Текст книги "Костры Фламандии"

– В общем-то, да.

– Он тоже уверен, что следы к сокровищам тамплиеров ведут через архив графа де Корнеля? – Диана поставила свой бокал на стол и замерла, ожидая ответа.

Но вместо того, чтобы задуматься над ним, Артур де Моле нагнулся через стол и, положив руку на колено графини, – она сидела, небрежно забросив ногу за ногу, – храбро устремился под прозрачный панцирь.

– Я невнятно задала свой вопрос? – сбросила она руку неудавшегося кавалера.

– Он-то как раз уверен, что сокровища хранятся в Шварценгрюндене, – смущенно проворчал де Моле, – упрямство графини уже начинало раздражать. Оно выходило за пределы условий той игры, без которой, ясное дело, не обходится ни одна из подобных ночных интриг.

– И существуют какие-то приемлемые свидетельства?

– Косвенные. Подкрепленные уверенностью, что приступать к поискам следует немедленно, не рассчитывая ни на какие письма, завещания или настенную тайнопись, которой тамплиеры, как вы знаете, любили иногда поразвлечься.

– Следовательно, мое появление в замке оказалось крайне некстати? И не только потому, что оно помешало вам превратить Шварценгрюнден в резиденцию Великого магистра и место тайных сборищ рыцарей ордена.

30

Солнце еще не появилось, небеса оставались черно-серыми и холодно-угрюмыми, и все же рассвет медленно, неотвратимо надвигался на эту остывшую, охладевшую к жизни землю, отдавая ей свой свет земных глубин и тепло возрождающегося поднебесья.

Стоя в смотровой галерее, которой была опоясана вся центральная башня замка, Гяур видел, как вместе с оранжево-синим миражом рассвета зарождались очертания леса, берега реки, крестьянских усадеб, наконец, крепостных стен замка, его строений. Казалось, само полуразрушенное каменное диво восставало из предрассветной мглы, из вековых преданий края, из небытия.

Услышав шаги и покашливание, Гяур оглянулся. В проеме двери стоял поручик Кржижевский.

– Пора собираться, князь. Карета приготовлена, завтрак служанки подали. Подкрепимся, попрощаемся с Корчаком – и в путь.

– Но, прежде чем мы спустимся отсюда, я хотел бы вам задать несколько вопросов, поручик. Что на самом деле представляет собой графиня д’Оранж?

Кржижевский рассмеялся. Поеживаясь от холода, он смеялся и смеялся, а когда умолк, сразу же укоризненно взглянул на Гяура.

– На этот вопрос невозможно ответить, господин полковник. Да в Варшаве, заметьте, никому и в голову не придет задавать подобные вопросы.

– Меня не интересуют придворные сплетни, поручик. Почему сюда были направлены татарин, швед; чем объясняется забота о моем замке? Кто она, собственно, такая? Как в Грабове оказались ее люди?

– Не воспринимайте это с подозрительностью.

– Для меня важно знать правду.

– Могу сообщить только, что графиня-француженка д’Оранж близка к польской королеве Марии Гонзаге, тоже, кстати, француженке. Очень близка, князь.

– Уж не хотите ли вы сказать, что под свое покровительство меня взяла сама королева?

– Она все еще чувствует себя чужой в этой стране. В скором времени ей может понадобиться помощь одного из влиятельных военных, которые в состоянии повести за собой и польских гусар, и украинских казаков.

– Значит, это королева посоветовала графине д’Оранж направить четверых своих слуг сюда?

– Двух. Татарин послан известным вам Кара-Батыром, который служит графине де Ляфер, поэтому вполне можете полагаться на него. Но дворецким в замке лучше оставить Ярлгсона, поскольку он все-таки немного смыслит в фортификационном деле. Охраной же займется татарин. Графиня де Ляфер считает…

– Больше вопросов по этому поводу у меня не будет, поручик, – положил ему руку на плечо Гяур. – Как только я услышал, что к нашему визиту причастна графиня де Ляфер…

– Ошибаетесь, князь, графиня здесь как раз ни при чем, – неожиданно ошарашил его Кржижевский. – Она даже не догадывается о том, что вы стали владельцем руин.

