны. Пространство наэлектризовано, шаровая молния летает, надо срочно замереть. И не хочется двигаться дальше, не надо знать, что там впереди. Это так не важно. Гроза, гром, молнии, светопреставление и сотрясание земли, и падение светил, и сходы планет с орбит, и хвосты комет лижут плечи и пальцы. Предчувствие катаклизма возбуждает больше, чем, возможно, сам катаклизм принесет потрясений. Медленно разгорается инфернальным красным светом внутренний огонь. Взгляд – ожог, прикосновение – ранение, дыхание рядом, звук голоса – убила. Сухопутный бой. Осталось еще два двухэтажных и одно четырехэтажное здания разума. Любопытно, что будет дальше. Но лучше сесть, свесить ноги на радуге, как один мальчик в рекламе – не кисни, на радуге зависни, – и просто смотреть и чувствовать, как медленно и неотступно накрывает шикарным, хорошо начищенным медным тазом.

– А беленькие цветочки на суженого-ряженого, – замедлила она речь, – сгодятся. Что случилось?

– Что? – Он на секунду отрезвел.

– Ты так смотришь…

Ночью не спал, сердце билось пойманной птицей в тесной грудной клетке, просило воздуха и высоты. Он любовался ею спящей, тихо отодвинув с груди одеяло, недоумевая, что она, нереальная и сказочная, рядом с ним спит, раскинув руки свободно, словно падая с высоты их полета. Счастьем оказалось ее поймать. Несчастием – понимать, что этой женщиной невозможно надышаться. Только лицом к лицу и увидишь его. Большое. Это потом, гораздо позднее нужны расстояния, чтобы осознать размер.

Соня производила странное, неоднозначное впечатление. Ей как будто бы было неуютно в современности, словно она затерялась в чужом и чуждом для нее времени, неумело стремясь подстроиться под него, скрыть свое пристрастие к старомодным нарядам, казаться современной, обмануть течение времени. Чувствовалось, как остро ей не хватает бабушкиных пыльных сундуков, набитых платьями шкафов, пахнущих старыми духами, помадами, притирками, отдушками, нитчатых перчаток, настоящих капроновых, прозрачных, контурных чулок, перетянутых лентой под грудью льняных сарафанов с шитьем на тонких блузках, вышитых рушников, подзоров на добротных кроватях, натуральных некрашеных штор и хлопкового тонкого тюля, домотканых рябых дорожек, камина, неподъемных громоздких подсвечников, громких часов с боем, толстых тяжелых браслетов, колец тонкой ювелирной работы с крупными драгоценными камнями… И в то же время она умела найти себя в новом времени, могла подчеркнуть ушедшее, словно обрамляя его старые картины в новый крепкий багет современности, делая этот тандем не враждебным, а необходимым друг другу.

Она работала в тесной мастерской своей матери, заваленной массой эскизов, глиняных моделей, гипсовых отливов, гемм, пунктированных камней без доработки, шпунтов, троянок, скарпелей, кубовых молотков на деревянных ручках. Она поднимала на поверхность и возрождала спрятавшиеся, ускользающие, потерянные и разрушенные эпохи. Соня лепила и высекала скульптуру, отливала барельефы, всматриваясь в работы Родена, Микеланджело, Бурделя, Мухиной, своих учителей и матери, материализуя свои сновидения. На самом видном месте стояла материнская обнаженная Ниобея. Она хотела выполнить свою, с младенцем на руках и торчащей в спине стрелой, со склоненной к младенцу головой, чем-то напоминающую Мадонну. Для своей Ниобеи она пригласила непрофессиональную натурщицу, мулатку, которую встретила случайно около мастерской. А моделью младенца Соня планировала делать Машеньку, свою племянницу, дочку родной сестры Вари.

