Текст книги "Совпадения"

– Да? Может, конечно, она и из банка, но внешне, ты меня прости, лопоухий сурок в очках, ни больше ни меньше.

– Себе если выбирать, то, точно, никто не будет нравиться, – раздраженно заметила Ольга. – Очки снимет, лопоухость у нее не смертельная, почти charmant. Чего вам еще надо? Чтобы они женились или дефиле на Неве тут устраивать? Не понимаю!

– Да он у меня золотой для таких дефиле. Нутро какое! А тут что? Смотрит, как баран на новые ворота…

– И что вот этой крале из банка делать с этим вашим хорошим нутром? Котлеты на нем жарить? К больному месту прикладывать? У нее у самой нутро! Но к нему еще прилагаются квартира и насосный папа с собственным свечным заводиком по производству кирпича. Нельзя так, Верка, рассуждать, как ты это делаешь. Сколько уже можно хвалить и перехваливать собственное болото? Оно уже, извините, пересохло давно.

Воцарилась тишина. Только слышно было, как со стола сгребались фотографии.

– Все сразу не бывает. И море и по колено. Да и не все равно ли тебе, с какой он будет в кровать ложиться?

– Такие девки молодые и такие страшные, что же с ними в нашем возрасте будет?

Ольга криво ухмыльнулась.

– А ты не знаешь? Она страшная будет на двухпалубной яхте плавать в Тихом океане. Ты не переживай за нее, – посоветовала Пална. – А в шестьдесят у нее будет любовник моложе этого коньяка. – Она звонко постучала по коньячному бокалу вилкой. – Мне лично тоже старичье, перебивающее козлиный дух дорогой парфюмерией, чем дальше, тем все менее интересно. Это я так, на заметку сама себе. Мысли вслух, что называется.

Глеб вообразил яркий солнечный базарный день, себя, стоящего на четырех копытах посреди ярмарочной площади, и Палну, устремляющую ему в зубы вилку – раздвинуть ею мясистые губы.

– Глеб Владимирович, а Глеб Владимирыч, – звонко и громко крикнула гостья из кухни, он даже вздрогнул, – можно угоститься вашей сигареткой?

Глеб переоделся в джинсы и вышел. На столе французский коньяк VS и на скорую руку собранные закуски, чайные чашки, торт. Он достал лежащую на холодильнике пачку, вынул две сигареты, одну протянул Ольге Павловне. Щелкнул зажигалкой, огонь отразился в ее карих глазах. Она затянулась, выпустила широкий поток дыма, некрасиво и вульгарно раздвинув губы, поблагодарила и положила ногу на ногу. На лице матери выступила гиперемия[19]19
  Покраснение кожи.


[Закрыть]. Так всегда бывает, когда она выпьет чего-то крепкого.

Глубокий вырез заложенной внахлест ткани на груди Ольги небрежно распахнут. Полная, налитая грудь украшена тремя золотыми цепочками, на одной поблескивает и подрагивает крестик. Юбка небрежно присобрана и оголяет просвечивающие под тонкими колготками острые коленки. От Палны веяло свободой, куражом и отталкивающей доступностью всего, что она демонстрировала, начиная с груди.

– А мы вот тут невесту вам подбираем, – подмигнула она, внимательно следя за его движениями.

– В честь какого этого праздника? – поинтересовался Глеб, опираясь на стол позади себя. Это внезапно очень в неважном свете обозначило его живот, и он тут же вернулся в исходное положение.

– Мать внуков хочет, – улыбнулась она лукаво. – Пора!

Он вопросительно посмотрел на мать. Она без слов пожала плечами, изогнув губы. Никаких внуков она никогда на его памяти не хотела.

– Ну, если мама решила, что пора, то кто же поспорит! – громко парировал Глеб. – По внукам, кстати, я ей мог бы и без невест перевыполнить план. Если весь вопрос только в цифрах.

– Настоящий философ, – заключила Пална и рассмеялась, чуть запрокинув голову, приятным раскатистым, увлекающим за собой побегать в русском березовом лесу смехом. Тогда он еще не понял, что подбирать кому-то женихов Палне очень надо. Она заинтересована по-настоящему только в собственном поиске. У нее много любовников, но она знала, что все главные ее любовники еще ждут ее впереди. Всех их она называла просто «Кальве», по аналогии с вампиловскими Аликами в «Утиной охоте».

