Текст книги "Листья коки"

– Ставлю. Будь ты неладен! Но почему ты не возьмешь на мушку этого вождя?

Овьедо сделал вид, что не слышит. Прежде чем они принялись стрелять на пари, он уже трижды целился в индейца, стоящего на самом видном месте, и все три раза промахнулся. Суеверный, как большинство испанских солдат, он предпочел не пытаться в четвертый раз. Этого краснокожего язычника, разумеется, охраняют какие-то там их демоны, а с духами, хоть бы и языческими, лучше не связываться. Падре Вальверде уверяет, правда, что ему известны отличные, действенные молитвы и заклинания, но все-таки кто его знает.

Стрельба стала превращаться в забавное состязание. Уже и лучники приняли в нем участие, похваляясь перед мушкетерами меткостью своих выстрелов и своей неуязвимостью. А так как индейцы могли ответить только метанием копий, которые не долетали до нападающих, это придавало последним еще больше наглости, сообщало еще большую точность их выстрелам. Все чаще падали защитники крепости на стенах, и Кахид, который уже дважды стягивал к воротам подкрепления, все больше хмурился.

– Перебьют самых лучших воинов. Придется открыть ворота и вывести войска в поле. Тогда они пустят в ход свои топоры.

Синчи молча указал на отряд испанской конницы, охранявшей пушки против самых ворот. Кони, дрожа от близких выстрелов, возбужденные запахом пороха, рвались, вставали на дыбы, их едва удавалось сдерживать. Стоило только ослабить поводья, и они со скоростью вихря понеслись бы вперед, на атакующих индейцев.

Кахид понял и кивнул головой.

– Да. Нам не отбиться. И здесь нас ожидает гибель.

– Может, белые сами будут атаковать… – неуверенно начал Синчи и тотчас прислушался. Заглушая грохот пушек и мушкетов, раздался резкий, звонкий звук труб.

– Ударят! О достойный, этот звук означает, что они сейчас ударят.

– Хорошо. Наконец-то мы встретим их, как подобает воинам.

Он отдал приказ солдатам, которых оставил в резерве у подножия башни.

– Все на стены!

Испанцы приближались. Они шли сомкнутыми стальными рядами и несли с собой лестницы, чтобы штурмовать стены. Их прикрывали лучники, и как только над стеной появились шлемы защитников крепости, тотчас же снова густо засвистели стрелы, разя и убивая индейцев. Когда атакующие приставили лестницы и начали взбираться по ним, лучники продолжали стрелять. Тщательно прицеливаясь, они поражали каждого, кто только выглянет из-за укрытия. Лишь одну лестницу индейцы столкнули своими длинными копьями, лишь в нескольких местах испанцам пришлось с боем прокладывать себе дорогу. В основном же они взбирались на стены почти беспрепятственно.

Наконец на стенах началась рукопашная схватка, жестокая, безжалостная. Толедские мечи против обоюдоострых топоров, сталь против бронзы, жажда грабежа и разбоя против безрассудного упорства – и все отчаяние побеждаемых против тех, кто неизменно одерживал победы.

Но резервы индейцев были слишком поспешно введены в бой, и они понесли уже невосполнимые потери. А испанцы напирали и напирали, постепенно занимая стены. Скоро уже и лучники взобрались туда же, и их стрелы начали разить индейцев прямо в упор, расчищая дорогу атакующим и сея ужас и гибель в рядах защитников.

Кахид вместе с группой своих людей отступил к башне, ожесточенно защищаясь. Первый раз он видел белых в сражении. Опытным глазом воина Кахид оценил доспехи, хорошо закрывавшие солдат и в то же время не стеснявшие их движений, у индейцев же обнаженные плечи и ноги лишь раскрашены черно-белыми полосами; оценил он и твердость щитов, легко отражавших удары боевого топора; оценил и холодную, воспитанную долгим опытом выносливость в схватке. Разве они дрогнут, если им крикнуть, что их вождь погиб? И как бы сражались они при отступлении? Потому что… потому что только в отступлении можно узнать истинную цену воина.