– Как? Но ведь вы же сказали, что Джафара послал сюда Кара-Батыр, самый преданный человек парижской заговорщицы.

– Ах, князь… Сразу видно, что на всю жизнь вы так и останетесь воином-рубакой, ничего не смыслящим в придворных делах.

– Я должен обидеться?

– Обязательно. Но сначала следует спросить, кто подсунул графине де Ляфер самого Кара-Батыра.

– Королева?

– Через графиню д’Оранж.

И вот тогда Гяур уже по-настоящему рассмеялся. Он понял, что всякие дальнейшие расспросы бессмысленны.

Как только офицеры спустились вниз, их встретил Джафар. Он повел князя и поручика к небольшой часовенке, где под охраной д’Артаньяна находилось двое гайдуков со связанными сзади руками. В одном из них Гяур без труда узнал того длинноногого, который встречал их недобрым взглядом у леса.

– А где третий? – поинтересовался Гяур, заметив, что коротышки среди них нет.

– Я зарубил его, князь, – молвил Джафар. – Ночью они пытались пробраться через стену. Мы со шведом пропустили двоих через пролом, но третий заметил нас. Схватился за оружие. И пал. Остальные сдались.

– Развяжите их.

– Таких шакалов я обычно развязываю только для того, чтобы на этих же веревках повесить, – почти прорычал татарин, несколькими ударами ножа освобождая пленников.

– Грабить шли? – спросил Гяур предводителя.

– Переночевать хотели, – смотрел тот на свои разбитые сапоги.

– Лжете, намеревались грабить.

Гайдуки обреченно молчали.

– А значит, разговор и суд будут скорыми. Джафар, на стену их обоих. И вниз головой, в ущелье.

– Мудрое решение, повелитель.

Шведы и д’Артаньян удивленно посмотрели на Гяура. Наказание представлялось им слишком скорым и жестоким. Только татарин воспринял приказ как само собой разумеющееся.

– Пошли, шакалы, – стеганул он нагайкой одного и другого. – На стену, навоз шайтана.

31

Гяур поднялся на стену вслед за грабителями. Они были смертельно бледны и даже не помышляли о каком-либо сопротивлении. А ему вспомнилась казнь Голытьбы. Как мужественно держался этот человек на плахе! Как сражался перед казнью. Как он сражался! Даже там, на плахе.

– Чего смотрите?! – рявкнул татарин. – Становитесь в бойницы и прыгайте. Ждете, пока вас начнут сбрасывать, как тюки с сеном?!

Грабители переглянулись, решая, что делать. Рослый осторожно выглянул в бойницу, отшатнулся. Стало ясно, что прыгать он не решится.

– Тебя как зовут? – резко спросил его Гяур, протиснувшись между татарином и Ярлгсоном.

– Свечу ставить будешь? – уныло сострил грабитель. – Ставь на Федора Орчика, ангелы не ошибутся.

– А мне говорили, что ты был в отряде повстанцев.

– Ну, был. Что, за это ты еще раз казнишь? Поднимешь на стену и второй раз сбросишь?

– Семена Голытьбу, атамана повстанцев, знал? – решил не обращать внимания на его колкости Гяур.

Орчик поднял голову и настороженно посмотрел на князя. Взгляд его выцветших темных глаз на какое-то мгновение ожил и осветился едва осязаемым светом доброты.

– И про атамана нашего ведаешь? Небось хватал его, в кандалы загонял?

– Ты не понял: я – не поляк, я – русич. Воюю с ордынцами, а не с восставшими холопами. А казнь Голытьбы видел в Варшаве. У плахи его стоял, вместе с полковниками Хмельницким и Сирком.

– И что, все-таки казнили его?

– Он держался очень мужественно. Даже на помосте бросился на охрану. Да, еще просил кланяться всем, кто его знал. Вот так умирал атаман повстанцев. А вы, его воины, превратились в разбойников.