– Кто их будет содержать, эти цифры? Пушкин? У них вся философия между ног умещается, – ехидно заметила маман.

Ольга в свое время удачно обзавелась дряхлеющим надоедливым мужем, терпела все его занудства и сумасбродные выходки, не так давно он наконец-то преставился, и теперь фронт ее работ состоял в организации собственной личной жизни. Освободившись от обузы, она имела достаток и тяготела к развлечениям. Всяких никому даром не нужных дураков она с радостью пристраивала завалящим невестам, более-менее никчемных, которые возбуждались от ее пластической красоты, мудро держала в секс-друзьях и использовала по самым разнообразным надобностям – от перестановки мебели и починки сантехники до организации развлекательных мероприятий и поддержания базы блата. Постольку того, на кого позарилась бы сама Пална, пока не находилось, чем-то ее заинтересовавшего она, при некотором расположении, благосклонно записывала в фавориты. Ей очень нравилось бороться с мурашками, когда ей щекочут руки от запястий до плеч. В этих занятиях она готова была проводить дни напролет. Для ласк Пална и намечала себе нынче очередную жертву, отставив пока приевшуюся свору старых греховодников соскучиться и воспламениться с новой силой.

Глеб попрощался и вышел из квартиры. Ольга с интересом заглянула в его комнату, осмотрев ее с женским любопытством, пока Вероника отлучилась в туалет. Заметила на стене женский портрет, подошла поближе и вышла вон. Ее не отпугивала его внешность, наоборот, как женщина опытная, она различила в нем сдержанность чувств и знала, чего стоит весь этот скромный, не выплескивающийся через край фонтан. Во-первых, ей давно была известна его история, во-вторых, она смотрела не на лицо, а на фигуру, параллельно отметив, что он довольно чистоплотен. Однако этот женский портрет ее совсем чуть-чуть расстроил. Кто-то оценил его так же, как она…

А впрочем…

Вышла Вероника, Ольга засобиралась домой, расцеловались. Пална вынула из сумочки в качестве презента совершенно забытый флакончик духов, который был кем-то, кем – она уже забыла, подарен и ей не подошел. Вероника ахнула, поблагодарила, еще раз чмокнула щедрую, внимательную дарительницу в щеку, взяла коробочку и с мыслью: «Если дрянь, подарю Татьяне, у нее скоро день рождения», поставила на полку в прихожей.

– А это у Глеба как? Серьезно? – Оля показала на бордовые лаковые босоножки с каблуком в груде обуви, отметив, что такие вряд ли могут принадлежать Веронике.

– Мне, ты знаешь, наплевать! Взялась бы ты за него! Может, хоть толк с него будет. А так – не пришей, не пристегни. Не знаю я, чего он с этой Сонькой хороводится, жить они все равно не будут. Я их сюда не особо-то пускаю. Куда? Сами, как собаки на сене. А дома у нее тетка с таким характером, что не дай бог…

– Так ты в этом смысле? – Оля, сощурив глаза, посмотрела на нее, чуть улыбаясь.

– Мне бы его пристроить в надежные руки! Он у меня неплохой. Бестолочь – да, но добрый, воспитанный, стержень хороший. Уж зная, какое дерьмо его отец, так старалась воспитывать! С нормальной понимающей женщиной-то мы бы всегда нашли общий язык. Им-то что? А мы бы все и порешили. Они внутри-то дети хоть в три, хоть в тридцать три.

– Сделай звонок Алисе. Я договорюсь с ней, чтобы консультация была бесплатной. – Пална красивым пальцем сделала восклицательный знак и набросила стильную сумочку на плечо, меняя заодно и тему разговора.

– Ты моя золотая! Спасибо тебе!

– Ну, еще не за что.

Вероника действительно осталась довольна встречей. Хорошо провели вечер, плюс она ловко договорилась занять у Ольги необходимую ей сумму без процентов, пообещав непременно возвратить в течение года. С банками она связываться не желала. Теперь воплощение ее мечты будет зависеть только от встречи с Алисой Носовой.