Эти раздумья не мешали Кахиду принимать участие в битве. Один за другим он отбил два удара испанских мечей, выждал момент, сделал выпад и ударил топором. Молодой Хуарес де Карвахаль, идальго из знатного валенсианского рода, в качестве добровольца принимавший участие в штурме, свалился с рассеченным плечом.

– Бей! Вперед! – закричал Кахид, бросаясь через упавшего в брешь, образовавшуюся в цепи врагов. Но стена вражеских щитов снова сомкнулась перед ним, засверкали мечи, нанося разящие удары: над этой стеной словно всплеснулись волны. Из-за спин своих товарищей лучники пустили в индейцев целую тучу стрел. Защитникам крепости снова пришлось отступить.

Кахид вдруг услышал за спиной торопливые слова, произнесенные на тайном наречии инков.

– Господин, я выполнил твой приказ. Сокровища укрыты надежно.

Кахид быстро оглянулся. Молодой жрец, запыхавшись, пробирался к нему, глаза его горели.

– А мумии? – охрипшим голосом спросил Кахид.

– Все, как ты приказывал.

– Кто… кто знает это место?

– Только я, о достойный.

– Так умри же, чтобы никакими муками не смогли вырвать из тебя тайны! – воскликнул Кахид и взмахнул топором.

Он оглянулся. Теперь он остался один. Окружавшие его воины либо полегли, либо, прижатые к стене, оборонялись отчаянно, хотя и безнадежно. Внизу ворота трещали под ударами испанских топоров. Атакующие почти целиком заняли стену.

– Это конец, – повторил Кахид слова Синчи. Он еще раз оглянулся. Бегуна нигде не было видно, а толпа осаждавших уже устремилась к башне.

Кахид опередил их; он вскочил в черную щель узких дверей, захлопнул их за собой и привалил заранее приготовленным камнем. Через минуту он был уже на вершине башни, равнодушный к стрелам, которые свистели вокруг него, царапая стены.

Он бросил взгляд на крепость сверху – последнюю крепость в Тауантинсуйю, куда уже ворвались враги, на священную скалу с вырубленным в ней троном сынов Солнца, которую осквернят белые. Он не колебался. Когда дон Диего де Альмагро въезжал через выломанные крепостные ворота в покоренную твердыню, ему пришлось осадить коня, так как прямо подле него пало, распростершись на камнях, тело воина-индейца в богатых одеждах.

Альмагро невольно посмотрел вверх. Там больше никого не было.

– Он спрыгнул сам. Я видел, – сказал Хуан Рада, который ехал рядом.

Альмагро кивнул головой.

– Жалко, что это язычник. Он мог бы стать настоящим кабальеро! – бросил коротко испанец и двинулся дальше.

Глава сорок третья

Столб с вырубленными на нем ступеньками, заменявший лестницу, подгнил и сделался скользким от сырости, наполнявшей шахту. Однако, когда Кочеде свалился и сломал себе руку, а его товарищи осмелились просить надзирателя о новой лестнице, белый господин прогнал их палкой и грозился спустить на них собак. Тех огромных чудовищ псов, которых привезли с собой белые и научили охотиться на людей.

Когда убежала Окла, собаки напали на след, настигли ее и загрызли. А белый тогда только смеялся. «Пусть это будет уроком для других», – приговаривал он.

Лучина, воткнутая в расщелину скалы, едва рассеивала мрак. Поэтому Синчи поднимался медленно, крепко держась руками за столб, осторожно нащупывал ступени босыми ногами.

Но нужно было спешить. Белый господин кричал: «Наверх!» – значит, надо торопиться наверх. Белый господин не любит ждать. Последнему всегда достается от него палкой. Чтобы были проворнее и не спали на ходу.

