Текст книги "Исполнение желаний"

Глава вторая

Раннее детство. – Родители. – Маленький городок. – Первые грехи. – Рождение Костика. – Музыкальная школа. – Смерть Сталина. – Желтуха. – Бабушка и дедушка. – Кто такие евреи?

1

Курортный пригород Санкт-Петербурга, расположившийся вдоль Финского залива, был хорошо знаком Кириллу Аркадьевичу. Девять лет назад, попав в здешний кардиологический санаторий на реабилитацию, он за время трехнедельного пребывания вместе с женой исходил его вдоль и поперек. И влюбился в эти места навсегда.

Влюбился в залив, всегда живший своей независимой жизнью и поражавший воображение многообразием оттенков цвета и поведения волн; в песчаную береговую кромку, с россыпью сухого плавника и ракушек, а также с неискоренимой, подчас дурно пахнувшей полоской зеленой тины; в крикливых чаек, вечно восседавших на выступающих из мелководья валунах; и особенно – в величественные сосны, вольготно росшие вдоль берега и вдоль прибрежного шоссе, извилисто тянувшего свою асфальтовую ленту.

С тех пор он бывал здесь почти ежегодно – и летом, и зимой, – отдыхая недельку-другую в коттеджах расположенной неподалеку базы отдыха Союза композиторов, в который наконец-то вступил в самом начале 2000-х.

Все тот же санаторий – куда Кирилла Аркадьевича и его коллег по больнице доставил белый, с красным крестом на борту, микроавтобус – встретил вновь прибывших тишиной и покоем. На дворе стоял март, снега было немного, и в свежем, чуть морозном и аппетитно пахнувшем воздухе явственно ощущался скорый приход весны.

Немолодая, но все еще импозантная старшая сестра, взяв в руки бумаги Кирилла Аркадьевича, пристально посмотрела на него поверх очков:

– А я вас помню. Вы были у нас лет семь-восемь назад. С супругой.

– Ну и память у вас, – смутился Кирилл Аркадьевич, – действительно был, но чуть раньше. Девять лет уж прошло.

– Второй инфаркт или стенокардия?

– Да инфаркт, а потом операция. Не шунтирование, щадящая.

– Что ж не убереглись? Надо беречься! – сестра укоризненно покачала головой. – Супруга с вами?

– Да нет, на этот раз один.

– Ну, желаю удачи! Вот ваш ключ. Порядки знаете. Устроитесь – и к врачу.

Одноместная палата в торце корпуса сразу же понравилась Кириллу Аркадьевичу. Широкое окно одновременно смотрело и на залив, и на прибрежную полосу, и на небольшие сопки, поросшие разлапистыми соснами. Обставленная просто, но вполне уютно и опрятно, палата уже с порога располагала к отдыху и умственной работе.

Разобрав вещи и пристроив на маленький трельяжик свой ноутбук, он до обеда успел побывать у врача – молодого, толкового парня, благоразумно оставившего ему те же лекарства, что были прописаны в больнице и, учитывая его послеоперационное состояние, не настаивавшего на разных процедурах, в изобилии представленных в перечне санаторных услуг:

– Только не переусердствуйте с прогулками. Все-таки стентирование – дело еще новое, и у нас пока нет большого опыта наблюдения за такими больными, как вы.

Пообещав быть аккуратным и разумным, Кирилл Аркадьевич отправился в столовую. Его соседи по столу – двое мужчин и женщина – немолодые и общительные люди, сразу же понравились ему. И он обрадовался этому, заранее представив ожидающие его застольные беседы, без которых будущие трапезы проходили бы скучно и уныло. Кормили сносно и достаточно обильно, в столовой было чисто и светло, и предстоящая жизнь в санатории показалась ему вполне комфортной.