VI

В пабе, неподалеку от своего дома, Глеб встретился с приятелем. На танцполе корчились какие-то девицы, меча по залу искристую икру. Глеб сидел спиной. Подошла одна, положила руки на плечи, тепло скользнула вниз, наклонилась, позвала танцевать, прильнула, волосами защекотала лицо. Кое-как отвязался. Сидящая за соседним столиком девушка подмигнула ему и подняла бокал, призывно чокаясь.

– А ты бы сказал, что ты импотент, – предложила Соня, выслушав хвастливые россказни друзей об их популярности среди женщин. Она подъехала позже, почти перед самым выходом.

– Да, но это не помешало бы мне с ней танцевать, – резонно заметил Глеб.

– Только не говори, что и раньше так было.

– Я особой разницы, если честно, не вижу.

– Мы не производим впечатление парней, которые на все готовы, – заверил Дима с иронией.

К дамам, сидящим напротив, подсел какой-то тип, и одна, та, что повыше, посимпатичнее и понаглее, выпив вина, сразу ушла с ним. Оставшаяся скучала и танцевала медленный танец сама с собой, эротично и отрешенно.

– Я отойду на пять минут, позвонить надо, – предупредил Глеб.

Соня и Дима кивнули.

– Легкая добыча. – Соня обратила внимание Димы на скучающую девицу. – Только кивни, будет тут как тут. Нет?

– Найду что-нибудь подешевле, – отпив пива, равнодушно ответил он.

– А почему бы тебе не иметь в таком случае постоянную партнершу?

– Понимаешь ли, в чем дело… Женщинам, которые напрягают нам мозги, мы обычно предпочитаем женщин, которые напрягают нам член.

– И напрягают не слишком за дорого, как я понимаю?

– У меня всегда есть партнерши. Постоянные, замечу. Годами постоянные. Сейчас аж целых четыре штуки. Если ты думаешь, что меня удручает мой социальный статус, то скажу, что дилемма нищего гения-скрипача и удачливого маклера меня не волнует. У первого есть дело, которому он посвящает жизнь, второй интересуется только доходом. И то и другое имеет риск, в первом случае – более высокий. Но реально это никак не характеризует ни мужчину, ни человека. У одного есть талант и вера в него, у другого – расчет и прагматика. Я, собственно, к чему. Реализация – девка продажная. Тут делают ставки, кто-то выигрывает, кто-то нет. Кому-то помогает фортуна. В мужчине важно его осознание своих способностей, разумный риск и стойкость в достижении цели. Я не вижу особой разницы в сексе с той, что ложится со мной после недельной переписки в аське, и той, которая сама прицепилась ко мне в баре, разводя при этом на выпивку и ужин.

– Первый тоже может иметь дело всей жизни, которое приносит деньги. Почему нет? Почему такая жесткая градация – здесь реализация за бесплатно, здесь доходы без реализации? Этим любую инертность можно оправдать. Почему удачлив маклер? Потому, может, хочешь сказать, что он подл? В ваших головах сытые и голодные разложены на отдельных полках, голодный – гений, непременно непризнанный, иначе почему нищ, и сытый – хапуга, человек без совести. Вы не допускаете даже мысли, что все может быть наоборот или частично не так. А женщин не надо покупать открыто, швыряя им деньги в лицо. Труднее всего смириться с тем, что женщина остается с тем, у кого они есть, потому лишь, что это простой залог обеспечения потомства.

Соня извлекала орешки из мороженого в креманке, только что принесенной официанткой в переднике, повязанном на почти голое тело.

– Мужчина, беспочвенно вселяющий надежду, вполне может выступать гарантом убийства веры во всех остальных мужчин.

– Вот озабочусь родом, буду думать на эту тему. Кому-то жрать нечего, а кто-то сидит ковыряется в мороженом за сто рублей шарик…

– Я заработала на этот шарик. Не так же все просто.

– Зарабатывать, зарабатывать, зарабатывать… С ума все посходили. Нет, тех двоих, нищего и сытого, можно вполне поменять местами. Талантливый художник ради семьи бросает кисти и идет малевать для модных инсталляций, а бездарь упорно верит в свой поэтический талант и обрекает на нищету своих детей.

