Текст книги "Исполнение желаний"

2

1956/1957 учебный год стал для семьи Лавровских переломным. Но, разумеется, ни папа с мамой, ни Кирилл об этом ничего еще не знали. Все было как обычно: мама – в школе, папа – в клубе, Костик, когда мама находилась на работе, – с тетей Олей. Кирилл же, как и прежде, – ходил в обе школы, пел в хоре и читал запоем. В основном – романы Жюля Верна и рассказы Констанина Станюковича.

Скорей всего поэтому он начал бредить морем и без конца, на чем угодно, рисовал парусники – фрегаты, барки, шхуны, бриги, бригантины и иные типы кораблей, упомянутые в прочитанных им книгах. Слова «бушприт», «фок-, грот– и бизань-мачта», «стоячий и бегучий такелаж», все эти «шкоты», «ванты», «кливеры» и «гафели» приводили его в трепет. Герои же «Таинственного острова», и прежде всего Сайрус Смит, а также дети капитана Гранта и сам капитан Немо надолго стали его ближайшими заочными друзьями.

Начавшийся учебный год принес Кириллу также новое занятие – походы в Дом культуры на «взрослые» киносеансы. Именно тогда Кирилл впервые оценил все прелести нынешней работы папы. Он мог ходить – причем бесплатно – на все картины, которые отец и мама разрешали посмотреть. Ну, а поскольку репертуар Дома культуры во многом был зависим от его директора, Кирилл, в отличие от многих своих сверстников, смотрел кино примерно два раза в неделю.

Когда Кирилл Аркадьевич прикинул список фильмов, которые он, учившись в третьем классе, впервые посмотрел в тот памятный учебный год, то очень удивился. И было от чего. В список вошли поистине шедевры кинематографии: «Броненосец Потемкин» и трилогия о Максиме, «Как закалялась сталь» и «Повесть о настоящем человеке», «Большая жизнь» и «Член правительства», «Подвиг разведчика» и «Застава в горах», «Звезда» и «Молодая гвардия». Кроме этих чудных фильмов, Кирилл увидел «Истребителей», «Судьбу барабанщика», «Чапаева», «Белеет парус одинокий», «Кортик», «Детей капитана Гранта», «Тимура и его команду», «Остров сокровищ» и многие другие.

Но главное, Кирилл увидел знаменитейшие фильмы Григория Александрова с музыкой Исаака Дунаевского: «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Светлый путь» и «Цирк». Восторгу его не было предела. Часть музыки из этих фильмов он уже слышал от отца, но, право же, увидеть и услышать все самому с экрана было просто счастьем. И с той поры все песни Дунаевского из этих фильмов вошли в его жизнь навеки.

Он без памяти влюбился в Леонида Утесова (Костю) и Любовь Орлову (Анюту) из «Веселых ребят», распевавших «Легко на сердце от песни веселой», «Как много девушек хороших» и «Я вся горю, не пойму от чего». На всю жизнь запомнились и Стрелка-Орлова из «Волги-Волги» с ее «Много песен над Волгой пропето», и смешной Водовоз из того же фильма, убедительно утверждавший, что «…без воды и ни туды, и ни сюды». Но особенно запечатлелся в памяти Кирилла «Марш энтузиастов» из кинофильма «Светлый путь». Музыка, да и слова этого марша – как запева, так и припева – буквально потрясли его:

 
Нам ли стоять на месте?
В своих дерзаниях всегда мы правы.
Труд наш есть дело чести,
Есть дело доблести и подвиг славы.
 
 
К станку ли ты склоняешься,
В скалу ли ты врубаешься —
Мечта прекрасная, еще не ясная,
Уже зовет тебя вперед.
 
 
Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам не страшны ни льды, ни облака.
Пламя души своей, знамя страны своей
Мы пронесем через миры и века.
 

Пожалуй, никогда больше в своей жизни он не встречал подобной энергичной песни-марша, состоящей из трех изумительных мелодий, которые бы так поднимали дух человека и вселяли в него гордость за свою страну и причастность к общему делу. «Ей-богу, – в который уже раз подумал про себя Кирилл Аркадьевич, – этот “Марш энтузиастов”, да и весь фильм в целом, стоил сотен тысяч политинформаций в плане патриотического воспитания народа».