– Да мы тут не то что в разбойников, а в волков могли превратиться, – тяжело вздохнул Орчик. – Нас, вон, с Ильком Гутой, и так уже несколько месяцев, словно волков травят. Пока не было этих – кивнул он в сторону Кара-Батыра, – нам часто позволяли ночевать в замке. Особенно зимой. Иногда даже подкармливали, а теперь…

– Об этом тоже знаю.

– Знаешь? – удивился Орчик.

– Служить у меня будете? Здесь, в замке?

– А позволишь? – подался к полковнику Орчик, осеняя себя при этом крестом.

– Сначала тебя послушаю. Хочу понять, как воспримешь мое предложение.

– Тогда уж обоих бери. Что повелишь, то и будем делать. Строить, охранять, землю пахать…

– Точно, пора искать какое-то логово, – поддержал его Гута.

– Ярлгсон, – обратился Гяур к шведу. – Ты остаешься в замке за старшего. Будешь управителем. Этих бери на работу. Сейчас составлю грамоту о том, что волей, данной мне его величеством, зачисляю этих двух блудных сынов в свой полк, рядовыми, и оставляю для охраны замка. Вопрос об оплате и прочем содержании решишь сам. И пусть только кто-нибудь из местных штяхтичей посмеет усомниться в законности моего решения.

– Мы далеко не каждого впускаем на территорию этого замка, – вежливо улыбнулся Ярлгсон. И тотчас же скомандовал: – Джафар, освободить воинов князя Гяура. Если позволите, князь, в оставшееся до вашего отъезда время хотелось бы получить от вас наиболее важные указания.

– Не волнуйтесь, вы их получите. А пока оставьте нас вдвоем с поручиком.

Когда воины-слуги удалились, Гяур и Кржижевский еще какое-то время молчаливо любовались открывающимся со стены видом. Поняв, что князь просто не знает, как возобновить разговор, поручик решил помочь ему:

– Я понимаю, вы считаете нашу беседу незавершенной.

– Поскольку вы не ответили на мой главный вопрос: кто же такая графиня д’Оранж?

– Мне показалось, что вы сами не пожелали до конца разгадывать эту тайну. Ограничились тем, что связано с Дианой де Ляфер.

– Поначалу мне представлялось, что именно графиней де Ляфер все и завершается. Но, по вашей воле, появилась личность мадам д’Оранж. И получается, что де Ляфер всего лишь исполнительница ее замыслов. Я же склонен был считать, что графиня Диана сама по себе личность – и здесь, в эмигрантских кругах, и в самом Париже.

– Вас волнует падение ее престижа в ваших собственных глазах, – ухмыльнулся поручик. – Боитесь разочароваться?

Появилась одна из служанок Корчака и, стоя посреди двора, позвала «господ военных» на успевший остынуть завтрак. Однако офицеры предпочли не расслышать ее приглашение.

– А вы знаете, на этот вопрос так же трудно ответить, как и на многие другие, связанные с основавшимся в Польше «орденом заговорщиков», как назвал его однажды коронный гетман Потоцкий. Но если вас интересует мое сугубо личное мнение: на шахматной доске этого ордена она значительно более весомая фигура, чем можно предположить. Ясное дело, во Франции есть кто-то, кто все еще пытается руководить ею. Да только графиня не терпит никакой власти над собой, упорно создавая собственный орден.

– То есть хотите сказать, что мадам д’Оранж – посредница между Дианой и парижским предводителем?

– Скорее между Дианой и королевой. Точнее объяснить трудно. О ней мало что известно. В Варшаве она появилась вместе с королевой как ее фрейлина. Но уже через полгода почти совершенно отошла от двора. Живет в особняке. Одна. Молодая. Своеобразная, скажем так. С моралью затворницы.

– Неужели графиня Диана никогда не говорила с вами об этой особе?

– О ней вообще мало кто говорит. Как-то не принято, – снова загадочно улыбнулся поручик. – Единственное, что я вам могу обещать, князь, что предоставлю возможность самому разгадать эту «загадку по имени мадам д’Оранж». Сразу же, как только вернемся в Варшаву.

