Текст книги "Совпадения"

Собрались с вечера налегке, БТР довез до места. Перебрались через забор, открыли дом, стали паковать вещи для офицерского гнездышка. Через какое-то время услышали шум подъезжающих автомобилей. Кто приехал и зачем, выяснять резона не было никакого. Там лица мужского пола не выходили из дома после захода солнца без автоматического оружия. А у наших орлов только один АКС с обоймой на троих – ехали-то налегке. Слышны переговоры, нас окружают, но преимущество в том, что никто не знает расклада сил. И тут, вдалеке, как симфония, тишину ночи прорезает рокочущий баритон БТРа. Это возвращается водитель за офицерским добром. Но, конечно, никто, кроме трех мушкетеров, не знает о том, что машина пуста… На беду, водитель заплутал. Рев двигателя то приближался, то удалялся, в таких условиях ни одна сторона не решалась на активные действия. Тут моему товарищу пришла в голову замечательная мысль. Кроме АКС мы взяли с собой станковый фонарь большой мощности, фольклорно называемый «Драконом». Включили его и направили вертикально вверх – луч прожектора визуально координировал незадачливого грузоперевозчика. Но все обошлось. Потом я в госпитале месяц отвалялся на Суворовском, потом дембель. Вернулся в неизвестную страну, как с Луны прилетел. Пошел в частную охранную фирму. Провернул немного халтурных дел, с работы слетел, ушел к конкурентам. Там переметнулся в другие дебри – девочек охранять, выбивать бабосы с борзых. Потом вот ногу отняли. Все, что заработал, надо было продавать, менять сосуды на ногах на пластмассу. Вышел – ап! Опять никому не нужен… Сам себе не нужен, как в том анекдоте.

Глеб извинился, набрал номер телефона визитера, поездка к которому не состоялась, и перенес встречу.

– А молодые откуда? Тоже служили?

– Коллеги. Мне бы еще одного, у меня была бы звездочка.

Глеб поймал себя на мысли, что ему как-то неловко – на нем вот надеты относительно новые штаны и целые ботинки, как будто все это он украл. У Кольки. И все это так неважно вдруг стало, все показалось противным, это сравнение, лишним. Пока он продолжал свой рассказ, в голове промелькнула еще одна совершенно уже нелепая мысль, что и нога у него тоже, вероятнее всего, лишняя. Выпили.

– Не женился? – спросил Колька.

– Да так… Гражданский, гостевой брак.

– Гостевой? Для меня брак раньше тоже был чем-то вроде территории, обнесенной глухим забором. Снаружи хочется внутрь, изнутри – наружу… Но вот нашел же себе тихий омут с чудными чертями, и так мне там хорошо! – Он мечтательно посмотрел в потолок. – Курить вот бросил. У жены аллергия.

Странное дело, Колька всегда виделся ему каким-то неприятно замусоленным и небрежным, даже по молодости. И дома у них не то что бы было грязно, но злые языки советовали на выходе вытирать ноги. Учителей в школе всегда интересовало, кто носит его одежду, пока она чистая. Друзей, если вспомнить, особенно у него никогда не водилось, он был замкнут. Казалось, крикни он в лесу «Я», эхо пошлет его на три советских буквы. Это, наверное, их и сблизило. Вопреки всему, включая здравый смысл, на него со страшной силой западали девицы. Размышляя над этим феноменом, Глеб еще в юности пришел к выводу, что тайна крылась именно в Колькиной закрытости, в его таинственности и отстраненности, и даже старался в чем-то подражать ему.

– Устал я в свое время жить так, как будто всю жизнь у кого-то подворовываю, понимаешь? Из метро скоро уйду. Перед женщиной своей неудобно. Сейчас вот осваиваю цифровую технику, купил фотоаппарат. Ты знаешь, так это классно. Подумываю даже насчет учебы. Мир увидел в другом свете.

– Как зовут жену?