Ошеломил Кирилла и «Цирк» – и фильм как таковой, и музыка. Конечно, «Песню о Родине» он знал и раньше, но то, как прозвучало в фильме уже знакомое «Широка страна моя родная», ему очень понравилось. Но особенно ему пришлись по вкусу «Выходной марш», песня «Мэри верит в чудеса», «Лунный вальс» и колыбельная «Сон приходит на порог».

А когда отец повел его на фильмы Владимира Корш-Саблина с музыкой того же Дунаевского – «Моя любовь» и «Искатели счастья», Кирилл в очередной раз чуть не задохнулся от восторга. Песня «Ждать любовь не надо, встретится нежданно» в исполнении Лидии Смирновой показалась ему до невозможности прекрасной, особенно припев: «Если все не так, если все иначе».

Очень понравилась Кириллу и песня из «Искателей счастья» – «Ой ты, сердце, сердце девичье». Причем не только мелодия самой песни, но и проигрыш – невероятно протяженный, гибкий и очень красивый. Отец уже не раз обращал его внимание на проигрыши в песнях Дунаевского – и в песне «Ой, цветет калина», и в «Осенних листьях», и в «Молчании», и в «Школьном вальсе». И Кирилл начал постепенно понимать, что часто проигрыши, как и памятное облигато, оказываются едва ли не важнее основной мелодии, и нередко являются главным признаком подлинного таланта композитора.

И еще два фильма потрясли Кирилла – «Сердца четырех» и «Свинарка и пастух», точнее, не сами фильмы, показавшиеся ему глупыми, а песни. Изысканная мелодия песни Юрия Левитина «Все стало вокруг голубым и зеленым» не сразу далась Кириллу – во всяком случае, подобрать ее на пианино он долго не мог. А вот «Песню о Москве» Тихона Хренникова он не только сразу подобрал, но и навсегда запомнил:

 
Хорошо на московском просторе,
Светят звезды Кремля в синеве,
И как реки встречаются в море,
Так встречаются люди в Москве.
 
 
И в какой стороне я ни буду,
По какой ни пройду я траве,
Друга я никогда не забуду,
Если с ним повстречался в Москве.
 

«Прошло полвека, а эти песни живы, – в который уже раз задумался Кирилл Аркадьевич, – причем не просто живы в памяти людей постарше, а живы в современной жизни – на экранах телевизоров, в концертах молодежных групп. Меняются аранжировки, манеры исполнения, а песни-то – мелодии, да и их слова – живут и не стареют. В чем же секрет? В том, что нет новых песен, или в том, что песни тех, советских, лет вобрали в себя что-то важное, присущее всему народу, и отразили подлинную жизнь людей, во все века включавшую в себя не только будни и трагедии, но и печаль, и радость, причем радость общую, доступную для всех? Так почему же ничего не получается сегодня? Нет общей радости? Да, что-то здесь не так. Чего-то в этом деле мы не понимаем», – подвел черту Кирилл Аркадьевич своим раздумьям и вновь вернулся в свое детство.

В последний год Кирилл заметно вырос и как-то вдруг стал самым рослым в классе. Однако быстрый рост сказался и на голосе. Он стал ломаться, по-научному – мутировать. И это принесло Кириллу массу огорчений – уж очень нравилось ему петь соло в хоре. Однако последние две песни, в которых он солировал – «Эх, дороги» Анатолия Новикова и «Скворцы прилетели» Исаака Дунаевского – Кириллу спеть уже не удалось. Вместо чистого дисканта он стал петь странным голосом, который неожиданно, без видимых причин, давал вдруг «петуха» или, того хуже, басил. Пришлось оставить хор – что называется, против природы не пойдешь! Погоревав немного и чуть-чуть поплакав, Кирилл решил, что пение – не его стезя. Он станет больше уделять внимания фортепиано, а песни в хоре пусть поют другие.