Синчи протиснулся сквозь узкое отверстие и очутился в верхней шахте. Здесь работы не велись, хотя в светлой породе всюду поблескивали мелкие чешуйки и зерна золота. Белые искали только богатые жилы, с большим содержанием золотой руды, где работа скорее приносила результаты.

В верхней шахте вдоль стен стояли кожаные мешки с золотом, охраняемые сторожем-индейцем. Он был из какого-то незнакомого племени, из тех, кого белые привезли с собой и которые служили им усердно и преданно, как собаки. Индеец подгонял поднимавшихся снизу рудокопов, не выпуская из рук палки.

– Тащи мешок, язычник! Скорее!

Синчи взвалил мешок на спину и, согнувшись под его тяжестью, послушно поплелся вслед за остальными невольниками. Ноги у него подгибались, в голове шумело, дыхание прерывалось. Он знал, что это такое. Это от голода. Есть давали только рано утром – похлебку и кукурузную лепешку, – потом целый день изнурительная работа: долбили киркой твердую породу, выносили обломки или дробили их на мелкие части тяжелыми молотами. Кирки и молоты белые привезли с собой. Они были из незнакомого металла – железа. Синчи понял, что орудия из железа значительно тверже, практичнее, нежели индейские изделия из бронзы…

Вечером невольники получали вдоволь листьев коки. Вначале даже их разрешали брать с собою в шахту и жевать во время работы. Но потом запретили. Жуя листья, невольники, правда, не жаловались на голод, были выносливы и терпеливы, но если кто-либо из них вдруг бросал работу, то никакими криками, приказами и даже побоями уже невозможно было заставить его снова трудиться. Поэтому теперь невольникам строго запрещалось жевать коку в шахте. Зато вечером, после ужина, – сколько душе угодно.

Только… только тогда люди уже так измучены, что валятся с ног и сразу же засыпают. Затемно они спускаются в шахту, когда стемнеет, возвращаются наверх. И так коротка, быстротечна ночь, которая должна восстановить их силы для следующего дня…

Иногда выдавались ясные лунные ночи. Казалось, что богиня Луны, сжалившись над невольниками, хотела, чтобы они взглянули на окружающий мир. В такие ночи Синчи подолгу сидел возле лачуги, в которой ютилось по сто человек в каждой – такую лачугу индейцы по привычке называли айлью, – и мечтал, всматриваясь вдаль.

Увидеть удавалось немногое. Шахта находилась в глубокой узкой долине, над потоком, где промывали породу, содержащую золото. Шум струящейся по камням воды был единственным звуком, нарушавшим ночную тишину.

По другую сторону долины вздымались крутые, отвесные скалы, вершины которых иногда скрывались в тучах. Скалы Эти казались угрюмыми и зловещими. Часто с вершин срывались бури и ураганы, грохот которых во сто крат усиливался в тесной долине. Нигде, насколько мог заметить Синчи, не видно было ни деревца, ни кустарника, ни былинки. Всюду только камни да кое-где жалкий сероватый мох.

Синчи не совсем ясно представлял себе, где он находится. Их вели так далеко, столько раз перегоняли с места на место, что он совершенно перестал ориентироваться. Горы вокруг были ему незнакомы, а редкие в этих местах жители казались совсем чужими, даже ручей в ущелье так петлял, что не удавалось определить, куда он течет – к Уальяго или к Мараньону.

Да в конце концов не все ли равно? Белые проникают всюду, и везде царят их законы и сила.

Но все же Синчи любил мечтать по ночам, глядя на заснеженные, поблескивавшие в лунном свете вершины. Иногда ему казалось, что это горы Уарочиро, что там, за ними, лежит Кахатамбо, где его ждет Иллья… Что стоит лишь встать, надеть крепкие усуто, закутаться в теплый плащ и идти прямо через горы… Как тогда, когда он вел инку Кахида в Силустани…

Потом он должен был вернуться к Иллье… Бог Солнца воспротивился этому. Теперь, когда воспоминания так мучительно терзали душу, только листья коки давали успокоение. Поэтому Синчи жевал их все вечера напролет, пока им не овладевало тупое безразличие.