– Лидочка. Я видишь какой загорелый? Это мы в Египет ездили два месяца назад. Я на одной ноге и на верблюде. Представляешь такое? У меня было две ноги – я никуда не ездил! Господи, какой я был дурак, Глеб! Я плавал в море! Страшно подумать, что бы со мной было, не появись она в моей жизни… Купил там кольцо у арабов в магазине, растянули на восемь размеров. Камень выпал. – Он показал кольцо на безымянном пальце. Тепленько там у них… Я бы дайвингом хотел позаниматься, но для этого надо хотя бы сутки не пить пива. Дураки. Как же сутки без пива на жаре?

– Ясно. – Глеб не верил своим глазам и ушам.

– Заходим в один магазин кольцо это выбирать, и араб говорит, глядя на Лидочку, типа, вах, какая женщина, мне б такую! Даю сорок верблюдов! Я: а по зубам? Он, представь себе, понял. Выбирай, говорит, подарок. Это, говорю, сколько стоит? Он: двадцать. Я: два. В общем, не повезло ему. Лидочка в крик, но я ее вежливо так отстранил.

Колька фонтанировал, чувствовалось, что у него действительно все в жизни складывалось. Глеб смотрел на него во все глаза. Не было в Кольке никакой убогости калеки. Даже безногий, он смотрел прямо, спина его не была согбенной или покатой, готовой принять удар. Она была ровной, целеустремленной. И Глебу стало даже завидно на секунду.

– Брательника моего помнишь? Тенором стал.

Его брата Глеб хорошо помнил. Выглядеть он всегда хотел, как Онегин на сцене столичного оперного театра, но по факту производил немного странное впечатление. Носил суконное двубортное пальто, зализанные назад отросшие волосы, баки и хорошо не говорил нараспев и не носил трости. Оперная массовка плакала по нему. А тут тенор!

Еще в школе Колька пытливо изучал историю чикагской мафии и даже мечтал стать крутым гангстером, одним из тех, кто, как Джим Колозимо, Лаки Лучано или Аль Копоне, поднялись из низов в блистательное высшее общество, обрастая по дороге деньгами и манерами со скоростью, с которой летит пуля, выпущенная из «Томпсона» – чикагской печатной машинки. Ценителем оперы и смерти, сутенером и благотворителем, вымогателем и предпринимателем в одном лице. Небрежно отодвигающим удушливый галстук с бриллиантовой булавкой рукой с аналогичными вставками в перстнях. Какой нищий не любит шикарной езды. Тогда они с Глебом мечтали, что, когда вырастут, обязательно попадут в «максимальный класс».

Колька мало и неохотно концентрировался на финале своих героев, его интересовала только их мертвая хватка, с которой они впивались зубами в жизнь. То, что одного из них застрелили подельщики-бутлегеры, а другой умер от сифилиса, его злило, но не пугало. Двум смертям, повторял он тогда, не бывать. Больше всего ему нравилось, то, что школа для таких парней – лишняя трата времени. Но тогда нельзя было бросить школу, и это его спасло. У кого-то он выменял черно-белую карточку-открытку: на пустых бочках разложены пушки, холщовый мешок с деньгами, а рядом невозмутимого вида парень в шикарной широкополой шляпе, с сигаретой во рту и двумя автоматами у машины Buick. Табличка «First national bank». Такая же самопальная, выжженная аппаратом «Зирочка» висела тогда у Кольки над письменным столом. В этого парня они долго потом играли. И даже научились, глядя в зеркало, смотреть так же, чуть откинув голову назад, с легким презрением и осознанием собственной значимости. Кто бы мог подумать, что герой станет символом их страны начала девяностых и вся круговерть, связанная с такой новой, проигранной еще детьми деятельностью, захлестнет бывшие умы рапортующих под кумачом.

– Вор – это человек, который открывает в чужих вещах умение принадлежать другим, – глубокомысленно вывел украденную у кого-то формулу Колька, но это все были детские игры. Воровать он не умел и не хотел.

Глеб закурил. Чего можно было не делать, поскольку спертый и прокуренный воздух кафе разъедал глаза.

Колька сложил в горсть монеты и мятые купюры, которые собрал по всем карманам, и, сказав: «Погодь!», двинулся, ковыляя, к стойке. Глеб проводил его взглядом.

Видел бы сейчас нашего телевизионщика отец.

