Текст книги "Исполнение желаний"

– А у вас как со счастьем?

– У меня, как у всех, хвастать нечем, – Василий выпил, закусил бананом: – Если связанное с семьей отбросить, то остается – вы удивитесь – лишь полет Гагарина в 61-м. Я тогда учился в восьмом классе. До сих пор помню радость, охватившую нас. Мы высыпали все на улицу, а там – не поверите – все обнимались, целовались. Совсем чужие люди были как одна семья. Такого чувства счастья я больше не испытывал. Когда плохо бывает, то вспоминаю то двенадцатое апреля и, поверьте, на душе легчает. Я и учиться лучше стал, потом в летчики пошел… И куда потом все подевалось! Но тогда я был счастлив, это точно!

Все приумолкли. Разлив кипяток по чашкам, Кирилл печально подтвердил:

– Я тоже помню этот день, в седьмом тогда учился. Да, было здорово. Все точно. И мне казалось, что то чувство единения навсегда останется с нами. Но мы какие-то Иваны, не помнящие родства. Ей богу – обидно. А вот Василий – сила! О, смотрите, опять скаламбурил: сила – Василий!

Все засмеялись, и обстановка разрядилась.

– Ну а у вас, Виктория? – спросил Виталий.

– А не скажу, – Виктория кокетливо поежилась, – вам расскажешь – потом стыда не оберешься, – звонко рассмеялась и добавила: – До отъезда-то еще – ого! Запрезираете и отвернетесь. Я что, одна останусь? Но это ж ужас, просто ужас!

Хохот, раздавшийся в ответ, разбудил бы мертвого. Отсмеявшись, мужчины выпили еще по маленькой, добавили в чашки кто чаю, кто кофе, и Кирилл решил еще немного посмешить компанию:

– Про ужас анекдот-то знаете? Нет? Так вот. В бордель приходит клиент. Ну, к нему, как водится, отправляют девицу. Через минут пятнадцать та выскакивает с криком: «Ужас! Ужас!» Ну, к клиенту отправляют другую. Все повторяется в точности. И третья вылетает с тем же криком: «Ужас! Ужас!» Мадам не выдерживает и отправляется сама. Через полчаса мадам выходит, привычным жестом поправляет бюст и говорит: «Ну, ужас, да. Но ведь не ужас-ужас».

Вдоволь насмеявшись, выпив и закусив, собравшиеся чуть размякли, но, глянув на часы, заволновались:

– Если мы хотим попасть на ужин, надо собираться, – деловито заметил Василий.

– А ананас? – спросила Вика. – Мы так его и не разрежем?

– Вот ведь святая простота! – Виталий громко рассмеялся.

– А кто нам помешает после ужина собраться? И чай допить, и ананас разрезать! – Кирилл с Василием смеялись над Викторией столь заразительно, что и она, не выдержав, расхохоталась:

– Только, чур! За ужином вести себя прилично, а то нас всех до срока по домам отправят. А мне бы так хотелось здесь подольше задержаться.

Они шли по коридору и смеялись: трое пожилых мужчин и немолодая женщина – пациенты кардиологического санатория, – смеялись так, как будто им исполнилось семнадцать и впереди у них была еще вся жизнь. На самом деле эти люди готовились достойно встретить свою старость, прекрасно понимая, что срок их пребывания на этом свете уже отмерян где-то наверху, а их инфаркты – лишь звоночки из того небесного пространства, в которое – кто раньше, а кто позже, – но каждый обязательно переместится. И тем не менее они смеялись, словно дети, не думая ни о чем серьезном. Им было хорошо, и, может быть, именно в этом и заключалось их лучшее лекарство.

Глава третья

Квартирные хозяева. – Манька. – «Театр перед микрофоном». – Друзья папы и мамы. – Снова у бабушки. – Квартирантки. – Что такое «черта оседлости»? – Постыдный поступок. – В первый класс. – Кто такой Сизиф? – Помидоры. – «Плохой еврей».

1

А через день, как это часто бывает – значит, и следует ожидать, – случилась неприятность. Виталию Петровичу после обеда стало плохо: внезапно резко упало артериальное давление, и он впал в полуобморочное состояние. Сосед по палате, со страху позабыв про кнопку экстренного вызова, кинулся на сестринский пост; дежурная сестра сейчас же прибежала, вызвала врача; врач дал команду ставить капельницу; собрался небольшой консилиум – в общем, началась та суматоха, когда все понимают: решается вопрос не столько о здоровье пациента, сколько о том – везти его в больницу не откладывая или немного подождать и посмотреть, что будет дальше. Всем все понятно: санаторий – не больница, здесь реабилитация, а не лечение. Но все равно присутствовавшим при случившемся пациентам из соседних палат видеть это было крайне неприятно. Однако обошлось: Виталия врачи решили никуда не отвозить, приставили к нему надзор и прописали строгое лежание.