С игрой на фортепиано складывалось все как нельзя лучше. Он с удовольствием играл этюды, сонатины, пьесы, и его учительница – Вера Кузьминична – была довольна. Из композиторов ему особо полюбился Петр Ильич Чайковский. Переиграв почти все пьесы из его «Детского альбома», Кирилл начал посматривать на «Времена года». И дома с удовольствием стал разбираться и с «Осенней песней», и с «Баркароллой», и со «Святками». А еще он полюбил играть по нотам «Вальсы» Штрауса, подаренные ему папой ко дню рождения.

Казалось, все в их жизни шло как надо, и ничего не предвещало скорых перемен. Однако где-то поздней осенью Кирилл стал замечать неладное. Отец стал скучным, перестал смеяться, и по вечерам о чем-то долго совещался с мамой. Как Кирилл понял по обрывкам разговоров, у папы на работе что-то приключилось. А вскоре, поприсутствовав при разговоре мамы с кем-то из ее приятельниц, узнал, что папа, не терпевший пьянства, уволил двух пропойц в Доме культуры. Те стали жаловаться, писать во все инстанции, виня директора во всех смертных грехах. В ответ, как водится, пришла комиссия, проверила работу папы и, поддержав его решение об увольнении пьяниц, в то же время выставила ряд претензий.

Сводились они, в общем, к следующему: по мнению членов комиссии, папа излишне увлекался праздниками в ущерб партийной пропаганде и политпросвету. Проанализировав программы всех концертов и репертуар кино, комиссия отметила излишний крен в сторону музыки и развлечений, ненадлежащий уровень наглядной агитации и, разумеется, потребовала неукоснительного исправления ошибок. В ответ же на вопрос отца о судьбе его писем с просьбами приобрести комплекты музыкальных инструментов для оркестров и костюмы хору члены комиссии дали понять, что денег нет и нужно обходиться малым. В других Домах культуры, как они сказали, нет и этого.

Понятно, папу это не обрадовало. А главное, он понял: с этими людьми каши не сваришь. У них свои понятия о том, как руководить культурой, а у него – свои. Необходимо было думать, что делать дальше и как жить.

Мама считала – все обойдется, надо потерпеть. Ее поддерживали и друзья – и тетя Женя с Инной Станиславовной, и Мирон Михайлович. Но вот его жена, Мария Моисеевна – женщина практичная, – утверждала: ничего не обойдется, надо уходить, конечно, предварительно найдя работу. Но где ее найти? К тому же, перед ее собственным мужем маячила такая же проблема – Мирон Михайлович со дня на день ждал отставки и мучительно подыскивал себе работу.

Но папа колебался. То ему казалось, что можно все наладить и найти взаимопонимание с вышестоящими инстанциями, то, наоборот, приходил к мысли, что дело – дохлое, и все чиновники во все века и во всех странах думают лишь только о себе. Да и его знакомые в горисполкоме, курирующие культуру, с которыми он совсем недавно строил планы, узнав про неприятности, ушли в кусты.

И тут, под самый Новый год, словно нарочно, в кинопрокат пришла новая лента – «Карнавальная ночь» молодого Эльдара Рязанова. Что стало с папой, когда он посмотрел эту картину! Он просто весь светился, восхищенно говоря, что лучше фильма – и по режиссуре, и по музыке, и по игре актеров – никогда не видел. Потом они смотрели фильм все вместе, затем еще раз, и еще. И впрямь, тогда фильм показался сказочным. Кирилл Аркадьевич четко помнил, в чем состояла суть горячих споров между родителями и их друзьями после просмотра «Карнавальной ночи»: возможно ли такое в жизни, или Рязанов просто выдал всем желаемое за действительное?

Папа убежденно говорил, что воплощенный режиссерский замысел по-своему коварен: все зрители подумают, что плохо лишь у них, а где-то там все выглядит и происходит так, как в фильме. На что ему серьезно возражали, что если постараться, то в каждом городе можно устроить что-либо подобное. На это папа лишь смеялся, говоря в ответ, что Эдди Рознер, к сожалению, лишь один, и в каждом городке он побывать не сможет. При чем здесь Эдди Рознер – удивленно спрашивали папу. Но он только отмахивался, опасаясь, что его, вдобавок ко всему, еще и обвинят в зловредной пропаганде.