В глубине души Глебу было жаль его, но еще глубже, где-то совсем в ее недрах, он вдруг отыскал, что все детство завидовал во многом его хватке. Его способности из любой ситуации находить выход, выплывать, не отчаиваться, жить и в полной мере ощущать вкус жизни. Сейчас вдруг приятно стало осознавать, что и он сам не такой уж и пропащий. У него-то, в конце концов, две ноги. Чего же отчаиваться? Если даже безногий сегодня может быть счастлив! И выкатилась из глаза слеза. Он понял, что проглотил жевательную резинку. В это же время в джинсах завибрировало и раздался нарастающий звонок. Соня.

Колька все это время рассматривал лицо Глеба.

Уж лучше без ноги…

И сам испугался этих своих мыслей.

– Как же нас жизнь-то побила. – Он обнял Глеба.

– Пиво? – тут же спросила Софья, едва он успел неправдоподобно бодро сказать ей «привет».

– Водка, – безапелляционно заявил он.

– Не буди во мне зверя белочку! – предупредила она.

– Быстро трезвеющий не считается поддатым, – поддержал Колька.

Глеб заверил, что скоро уже собирается двигаться в сторону дома, и выключил мобильный.

– Хлеб, вот ты умный вроде всегда был, философию преподаешь, а знаешь, как звучит предложение на русском языке из шести слов, пять из которых глаголы? – спросил Колька.

Он ответил, что надо немного подумать.

– «Пора собраться встать пойти купить выпить». – Колька рассмеялся все так же, как в детстве. – Хорошо тому жи-и-вется, а у кого одна-а нога, – тихо пропел он, подмигнув. – Сапогов не много рвется и порточина одна! А что с Пашкой? Ничего не слыхал о нем?

Они вышли из забегаловки. Двое из сопровождающей троицы отделились после некоторых переговоров и ушли вперед.

– Пашка уже лет пять живет в Штатах. Лысый, дом, вторая жена, куча любовниц, бизнес. Пойду, любовницу свою волоча…

– Чего?

– Да не, это я так… Маяковский…

– Я и думаю… Один же вроде пришел. Пашка, значит, в невозвращенцы подался? Знал я, что такая гнида везде приспособится. А я тут помру, на родине. Мои интресы только здесь мне и доступны. Там другой мир, цивилизация. Люди другие, мы не все приспособимся в их мирах со своими установками, понимаешь?

Глеб кивнул. Он был согласен. С детства помнил поговорку: «Где родился, там и пригодился».

– Телефон черканешь?

Глеб порылся в карманах в поисках бумажки, нашел визитку с замусоленными краями от конторы, где подрабатывал одно время, и начертал на ее бумажной спине свой домашний телефон.

– Так ты все там же? Зайду как-нибудь. Отца с матерью повидать. У меня мать семь лет уже как одна осталась. Помогать надо, чтобы бутылки не ходила, не собирала по помойкам.

Они крепко пожали друг другу руки и застыли в клинче. И когда расцепили объятия, не сказали больше ни слова, просто развернулись и разошлись. Две фигуры зашагали, ловко орудуя костылями, по направлению к входу в метро. Глеб двинулся на остановку, рассчитывая доехать по верху. К нему тут же подскочили две девицы, ряженные во что-то партийно-корпоративное:

– Пожалуйста, ответьте на несколько вопросов. Это займет ровно две минуты. Вы интересуетесь политикой? – И девушка приготовилась помечать ответ.

Мозг в голове ворочался с трудом, как в кастрюле ложкой вчерашний салат оливье.

– Вы актив или пассив?

– В смысле депутат или так просто телевизор смотрю?

Глеб заверил их, что стопроцентный пассив, и сделал шаг в сторону. Они рассмеялись, заметив, что он навеселе.

– Не уходите, нам анкеты надо заполнить!

– А известно ли вам, девушки, что выборы – это один-единственный день в году, когда русские бросают бумажку не мимо, а в урну?

Он шел, твердо чеканя шаг, и не оборачивался.

VII

Около полудня Глеб взял мобильный и обнаружил, что там застыло в темном безмолвии двадцать шесть пропущенных вызовов. Все принадлежали Соне, последний – в пять пятнадцать утра. И SMS: «Пропади ты пропадом, скотина безрогая!» Благо, было воскресенье, и он мог еще полежать минимум до того, как она сама выспится. Надвинув одеяло на голову, провалился в тревожный утренний сон. Где немного порубился с ребятами в очередном фантастическом боевике, а потом на летательном аппарате взмыл вверх.