Кирилл Аркадьевич узнал о неприятности за ужином. Расстроился, подумав, что причиной приступа могла стать их позавчерашняя «смешная» посиделка. О том же самом не могли не думать и Василий с Викой, и ужин их, впервые, прошел даже не скучно, а просто мрачно. Чувствуя вину, все трое старались не встречаться взглядом, кляня себя за то веселье, которое позволили себе, нисколько не подумав о здоровье. Но был ли приступ следствием их легкомыслия или на то были иные причины, не знал никто. Палатный врач Виталия – женщина без сантиментов, – когда Кирилл назавтра рассказал ей про их посиделку, высказалась прямо:

– Не только отрицательные, но и положительные эмоции вполне способны привести к сильнейшему спазму коронарных сосудов. Причины могут быть столь различны, что только господь Бог их в состоянии определить. А современная кардиология бессильна.

Поговорив с врачом, Кирилл Аркадьевич подумал: «Лихо! Как же жить? Ходить тихонечко и дуть на воду?» И вспомнил, как Ирина Михайловна, его больничный врач, еще тогда, девять лет назад, удивила четкостью своей формулировки:

– Ах, дорогой Кирилл Аркадьевич, – сказала она, отвечая на его вопрос о том, насколько осторожно теперь надо жить, – важна не жизнь, а качество жизни!

Кирилл это запомнил и жил – за исключением диеты и лекарств, – как раньше: реактивно, не вспоминая каждый день о том, что он – инфарктник, инвалид и должен быть предельно осторожен. Перед его глазами всегда стоял знакомый журналист, который, пережив инфаркт, вдруг сник, обрюзг, стал вслушиваться в каждое болезненное проявление организма, потерял интерес ко всему и превратился в полного инвалида, причем – уверен был Кирилл Аркадьевич – инвалида не сердца, а, скорее, головы.

«Ох, ладно, все эти мысли до добра не доведут, – подумал он, – не зря же говорят, что мысль материальна. Надумаешь себе хворобу – так ее и получишь!»

Вернувшись в палату, Кирилл сел в кресло, закрыл глаза и погрузился в свои детские, спасительные для него сейчас, воспоминания.

Последний перед школой год Кирилл провел в подлинном блаженстве. Мама ненадолго уходила учить своих учеников, оставляя Костика на попечение тети Оли, а когда возвращалась, кормила Кирилла и разговаривала с ним обо всем и подолгу. Он же с удовольствием играл на пианино заданные ему пьески и этюды, читал книжки и слушал радио, к которому недавно пристрастился. Помимо детских передач, ему особенно нравился «Театр перед микрофоном», в радиоспектаклях которого актеры так выразительно читали свои роли, что, закрыв глаза, Кирилл отчетливо представлял себе происходящее на воображаемой сцене.

Особенно ему запомнилась «Корзина с еловыми шишками», поставленная по повести Константина Паустовского и посвященная жизни и творчеству норвежского композитора Эдварда Грига. Причем запомнилась не только сама пьеса, но и волшебная музыка великого Грига. Когда же, спустя годы, он впервые попал в настоящий театр, то долго не мог смириться с тем, что весьма бледное впечатление, полученное им от «живого» спектакля, не шло ни в какое сравнение с теми яркими эмоциями, которые он испытывал от радиоспектаклей в детстве. И, надо сказать, это юношеское негативно-эстетическое отношение к живому драматическому театру осталось у него на всю жизнь, исчезая лишь на спектаклях Георгия Товстоногова в ленинградском БДТ имени М. Горького и постановках Юрия Любимова в московской «Таганке».