С Глебом они познакомились как раз в тот момент, когда она заканчивала одну из самых трудоемких работ «Пьющий и лебедь», где эти двое переплетаются с невероятной грацией, образуя одно целое в образе ускользающей, почти убитой сексуальности. Лебедь устремляется вверх, мужчина падает вниз, крылья лебедя торчат из-за спины мужчины, одно из них надломлено. Ей хотелось соединить в композиции распадающуюся символику сексуальности и асексуальности. Для этого она выбрала алебастр, самый женственный из камней, прозрачный, легкий в обработке, светящийся изнутри. Втирая в поверхность камня корпускулы масла легкими движениями, она оставляла на нем прозрачный слой краски.

«Пьющий лебедь», как его быстро переименовали, был выставлен в одной из арт-галерей и быстро продан. Она выполнила копию, усилив надлом этой пары, на заказ. Работу оценили в три тысячи долларов, но она отчего-то не продавалась…

Соня и Глеб едва ли обратили бы внимание друг на друга пять, а уж тем более десять лет назад. Просто промчались бы мимо на полном ходу с ощущением: «не то». Но когда их стало привлекать в человеческих отношениях что-то большее, недостаточно ценимое в молодости из-за прямолинейности, бескомпромиссности, оказалось, что встретить это в реальности настолько трудно, почти невозможно, что они смотрели во все глаза, чтобы не пропустить. Но и теперь не могли еще быть безболезненными, терпимыми, не использующими колкостей и издевок, не умея прямо донести то, что хочешь, без истерик и манипуляций. Скорее всего, именно поэтому их отношения с трудом можно было назвать гладкими. Но, несмотря на все шероховатости, они завязались.

V

– Так, а где Сонька?

Не знаю, чего ей опять далась Соня. Переложила что-то не туда или волосы оставила в расческе?

– Где она? Ее нет у тебя?

– Нет, я один.

– Скажи ей, что когда она спит, у нее сиськи из ночной сорочки ночью вываливаются. А у тебя отец встает, шатается ночью по квартире. То попить, то пожрать. И двери постоянно настежь. Что это за порнофильмы такие мы на старости лет должны тут смотреть?

– Не должны. Не смотрите. Отец встает попить или поесть, а ты чего тогда встаешь?

– На вас посмотреть!

– Вы что, в приборах ночного видения ходите?

– Свет в открытую дверь, между прочим, бьет.

– Мы не закрываем потому, что душно.

– Душно? Купите коттедж на берегу Финского залива и лежите там хоть до посинения. И сколько раз говорить? Ничего в моем доме не переставлять без разрешения! Пусть у тетки свои порядки наводит! Тряпку сколько раз говорила на раковине не комкать! Неужели трудно? Неужели руки отсохнут расправить, чтобы она не заванивалась?

Глеб налил чаю, прошел к себе, прикрыл дверь и подставил звенящего Будду. Через три глотка чая Будда предусмотрительно звякнул.

– Ну что опять? – Он быстро повернулся. – Выйди!

Дверь с силой захлопнулась.

– Старикам позвони! – крикнула мать. – Просили приехать за дарами природы! Опять я все должна напоминать. Никто, кроме меня, не хочет ничего делать…

«Дары природы» – так когда-то назывался магазинчик в их районе.

– Я все равно не слышу, когда работает фен, – передразнил ее Глеб. – Я не ездабелен в эти выходные.

Это означало, что свои интересы, свои дела опять придется откладывать, садиться, ехать, забирать, привозить. Ненужная суета, опять знаки, что все, как у людей, что эти дают, эти берут, все крутится, и, стало быть, все обо всех заботятся. Фальшь, за которой давно нет самих людей, а есть только ритуальные игры и сценические отношения. Изображение внимания, изображение щедрости, изображение понимания, любви, интереса к друг к другу.