На борту осталось человек шесть. Пять тех, кто летел обратно на Землю, и один местный, перевозчик, тоже из бывших землян, приспособившийся жить на безводном Андоне по контракту. Мы – перемещенные лица. Я сижу прямо за пилотом, на мягком кресле с широкой спинкой. Рядом со мной валяется груда шерстяных носков, варежек, масок, шапок, шарфов. Это все мы захватили на складе армии спасения, куда залетели специально, потому что впереди опасная зона турбулентности и черные дыры с их смертельным холодом.

Мы прошли таможню. На границе миров из числа нашей компании ссадили двоих человек. Их вернут обратно на Андон. Процедура до странности проста. Заходят таможенники и всматриваются в лица. Даже не в лица, их интересуют глаза. Взгляд беженца, как бы он ни пытался это скрыть, осознан и тревожен. Стараюсь выглядеть расслабленным и непринужденным. Ко мне подошла молодая девушка из сотрудников и предложила пройти в сектоб, за ширму.

Она проходит вперед меня, отгибает падающую перед моим лицом ширму, и мы оказываемся в обитом серым пластиком закутке, в углу стоит нечто наподобие стола и два стула.

– Присаживайтесь, – командует она, указывая на стул. Я не знаю, куда деть руки, и начинаю рассматривать ее, настраивающую что-то в микрокоме. Через минуту она пристально смотрит мне в глаза, вспышка, я ощущаю поднимающийся откуда-то снизу страх и чувствую, как потеют ладони. Я беженец. Все сейчас зависит от нее, от этой высокой статной барышни. Она смотрит не моргая, пристально, как окулист, выискивающий у меня катаракту и глаукому, которому пообещали в случае успеха сто тысяч рюмов. Вдруг взгляд ее меняется, она начинает моргать, встает, подходит ко мне, наклоняется, я слышу на своем лице ее теплое дыхание.

Вдруг убегает куда-то в соседнее помещение и протягивает мне чашку, на четверть наполненную грязной дождевой водой:

– Пейте.

– Это же запрещено!

– Пейте скорее.

С жадностью пью воду. На зубах скрипит песок, пока ее поцелуй обследует мои влажные губы. В голове проносится тысяча мыслей-сценариев, что будет дальше. Я аккуратно приоткрываю один глаз и вижу ее плотно сомкнутые длинные ресницы, которые слегка подрагивают. У меня во рту гуляет и насвистывает от удовольствия ее язык. Прислушиваюсь к своим органам чувств. Они, пожалуй, так же, как и я, обескуражены происходящим. В это же время показалось, что вкус, который я чувствую все сильнее, рождающийся от поцелуя, мне очень знаком. Она разомкнула влажные губы и взглянула на меня своими ярко-желтыми глазами. И глаза эти вдруг на секунду тоже показались мне знакомыми. Где я ее видел? Не вспомнить, мешает искаженный цвет.

– Уходите, – сказала она тут же, подталкивая меня. – Быстрее.

С той стороны ширмы доносились какая-то возня и разговор пилота с помощником. Она еще раз поцеловала меня. И тут я допустил ошибку, которая, как размышлял впоследствии, могла мне дорого обойтись. Я дотронулся рукой до ее твердой груди. Она бесшумно заплакала и стала раздеваться.

– У нас максимум пять минут. Я сразу поняла, кто вы.

За любой секс не в специально отведенных для этого местах, даже самый невинный с точки зрения репродуктивности, на Андоне полагается смертная казнь, мгновенно приводимая в исполнение скоро собирающимся автоматическим составом суда присяжных, всегда единогласно выражающих свое мнение. Система слежения сообщает данные ближайшему автомату, он готовит решение и отправляет его в участок, дальше – вопрос одного-двух дней, мы на крючке.

– Мы на корабле.

– Ну что!

– Раньше надо было думать! Дожили! За секс – смертная казнь… Ну и хрен с ним. Звать как?