«Ну, допустим, кое-что из тайн графини д’Оранж мне уже известно», – мысленно ответил ему Гяур, не желая, однако, признаваться в том, что имел удовольствие мило общаться с этой дамой в ее варшавском особняке. Другое дело, что ему хотелось бы знать об этой особе намного больше.

32

Тяжело ступая, король Владислав IV спустился по гулким каменным ступеням в «зал предков» и, стараясь не смотреть ни на один из портретов своих великих предшественников, приблизился к трону. Еще недавно, именно здесь, на этом троне, перед ликами польских королей, перед душами и духами предков, перед самой Вечностью, он провозгласил, что начинает войну против самого страшного врага Речи Посполитой – Османской империи. Войну, равной которой Польша доселе не знала. Да, не знала. Ведь даже Грюнвальдская битва была всего лишь битвой: да, грандиозной, жестокой, непомерно кровопролитной, в которой решалась судьба Польши и лютейшего врага ее, Тевтонского ордена, – но всего лишь битвой.

С Турцией все будет по-иному. Победить Высокую Порту можно будет только после взятия Стамбула. Но прежде понадобится одолеть десятки иных городов и крепостей, разбросанных по всей территории, от Азова до Балкан, пройти с боями тысячи верст, выдержать добрый десяток битв на равнинах, переправах, в горах.

Впрочем, даже падение Стамбула еще не означало бы полного поражения Турции. По ту сторону Босфора останется Анатолия, останется огромная, раскинувшаяся от Средиземного моря до Кавказских гор, страна, вобравшая в себя многие земли и сотворившая нынешнюю империю.

«Так, может быть, само небо спасает меня от моего же решения, а Польшу – от гибельной войны?! – содрогнулся Владислав IV. И, оглянувшись на портрет Владислава Локетка[19]19
  Король Польши, правивший в первой половине XIV века, один из основателей Великой Польши, Речи Посполитой, собиратель ее земель.


[Закрыть], черты лица которого едва угадывались в серых полутонах зала, не решился сесть на трон, а так и остался стоять, опираясь руками в его подлокотник, в позе обессилевшего, разуверившегося в себе человека, вынужденного признать свое полное поражение. – Может, в самом деле, десница Господняя хранит меня и державу от сатанинского соблазна пойти войной на Турцию? Нет. Нет! – молвил он уже более решительно. – Если Богу не угодно было, чтобы я начал эту войну, тогда кем же велено мне принять такое решение? Не антихристом же!»

Несколько минут король стоял, сжимая холодное дерево подлокотников, и, казалось, собирался с духом, чтобы оторвать трон от пола и тотчас же растрощить его. Сейчас Владислав действительно был очень близок к этому. Но каким бы он слыл королем, если бы не научился сдерживать гнев? Тем более что гнев этот направлен против собственной слабости, собственного бессилия.

Решения принимают не боги, а правители. Боги всего лишь благословляют их решения или же отворачиваются от самих правителей. Однако чего стоит решение, которого сам король не в состоянии придерживаться и которое ему самому кажется невыполнимым? Большая часть сенаторов, генералы, родовая шляхта, церковники – сколько людей, способных восстать против решения короля, вдруг обнаружилось в его государстве! Сколько умов, «заботящихся о спокойствии Речи Посполитой», всколыхнуло и озлобило его обращение к сейму с просьбой поддержать идею похода на Турцию. Великого похода против непримиримого врага всего христианского мира.

Неужели действительно не понимают, что именно сейчас Польша готова к такому походу больше, чем когда бы то ни было раньше? Что она окрепла. Что у нее сильная, не уставшая, не измотанная походами, не израненная в боях армия? Что вместе с Польшей могут выступить десятки, да что там, сотни тысяч, целая армия неплохо вооруженных, прекрасно обученных и люто ненавидящих «турка-османа» украинских казаков, которые совсем недавно бичом Божьим нависали над землями самой Речи Посполитой. А ведь вместе с ними поднимется Молдавия, Венгрия, Валахия, Болгария. Вся стонущая под турецким игом Европа поддержит Варшаву, если только почувствует, что она готова выставить главную воинскую силу и принять на себя основной удар магометан.