Разреши людям не делать то, что они не хотят, они перестанут делать девяносто процентов из того, что делают. Вздохнут, освободят время, начнут делать наконец-то то, что их действительно интересует. Некоторые потеряются, придут в отчаяние, так как за этой кишащей суетой, чужими проблемами – ничем не заполненная, нераспознанная пустота и псевдоответственность с умением угождать любым интересам, кроме собственных. Свои кажутся эгоистичными для любителей думать о других. И потом страх… Суета, как шариковый наполнитель антистресс в мягких игрушках, помогает не быть одиноким. Она сжирает грандиозное количество энергии, которой не остается на внутреннюю работу. В тоталитарно воспитанные головы плотно утрамбованы функциональные обязанности исполнительного и нетребовательного зомби, с вросшими ногтями на больших пальцах ног, мешающими двигаться дальше.

Когда пробуешь впервые на ощупь свое «не такой, как все», кажется, что теряется единство, идентификация, опора, рвется связующая пуповина с поколениями, со всем человечеством. Это признание впервые, пусть мельком, позволяет вдруг осознать всю ничтожность понятия «одиночество», которое перестает существовать, как только ты перешагиваешь его в своих робких попытках явиться перед всеми тем, кем ты задуман, самим собой. Как чутко спохватывается и выползает охрана – страх, с его задачей загнать птичку назад, в золотую грудную клетку, где сытно и тепло. Пока ты не почувствовал, что свободен и что вокруг ходят такие же, только пока еще ослепленные, Творцы и Мефистофели.

– Давно пора купить какую-нибудь колымагу. Когда ты хоть денег каких-нибудь заработаешь?

Глеб порылся по карманам, силясь понять сухой остаток наличности.

– Зачем ты на права тогда сдавал?

Пауза. Звон посуды на кухне, стук ножа о разделочную доску, перезвон ложек и вилок в стаканчике для сушки, шум воды, ударяющейся в нержавеющую раковину.

– Поговорил бы с отцом, может быть, хоть вскладчину бы что-то взяли, на дачу ящики с рассадой возить!

Аккомпанемент дверей шкафчиков, ноющих, словно больные в стационаре, перемежается звоном крышек кастрюль, – примкнувшая к хоспису церквушка, стоящая на берегу бурной реки, льющейся из-под крана.

– Для чего мне машина?! Для рассады?

– Совести ни грамма! Лентяй ты, лодырь и хамло, каких мало.

Вот чего навалом, так это как раз совести! Диалектика в чистом виде: чем больше совести, тем меньше денег.

Глеб нашел трубку, набрал деревню, где базируются старики. Оба мобильных были выключены, пришлось дозваниваться на стационарный.

– Алло! Бабуля?

– Бабуля? Кто это? Скотина какая!

– Алло! Я туда попал? – На том конце послышался треск, раздавались голоса.

– Нет, ты, корешок, попал не туда. Тебя что, послать куда надо? – спокойно произнес мужской голос.

Глеб извинился, нажал отмену вызова и набрал номер еще раз. В это время кто-то позвонил снизу в домофон. Мать со словами «это ко мне» пошла открывать. Наконец бабушка взяла в деревне «городской»:

– Привет от старых штиблет! Кто приедет на этих выходных – ты или отец твой?

– Сын его приедет, привет! Один его знакомый сын.

– Пусть твоя деловая мать срядит тебе плотную сумку под банки, ту, что она мне еще с прошлого раза не вернула. О’кей?

– О’кей, дорогая бабушка.

Чувствовалось влияние Светочки, двоюродной сестры, которая гостит каждое лето на даче.

Надоедливые банки преисполнены символизма любви по самые гагашары, не знающего, как еще проявиться заботой старшего поколения о потомках. Их производство и раздача – часть великой русской традиции сделать великое «хорошо» и быть помянутым в голодный год. Банки – любовь, нагрузить банками – поделиться любовью, не закатывать, не делиться ими – равнодушие. И приходится банки брать. Потому что не брать их – не уважать и не принимать любовь, а брать – благодарить и принимать ее. Закатанные банки – мощный материализованный поток советской энергетики.