– Просто музыкой, просто красками не накормишь детей, творчество должно и может приносить доход, иначе это не искусство, а онанизм, игра для себя. Если не приносит – не надо стремиться к стабильным отношениям с одной женщиной. Один раз и навсегда необходимо честно ответить себе на все вопросы относительно семьи, детей, осознать, что это нереально в полной безответственной нищете, и жить спокойно одному или со всеми, но не выбирать себе единственную женщину, которую потом можно обвинять во всех смертных грехах вместо себя.

– Слава богу, женщин с другими мыслями хватает вокруг.

– Спасительные мужчины с другими мыслями тоже существуют. Вы никогда, Дима, не поймете рядом с этими несчастными, согласными с вами на все, что надо шевелиться. Вы одиночки, пытающиеся в овечьей шкуре пробраться в теплый, парной овин, завладеть этим теплом, погреться о пушистые бока, убедить их, что на свободе прекрасно, даже великолепно, выманить и истаскаться с вами до худобы, до звенящих в ночи позвоночников, что правильно жить одним днем, с безумными глазами смотря в завтра. Это называете вы любовью… Мужчина – проявитель, женщина – фиксаж. Так проявляйте!

– Мужчины продукт прогресса, брошенный в топку ради спасения мира, ради выживания человеческого вида, экспериментальные образцы, на которых природный огонь пробует свой зуб.

– Прогресс, выживание… Почему я ничего этого не вижу, когда дело касается конкретных мужчин? Не всем, но многим простое блядство дороже. С человеческим лицом. Вот где топка.

Она знала, что Димино последнее увлечение – Катя – до сих пор находится в неведении, куда время от времени пропадает этот человек. Он часто пропадал на два-три дня без предупреждения, без объяснения. Потом появлялся. Ее это не пугало – нет: мало ли что – мы все свободные люди и живем в свободной стране, – но первые ее вопросы как раз именно с необъяснимым и были связаны. Она плакала, негодовала, горевала, молча, шумно, боясь ему навредить своими расспросами, сохраняя за ним право иметь собственное пространство, и… все повторялось. Когда он возвращался, она ненадолго успокаивалась. Катя напоминала Софье жертвенную страдалицу, любящую и преданную, поверившую вдруг в то, что именно с этим человеком она может наконец быть счастлива. Предполагающую, что за эту нежную привязанность именно так ей, выходит, выпало платить. А с какого-то момента Катя стала напоминать Соне и ее саму. Невозможно было докопаться до разъедающего раздражения, чтобы оно вскрылось и вывалило наружу.

Снова и снова Дима возвращался, и Катя принимала его. И вот он сидит перед ней. Катя не первая женщина, от которой он сбегает прежде, чем она обо всем догадается: как так складывается, что у него вдруг не становится денег и почему он часто и помногу пьет в такие периоды своей жизни? Соня знала ответ. Но что толку от того, что ты знаешь то, что невозможно произнести.

– Понимаешь, мы обижаемся, когда позволяем выманить себя из теплого стана под видом святого благородства и великого спасения. Негодуем, когда испытываем жалость, прячем истинные мотивы чужих и своих действий, позволяем делать вид, что ничего не замечается, не находим для себя, за что можно уважать мужчину, что однажды поверили в неизвестное, зная наперед, что все мертво, а так хотелось своей любовью еще раз, в последний, может быть, раз, вытащить кого-то из дерьма. Мы хотим быть с вами, но не видим способов, и можете ли вы, если вы так благородны, как вам хочется казаться, лишать нас всего этого? Вы хотите быть другими, но не можете. А значит, не хотите. Не готовы. Вы поражены комплексом Ионы[20]20
  От лат. complexus – сочетание и имени библейского персонажа – сомнения в возможности достижения своей самоактуализации, автор – А. Маслоу. При этом у человека возникает страх успеха, и он снижает уровень притязаний.