Разве не ясно, что лучше один раз восстать и победить, чем еще многие годы, возможно, сотню лет, терпеть варварские набеги крымской и белгородской орд. Зная при этом, что каждому из них покровительствует могущественная Порта, тоже не упускающая случая расширить свои владения за счет истинно польских земель. Истинно… польских! Уже не раз ее войска нагло опустошали всю украинскую Подолию. Так чего ждать? Пока турки, идя вслед за ордой, начнут ставить свои гарнизоны в предместьях Перемышля и Хелма?

Владислав IV запрокинул голову и какое-то время стоял так, вглядываясь в серый, мрачный свод дворца, словно в угасшее, слившееся с каменной обреченностью стен, осеннее небо. Он мысленно обращался к небесам за советом, но они молчали. Он ждал прозрения, но оно не снисходило. Он пытался возродить в себе высшую интуицию, которой, по его убеждению, имеет право обладать всякий благословенный Богом король, но и она не посетила и не просветила Владислава, как не посещала уже давным-давно.

В свое время Тевтонский орден тоже представал перед миром вечным и непобедимым. Все правители соседних государств, все окрестные земли вздрагивали при одном упоминании о нем. И кто знает, сумела бы Польша уцелеть как единое государство, если бы король Ягелло не решился созвать польско-литовское ополчение и повести его под Грюнвальд. А ведь он все-таки решился! Хотя решение это тоже, наверное, давалось ему нелегко.

Кто мог ожидать, что армия непобедимого Великого магистра ордена Ульриха фон Юнгингена окажется последней, которую орден в состоянии будет выставить? Кто мог предположить, что именно Польша сокрушит этот орден? Что разобщенная, истощенная войнами, раздираемая соперничеством шляхты Польша сумеет собраться с силами, выйти на поле боя и сокрушить рыцарское воинство?!

Так почему сейчас в Польше столь мало людей, готовых разделить с ним риск «восточного Грюнвальда»? Неужели судьба так и не подарит ему шанс войти в историю победителем осман, как Владислав Ягелло – победителем тевтонцев?

Гулкие отзвуки шагов по ступеням; чуть приглушенные, но все же достаточно четкие – по дорожке, выложенной оранжевыми каменными плитами от двери до трона…

Король напрягся и замер, словно ожидал удара в спину.

– Позвольте доложить, ваше величество? Прибыл гонец из Варшавы.

Король никак не отреагировал на это сообщение. Возможно, не расслышал?

– Осмелюсь доложить, ваше величество, что прибыл гонец, которого вы так долго ждали.

Все еще упираясь руками в подлокотники, словно они только и позволяли ему держаться на ногах, Владислав IV оглянулся. Секретарь стоял в пяти шагах от него, почтительно склонив голову. Он никогда не продолжал доклад, пока король не изъявлял желания выслушать его.

– Ну, прибыл он, прибыл, – не проговорил, а словно бы простонал Владислав. – Что дальше?

– Два казачьих полка под командованием полковника Ивана Сирко отбывают сегодня из Гданьска. На французских судах.

– Под командованием Сирко?! – встрепенулся король. – Только Сирко? Значит, генеральный писарь реестровцев полковник Хмельницкий остается в Украине?

– До сих пор его так и не смогли арестовать.

– Арестовать?! Но я не приказывал арестовывать его, граф Гурницкий. Не было моего приказа об аресте Хмельницкого! – только сейчас повернулся король лицом к молодому офицеру, лишь недавно приближенному ко двору и теперь исполнявшему обязанности и секретаря, и гонца, и телохранителя.

– Знаю, ваше величество, что не было, – довольно спокойно признал Гурницкий.

– Кто же в таком случае посмел?

Гурницкий с угрюмой усталостью смотрел на короля и молчал. Этот двадцатипятилетний, богатырского телосложения, ротмистр не очень-то обрадовался, узнав, что король выделил его из офицеров дворцовой охраны и неожиданно возжелал приблизить к трону. Поэтому позволял себе держаться независимо. Но именно его независимость в оценках и суждениях гарантировала Владиславу, что сообщения, которые он получает от молодого графа, близки к правде. А король давно стремился знать истинное положение дел при дворе, истинные настроения многих сенаторов; обладать более или менее правдивыми сведениями о том, что замышляют канцлер, коронный и польный гетманы.