Кириллу же он рассказал, что, несмотря на то, что в титрах «Карнавальной ночи» Рознер не был обозначен, снимался в фильме точно он со всем своим оркестром. Как оказалось, папа в свое время побывал на двух концертах этого оркестра в Минске, и, хотя об Эдди Рознере он знает мало, но, судя по тому, что слышал, считает его лучшим трубачом Союза, а его оркестр – лучшим джаз-бэндом страны, превосходящим даже такие выдающиеся коллективы, как джаз-оркестры Цфасмана, Утесова и Кнушевицкого.

Вдобавок папа, по секрету, рассказал, что Эдди Рознер был осужден за то, что после окончания войны хотел уехать за границу. Но даже в лагере этот гениальный музыкант сумел создать приличный джаз-оркестр. Сказал папа и о том, что все пластинки Рознера после суда были запрещены, а записи на радио почти все уничтожены. Но у него в Доме культуры нашлась одна пластинка – «Прощай, любовь», записанная в 1946 году Государственным джаз-оркестром Белорусской ССР под управлением Эдди Игнатьевича Рознера. И он, конечно, даст ему ее по слушать, но при условии, что Кирилл будет держать свой язык за зубами. Кирилл поклялся и сдержал слово – никому и никогда он не рассказывал о том, что слушал эту старую пластинку. Конечно же, искусство Рознера и мастерство оркестра привели его в восторг. Ну, а когда папа рассказал, что Рознер был сначала скрипачом, окончившим Берлинскую консерваторию по двум классам – скрипки и трубы, и более того, умеет играть на двух трубах сразу, интерес к трубе у Кирилла лишь усилился. Он даже втайне стал мечтать о том, что как-нибудь попробует взять этот инструмент и в свои руки.

Восхищение же отца Рознером было настолько сильным, что он всерьез подозревал: музыку к «Карнавальной ночи» написал именно он, а вовсе не какой-то неизвестный Лепин. Однако, много позже, Кирилл понял, что папа ошибался. Узнав, что Анатолий Лепин – латыш по фамилии Лиепиньш, – автор таких песен, как «Для нее любовь – забава, для меня – страдание», «Если б гармошка умела все говорить не тая» и, особенно, песни «Добрый вечер! А что это значит?», Кирилл поверил, что Лепин вполне мог написать и те неумирающие песни из «Карнавальной ночи»: «Песенку о хорошем настроении» («Если вы, нахмурясь, выйдете из дома»), «Песенку про пять минут» («Я вам песенку спою про пять минут») и песню «Таня-Танечка» («Ах, Таня, Таня, Танечка, с ней случай был такой»).

Но, так или иначе, фильм Рязанова сыграл в судьбе отца едва ли не решающую роль. После мучительных раздумий он пришел к выводу, что никогда и ни за что в его Доме культуры не сможет состояться что-то, хоть капельку похожее на праздник в «Карнавальной ночи». А раз так, то и не стоит упираться.

Возможно, папа смалодушничал, но, так или иначе, он решил бросить «культуру» и поискать себя на другом поприще.

3

А где-то вскоре после конца зимних каникул произошло событие, внезапно отодвинувшее от Кирилла все проблемы.

В тот день, идя домой из школы, Кирилл увидел рыжую собаку – крупную, лохматую дворнягу с симпатичной мордой. Она сидела на снегу возле забора и жалобно смотрела на прохожих. Подойдя, Кирилл присел, протянул к ней руку в варежке и пробормотал:

– Хорошая, хорошая! – и робко попытался погладить ее холку. Собака же, к его большому удивлению, не воспротивилась. – Красивая, очень красивая! И, наверное, голодная. Ты голодная, да? – спросил он собаку, и та в ответ потерлась мордой о рукав его пальто.

Кирилл от неожиданности даже подпрыгнул. На собаке не было ошейника, а значит, могло статься, что у нее не было хозяина. Но и на бездомную она не очень походила – шерсть чистая, не свалянная; морда приветливая, а глаза грустные, без характерного для всех бродячих псов хищного блеска.

Кириллу даже стало жарко. «Неужели я смогу забрать ее домой? – подумал он с восторгом, и тут же загрустил: – Что скажет мама? И где собака будет жить? – Кирилл задумался. – Домой, конечно же, не пустят. А может быть, в сарае?»