– Ребекка, – прошептала она. – Уходите!

– Сколько тебе лет?

– Сорок четыре.

– Выглядишь моложе.

– Это протопрепараты, они гормональные. Национальная программа по омоложению женщин. Нас убедили, что иначе мужчины не хотят нас.

– Откуда ты?

– Из Харрана.

– На Земле, на Земле где ты жила?

– Это на Земле. Я люблю тебя, – сказала Ребекка. – Мне вчера сделали укол «любви». Я не хотела секса с мужчинами, а укол позволяет пробудить чувства.

– К первому встречному?

– Нет, у меня есть распечатка качеств, которыми должен обладать партнер. Вы подошли.

Застегнув ремень дрожащими руками, я отдернул ширму и твердым шагом прошел на свое место.

– Посмотри, как сейчас будет красиво, – обратился ко мне пилот, его зовут Маар, – я всегда получаю эстетическое удовольствие, когда вижу эту картинку.

Мы преодолеваем грязно-серо-желтый искусственный каркас, служащий искусственным куполом, защищающим атмосферу Андона от обмена с внешними слоями, и перед нами открывается голубое, чистое, светящееся солнечным светом небо с редкими белыми перистыми облаками. Небо, которого я не видел так давно, что у меня заболели глаза. Все внутри наполнилось искрящимся восторгом. Скоро я буду дома. Я лечу домой, чтобы выпить стакан воды. Где Ребекка? Сейчас можно увидеть ее в настоящем цвете. Может быть, я вспомню ее.

– Дайте воды. Обычной, самой простой воды, с газом, без газа – мне все равно. Но просто воды, – прошу я. – Сколько-нибудь, стакан, полстакана, в конце концов, глоток. Я умираю без воды, – умоляю я.

– Воды нет, – говорит мне кельнер. – Сок, чай, кофе, лимонад, пожалуйста. Воды нет.

– Где же она?

Я умру. Я больше не могу пить соки, чай, кофе. Меня это бесит!

– Дайте воды! Воды!

– Ее никогда здесь и не было. – Подавальщик из социальной столовой, прокатав мою картограмму, развел руками. – Вода привозная, это раз, и потом, ее поставляют только для элитарных слоев общества. Здесь никто не пьет воду и – он лукаво улыбается, подразумевая всю нелепость моего обобщения, – никто еще не умирал. Вам нужна любая жидкость, пейте. – Он показывает на стаканы с соком. – Какая вам разница, если бесплатно…

Я отворачиваюсь, потому что ненавижу этот мутно-желтый сок со странной мякотью и сладкую коричневую газировку. Я смотрю на людей вокруг себя. Еще одна странность этого места – здесь нет цвета. Я вижу всех, и все видят меня в сепии. Греки называли этот цвет каракатицей. Это все оттенки коричневого, от них очень устают глаза. Одно дело смотреть фильм или просматривать фотографии в цветном мире с этим эффектом ретро, другое дело – жить в нем. Даже черно-белый мир кажется более сносным. Невыносимо, когда просыпаешься утром и все опять и опять желто-коричневое. Одно это может свести с ума. Но человек такая скотина, как говорил мой отец, ко всему привыкает. Многие привыкли. Я ощущаю себя погруженным в мир чужих фотографий, мне не прижиться в этой конструкции мироздания. Безумный, искусственный мир, лишенный даже частицы божественного провидения. Проклятая технократия.

– Я хочу назад. Должен быть выход. Должен, – делюсь я со своей соседкой, полной дамой лет пятидесяти, работающей вместе со мной. Если это можно назвать, конечно, работой. Я не знаю даже, что это. Это странная деятельность. Работой здесь называется жизнь. Совместная жизнь двух особей противоположного пола. Работа таким образом продолжается все двадцать четыре часа в сутки, точнее – шестнадцать часов, потому что чистым отдыхом считается только восьмичасовой сон.