– Его уже несколько раз пытались арестовывать, – наконец произнес Гурницкий. – По приказу, смею предположить, коронного гетмана графа Потоцкого.

Король вопросительно уставился на ротмистра, глаза его пылали гневом.

– Почему коронный гетман отдал этот приказ? Только честно.

– Потому что полковника Хмельницкого подозревают в измене. И, если учесть, что генеральный писарь не принадлежит к кругу той шляхты, которую коронный гетман не рискует подвергать аресту, рано или поздно этого казака подарят варшавскому палачу.

«Если учесть, что у Хмельницкого нет высокопоставленных заступников, – уточнил мысль король. – А что, теперь любой ротмистр позволяет себе загонять иглы под ногти не только князю, высокородному магнату, но и самому королю? Нынче, видите ли, так принято».

Владислав устало опустился на трон. По привычке оглядел портреты великих предшественников. Скользнул взглядом по бесстрастно застывшим статуям рыцарей.

– Значит, командовать казаками выпало все же Ивану Сирко. Его-то, надеюсь, коронный гетман в измене не подозревает?

– Вместе с казаками во Францию отбыл человек, который сможет развеять многие наши сомнения и подозрения.

– Вы повторяете слова Вуйцеховского, ротмистр, – насмешливо уличил его король. – Только он мог сказать так, как только что сказали вы.

– Естественно, Вуйцеховского. Причем услыхал их недавно, всего несколько минут назад, когда наш тайный советник просил помочь ему попасть к вам на прием.

– Ага, вот оно что! По крайней мере, вы не интриган, что уже облегчает мне душу.

– Искренен, как перед Богом, – поспешно подтвердил Гурницкий. – Так что мне сказать Вуйцеховскому?

– Вам прекрасно известно, кого, каких людей я принимаю в этом зале.

– Конечно. Пана тайного советника вы примете в своем кабинете, – склонил голову ротмистр.

– Как только перейду туда, – процедил король, давая понять, что никакого желания встречаться сейчас с тайным советником у него не возникает. Хотя прекрасно понимал: Вуйцеховский входит в число тех немногих людей в королевстве, отказываться от встреч с которыми опасно даже ему, королю.

«Неужели и этот ротмистр подослан ко мне Вуйцеховским? – почти с горечью подумал Владислав IV. – Но каким образом? Я ведь сам избрал его. Сам приметил, сам повелел. Разве что Вуйцеховский, этот ирод, способен предугадать даже то, на ком остановится мой взгляд? В Каменец отослать этого Гурницкого, что ли? Или еще дальше? Но ведь офицер, которого я выберу взамен, тоже окажется агентом тайного советника Вуйцеховского, – охладил себя король. – Да к тому же прирожденным интриганом».

33

Северный ветер прорывался из глубин моря и гнал к берегу стаю тяжелых, сине-пепельных облаков, напоминающих разбросанный штормом караван айсбергов. Они виднелись прямо по курсу тяжелогруженных кораблей, и, казалось, вот-вот смешаются, словно потерявшие линейный строй враждующие эскадры, командующие которых решили завершить сражение беспощадными таранными дуэлями.

– На траверзе Дюнкерк, господин капитан-командор! – послышался голос марсового матроса.

– Значит, мы все еще на киле, – пошевелил массивными челюстями-жерновами капитан. Во время всего рейса он и в самом деле вел себя так, словно был поражен, что его суда все еще держатся на плаву; что они каким-то чудом все еще держатся…

– В нескольких милях отсюда – канал, ведущий в гавань! – поражал своей осведомленностью марсовый.

– Потому и говорю, что мы все еще на киле.

За весь путь от Гданьска полковник Сирко так ни разу и не услышал из его уст бранного слова. Командор был предельно корректен со всеми, включая самого нерасторопного пьяницу-матроса, которого он все с той же холодной вежливостью пригрозил списать на берег сразу же, как только пришвартуются в порту Кале.