Желание иметь свою собаку было столь давним и столь сильным, что у Кирилла свело челюсть от одной лишь мысли: его заветная мечта сегодня чудом может сбыться.

– Пойдем со мной, – просительно сказал он, – пойдем, пойдем!

И она пошла! Тихонько затрусила, исподволь поглядывая на него и как бы спрашивая: «Ты правда не обидишь? И накормишь?»

Так они и шли – Кирилл, танцующий от нетерпения: «Что скажет мама?», и собака, ожидавшая невесть чего – то ли пинка, то ли обеда.

Путь был недальний, и они вскоре подошли к крыльцу их дома.

– Мам! – закричал Кирилл, врываясь в кухню. – Я пришел с собакой. Она такая чудная! Сразу же пошла за мной. Она голодная. Давай ее покормим!

Выйдя вслед за сыном на крыльцо, мама увидела действительно забавную картину: смирно сидевшая дворняга вдруг подняла лапу и, словно прося чего-то, тихонечко произнесла: «Тяв!» Мама умильно засмеялась и сказала:

– Конечно же, покормим. Сейчас соображу.

Вернувшись с миской, полной каши с мясом, мама отдала ее Кириллу, и тот поставил миску перед Рыжей – так он про себя уже назвал собаку. Та, взвизгнув, окунула в кашу нос и, не отрываясь, мигом съела все и вылизала миску. А потом опять уселась, облизнулась и покорно стала ждать решения своей судьбы.

– Мама, мы ее не бросим? Ведь зима стоит! Замерзнет! – просительно заглядывая в глаза маме, заныл Кирилл: – Давай я попрошу пани Волчкову. Может, позволит разместить ее в сарае? Можно, мама?

– Ну хорошо. С Волчковой я сама поговорю. В сарае места хватит. Но в дом – даже не думай! И быстро руки мыть! Собака вроде не блохастая, но все равно микробов на ней – тьма. И не сходи с ума. Скорей всего, у нее есть хозяин. Отсутствие ошейника еще ничего не значит. Пусть поживет пока, а там посмотрим.

Так судьба Рыжей была решена. Пани Волчкова разрешила, и даже выдала рогожку для подстилки. Невероятно умная собака все поняла, и отведенное ей место приняла с доверием. Понравилась она и папе. Вместе с Кириллом и соседскими мальчишками он часто с ней играл: кидал ей палочки, а та их приносила; подбрасывал печенье и очистки сыра, и Рыжая, хватая на лету, смешно подтявкивала, а потом лизала руки.

Кирилл от счастья просто помешался: он думал о собаке непрестанно – и на уроках, и за пианино, и над книжкой. Как она там? Не сбежала? Не замерзла? Голодна ли? Рыжая вдруг стала для него всем-всем – и другом, и ребенком. Чуть ли не сестричкой.

Мама и посмеивалась, и сердилась:

– Ну нельзя же так, Кирилл! Собака есть собака. Ведь не человек!

Но он никак не мог угомониться и чувствовал себя счастливей всех на свете. Сбылась его мечта, и у него теперь была своя собака. Да, не овчарка. Не дедушкин Джульбарс и не Ингус – рассказы Евгения Рябчикова о дальневосточном пограничнике Никите Карацупе и его собаке Ингусе – помеси овчарки и волка, сумевшем задержать 467 нарушителей границы, Кирилл знал чуть ли не наизусть. Но Рыжая была не хуже. Красивая дворняга с отвислыми ушами и хвостом, похожим на хвост сеттера, отъевшись, залоснилась и приобрела предельно горделивую осанку.

Приветливо повизгивая, она вместе с Кириллом шла утром в школу, затем самостоятельно гуляла и возвращалась в свой сарай. Потом же громким лаем встречала его у калитки и смирно ожидала, когда он, пообедав, выйдет и побежит с ней на прогулку. Все школьные друзья Кирилла тоже обожали Рыжую, и она платила им поистине собачьей преданностью.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Недели через три, придя из школы, Кирилл увидел, что собаки нет. Он бросился искать ее повсюду – в сарае, в доме, у соседей. Однако же ни кто не видел Рыжую и не знал, куда она девалась. Кирилл обегал всю округу, звал Рыжую до хрипоты, но не нашел и, весь в слезах, вернулся в дом. Проплакав целый вечер и не слушая увещеваний мамы с папой, он до глубокой ночи выбегал во двор, прислушивался: не пришла ли? Но нет, собаки не было нигде. Укладываясь спать, Кирилл решил, что нужно подождать: быть может, Рыжая вернется завтра.