Обычно его возвращал к действительности ночной холод. Синчи сразу вспоминал о том, что он бос и наг, только какая-то жалкая тряпка прикрывает его бедра, вспоминал, что рудник обнесен высокой каменной стеной – их заставили возвести ее своими руками, – а за стеной по ночам дежурят охранники с собаками. Он понимал, что уже никогда не пойдет через горы, а кроме того, Иллья… Одним богам только известно, где теперь Иллья.

Листья коки, давая забвение и душевный покой, не спасали ночью от холода. Приходилось снова возвращаться в низкую, крытую соломой лачугу, где в спертом воздухе, среди спящих вповалку изнуренных товарищей он на своем жалком ложе – кучке истлевшей травы – мог погрузиться в сон, единственно возможный для него вид бегства…

Вслед за другими Синчи вошел в помещение, где белые хранили золото. Он послушно опустил свой мешок на груду других и снова стал в шеренгу. С полным безразличием он подчинялся унизительной, давно уже знакомой ему процедуре: стать перед надзирателем, широко открыть рот, поднять руки, растопырив пальцы, и терпеть, пока тот бесцеремонно ощупывает набедренную повязку.

Белые все еще боятся, что невольники украдут золото.

Зачем? В лачугах на руднике оно не представляет никакой ценности. Его нельзя использовать даже для украшений. А бежать… О бегстве не может быть и речи.

– Ошибаешься. Всегда есть такая возможность, если очень хочешь этого, – ночью шепотом доказывал Синчи Канет, новый товарищ из группы невольников, недавно пригнанных на рудник. Это был молодой, рослый и энергичный индеец, которого еще не успела сломить работа под землей. Протянутые ему чьей-то услужливой рукой листья коки он оттолкнул с презрением.

– Сам убедишься, – смиренно сказал кто-то в темном углу.

– Это вы убедитесь. Увидите, что я все равно убегу отсюда. Принесу жертву богу Земли…

– Что же ты пожертвуешь? Разве хоть у кого-нибудь из нас есть здесь что-либо ценное?

– Что я пожертвую? Ну хотя бы… эту лепешку, когда буду особенно голоден.

– Лепешку? Хорошо же пожертвование для богов!

Канет неожиданно стал серьезным и заговорил иначе, медленнее, более проникновенно:

– Ты так считаешь? Нет, ты не прав. Важно не то, что ты приносишь в жертву, важно, как ты принес ее. Понял? Если богатый пожертвует много, это, может, и не так уж угодно богу. Но когда бедняк поделится с ним последним…

– Болтовня! Жрецы всегда обещали тем, кто жертвовал золото, что боги услышат их молитвы. А если приходил бедняк с лепешкой, глиняной миской или с цветком, его иначе встречали.

– Я говорю о богах, а не о жрецах.

– Разве это не все равно? Ведь именно жрец принимает дары верующих и передает божеству твою просьбу.

– Я не нуждаюсь в посредниках. Бог Земли сам услышит меня и с благосклонностью примет мою жертву.

Из глубины помещения донесся чей-то хриплый смех.

– Ну что ж, надейся, надейся! Мы видали уже таких. Был здесь некий Урко, в прошлом сам жрец. Он тоже болтал, будто боги его слышат и благосклонны к нему. Когда однажды обвалилась скала, трое, что работали с ним рядом, погибли, а Урко остался цел. Ха-ха, уж сколько он тогда болтал и хвастал, что, мол, сам бог Земли оберегал его. Но не долго он пользовался милостью божества. В тот же самый день белые палками насмерть забили нашего Урко. За то, что по его вине сорвался камень, который перекрыл коридор в шахте, и белые потеряли несколько дней, прежде чем все было приведено в порядок. Уж лучше бы его прихлопнуло той скалой…

– Значит, вы не верите, что наши боги нам покровительствуют?