А еще он обожал слушать по радио песни – те самые лирические и массовые песни, воспитавшие не одно поколение советских людей, причем получше всяких газетных передовиц и самых умных политинформаций. Слушая невероятно красивые мелодии и тексты – «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», «Прощайте, скалистые горы», «Холодные волны вздымает лавиной широкое Черное море», «Бьется в тесной печурке огонь», «Споемте, друзья, ведь завтра в поход», «Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах, в тайге», «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек», «Темная ночь, только пули свистят по степи», «Шаланды, полные кефали» и другие, многие из которых пел и играл отец, Кирилл чувствовал, как в его груди поднимается горячая волна гордости и любви к своей Родине – синониму страны, к своему народу, а еще конкретней – к матери и отцу, которые, собственно говоря, и олицетворяли для него и Родину, и народ, и страну. Особенно же он любил слушать Поля Робсона – не просто американского, но негритянского певца, – с огромным чувством, низким басом и по-русски певшего «Широка страна моя родная».

Вспомнив об этом, Кириллу Аркадьевичу пришлось признаться самому себе, что он и сегодня безумно любит эти песни; что и сегодня они вызывают у него практически те же чувства, на которые никоим образом не повлияли ни громкие разоблачения преступлений сталинского режима, ни те, пусть менее чудовищные, но не менее мерзкие подробности жизни и деятельности советской правящей верхушки, преданные гласности в первые годы перестройки. А тогда, в 53-м, живя в блаженном неведении, Кирилл радостно впитывал все, что его окружало, и был совершенно счастлив и доволен своей жизнью, ибо никакой другой он, естественно, не знал.

Прислушивался он и к классической музыке, также нередко звучавшей по радио. Он уже узнавал «Полонез» Огинского, «Вторую Венгерскую рапсодию» Листа, «Венгерский танец» Брамса, «Славься» Глинки, «Танец маленьких лебедей» Чайковского, арию Князя Игоря из одноименной оперы Бородина и некоторые другие популярные произведения. В любимой музыкальной школе он начал делать заметные успехи, что откровенно радовало и отца, и маму. В общем, все было так хорошо, что казалось, лучше уже быть не может.

Мама стала часто брать его с собой в школу, уходя после обеда на всякие педсоветы, методические заседания, политучебу и другие мероприятия, во время которых Кирилл слонялся по коридорам и классам, рассматривая многочисленные стенные газеты и восторженно представляя себе, как через год он станет здесь учиться. Но, пожалуй, самым важным в жизни Кирилла стало то, что родители начали брать его с собой в гости к друзьям – чаще всего к Грусманам – Мирону Михайловичу и Марии Моисеевне, младшая дочь которых – Мила – была сверстницей Кирилла и училась вместе с ним в дошкольной группе музыкальной школы.

Мирона Михайловича Кирилл очень любил – прежде всего, за громкий, грозно рыкающий командирский голос, пышные буденновские усы и за – предмет особой зависти Кирилла – несметное число наград: Орден Ленина, два Ордена Боевого Красного Знамени, Орден Отечественной войны, два Ордена Красной Звезды и множество медалей. Мирон Михайлович был подполковником и заместителем командира полка, в котором служил отец Кирилла. Мария Моисеевна нигде не работала и занималась воспитанием Милы. Грусманы жили в красивой квартире, много больше той, в которой ютились Лавровские. Кириллу очень нравилась мебель Грусманов, висевшие по стенам картины, и особенно – большая немецкая радиола «Телефункен», на которой часто слушали пластинки, чаще всего вальсы, из которых Кирилл на всю жизнь запомнил «Амурские» и «Дунайские волны». Как понял гораздо позже Кирилл – Грусманы тоже были евреями, и их дружба с родителями Кирилла, начавшаяся именно на этой почве, вскоре переросла во взаимную искреннюю сердечную привязанность.

Несмотря на грозный вид, Мирон Михайлович был добрейшим человеком. Тем не менее, как говорили, он был отважным боевым командиром и пользовался в офицерском кругу большим авторитетом. Мария Моисеевна была дамой манерной, однако очень начитанной и по житейски мудрой. Их дочку – Милочку – Кирилл не любил, так как вообще терпеть не мог девчонок, а Милочка к тому же была задавакой и гордячкой.

Но если походы к Грусманам проходили чинно и степенно, то вечеринки в гостях у других друзей папы обставлялись совершенно иначе. Там всегда было много молодых офицеров и их подруг, все они пели, пили вино, танцевали и в шутку флиртовали друг с другом. Женщины, красивые и нарядные, все норовили потискать Кирилла и громко охали, вслух удивляясь его необычайно раннему, на их взгляд, развитию. Они громко смеялись, обсуждали наряды и сплетничали, совершенно не обращая внимания на присутствие любопытного ребенка. Папа в таких компаниях всегда ухаживал за какой-нибудь красивой дамой, а мама милостиво принимала знаки внимания чужих мужчин. Кирилл откровенно радовался за папу, но маму все же нередко ревновал. Правда, слушая, как они потом, смеясь, обсуждали прошедший вечер, Кирилл успокаивался, понимая, что все, чему он был свидетелем, происходило не всерьез, а понарошку.