Но ни назавтра, ни через день, ни через неделю любимая собака не вернулась. Горю Кирилла не было конца – он тихо плакал и все спрашивал у мамы:

– Ну почему она ушла? Ей было плохо? А может быть, ее украли?

– Кирилл, ты уже взрослый, – отвечала мама, – должен понимать, что Рыжая, вообще-то, не твоя собака. Ты ее нашел случайно. У нее, наверное, есть хозяин, и она к нему вернулась. Погуляла и вернулась.

– Да нет у нее никакого хозяина, – всхлипывая, отвечал Кирилл, – если бы он был, то искал бы ее. А ее никто не искал. Просто Рыжая ушла от нас. Или ее украли.

– Успокойся, пожалуйста, – начинала сердиться мама, – никто ее не украл. Может быть, так же увели, как ты ее увел. Позвали – и она пошла. И хватит нюни распускать – не маленький.

Но успокоиться Кирилл не мог. Рыжая стояла перед его глазами, как живая, снилась по ночам, и всякий раз, когда он вспоминал ее, слезы лились из его глаз ручьем. Друзья сочувствовали, утешали, но ничего поделать не могли. Рыжая как в воду канула.

И неизвестно, сколько продолжались бы мучения Кирилла, если бы не письмо от дедушки, в котором он печально сообщал, что Джульбарс умер. В последний год он чувствовал себя все хуже, а накануне новогодних праздников занемог совсем. Приехали ветеринары и сказали: нужно усыплять.

К большому удивлению мамы с папой, горестная весть о кончине Джульбарса заставила Кирилла успокоиться. Он перестал метаться, и мысль о Рыжей уже не приносила ему острой боли. Кирилл и раньше вспоминал Джульбарса, и уж никак не мог забыть, как они сидели на пороге дедушкиного дома; как тот шумно дышал, вытянув длинный язык; как настороженно прислушивался к вечерним шорохам в саду, прядя, как лошадь, островерхими ушами.

Кирилл Аркадьевич, вспомнив те события, вдруг вновь, как в детстве, ощутил такую смертную тоску, что даже испугался – как бы не накликать приступ. Сердце защемило, но – слава богу – совсем не так, как при стенокардии, и он успокоился. Однако память, разогнавшись, уже не могла остановиться, и Кирилл Аркадьевич невольно стал вспоминать тех двух своих любимейших собак, которых он завел гораздо позже.

Мечта о собственной собаке никогда не покидала Кирилла. Но реализовать эту мечту они с женой смогли только семь лет спустя после женитьбы. Сережке было почти шесть, с работой тоже, в принципе, устроилось – Кирилл работал в Управлении культуры, Татьяна – завучем в одной из музыкальных школ. К тому же мама Тани – то есть теща, к большому удивлению Кирилла, была не против: когда-то у нее в семье были собаки – шпиц и овчарка, – и она эту идею поддержала. Осталось лишь решить, щенка какой породы брать и где.

Кирилл, как уже было сказано, всегда мечтал лишь об овчарке. И несмотря на то, что ему нравились восточно-европейские овчарки – к этой породе принадлежал и дедушкин Джульбарс, он, поразмыслив и наведя справки, все же решил приобрести щенка – и непременно девочку, чтобы не убегала, – немецкой овчарки. Жена была того же мнения, но тут, как водится, вмешался случай. Соседка по дому – заядлая собачница, владелица чудесного боксера, встретив во дворе Татьяну, с восторгом поделилась новостью: в клубе рассказали, что ощенилась сука сенбернара – одна из лучших в городе, с роскошной родословной, а щенки – так просто чудо, и если Таня хочет, то можно позвонить хозяйке – номер телефона она спросит в клубе.