[Закрыть], как плесенью, и неизвестно, как с нею бороться. Вам проще бросить объект, потому что плесень перекидывается на него и становится видной. Вы боитесь и не признаетесь даже себе в том, вам страшно изменить свое неинтересное, ограниченное, но худо-бедно скрипящее существование. Вы боитесь оторваться от надоевшей, затхлой, влажной, теплой темноты, потому что придется потерять над ней контроль. Ваша немощь всегда будет мечтательно и трусливо прятаться за отказом от сознательного желания, опасаясь воли ваших проявлений, ненавидя серьезные жизненные успехи, презирая ответственность и отрицая собственный потенциал и любые возможности его реализации. А мы… всегда хотели, хотим и будем хотеть иметь детей, и мы не виноваты, что вы для этого просто стерильны. Это не вопрос медицины, разумеется. Что нам делать? Нам остается только средневековая готическая Пьета[21]21
  Оплакивание.


[Закрыть], или, как ее называли, Vesper.

Мы, разумеется, сами виноваты в том, что возлагаем надежды на мертвецов, пытаясь растолкать вас в гробу. Вы обманщики, люди из терракоты, обожженные и обжигающие, бесчувственные, малоподвижные, рассматривающие и трогающие чувствительные эмоциональные статуи женщин, застывшие до поры воплощенные энергии, вы впиваетесь зубами в их твердые шеи. Вам нравится чувствовать, как начинается пульсация, как сердце развивает скорость, отбивая ритм в груди по вашему поводу, как толчками бежит разволновавшаяся кровь, вам нравится слышать бешеный стук больного сердца. Вы ласково держите руку на чужой сонной артерии и повелеваете – пережать или оставить, замирая в экстазе от собственного величия. Послушайте, что вы говорите о женщинах, вы ненавидите их, боитесь, презираете и мстите.

Вы считаете, что вам рано заводить детей в двадцать, потом в тридцать, и каждый последующий год тоже рано. А когда же настанет это время для таких, как вы? Когда, седеющее дурачье? Когда вашим женщинам будет сорок? Пятьдесят? Или вы считаете, что это не проблема и можно поменять женщину? Вы всегда способны на меньшее, изредка на среднее и почти перестали быть способными на большее. Вас не понять, сколько бы мы ни силились это сделать. Ничего из вас не вылепить. Меня учили, что материал дает желаемый эффект, когда используют все его возможности до конца и в то же время когда из него не выжимается вся экспрессия, больше которой он готов дать. Я не Роден. Я не могу, не умею, не понимаю, как в законченном материале человека сохранять следы старого, необработанного материала и принимать его, не замечая этих застывших, никогда и никуда не исчезающих рудиментов.

В одном истина, что пересечение наших миров случайно. Я лично не хочу узнавать про то, что, оказывается, вы четко отдаете себе отчет, будто существует некая прослойка мужчин, способных заткнуть текущие кингстоны в корабле или пробоины в лодке, позволяющая какое-то время плыть в ней женщинам в поисках берега. От этого ваша задача не становится иной, стать самим судном, стать берегом, вместо этого вы из лодки хотите сделать собственную площадку для плавания. А это нечестно, это противно, это пиратство. Цена за затыкание дыр становится слишком высока. Это цена рабства, а не партнерства, перерастающего в мифическое плавание по Стиксу[22]22
  Река в Аиде. По Гесиоду, река Стикс составляла десятую часть всего потока, проникавшего через мрак в подземное царство.


[Закрыть], в пасть Левиафана[23]23
  Чудовищный морской змей, упоминаемый в Ветхом Завете, иногда отождествляемый с Сатаной.


[Закрыть] в компании трехголового Амемета[24]24
  Трехчленное чудовище (крокодил – лев – гиппопотам), пожиратель Душ.


[Закрыть]. Самая страшная смерть знаешь какая? Это смерть от собственного забвения, от отказа от себя. И конец отношений с такими мужчинами вовсе не конец. Так… этап. Смена времен года. Неизбежность. Как беременность, которая уже не рассосется.

– Пираты? Барбаросса? Мне про друзей плохо говорить не пристало. Мы знакомы сто лет. Глеб хороший парень. – Дима оглянулся. Не идет ли он. – Ему в жизни, сама знаешь, несладко пришлось, я всегда считал его благородным добряком, но как знать, может быть, есть у всего этого и обратная сторона медали, и она именно такая, какой ты ее чувствуешь для себя. Ты имеешь право на свою собственную правду.