Полковник поднес к глазам подзорную трубу, прошелся ее моноклем по всему горизонту, однако ничего, кроме огнисто-серой полосы заката, на нем так и не увидел.

– Вряд ли мы сумеем разглядеть его сейчас, – предупредил командор. – Потерпите с милю. Я приказал держаться подальше от берега.

– Опасаетесь подводных скал?

– В этих водах рыскают испанские сторожевики. Хотелось бы обойтись без встречи с ними.

Сирко поежился. Даже после сырой неуютной каюты этот продуваемый холодными ветрами капитанский мостик показался ему погибельным.

– Норд уже явно стихает, полковник, – уловил его терзания капитан-командор, мельком осматривая прибрежное поднебесье. Дюнкерк его не интересовал, он хотел поскорее проскочить самый опасный участок пути. – Под утро к порту Кале придется подходить при полном штиле.

Сирко едва заметно улыбнулся. Ни один из прогнозов, которыми капитан-командор осчастливливал их с тех пор, как они вышли из польского порта, пока что не подтвердился. Но командор не замечал этого. Он обо всем говорил одинаково уверенно, тоном человека с непререкаемым авторитетом. Единственное, что его хоть как-то оправдывало сейчас, что у берегов Польши ему приходилось бывать крайне редко. Если верить шкиперу судна, норвежцу, не более пяти раз за всю свою сорокалетнюю морскую службу. Хотя родители его – выходцы из Польши. Что поделаешь, если этому моряку чаще выпадало ходить к берегам далеких заморских колоний, которых на Балтике не было.

– Рулевой, курс норд-вест! – скомандовал тем временем капитан-командор. – Подальше от берегов, – объяснил он Сирко. – Ночью рыскать так далеко от своего форта испанцы не станут. Нутром чую: эти каталонские крысы шляются сейчас где-то неподалеку.

– Кажется, я вижу башню Дюнкерка, – проговорил Сирко.

– Нет, полковник. Это всего лишь башня форта Мардик, прикрывающего вход в канал, по которому можно попасть в порт Дюнкерка… – на польском командор говорил с сильным акцентом, коверкая слова, но все же словарного запаса его было достаточно, чтобы более или менее сносно объясняться с любым поляком. К тому же за время переговоров и подготовки этой экспедиции, Сирко успел выучить несколько десятков фраз по-французски.

– Что, опять уходим подальше от берегов, господа? – появились на мостике д’Артаньян и полковник Гяур. Шедший с ними де Морель почтительно остановился чуть позади. – Не зайти в гавань и не поприветствовать испанцев из пушек – все равно, что уйти с порога, не поздоровавшись с хозяином.

– Заодно не мешало бы выяснить, кто там на самом деле хозяин, – добавил де Морель. – Вполне может оказаться, что гостей следует принимать нам. Как-никак, это французская земля.

– Это следовало бы выяснить уже хотя бы потому, что где-то под стенами Дюнкерка изнывают в ожидании нас мушкетеры маршала де Тревиля, – подтвердил д’Артаньян.

– Причем изнывают в окружении гвардейцев кардинала. Господин лейтенант, вы можете себе представить мушкетеров, мающихся в одних окопах с гвардейцами?

– Куда привычнее видеть их мающимися у Монмартского рва, излюбленного места парижских дуэлянтов, – объяснил д’Артаньян исключительно для Сирко.

– Все святыни парижских дуэлянтов мне давно известны, – небрежно бросил в ответ полковник, не отрываясь от подзорной трубы. Мысли его были заняты сейчас далеко не парижскими воспоминаниями.

– Не забывайте, господа, что эскадре предписано следовать в порт Кале, – вмешался капитан-командор, слишком серьезно восприняв словесную перепалку мушкетеров. – И мы прибудем туда, сто чертей на реях, даже если придется идти вверх килем. Шкипер, следить за парусной оснасткой! Рулевой, держать норд-вест!

– Избегаем земли, словно отверженные всем миром скитальцы, – задумчиво проговорил полковник, по-своему истолковывая взгляды французов. И в глазах его мелькнула тоска степняка.