– А у нас плитка отвалилась у раковины. И пол в кухне прогнил. Надо бы сделать, дед опять занемог.

Внук пообещал обязательно посмотреть и повесил трубку. В это время из коридора доносился женский щебет. Зашла какая-то знакомая и быстро заполнила все воздушное пространство чем-то душным.

– Нина Риччи, – пояснила гостья марку этой приторной вони.

Глеб вежливо поздоровался. Снимая ботинки, она зыркнула на него исподлобья и бросила «приветик», не разгибаясь.

– Ольга. – Она смотрела из своего неудобного положения, не делая даже попытки придержать глубокий разрез кофточки на груди. И тут же добавила: – Ольга Пална, – протянув загорелую, мягкую на ощупь руку.

Ему показалось, что она чуть смутилась, но, возможно, это ее визитная карточка. Глеб заверил, что ему, безусловно, а как же иначе, тоже очень приятно их знакомство.

Глеб вежливо пододвинул ей пуфик, Пална им незамедлительно воспользовалась, вонзила благодарный взгляд в Глеба, обдала внутренним жаром и проследовала в кухню, прихватив с собой сумку и пакет.

Она казалась гораздо моложе матери.

– Оль, ну давай рассказывай, как ты, что ты. Как твое новое место работы?

– Место хорошее. Коллектив, как обычно, – Восьмое марта. Сейчас расскажу.

– Мы посплетничаем. – И они прикрыли дверь.

Женщины не любят сплетничать так, чтобы их совсем никто не слышал, поэтому дверь через некоторое время немного, как бы сама собой, отворилась:

– Нет, простите, но на что он такой нужен? Я, знаешь ли, не то чтобы намерена приращать капитал покойного Михаил Васильевича, пусть земля ему будет пухом, но и разбазаривать нет желания, вспоминая, как он мне достался. А этот загнутый как Риголетто… Да я не знаю, сколько у него должно быть денег, чтобы я его разогнула и прошлась с ним в обществе под ручку, намекая о связи с трагическим лицом Мельпомены. Ты вот говоришь, что мы не знаем, какие мы. А я знаю. Я о себе узнаю из оценок других людей и не хочу узнавать о себе всякого рода чушь, что я промотала целое состояние. Максимум, на что я согласна, так это на бартер. Михаил Васильевич не простил бы мне иного. Он, конечно, знал, что я не буду одна, всегда знал, что уйдет первым, все-таки разница в возрасте… и много болел в последние годы. Прекрасный человек был! Ни упреков, ни ссор, ни желчи никогда я от него не наблюдала. Вот она – любовь благородного человека! А это все похотливые импотенты, пристраивающиеся к тепленькому, к чужой артерии, терпеливо ждущие, когда закапает. Я таких избегаю. Миша всегда мне говорил: «Оля, ты святая женщина. Будь святой и для других. Люби людей». Когда я в первый раз сэкономила ему на одной выгодной сделке мимоходом десять тысяч долларов, так он сказал мне: «Какая ты молодец, что ты всех объегорила». А я про себя и думаю: так тебя, дурака, первого.

Затем разговор стал неразборчив. И вновь доносилось только обрывочное:

– А он мне и говорит, ты что, опять готовила без трусов?

Смех Ольги.

– Как это?

– Это шутки у него такие плоские. Волосину нашел в тарелке.

– Что это у тебя за комплект такой?

– Натуралиш-минералиш.

– Топаз?

– Аквамарин.

– И говорит мне: «Сядь ближа, стихи ваши знаю, хачу сказат. Яваз лубил, лубоф ишо быт можа…» По-русски говорит коряво, но знает Пушкина, видишь ли, читает наизусть. Очень трогательный. Но внешне такой, ты знаешь… никакой. Слушай, а зачем тебе этот вьюн? Он энергию крадет, смотри, как разросся. Жирный какой вампир! Кровь твою пьет.