Кто-то со злобой выругался, кто-то расхохотался.

– Наши боги? Немногого они стоят в сравнении с богом белых. Ты, пожалуй, и сам мог в этом убедиться.

– Да, – медленно и тихо, с какой-то трагической ноткой в голосе ответил Канет.

– Ну то-то же. А теперь довольно чесать языки, пора спать. Пожалуй, уж за полночь перевалило. Утром белые нам не позволят валяться.

Все замолчали, потому что напоминание о неумолимо надвигавшемся новом четырнадцатичасовом рабочем дне угнетающе подействовало на всех. День за днем, без перерыва и отдыха. Не бывает теперь ни ежемесячных празднеств, ни таких торжеств, как, например, праздник Райми. Белые ни на минуту не позволяют прервать работу. Только погоняют и погоняют и все требуют: золота, золота, золота.

Канет ворочался на своем ложе, он молчал, но заснуть не мог. Синчи, который лежал рядом с ним, тронул товарища за плечо.

– Не спится?

– Нет. Все думаю и думаю о том, что надо бежать отсюда. Пока есть силы и не сдала воля.

– Слушай… скажи мне… что теперь творится в стране? Ведь мы здесь, сам понимаешь…

Канет прервал его.

– Знаю и понимаю. Только и мне известно не многое. Скоро год, как я в неволе.

– И ты не мог бежать?

– Мог. Но меня угнали далеко, на самый берег мамакочи. Знаешь, что это такое?

– Слышал. Озеро с одним берегом…

– Пожалуй, есть где-то и другой берег, ведь плывут же откуда-то к нам эти белые. Бежать? Бежать я мог бы. Но я родом с гор. А там равнина, жара, сыро, полгода сплошные туманы, которые приходят со стороны мамакочи. Люди чужие, край незнакомый. Потому я и выжидал. Но теперь, когда я снова в горах, теперь я убегу. Тут уж им меня не поймать!

– А куда ты пойдешь?

– Куда-нибудь. Хотя бы к нагорьям, где заросли толы. Можно недурно жить, занимаясь охотой. Впрочем, я собираюсь идти к сапа-инке Манко.

– А… а инка Манко жив?

Канет на минуту умолк, а потом принялся шептать еще тише и осторожнее.

– Не знаю, вероятно, жив. Люди из уст в уста передают, что недалеко от Куско какие-то войска еще продолжают сражаться. Говорят также, что до Кито белые так и не дошли, там все осталось по-старому. Ходят слухи, что инка Манко собирает людей. Поэтому и я пойду туда, если только смогу бежать. Буду сражаться.

– Погибнешь, – прошептал Синчи.

– Может быть… Ну и что ж? Ведь один человек – это ничто.

Синчи неспокойно пошевельнулся и спустя некоторое время ответил:

– Если никого не останется, то и так всему конец. А бежать… Как же можно бежать отсюда? Ведь тебе приказали рыть землю и добывать золото. А каждый обязан делать то, что ему приказывают. Таков извечный закон.

– Кто приказал? – Канет почти выкрикнул эти слова, так что даже в другом конце помещения оборвался чей-то храп. – Я всегда подчинялся закону. Мне приказывали быть воином, я становился воином, приказывали обтесывать камни, я тесал камни. Но то, что происходит теперь, совсем другое дело. Разве ты не понимаешь? Кто тебя послал сюда? Не инка и даже не твоя айлью. Ты здесь по воле белых. Они силой загнали тебя сюда.

– Это правда. Но раз теперь торжествует их закон…

– Да, их закон! – Канет снова откинулся на подстилку и угрюмо зашептал: – Я видел, что такое их закон. Поэтому я и говорю: надо уходить отсюда, а если инка Манко борется, надо идти к нему и сражаться вместе с ним.