– Что поделать… Женщины неразборчивы в любвях. Сначала полюбят, потом начинают узнавать человека. Вы наделены от природы способностью влюблять в себя женщин. Это своего рода забавы для вас. Иметь рядом влюбленную женщину приятно и полезно. Не спорю.

– Чепуха. Влюбленная женщина, которую не любишь, – это почище бешеного бультерьера.

– Ну, вы же такого не допускаете, вы же умные. Чуть-чуть полюбить, значит, можно.

– Вы? Ты меня делегатом от ужасной половины человечества заделала?

– Нет, я просто знаю несколько таких мужчин, вы вместе «вы». Чуть-чуть полюбить, но свое не забывать, ничем не поступиться, ничего не положить на этот алтарь. Играл – играть, пил – пить, гулял – гулять, ничего не делал – ничего не делать. Никакого напряга не допускаете для себя. Блюдете свой деструктив.

– Ну, конечно, вы – другие. Вы все на алтарь!

– Да, все! Если есть совместное движение к цели, если заметно стремление другого поработать над собой тоже. Когда не беспокоит, что спящий рядом внезапно вцепится вдруг тебе в горло, когда не пугает предательство, потому что на тебе лежит теплая рука доверия. За это, как в песне поется, можно все отдать.

– А он-то знает, чего ты от него хочешь? Он знает про цель?

– Я предпочитаю прямые трансакции. Я говорила…

Подошел Глеб, разговор свернулся. Дима смерил ее еще раз сощуренным взглядом. Рассчитались с официанткой. Соня поднялась из-за стола. Все вместе вышли на шумную, горящую огнями улицу, поймали частника, отвезти Софью домой, где она жила с тетей после того, как маму и отца, идущих вдоль обочины со дня рождения друзей, сбила машина. Это все, что было известно о ее прошлом Диме. Дверь машины хлопнула, Соня застучала каблуками к парадному, в свете фонаря прыгали ее пожаром развевающиеся кудри.

– Ну что, ты куда? – спросил он у Глеба.

– К себе.

– А чего вы вместе… не?..

Глеб отрицательно покачал головой из стороны в сторону.

– Может, еще по сто пятьдесят? Под щучью голову!

Вернулись в бар разрядом пониже. Внутри громко играла музыка, в центре зала под потолком висел топор для интерьера, весь в чаду. Шум, суета, на лакированных, грубо сработанных столах не прибрано, в проходе танцы. Локтем отодвинули чужие остатки трапезы и кружки, надиктовали неряшливой официантке в мятый замусоленный блокнот пожелание, чем скрасить перетекающий в ночь поздний вечер. Музыка исключала возможность общения на все темы, в том числе и неудобные. В заведении справедливо предполагали, что сюда приходят не трепаться, а выпивать и молчать. И всем это было кстати. Была ли это точка в общении, точка в конце рабочей недели или точка в личной жизни.

* * *

В два часа дня Глеб достал мобильный телефон и обнаружил там три пропущенных вызова. Не умываясь, сел за компьютер, дернул тушкой мышки в разные стороны. Сонина аська молчала. В двенадцать он обещал позвонить Соне. Выходной день, а она еще не проявлялась, как всегда имея четкий план. Это странно. Какие-то сомнения, казавшиеся беспочвенными, вдруг неожиданно начали проступать, неприятно намекая на некий еще отдаленный, но уже узнаваемый запах охлаждения в отношениях. Ему давно стало казаться, что она что-то неприятное затеяла. Вполне могла затеять, если вспомнить ее взгляд, тон, манеры, плохо скрываемое раздражение. Женщина в этом смысле подобна атомной бомбе, ее падение непредсказуемо, а эффект ужасен. Набирая номер ее городского телефона, он немного напрягся. Так было уже много раз, и много раз напряжение разряжалось совершенно нормально, но всегда почему-то его глодала в этих предчувствиях та единственная, еще не наступившая, но потенциально возможная и опасная ситуация, когда предчувствие беды окажется верным.