– Тут и без вьюна куча желающих.

…В кухне действительно висит огромный, откормленный удобрениями плющ. Его длинные отростки опутали угол и потолок над столом, как паутина, придавая жилищу некоторое сходство с палисадником.

– И еще над столом висит! – возмутилась Пална.

Глеб, слушая исподволь их разговор, никак не мог понять, чего ей дался этот цветок. Наверное, не по фэн-шую. В последнее время фэн-шуй стал настоящим помешательством женщин. Большинство из них, с кем он общался, хоть раз да упоминали это словцо.

– Выкини ты его, – шумно прихлебнула она чай из чашки.

– Да иди ты, – отнекивалась мать. – Все в доме зеленуха. Смолим втроем, как паровозы…

– Он над столом-то не случайно такой мясистый. Все, что вы едите, он вместо вас ест, – заключила Пална. – Длинный, как солитер!

Это была полная чушь. Чего-чего, а за его родителей цветы у них в доме не ели. Оба имели хороший аппетит с рождения, когда этого плюща и в помине еще не было. Мать сочла последнюю фразу, видимо, за комплимент и вяло согласилась сгубить растение. Глеб решил, что позднее промоет ей мозги на свой копыл, но потом, как и водится, позабыл об этой визитерше и об их разговоре. И в один день плющ с кухни исчез.

Звякнули рюмки. Дамы судачили о своих женских делах, он лишь изредка вслушивался в их громкий разговор и воспринимал болтовню как чириканье двух неугомонных канареек.

– Я не набиваю себе цену и лавры девственности навешивать не собираюсь, но у меня в одно только лицо вложена однокомнатная квартира.

– Ты помолодела невероятно. Выглядишь лет на тридцать, не больше. Что ты сделала?

– Да куча всякой всячины.

Ольга перечислила какие-то мудреные названия.

– Развлечение не из общедоступных, скажу я тебе.

– Но результат какой! – восхищалась Вероника. – Результат потрясающий!

– Посмотри лучше, какая чудная теперь носогубка. Это же прелесть что такое! Ты помнишь, что это было?

На ее лице действительно не было ни одной морщины, оно было гладким и ровным, сочным, словно наполненным свежестью изнутри. Мимические складки и крупные морщины совершенно разгладились.

– И за здоровый цвет кожи, Верон, приходится расплачиваться самыми разными болезнями. У меня просто хорошая косметичка. Если хочешь, познакомлю. Можно ведь и не в самом пафосном месте достичь хороших результатов. Главное – руки.

Она покопалась в сумочке и извлекла визитку, на которой было написано «Носова Алиса Владимировна, врач-косметолог» с перечислением множества регалий и логотипом известной в городе клиники.

– Стажировалась в Бельгии, во Франции, в Швейцарии, Италии. Очень грамотный специалист, следит за всеми последними разработками.

– Сколько хотя бы приблизительно надо на все это денег?

Ольга понизила голос и назвала сумму.

– Долларов? – ахнула Вероника.

– Евро конечно же. Это и реабилитационный период, и инвазивная поддержка в течение года. Согласись, это стоит того. У тебя ведь, даже на мой неискушенный взгляд, тут и ритидектомия, и блефаропластика. Как давно у тебя так нависает веко?

– Я уже, честно говоря, привыкла, думала, это нормально, а это что, так страшно? – Вероника Петровна потрогала верхнее веко и похлопала его безымянным пальцем. – Я мажу.

– Чем?

Вероника сходила в ванную комнату, принесла зеркало и веер туб.

– Экстракт петрушки? – Ольга подтянула губы, сложенные бантиком, к носу и в голос рассмеялась. – Можешь с таким же успехом втирать его в пятки.

Вероника вздохнула.