Из многих таких вечеринок ему особенно запомнилась одна, на которой гости неожиданно поссорились между собой из-за двух песен – «Темной ночи» Богословского в исполнении Бернеса и песни «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?», которую часто пели по радио знаменитые Рудаков и Нечаев. Одни, в том числе и папа Кирилла, называли эти песни прекрасными: первая, по их словам, была очень серьезной и тонкой, а вторая – просто шуточной. Но другие гости с пеной у рта доказывали, что обе песни – мещанские: первая из них потакает упадническим настроениям, а вторая – проповедует легкомыслие и верхоглядство, и та, и другая должны быть чужды советским людям.

Став невольным свидетелем этой достаточно серьезной ссоры, Кирилл недоумевал: как же так? Разве песни могут быть одновременно и красивыми, и плохими? А в том, что они очень красивы, он ни капельки не сомневался. И потом, если эти песни плохие, то почему их передают по радио и записывают на пластинки? Что-то здесь было не так. Однако на все эти вопросы, адресованные маме и папе, он не получил вразумительного ответа.

– Отстань, и никогда не влезай в разговоры взрослых, – раздраженно сказала мама, сопроводив свою отповедь обидным подзатыльником.

Папа же ответил просто:

– Мал еще, подрастешь – узнаешь! А песни эти – хорошие, и знать тебе больше ничего не надо!

Вспомнив сейчас, по прошествии пятидесяти пяти лет, давние споры, Кирилл Аркадьевич невольно улыбнулся: «Это ж надо! Сколько лет прошло, а те песни живут. Причем не только в памяти старшего поколения, но и в сознании молодежи. А значит, папа с друзьями были правы!» Впрочем, он, Кирилл, и тогда, будучи дошкольником, в этом был совершенно уверен.

Нравились Кириллу и две закадычные мамины подруги – тетя Женя, учительница немецкого языка, и тетя Инна Станиславовна, учительница истории. Женя – молодая незамужняя женщина – отличалась смешливостью и веселым нравом. Инна Станиславовна, будучи гораздо старше и мамы, и Жени, одна воспитывала сына-подростка Дениса и была женщиной рассудительной и серьезной. Обе они очень любили и маму, и папу, и Кирилла, и даже совсем маленького, ничего еще не понимавшего Костика, приходили к ним в гости, как к себе домой, и были почти членами их дружной семьи.

– Ну, что? – с порога спрашивала тетя Женя, подхватывая Кирилла на руки и целуя его в обе щеки. – Мама – не свинья? – и хохотала в полный голос.

– Да ну вас, – обижался Кирилл, но не надолго. Он прекрасно знал, как к нему относились мамины подруги, всегда находившиеся в курсе их семейных событий, и не сильно дулся на их подтрунивания.

– И как у тебя, Ритка, рука поднимается на такого ангелочка? – смеясь, спрашивала тетя Женя у мамы, делая вид, что осуждает ее за подобные методы воспитания.

– А по-другому он не понимает, – отвечала мама серьезно, – шалит и беспрерывно болтает черт-те что, сил моих уже нет. Меня вот мама в детстве высекла просмоленной веревкой, так до сих помню, почем фунт лиха.

– А за что? – хором спросили Женя и Инна Станиславовна.

Мама Кирилла усмехнулась и призналась:

– Как сейчас помню: мама, собираясь уходить куда-то, сказала мне, чтобы сметану в миске на столе не смела трогать. Да я и не собиралась, но после маминых слов так захотелось сметанки попробовать. Я и подумала, что сметану вполне могла съесть наша кошка. Ну, сначала попробовала, а потом и доела – даже вылизала, будто кошка. Вернувшись и обнаружив вылизанную миску, мама спрашивает: кто сметану съел? Ну, я и говорю: киска, наверное. Тогда она берет меня за ухо и подводит к кладовке. Открывает дверь, а оттуда наша кошка как выскочит! Вот тогда мама и сняла с гвоздя ту веревку. Скрутила, заголила и так отходила, что я дня два не сидела, да и спала на животе. Хороший способ, лучше не бывает!