Соня взяла трубку и, еле валяя языком, произнесла сквозь сон «Алле» огрубевшим голосом.

Если бы я позвонил ей сейчас и ответил бы так же, она бы тут же надулась, потому что спать, когда тебе хочется, позволительно только ей. Если в выходной спит он, значит, автоматом рушатся все совместные планы. Если спит она, планы воплощаются в верном направлении.

Много ли было таких планов, инициированных им лично? Пожалуй, что немного, но они были, он мог предложить что-то, это вовсе не значит, что только она, Соня, всегда фонтанировала идеями, как провести совместный досуг. Он конечно же тоже мог. Но не всегда хотел, не всегда предлагал, не всегда, да, думал об этом, но что-то, безусловно, предлагал. Редко, очень даже редко, может быть, даже слишком редко, но… Сложно вот так вот взять и начать считать, анализировать, подводить все под жесткий укор цифр. А что, это важно? Это важно? Обязательно доискаться, кто что предлагает? Конечно же нет. Это не важно. Все не важно, сказал бы любой из нас, если это все устраивает обоих в конкретно взятой паре.

Пока Соня спит, ему можно спокойно позаниматься своими делами, но в любую минуту он должен быть готов ехать с ней в кино, идти в театр или, на худой конец, просто встретиться, чтобы вместе поесть мороженого. Мо-ро-же-но-го. Это слово следовало бы подчеркнуть, потому что пиво, например, не считается мороженым. Если она хочет мороженого, то и он его, она считает, тоже хочет, а если его мнение идет вдруг вразрез и хочется все же пива? Тогда случается странное волшебство, и Соня уже никакого мороженого не хочет.

Грань между мороженым и пивом называется «настроение». Это тонкая женская психология, с помощью которой мужчина открывает для себя таинственный женский мир. То, что Софья – женщина, он понял давно и именно из таких вот открытий, экспериментов и сопоставлений. В ней совершенно не смог бы спрятаться никакой транссексуал. Постепенно он стал привыкать, научился ловчить, ее влияние ослабевало. Он только никак не мог вспомнить, когда именно, в какой момент он впервые почувствовал этот спад. Потому как именно с этого незаметно промелькнувшего момента все пошло по наклонной, и все, что еще вчера так раздражало, сегодня вспоминалось с умилением и тоской, как безвозвратно потерянное. Она стала меняться. И он, так желающий этих перемен, внезапно перестал ее узнавать.

Казалось бы, если взять женщин и разобрать их по частям, непременно обнаружится, что все они разные, а собери и пообщайся – похожие. Причем даже профессиональная принадлежность особенно не влияет на эту схожесть. Была у него до Сони подружка маникюрша из косметического салона, так та все время норовила сделать ему маникюр, отодвигала с маниакальным пристрастием кутикулы, резала их, увлажняла, пилила ногти, назидательно указывая на заусеницы. Думал, что это у нее профессиональная деформация – на все пальцы смотреть и всем им оценки выставлять, как в школе. Та подружка давно канула в Лету. Но все остальные девушки тоже с той или иной напористостью предлагали маникюр. Каково же было его удивление, когда и Софья прицепилась к его ногтям, угрожая кривыми ножницами. Два раза он соглашался, оба закончились заклеиванием пальцев бактерицидным пластырем, как у волейболиста, как у перкуссиониста, как у Майкла Джексона, с той лишь разницей, что ему это совершенно ни к чему.

Если смотреть ретроспективно, в иудейство, прослеживается очень четкий символизм и назначение желания женщины обрезать тебе все кутикулы. Было бы полбеды, если бы в своей сплоченной женской похожести они ограничились только этим. Со средневековым неистовством женщины трут мужчинам пятки, бреют подмышки и выщипывают брови. И ни одна хотя бы раз в жизни не удержится от того, чтобы не накрасить его своей едкой косметикой, превратив из обыкновенного лохматого хлыща в парфюмированный хлам с диким алым вызывающим ртом на небритой роже. Почему они для этого выбирают такую помаду, которой сами почти никогда не пользуются, он так и не понял. И откуда у них берется эта помада? Зачем они ее тогда покупают?