Да, он уже бывал в морских походах; среди казаков полковник даже слыл неплохим мореходом. Тем не менее по-настоящему уверенно чувствовал себя только в степи. Даже вид небольшой рощицы вдали почему-то способен был удручать этого степняка. Или, по крайней мере, настораживать. По-возможности, он старался обходить ее как неожиданное, странное препятствие.

– А что, высадимся на каком-нибудь обезлюдевшем северном острове, корабли перестроим на хижины… – мечтательно поддержал его Гяур.

Да только на самом деле ему чудились башни замка Гнезда Гяуров. Он вдруг почувствовал себя виновным перед памятью предков, поскольку оставил это «гнездо», так и не попытавшись навести хоть какой-нибудь порядок в древних стенах замка.

– В том-то и дело, что каждый из нас как можно скорее пытается перестроить корабли на хижины. За каналом уже французская земля, разве не так? – обратился Сирко к командору. – Не потеряем ли время? Надо бы рискнуть.

– Мы потеряем его куда больше, сто чертей на реях, если наткнемся на испанцев. Рыская в этих прибрежных водах, они только и ждут, когда под стволы их орудий попадут посудины, наподобие тех, из которых состоит наша эскадра. Тем более что посудины эти порядком перегружены.

– Нам, действительно, благоразумнее уйти, господа, – обратился д’Артаньян к Гяуру и де Морелю. – Так или иначе, а мы еще окажемся под стенами местной крепости. К тому же бить в походные барабаны нам пока что рано. Да и гвардейский лейтенант Морсмери, поди, заждался нас в каюте.

– Похоже, свежий ветер и качка не вызывают у него особого воодушевления, – заметил де Морель тоном сердобольного пастора. – После того как он был изгнан из роты мушкетеров, его частенько укачивает даже в седле.

– Надеюсь, раньше он даже не догадывался о «морской болезни»? – как можно серьезнее присоединился к их словесной браваде Гяур. – Иначе ни за что не согласился бы на столь длительную морскую прогулку.

34

Сирко видел, что, прежде чем зайти в надстройку, в которой находились каюты офицеров, все трое остановились и посмотрели на раскаленный диск солнца, проступавший через им же прожженный лилово-синий занавес из туч. Он багровел чуть правее курса их «Женевьевы» и казался светом далекого маяка, луч которого пронизывает морскую пучину, чтобы указать путь к поднебесью.

Стягивая лацканы уже порядком увлажненного дорожного плаща, который отказывался согревать его на пронизывающем ледяном ветру, Сирко не сдержался и поправил лежащую во внутреннем кармане камзола карту. Это была все та же карта Гийома де Боплана «от срединного Днепра до Дона», раздобытая для него Лаврином Урбачем. Разворачивая ее, полковник всякий раз вспоминал полувещие слова Лаврина: «Присмотрись к ней, атаман. Может, это и есть та земля, которую добудешь себе и всем нам саблей своей на вечную вечность…»

Полковнику порой казалось, что это был вовсе не сотник его разведывательной сотни Лаврин Урбач, а некое привидение, подарившее ему великую идею всей его жизни, великую государственно-божью идею.

«Может, это и есть земля, которую добудешь себе и всем нам саблей своей на вечную вечность. И возродишь на ней украинскую державу, великое княжество степных русичей, – сказал тогда Лаврин, а затем добавил: – Тем более что в центре, в самой сердцевине ее – край, породивший тебя».

В самом деле, его городок Мерефа оказался как бы в сердцевине этой земли. Трудно сказать, откуда Урбач узнал об этом. В последнее время Сирко редко вспоминал о своем родном селении, об оставшейся где-то в нем жене, с которой не виделся уже лет пять, и детях. Он – казак. И обязан был жить бездомной казачьей жизнью. Впрочем, положив перед ним карту де Боплана, прирожденный разведчик Урбач и не стремился разжигать в его душе костры воспоминаний. Он дарил ему то, что должно было определить смысл всей дальнейшей жизни лихого, но бесцельно мечущегося по полям битв полковника. Он озарил его великой целью.