Синчи неизвестно почему вспомнил о ловчем Кахиде и сказал, совсем как он:

– Рассказывай все!

– Да, я расскажу тебе все, что знаю. Хорошо, если бы все узнали, что творится в стране. Закон белых… О чем тут говорить: нет теперь в Тауантинсуйю никаких законов, пожалуй, только закон силы. А сила на стороне белых.

– А как люди живут?

– Как? Да, я расскажу тебе кое-что. То, что сам видел. Есть одна община в долине реки Мононы. Это плодородная долина, и община была богатой. Год назад явился туда один белый. С ним прибыло четверо людей нашей крови, но из чужого племени. Все они были с оружием. Белый привез с собой и собак… Их вышел встречать старейшина, Силачи. Это гончар, мастер, известный всему Чинчасуйю. Белый немного говорил по-нашему. Он сказал, что прибыл по воле самого сапа-инки. Показал кипу…

– Знаю, – прервал его Синчи. – Фальшивый кипу.

– Силачи не знал, что кипу фальшивый. Впрочем, он не умел читать кипу. А белый сказал: отдать оружие, у кого какое есть. Оружие отдали. Потом велел созвать старейшин окрестных айлью. Из десяти явилось девять, так как один, Кухина, лучший земледелец, был болен. Этих девятерых и Силачи вместе с ними посадили под замок, и белый объявил, что пусть только кто-нибудь ослушается его распоряжений, и все заложники будут повешены. Потом он отправился в дом Кухины, избил того палкой до полусмерти, а потом Кухину выволокли на улицу и повесили на виду у всего села за то, что он не явился по приказу белого. У Кухины было две дочери, так этот белый…

– Знаю, – прервал Синчи. – Повсюду одно и то же.

– Да, повсюду. А потом белый объявил, что все земли принадлежат ему. Ламы – тоже. Дома и сады – тоже. Каждый, кто только живет в этой долине, – пояснил он, – принадлежит ему. Понимаешь? Люди принадлежат белому! Он предупредил: бежать запрещается, за это – смерть, кто станет сопротивляться – поплатится головой! Работать, сколько он прикажет, иначе изобьют палкой.

– Как это так? А земля сапа-инки, а земли храмов?

– Все принадлежит теперь ему.

– А что стало с жрецами?

– Живы лишь те, что ушли в горы или укрылись в безводных местах. Всех остальных повесили. Храмы жгут. Наших богов не позволено даже вспоминать. Перед их богом, этим странным деревом, на котором человек с раскинутыми руками – а его белые ставят повсюду, – приказывают падать на колени.

– Но люди хотя бы получают то, что им полагается? Сушеное мясо, ткань на одежду, утварь, листья коки?

– Глупец! От кого они, по-твоему, это получат? От белого господина? От него получишь только палкой по спине. А остальное… Впрочем, нет, подожди, получают листья коки, Тут белые не скупятся. Сколько душе угодно.

– Как же люди живут?

– Так и живут. Немного кукурузы, картофеля, немного киноа… Иногда кое-что поймают: черепаху, рыбу, какого-нибудь зверька. Все остальное принадлежит господину.

Он остановился, глубоко вздохнул, а потом снова зашептал:

– Ты слышал, что белые передрались друг с другом? Кажется, из-за золота. Каждый хотел забрать все себе. Мы уж думали, что пришло спасение. Но нет. Многие из них погибли, но прибывают все новые и новые. Понемногу все успокоилось, снова они подчиняются только одному вождю и господствуют над нами.

– Это они теперь устанавливают сроки праздников, женят молодых, их вождь взрыхляет золотой мотыгой землю – уаку, подавая сигнал, что пора начинать работы в поле?