– Держи себя в руках. Я тоже когда-то хотела. Но это невозможно, и я смирилась. Когда сюда попала, так же, как и все, бегала с картограммой, искала того, кто мог бы помочь вернуться, искала шифр, боясь совершить ту единственную ошибку в поле, которая сделает возвращение раз и навсегда невозможным. И отказалась от этой идеи. Зато у меня осталась надежда. Я не нашла свой код, но надежда осталась, понимаешь? Она дает мне силы жить. А что было бы, если бы я испортила картограмму? Все. Вариантов нет. Испорченные картограммы никуда не годятся, их никто не меняет, никто не восстанавливает, их никуда не берут. Ты даже не сможешь поесть здесь без нее. Одна неверная надпись – и мучительная смерть.

– Неужели ты так боишься смерти? Неужели вот это, – я обвел руками нашу убогую обитель, – можно назвать жизнью? Чем ты рискуешь? Что же делать, если не пробовать? А вдруг код будет верным и все получится? Это шанс! Я хочу домой, Мари. Мне здесь настолько плохо, что я предпочту умереть, чем оставаться. – Я смотрю в ее коричневые глаза со светло-желтыми белками.

Я всегда был инертен там, дома, боялся всего, жизни, смерти. Мне хотелось спокойной размеренной жизни, комфорта и отвлеченного уединения. Тут мои страхи исчезли. Нельзя сказать, что они заменились интересом к жизни, скорее просто хочется вернуться в свою привычную среду, туда, на Землю, и попробовать жить иначе. В голове засело только одно: действовать, искать выход, предпринимать что-то, чтобы спастись, не сидеть сложа руки.

– То, что ты подберешь код, – вариант один на миллион. Даже если ты интуитивно угадаешь его, ты можешь вписать его не в то поле…

– Но что же делать? Я не могу отказаться от этого! – кричу я и сжимаю руками голову, бегая по нашему квартсеку.

– Надо жить, понимаешь? Жить и верить. – Голос Мари звучит назидательно. – Если тебе совсем станет невмоготу, ты можешь попросить разрешения ходить в Реквием. Там проводят собрания и разъясняют суть бытия. Попей препараты, включенные в социально-адаптивный перечень картограммы, для равновесия: «Фумир», «111», «Чудесан». Сразу будет легче! Все принимают. Сходи в психологическую церковь.

– Я ходил. Жить и верить – основной постулат тех, кто туда попадает. Два раза в день по тридцать капель «111» и однократный прием «222», вечером висеть на кресте для распрямления скручивающегося от давления позвоночника, массаж простаты в воскресенье, ингаляционные процедуры «Чудесана». Мне не помогает.

– Ведь мы здесь не изгнанные, усвой это, мы спасенные. Там жить нам больше нельзя. Возвращаться сейчас нет смысла, можно только верить, что когда что-то изменится, можно будет пробовать вернуться, – говорит Мари, натирая темной тряпкой и каменной пылью алюминиевую посудину. – Может быть, наши дети или внуки смогут вернуться. Передай мне карбонат натрия, пожалуйста.

– Чушь. Во что верить? Это безумие. Как можно верить в то, что ты подберешь верный код, не делая даже попытки его подобрать? Во что верить, Мари? В то, что кто-то придет и подберет его за тебя? Твоя картограмма ничего тебе не дает, кроме элементарного удовлетворения первичных потребностей, но ведь можно жить иначе, так как это было раньше, там, дома. Неужели вы все забыли это? Посмотри на ситуацию со стороны, другими глазами, как вижу ее я, вы же просто рабы, вы сидите и ничего не делаете, вы даже не сопротивляетесь существующему положению вещей!

Она не воспринимала меня всерьез.

– Ты как Хавр, он тоже, когда попал сюда, все пытался бороться с системой, а теперь успокоился. И даже счастлив, по крайней мере, он не унывает так, как раньше.

Хавр казался мне мудрым, этот человек с желтыми глазами.

– Какими у вас были глаза на Земле? – спросил я у него сразу, как только попал на Андон.