Подруги дружно посмеялись над давней маминой оплошностью, а Инна Станиславовна, потрепав Кирилла по щеке, грустно сказала:

– Да, Кира, луплен ты будешь часто, уж поверь мне. Мамочку твою я хорошо знаю. Уж если ей что-то втемяшилось – спорить бесполезно. Хотя я своего Дениску тоже иногда охаживаю ремешком – на какое-то время помогает.

– Вот видишь! – торжествовала мама. – И нечего меня воспитывать!

Откинув голову на спинку кресла и прикрыв веки, Кирилл Аркадьевич будто воочию увидел давних маминых подруг. Их, как и мамы, уже не было в живых, и он, с усилием проглотив невесть откуда взявшийся ком в горле, почувствовал, как увлажнились сами по себе глаза. «Ну да, время было такое, – вздохнул он про себя, – всех лупили, не только меня. Хорошо хоть, не сломался. Всякое ведь могло статься. И почему я никогда не обижался? Наверное, потому, что лупили за дело».

А еще в этот год Кирилл поближе познакомился со всеми обитателями их большого дома – с квартирной хозяйкой пани Волчковой, ее мужем паном Ладиславом, их племянницей Манькой, а также с жившими на втором этаже старенькими «панове Ставицкими». Как звали по имени их квартирную хозяйку, а также «панове Ставицких», Кирилл не знал, и обращался к ним, как и все вокруг: пани Волчкова, пан Ставицкий. Вообще местное население говорило на смешной смеси из трех языков – русского, польского и белорусского, называвшейся, как он позже узнал, «трасянкой». Но тогда он этого не знал и с удовольствием впитывал незнакомые и странные слова: мабуть – может быть, мусить – наверное, хиба – разве, сукенка – кофточка, спидница – юбка, дзитячыя цацки – детские игрушки, перукарня – парикмахерская, лепей – лучше, тэраз – теперь, и многие другие. Папа и мама говорили на хорошем, правильном русском языке, и если у мамы иногда в речи слышалось твердое «г», то у папы никакого намека на какой-либо акцент не было и в помине.

Все эти люди очень хорошо относились к Кириллу: пани Волчкова всякий раз норовила угостить его чем-нибудь вкусным; Манька – пятнадцатилетняя длинноногая девица – иногда играла с ним в «чижика» и прятки; старик Ставицкий, зарабатывавший на хлеб тем, что делал по заказу почты фанерные ящики для посылок, разрешал ему стоять рядом и смотреть, как ловко приколачиваются заготовленные брусочки к заранее нарезанным фанерным листам. Но больше всего Кирилл ценил те моменты, когда пан Ладислав разрешал ему заходить в свою столярную мастерскую, расположенную в цокольном этаже дома.

Пан Ладислав был столяром-краснодеревщиком и делал, или, как он говорил – резал, – кухонные дубовые буфеты, украшенные различными фигурными накладками. В мастерской, помимо обычных досок и брусков, хранились чурбачки из разных пород дерева – черные, красные, коричневые, запах которых, как и запах лака, столярного и казеинового клея, запомнился Кириллу на всю жизнь. На огромном верстаке пана Ладислава лежали всевозможные наточенные до блеска инструменты – резцы, рубанки, стамески, пилы, – трогать которые Кириллу строго-настрого запрещалось. Но Кирилл их и не трогал, хотя очень хотелось, а во все глаза смотрел, как из-под резца пана Ладислава выползает тонкая, изящная, необычайно вкусно пахнущая стружка. Всегда не в меру разговорчивый, Кирилл в эти минуты стоял тихо и молчал, с немым восторгом наблюдая за работой настоящего мастера.

С тех самых минут Кирилл Аркадьевич сохранил особую, едва ли не нежную привязанность к дереву, его запаху, цвету, структуре волокон, и всю последующую жизнь мечтал завести верстак и инструменты и попробовать что-либо сделать из дерева своими руками. Мечта сбылась в начале 90-х, когда в маленькой кладовке на тещиной даче ему удалось соорудить что-то вроде верстака и поработать там пилой, стамеской и рубанком. Увлечение длилось недолго, но за это время ему удалось-таки сделать три табуретки: первую, уж слишком кособокую, пришлось разломать на части; вторую, получившуюся гораздо презентабельнее, он оставил в своей импровизированной мастерской; ну а третью, совсем уж пристойную, он покрыл лаком и поставил в одной из двух дачных комнат, где она по сию пору с успехом выполняет свою основную функцию.