– Ты что, совсем одурел? Я же сказал тебе, что старых порядков нет и в помине. Везде теперь сидит какой-нибудь белый, и каждый поступает как ему вздумается. Праздники! Здесь, на руднике, бывают какие-нибудь праздники? Повсюду одно и то же. Работай, покуда хватит сил, а потом подыхай. Помогай себе сам, как сумеешь. Один. Понял? Нет теперь ни складов, нет распределения товаров, нет общих стад, не бывает ни большой охоты, ни совместных работ, ни помощи друг другу. Повсюду только» мое «, Понял?

– Понял, – прошептал Синчи. – Это и есть закон белых. У них все только» мое «.

Канет с ожесточением подтвердил:

– Да, у них все» мое «. Это их подлинный бог. А наши братья должны только работать и молчать!

– Могут еще жевать листья коки, – напомнил Синчи.

– Да, только одно это и дозволено. Белые даже одобряют. Жуй листья, не думай и повинуйся.

– Здесь, как и везде. Жрать почти не дают, но листьев – сколько душе угодно.

– Я знаю. И поэтому говорю тебе: надо бежать, пока. еще мы не сделались безразличными ко всему, не перестали желать, вспоминать и надеяться.

Синчи неспокойно пошевелился. В этот день он не жевал листьев, и голова у него была совсем ясная, он понял упрек.

– Ты не думай о нас плохо… Да, мы жуем эти листья. Сам все поймешь. Работа страшная, есть нечего… Пожуешь листьев – и забудешь о голоде, не чувствуешь ни усталости, ни тоски. Вот и тянет.

– Я знаю. Потому и предлагаю – бежим. Бежим вместе! Вдвоем легче.

Синчи долго молчал. В ночной тишине, нарушаемой только храпом усталых невольников да отдаленным шумом горного потока, послышался собачий лай. Яростный, отрывистый, резкий. Синчи испуганно съежился. Он, чья воля была уже ослаблена листьями коки, затрепетал при мысли о предстоящих трудностях, о том, что необходимо решиться и начать действовать самостоятельно, чтобы хоть что-то изменить… Образ Илльи, как в тумане, промелькнул перед ним и пропал. Остался только страх, уже привитый ему белыми. Синчи едва слышно прошептал:

– Слышишь? Собаки… Страшные псы… Оклу они разорвали в клочья. Учуют, догонят любого. А у меня уже нет сил. Столько времени под землей… Да и идти мне некуда… А здесь… если хорошо, старательно работать, то белые сделают надсмотрщиком и даже дадут тебе. в жены девку.

– Свою любовницу, ту, которая уже надоела, – буркнул Канет.

– Хотя бы и так. Иногда они дают и клочок земли, можно развести сад… О тебе заботятся, охраняют…

– Сунут тебе листья коки, и ты уже не помнишь ни о чем и ни о чем не думаешь, – зло бросил Канет.

Синчи согласился с печальным спокойствием.

– Да, конечно. Можно забыть обо веем на свете. Я тоже прежде не жевал коку, но с тех пор как белые нас разбили, мне все время хочется забыться…

– Этого как раз и не следует делать. Понимаешь? Паше поражение научило меня кое-чему. И не меня одного. Многие теперь думают так же, как и я. Даже инки. Но самое важное сейчас – избавиться от власти белых.

– А разве был такой приказ? Пока нет приказа, никто не знает, что делать. Мы ждем приказа. Всегда все держалось только на приказах. Весь порядок в стране. Пусть кто-нибудь отдаст новый приказ.

– Говорю тебе, что инка Манко жив и борется. Надо идти к нему. Бежим! Потом он всюду разошлет приказы. Но прежде всего надо покончить с белыми.

Синчи заколебался, однако ответил почти уверенно:

– Я… я остаюсь. Я не умею действовать без приказа, не умею. Я тоже воевал с белыми, но тогда был приказ. Меня не пугает борьба, но так я не умею. Не могу…