– Знаешь! – вскричала она, глядя на его макияж, на который он едва согласился, как тут же пожалел об этом. – Я давно уже поняла, что красивая морда – это не главное! Ой! Прости, прости! Я не тебя имела в виду. Ну, прости. Я поняла это еще раньше, до тебя!

– Тебе на все твои гонорары надо покупать валерианку. – И он шел смывать хозяйственным мылом косметику.

Он никогда не давал ей обещаний. Ни ей, никому. Нормальное мужское кредо – не давать обещаний, ни невыполнимых, ни даже тех, исполнение которых очевидно и запланировано. Женщина обречена лишь интуитивно их предчувствовать. Ничего не обещать женщине – первое правило джентльмена, считал он. Ведь не обещая ничего, ты тем самым как бы обещаешь одновременно все и ни в чем не обманываешь. Оценить такую софистику способна далеко не каждая женщина. Соня, напрягая изо всех сил свой мощный процессор, похоже, до этого в прямом смысле так и не дошла, но на задворках ее сознания, там, где уже жужжит спасительной прохладой кулер добродетели, она уловила ее тонкий эфирный смысл, эту выпариваемую в быту соль.

Первое, что хочет сделать с мужчиной любая женщина, – это подвесить, как Карабас Барабас сырого Буратину, над очагом для просушки, будь у нее хоть малейший шанс поймать его на лжи. Женщины охотно считают себя хорошими манипуляторами, прочитав с десяток книг по психологии. Самое большое, что тут можно сделать, это не мешать им так думать. Про то, что мужчина голова, а женщина – шея, им втемяшивается, едва они делают первый вдох на руках у акушеров в роддоме. Вместе с пуповиной, увы, им так до сих пор не научились отрезать языки.

Когда, подпив где-нибудь в конце рабочей недели, он возвращается к себе, где она ждала его, то заранее уже мог предвидеть развитие дальнейших событий. Вот она, как собака Баскервилей, сверлит его затылок глазами, пока он, бедный сэр Чарльз, медленно и неуклюже, пытаясь протрезветь, ковыряется со своими ботинками в передней. В руках у него пакет, в пакете подтаивает мороженое. Мороженое явится, по ее убеждению, единственным утешением в этот редкий совместный вечер.

– Где был? – Она берет из рук пакет и не уходит. Наличие мороженого никак не меняет ее тон.

Он молчит.

– Где был? – добавляется немного температуры в котел с металлом.

– На встрече.

– С кем?

Хочется сказать: с инопланетянами, но осознает, что это сейчас трудно для произнесения.

– С человеком.

– Что за человек? Дядя, тетя?

Он всегда удивлялся, как ей только удается вести эти допросы с пристрастием и таким видом, будто она поймала его ворующим нижнее белье с веревки во дворе. И плевать ей, где у него тюбетейка.

– Дядя.

– У него имя есть?

– Сейчас нет.

Он давно ловил себя на мысли, что, когда она ждет его у него дома, он уже не может спокойно поднять с корешем пинту пива.

– Гад!

– Гад?

– О, майн гад! Надоело, это какой-то ад…

Он усмехнулся. Чертовым Раем называется бар, где он проводит время.

– Стихами? Тогда уж не гад, а Орфей. Орфей спустился в Ад.

Вынув влажные стельки, как приучили в детстве, он прошел в кухню, чтобы сунуть их в батарею.

– Из башмаков, что ли, Орфей достал стельки?

– Нет, из трусов. Ну откуда еще?

Она открыла контейнер с мороженым и рассматривала содержимое.

– Я же просила тебя взять больше ванили! А тут что? Теперь тут куча-мала. Ты двал бра шарика?

Но она не выбросила мороженое в мусорное ведро, а, облизывая ложку, стала отчитывать Глеба за переписку в аське, в которой он, как более опытный товарищ, напутствовал женатого приятеля, таскающего из Интернета женщин на дачу, как редиску в огороде, и опасающегося жениной прозорливости: «Если ты идешь с гулянки, то вечером лучше приходить домой сильно нетрезвым. Жене вряд ли придет на ум, что в таком виде можно было быть с женщиной, и она переключится на другой запил».