– Не надо так часто произносить это слово, – попросил он. – Начинаю волноваться, меня будоражат воспоминания. Здесь время от времени охватывает беспокойство по этому поводу. Никто не помнит их цвет уже через год. Я могу только сказать название цвета, я забыл, как он выглядит. Они были голубыми. Сепия поглощает цвет и знание о нем. Когда ты каждый день видишь искусственные цветы цвета земли, ты забываешь, какими они были там. Единственная роскошь, которую они не смогли у нас отобрать, – это оттенки. Там была свобода. Я только сейчас это понял. По крайней мере, никто не диктовал род твоих занятий, и можно было просто выйти на улицу тогда, когда тебе этого хотелось, а не в перерыв. Там были настоящие воздух, цвет, настоящее солнце, а не это преломленное куполом свечение, навязывающее омерзительный коричневый цвет всему живому и неживому.

Морщинистое лицо Хавра неподвижно, когда он говорит, двигаются только губы.

– Как вас звали раньше?

– Нет, не помню. Мне это здесь не нужно. Вам ведь тоже присвоили имя? Как вас теперь зовут?

– Лукр. Я записан у них как Лукр Ливий Исаак.

– Вы новичок и еще многое должны помнить. Здесь всем присваивается расшифровка гемокода. Я стал Хавр Ринт Елезар. И еще есть четвертое буквенное значение, как потребительская принадлежность к крупнейшим мировым корпорациям. У меня КК. А у вас?

– У меня Н, у Мари ПК, а у малышки Геруды – Д.

– У многих детей теперь стоит Д. А имя… Лучше не говорите никому свое настоящее имя. Так будет правильно, поверьте. Теперь, после Великой Миграции, мы не граждане своей страны, мы отныне именуемся «перемещенными лицами единой русской диаспоры», плердами.

– Почему здесь нет воды?

– Ее здесь никогда и не было. Считается, что наша кровь не переносит воду, отторгает ее. Она как бы несовместима с жизнью. Поэтому мы здесь. Это хорошее место – без воды для тех, кто не нуждается в воде, без солнца для тех, кому оно вредно. Хороший выход – убрать тех, кому не нужна вода, с места, где она еще есть, и поместить туда, где ее нет. Такова главная идея Федеральной Программы Правительства ООН. Но здесь нет не только воды и солнца, но и воздуха. Видели нагнетатели? Оттуда подается искусственно производимый воздух. Купол собирает все осадки, единственный источник воды на Андоне.

– И вы не страдаете?

– Только первое время. Но это, говорят медики, адаптационный период. Как первое время отвыкать от дурной привычки пить после еды. Если тебя сбить с привычной цепочки, даже если она и неправильная, тебе будет плохо, будешь хотеть пить, испытывать психологическую зависимость, жажду, сухость во рту, жжение, несварение в желудке. Но на самом-то деле тебе не следует пить и разбавлять желудочный сок, который отвечает за первичное расщепление. А мы пили…

– Да и бог с ним! Люди жили так поколениями. Разве им больше нечем теперь заниматься? Вряд ли это наносило какой-то серьезный вред. Посмотрите, сколько существует других, куда более важных, проблем, при чем здесь этот абсурд? Все что угодно можно придумать теперь, лишь бы оправдать идею «вода вредна».

– А чего мы хотели? Ресурсы истощились, запасы воды, нефти, газа иссякли. Кто-то должен был сделать разработки и оправдать вложенные в эти открытия вложения, кто-то должен их претворять в жизнь. Было создано и заселено некоторое количество альтернативных планет в новой галактике, похожей на Млечный Путь. Когда мы, то есть они, пошли по пути рационализации и рентабельности, выяснилось, что все, от воздействия солнца на организм на клеточном уровне до анализа расщепления тетрасахарид стахиозы в толстом кишечнике, способно сыграть им на руку. Одно могу сказать, мы здесь не случайно. Что-то совпало, раз мы все оказались на этом корабле. – Он горько ухмыльнулся. – Нас отделили от основной массы. На Земле теперь избранные, те, кому принадлежат оставшиеся ресурсы и обслуга. Им не надо столько народа, он только мешает, заставляет думать о социальной, никому не нужной и по сути затратной части общественного устройства. Геронтология стала наукой на страже обеспеченной части населения. Митохондрии защищены теперь от супероксида, что многократно продлевает жизнь. Представляете, чего мы достигли таким образом? Люди живут счастливо, размножаются и не умирают. Планета начала задыхаться от столетних стариков. В каждой стране их стали исчислять миллионами. Мы стали жить дольше, перестали болеть. Постаревшее в разы общество, требующее к себе социальной опеки и внимания, обременительно. Теперь мы все получаем миметики и цитамины по социальной национальной программе, а когда-то, сто лет назад, это было только открытие наших русских ученых.