Придя домой, Татьяна поделилась новостью, и вскоре фантастическая мысль о сенбернаре овладела всеми домочадцами. Взяв у соседки телефон хозяев мамы-сенбернара, Кирилл без промедления позвонил. Ему ответил чуть грассирующий, красивый женский голос, без всякого сомнения принадлежащий интеллигентной ленинградке средних лет, исполненной достоинства и самоуважения. Так все и оказалось. Наталия Борисовна Рождественская – профессор математики в университете – подтвердила, что щенки еще не проданы, но отдадут их только людям добрым и не бедным, так как уход за сенбернаром очень сложен и требует немалых средств. Подробно расспросив Кирилла о его семье, квартире, даче и выразив сомнение в том, что сенбернара можно вырастить без собственной машины, Наталия Борисовна сказала, что прежде чем отдать щенка, они вместе с супругом хотели бы увидеть все воочию – и будущих владельцев, и квартиру.

В условленное время Наталия Борисовна и ее муж – Всеволод Алексеевич Замков, профессор физики в мединституте – пришли к ним в гости и, осмотрев достаточно просторную квартиру, сказали милостиво «да». По-видимому, положительную роль в этом решении сыграла и профессия хозяев – и Таня, и Кирилл, и мама Тани были музыкантами, а сын Наталии Борисовны – Митя Рождественский – учился в Институте Гнесиных в Москве и собирался переехать в Ленинград и перейти в нашу консерваторию. Нужды нет говорить, как эта пара удивительных, красивых, образованных и в высшей степени интеллигентнейших людей понравилась и Тане, и Кириллу.

Впоследствии они поближе познакомились и подружились. Наталия Рождественская была радушнейшей хозяйкой, а Всеволод Замков – невероятным, изумительным рассказчиком. Сын знаменитого кремлевского врача Алексея Замкова и выдающегося скульптора Веры Мухиной, автора граненого стакана и известнейшей скульптуры «Рабочий и колхозница», он очень много знал, да и повидал за свою жизнь немало.

Кирилл с женой не раз бывали в их изумительной квартире в доме на Мойке, рядом с домом Пушкина. А Митя, переехав из Москвы, нередко приходил к Кириллу и Татьяне в гости. Кирилл, по мере сил, давал советы Мите, пытаясь оградить его от необдуманных поступков. Но тот, не слушая резонов, упрямо шел к своей заветной цели – телевизионной музыкальной режиссуре, идущей рука об руку с политикой. И очень многого добился – и в творчестве, и в менеджменте: во всяком случае именно он, Дмитрий Рождественский, стал основателем «Русского видео».

К несчастью, рок или судьба немилосердно обошлись с ним: порядочность в политике сыграла с Митей злую шутку – практически невиновный, он отсидел в тюрьме немалый срок, а выйдя, полностью оправданным, скоропостижно умер. А через малый срок скончался и Замков. Откуда у Наталии Борисовны, оставшейся одной, взялись и мужество, и силы продолжать работу – неизвестно. Известно лишь одно: она по-прежнему преподает и помогает внукам; по-прежнему красива, элегантна, величава; как прежде, несмотря на хвори, путешествует по миру и никому не жалуется на судьбу.

«Ох, надо позвонить, а то давно не виделись! – задумался Кирилл Аркадьевич и усмехнулся: – А что скажу? Похвастаюсь вторым инфарктом? Да, дела!» И вновь вернулся мысленно в тот памятный 75-й.

Прежде чем передать щенка – единственную девочку в помете, Наталия Борисовна и Всеволод Алексеевич прочли будущим хозяевам целую лекцию о сенбернарах: об особенностях этой редкой породы, о специфике ухода за щенками и взрослыми особями, о том, как и чем кормить, как гулять и что делать, если собака почувствует себя неважно.

Главное, что запомнил Кирилл, так это то, что породу вывели монахи из монастыря Сен-Бернардин, расположенного на одном из горных перевалов Швейцарии. Использовались эти собаки в основном для поиска и спасения людей, попавших под снежные лавины, – обладавшие прекрасным обонянием, огромные, размером с теленка, сенбернары чуяли людей на глубине нескольких метров, раскапывали снег и ложились рядом с человеком, согревая его своим телом, температура которого превышала сорок градусов. Нередко под шеей собаки привязывали бочонок с вином, с помощью которого попавший в лавину бедолага мог прийти в себя.