Кирилл Аркадьевич встал, потянулся. Воспоминания о детстве, заставившие его поволноваться, невольно растравили душу и потянули за собой совсем уже, казалось бы, забытые эпизоды. Он вспомнил пани Волчкову и ее фирменное угощение – как-то по особому зажаренный картофель вместе с мягким ароматным мясом и золотистым, сильно поджаренным луком. Запах этого блюда, которое все ели прямо со сковородки, вызывал такое слюноотделение, что отказаться от угощения было просто невозможно. Никогда больше в своей жизни он не пробовал ничего подобного. Разве что пять лет назад в Москве, в ресторане «Метрополь», куда он, будучи в командировке, зашел в послеобеденное уже время, вконец измотанный, голодный и усталый.

В парадном зале ресторана не видно было ни одной живой души, прибранные столы сияли сверкающими фужерами, хорошей посудой и живыми цветами; негромко журчал фонтан, а на небольшой сцене одинокая молоденькая арфистка, прижав к себе арфу и сексуально суча ногами, играла что-то до боли знакомое, но что конкретно, Кирилл Аркадьевич так и не вспомнил. Подошедшему с меню официанту – немолодому и, по всей видимости, также уставшему – Кирилл Аркадьевич вдруг рассказал о том белорусском или польском блюде, которое ел в детстве. В ответ, внезапно улыбнувшись, официант сказал, что понял, и минут через двадцать принес и поставил перед ним на деревянной подставке горячую сковородку, до краев наполненную такими же, как в детстве, картофелем, мясом и луком. Впоследствии Кирилл Аркадьевич не раз, и с самым теплым чувством, вспоминал тот ресторан, официанта и арфистку, но главное – то восхитительное блюдо, нежданно подарившее ему не только прилив сил, но и одно из самых ярких воспоминаний детства.

Услужливая память тут же вытащила из глубин сознания еще одно, не менее яркое, но очень «стыдное» воспоминание, связанное с Манькой, а точнее, с обнаженным женским телом. Как-то, сидя в дровяном сарае и глядя сквозь чуть приоткрытую дверь во двор, Кирилл, сам того не желая, стал свидетелем смешной и жуткой сцены, неожиданно разыгравшейся у него на глазах. Манька, посланная теткой в огород за луком, возвращаясь, забыла запереть калитку, и две козы – предмет особой гордости и постоянной заботы пани Волчковой, щипавшие возле забора травку, – немедленно проникли в запретное пространство. Кирилл хотел уж было закричать, как пани Волчкова, выйдя за чем-то во двор и увидев это безобразие, рассвирепела, схватила длинный гибкий прут и, ругая Маньку почем зря, попыталась выгнать коз из огорода. Но ничего не получалось. Козы, мирно щипавшие грядки, уходить не собирались и с громким блеянием метались из одного конца огорода в другой. Выскочившая следом Манька, давясь от смеха, поспешила к тетке на помощь. Вдвоем они кое-как справились с козами, но тетка, глядя на смеющуюся Маньку, покраснев от злости, вдруг со всего размаха вытянула ее прутом по ноге. Манька взвыла, схватилась за ногу и закричала:

– Тетя, перестаньте! Я уже не маленькая, чтоб лупить меня из-за каких-то коз!

– Ах, не маленькая! Ах, бардзо большая! Сколько я казала – зачиняй калитку! Ты, что ли, огород сажала! Вам бы только жрать! Вот я тебе!

И, неожиданно схватив Маньку левой рукой за волосы и сильно дернув вниз, тетка поставила девочку на колени и, наклонив ее голову, крепко зажала между своими голенями. Задрав Маньке юбку и спустив с нее трусы, она стала сильно, со злостью, стегать оставшимся в правой руке прутом по обнаженным ягодицам девочки. От увиденной сцены, разыгравшейся прямо напротив сарая, Кирилл онемел. Манька визжала, крутила голым задом, но вырвать голову из ног Волчковой не могла. Вид же сзади обнаженной плоти юной девушки, стоявшей на коленях с опущенной головой, потряс Кирилла. Ощутив жгучий стыд, он отбежал вглубь сарая, закрыл лицо руками и, спрятавшись за дровами, с трудом дождался окончания постыдной экзекуции. Но подсмотренная сцена осталась в его памяти надолго. И еще много дней спустя, встречаясь с Манькой глазами, Кирилл краснел, отворачивался и убегал. А Манька, не подозревая в нем свидетеля своего позора, никак не могла понять, что с ним случилось и чем она обидела сыночка квартирантов.