Мы пошли дальше и повернули вспять апоптоз – запрограммированную клеточную гибель, но нас стала убивать информация. Бодрые старики перестали быть ее хранителями, перестали быть консерваторами, они впитывают новое и не представляют ценности для других поколений, они стали ненужными обществу. Репродуктивная функция впервые стала обязательной и контролируемой.

– Говорят, что наше переселение было вызвано необходимостью, что это вынужденная мера. Но я слышал и другие разговоры, о том, например, что они зафиксировали у нас изменения на уровне ДНК, которые посчитали заразными.

– Они считают, что мы в результате развития нанотехнологий мутировали, но я в это не верю. Лучше бы больше внимания уделяли в свое время разрушению озонового слоя. Такое количество ультрафиолета, которое мы стали получать, могло погубить нас, поэтому они придумали формы, подавляющие в нас эти реакции. За два поколения людей выявились те, кто теперь вообще не способен существовать в этой среде. Нам вреден ультрафиолет, вредна обычная вода. Поэтому мы здесь. Они позаботились о нас. Но я бы предпочел смерть. Впервые за всю свою жизнь. В две тысячи пятидесятом они посчитали, что открыли геном человека. Сделали сложные и точные, как им показалось, расчеты на компьютерах, из тех, что после запятой дают четыре девятки, когда пятая цифра уже не важна, но они ошиблись совсем в другом месте. Замерзли? Одевайтесь теплее, тут вам не Майями. Берите плед. Я видел армию авгаров. К чему этот маскарад? Одеты в какие-то идиотские шлемы с рогами времен викингов. Зачем?

– Всего лишь наряд для аппарата подавления, клоунская униформа. Любая организационная форма политического устройства государства должна определиться, чем она в итоге будет манкировать: конституцией или административными методами местного муниципалитета. А авгары – это цепные псы, ни больше ни меньше. Если вы захотите, пройдете курс обучения, и вас легко примут на службу. Вы еще подходите по возрасту. По крайней мере, будете знать, каким именно образом они заполняют картограммы при нарушениях, и методом исключения вычеркнете эти поля. Вы ведь хотите знать, куда вписать код?

– Да, хочу. А где же центральное управление Андона? На Земле?

– Центр повсюду. Все решает электронное правительство. Здесь мы имеем департамент и префектуру при политической автономии. Она управляется центром только отчасти. Жизнь здесь не похожа на жизнь там, значит, не может быть и кальки в ее управлении.

– Меня опять трясет. Я хочу пить, – сказал я. – Что делать? Ну и жарища!

– Понятно из-за чего: Андон – самая ближайшая к Солнцу планета в Солнечной системе. Зато темно! Здесь выращивают все идущие на экспорт для Земли овощи и фрукты на влажных синтетических открытых грядках, питающихся сточными водами. Пейте чай – меньшее зло. От лимонада и сока будет только хуже. Видите мою эрозию? – Хавр закатал рукава толстовки и показал красные вздутия с белесыми струпьями на коже. – Так и не проходят. Хотя колют мне панкраген. Будете чай?

– Да, только без сахара, если можно.

– Увы, без сахара тут ничего нет. Точнее, они говорят, что все, что мы едим и пьем сладкого, его не содержит. Они ввели заменители. Вранье, не верьте, это детсадовский маркетинговый обман для простачков. Но никто не сказал из этих умников о том, что мы тем самым перегружаем нашу нейтрализующую систему в организме. Обратите внимание, на Андоне нет худых, не странно ли это при том, что тут нет сахара в жидкостях? Все отекают. Я раньше был химиком и могу вам авторитетно заявить, что изучил заменители. Они накапливают жидкость в организме под воздействием инсулина. Все сладкое нейтрализуется соленым, Лукр. Поэтому мы сейчас посолим ваш чай. Но на соленое советую не налегать, соль задерживает воду. – Хавр принялся возиться с канистрой чая, перелил содержимое в чайник, нажал на кнопку, достал чашки.