Кормили сенбернаров крайне просто: бросали на снег коровью тушу и более ничем не заморачивались – под воздействием яркого альпийского солнца говядина в организме этих собак превращалась в источник всех необходимых витаминов, прежде всего кальция, который и оберегал хрупкие трубчатые кости собак от разрушения. По сути дела, в недостатке кальция и состояла основная проблема существования сенбернаров в нашем суровом, лишенном солнца климате.

Но в те молодые годы Кирилл с Татьяной не придали всему этому особого значения – желание иметь удивительную, потрясающую по красоте и дружелюбию собаку перевешивало все аргументы против: и то, что сенбернары крайне редко выживают в городских условиях, и то, что их полноценное питание обычным людям далеко не по карману. Конечно, это был снобизм чистой воды, но так хотелось завести большого и красивого четвероногого друга! К тому же все в один голос утверждали, что сенбернары исключительно приветливы и бесконечно преданы маленьким детям. Как говорили знающие люди, единственный в стране злой сенбернар жил в доме замечательного детского поэта Самуила Яковлевича Маршака. Но исключения, как известно, лишь подтверждают правила, и об отказе от мечты не могло идти и речи.

И вот в один чудесный июньский вечер Татьяна и Кирилл отправились на такси за щенком. Квартира по указанному адресу встретила их стойким запахом скипидара – как оказалось, скипидар, добавленный в воду, способствовал уничтожению едкого запаха мочи, которую в изрядном количестве производили четверо невероятно крупных красавцев-щенков. Их измученная мама – роскошная длинношерстная сенбернариха по кличке Бьютифул-Беатриче (в просторечии – Бичка) – лежала в углу пустой комнаты, а три сына и дочка нещадно терзали ее измочаленные соски. Бело-рыжие щенки размером с небольшую собаку, один другого краше, с изумительными черными масками и конопушками на мордах, ни в какую не желали отваливаться от мамы, и Наталии Борисовне стоило немалых усилий оттащить одного из них, оказавшегося девочкой по кличке Ника. Когда Татьяна взяла Нику на руки, Бичка, подняв голову, глухо зарычала. Отдавать свое дитя она, естественно, не собиралась. Ника же, напротив, уютно устроившись на груди у Татьяны, дала себя спокойно вынести из комнаты и прыгать с рук не торопилась.

Имя «Ника» для щенка Кирилл с Татьяной выбрали почти мгновенно. Поскольку сенбернара-отца, принадлежавшего не кому-нибудь, а знаменитому московскому скрипачу Леониду Когану, официально звали «Нерус» (правда, в семье Коганов его почему-то называли «Порги»), то и кличка щенка должна была начинаться на букву «Н». Невеликий выбор между «Норой», «Ниной», «Надей» и «Никой» быстро завершился в пользу крылатой греческой богини. Правда, это имя уж как-то слишком скромно смотрелось в родословном свидетельстве, пестревшем от трудно произносимых имен с непременными приставками «фон» и «оф»: полное имя отца писалось «Нерус фон Зеулиамт», а его предками являлись некие «Китто и Велона фон Зеулиамт», «Лассар и Альфа фон Мальтеро» и прочие «фоны». Предкам отца не уступали и предки матери: «Бьютифул-Беатриче оф Аубурн» вела свой род от «Бера фон Ауэрберг» и «Данаи фон Ротенштейн», «Зикса де Гроссе» и «Гиты фон Мейзенберг» и многих других, подобных им, представителей этой породы.

Описать красоту и грациозность привезенного домой щенка, сразу же нашедшего себе место под роялем, невозможно никакими словами. Ника являла собой совершеннейшее чудо – и по красоте, и по характеру. С большим аппетитом поедая в громадных количествах говяжий фарш с кефиром и тертую морковь со сметаной, она охотно откликалась на ласку, забавно играла с игрушками, много спала и вообще не доставляла особых хлопот. Радости домашних не было предела. Но больше всех, наверное, радовался Сережка, вытворявший с Никой невообразимое – самозабвенно валялся с ней по полу, бегал по коридору, целовал в нос, дергал за хвост и уши и вообще делал с ней все, что хотел.