– У тебя даже румянец появился, – с завистью в голосе произнесла она, рассматривая себя в зеркало. – А я будто землицы наелась…

– Цвет освежается первым делом. Надо, кстати, купить румяна, не забыть, цвет цветом… А чтобы румяна были нормальными, они должны стоить от тысячи рублей… Захожу как-то к соседке своей Лидке, а в коридоре, представляешь, нога лежит в мужском ботинке и носке. Я как заору! А это Колькина. Он одноногий у нее. Старше дочери, но младше Лидки. Обеим жених. Параллельные миры. Бабы из них вытягивают себе черт знает что, и этот черт знает что дает им такое счастье, что не верится глазам. По вагонам побирается в костюме двадцать третьего февраля, а дома ей такой порядок навел, хозяйственный-прехозяйственный, сделал евроремонт своими руками. Но главное – Лидку любит до безумия. Не дай бог у той давление или даже просто голова разболится, на одной ноге бежит в аптеку. Только бы Лидочка не умирала. Где она его нашла, как пригрела, убей меня, ума не приложу, но счастлива, представить это невозможно, счастлива! Я в легком шоке. Мужик он, впрочем, действительно неплохой. Удивительно даже, как мало иным женщинам надо. Он, между прочим, младше ее на тринадцать лет. А тут рвешься во все стороны, и только короста толще и пропасть шире. И не завалить эту пропасть никаким Абрамовичем.

Глеб лежал на диване и читал книгу. Его стали раздражать их сплетни. Забегали неприятные колючие мурашки по затекшей руке. Разминая ее, вышел из комнаты, прошел в ванную, просто так включил воду и с минуту смотрел, как ржавый поток воды, закручиваясь по часовой стрелке, колышет в сливном отверстии застрявшие волосы и кусочек мыла.

– Тридцать три стукнуло, – понизив голос, произнесла мать, и он отчетливо понял, кого сейчас они примутся обсуждать до экологической чистоты и блеска костей.

Глеб громко хлопнул кухонной дверью, чтобы: а – не слушать больше их треп, б – дать понять, что он его все-таки слышит, и вернулся в исходное положение.

Гостья пукнула губами, выражая, очевидно, свое крайнее сочувствие подруге.

– У меня одна знакомая тоже никак не может женить сына, согласна уже на любую невестку. А у другой – трое взрослых, – представь себе! – и все трое одинокие, все при ней. Она им жратву с утра до вечера котлами наколбашивает. С оптового рынка таскает куриные ляжки мороженые, свиную шею коробками и готовит. Хлеба, как телятам, по три буханки на два дня. А у тебя один!

– Да тоже… сырок с ладонь толщиной на краюшку кладет…

– Чего они все ноют, мужиков у них нет? У меня у всех моих знакомых целые тучи парней непристроенных. Я вот им подбираю невест. – Что-то хлопнулось на стол и зашуршало. – Роются, как свиньи в желудях, в этих невестах.

– Есть у нас невеста, – отмахнулась Вероника. – Этого добра хватает, отбоя нет. Было бы желание… Сами можем такой гербарий накосить на заре и кому надо дать для альбома.

– А занимается-то чем, говоришь, сейчас?

– Все тем же. Преподаватель, блин, философии. Аспирант. Вечный. Но… поумнее, чем папаша, процентов на семьдесят, этого не отнять.

– Умный мужчина – большая прелесть, согласна. С таким мужчиной интереснее в разы. Дурака окрутить много ума не надо, а вот умного… Это почти олимпийские игры. – Она хлопнула в ладошки. – Ну, раз есть невеста, так хорошо. Хотя… вот на эту бы я обратила самое что ни на есть пристальное внимание. – Она выложила три фотографии на стол. Портрет анфас, профиль, полный рост. – Двухкомнатная квартира, интеллигентная, обеспеченная семья, работает в банке, серьезная, без вредных привычек, без заскоков. По крайней мере, я ее знаю вот с таких. – Она отмерила от пола рост. – Девочка очень!