Все трое его сотрапезников, недавно пережившие первый инфаркт, будучи давно пенсионерами, продолжали, как и он, работать. Виктория Викторовна, в прошлом учительница географии, трудилась вахтером на каком-то складе; Виталий Петрович – инженер-электронщик – передавал свой опыт подросткам в чудом сохранившемся ПТУ; а Василий Васильевич, офицер запаса, просто «бомбил» на своей иномарке. У всех были дети и внуки, у каждого – свои обязанности и заботы в семье. Никто из них не избежал финансовых проблем, к которым неожиданно прибавились еще немалые заботы о своем здоровье. Все выросли и встали на ноги в советскую эпоху, а потому вслух, дружно, не стесняясь, ругали нынешнюю жизнь, чиновников и депутатов, правительство, политику страны, беспомощность военных и милиции, а главное – бесстыжих олигархов и воришек всех мастей.

Представившись и коротко поведав о себе, Кирилл Аркадьевич отчетливо почувствовал, что вызвал интерес к своей персоне. И это, честно говоря, его ничуть не огорчило. Общительный и, в общем-то, публичный человек, он никогда не упускал возможности поговорить с людьми – послушать то, что говорят другие, поразглагольствовать, да и, подчас, поспорить.

Расставшись, отобедав, вполне довольные друг другом, все четверо пришли на ужин уже как добрые знакомые, внезапно ощутившие родство душ.

– Послушайте, дорогие мужчины, – обратилась к присутствовавшим за столом Виктория Викторовна – единственная среди них женщина, к тому же сохранившая, вопреки немалым годам, определенный шарм и природное обаяние, – мы все должны быть счастливы, что выкарабкались и остались живы!

– Ну, кто же спорит? – ухмыльнулся Василий Васильевич. – Было бы шампанское, так выпили б за это!

– Да ладно вам, я же серьезно, – Виктория Викторовна улыбнулась и кокетливо поправила воротничок своей блузки: – Ведь мы же счастливы?! Разве не так?

– А что такое – счастье? – вдруг неожиданно для самого себя спросил Кирилл Аркадьевич, внезапно вспомнив нянечку – Анну Никитичну, прибиравшуюся у него в палате. – Кто скажет?

– Счастье – это когда тебя понимают! Ну, помните же – «Доживем до понедельника», с Тихоновым и Печерниковой. Там мальчик так сказал. И все запомнили, – Виктория Викторовна оживилась и мечтательно добавила: – Ах, какие споры были у нас в институте из-за этого фильма. Студенты спорили в своем кругу, преподаватели – в своем, а затем студенты спорили с преподавателями! Время было – сама себе завидую.

– Счастье – это когда платят за работу, – мрачно изрек Виталий Петрович, и все засмеялись.

– С этим-то сегодня не поспоришь, – Василий Васильевич нахмурился и с неподдельной горечью изрек: – Какую страну потеряли! И-эх! Раньше-то ведь как говорили? Не помните? А говорили: счастье обретем мы в борьбе! И еще: человек рожден для счастья, как птица для полета. Да-а!

Все приумолкли, и на какое-то время разговор прервался. За столом слышалось лишь звяканье столовых приборов о фаянсовые тарелки.

– А вы-то сами как думаете? – спросил после паузы Виталий Петрович, обращаясь к Кириллу Аркадьевичу.

– Я? – Кирилл Аркадьевич на минутку задумался, а потом признался: – Я, право, не знаю. Вот нянечка в моей больнице говорила, что счастье – оно на всех одно. И еще, повторяя слова знакомого попа, допускала, что счастье будет только на том свете. Для тех, разумеется, кто в рай попадет.

– Угу, – угрюмо жуя, подхватил Виталий Петрович, – если счастье – на том свете, так чего ж эти верующие колготятся и на этом? Не жирно ли им будет?

– Виталь Петрович, погодите, – оживился Василий Васильевич и, обращаясь к Кириллу Аркадьевичу, сказал с некоторой укоризной: – Вы же книжный человек, как-никак – издатель. Так просветите нас, грешных, – и, подкрепив свои слова решительным жестом, добавил: – Все же интересно. Тем более, что сами разговор затеяли.

– Так я же в шутку, больше для красного словца, – Кирилл Аркадьевич задумался, собрался с мыслями и, посмотрев внимательно на собеседников, продолжил: – Если серьезно, то понятие счастья – категория философская. И относится она, прежде всего, к сфере внутренней, душевной жизни. Собственно говоря, понятие счастья связано с исполнением желаний. У всех людей в любое время, так или иначе, существуют определенные желания. Но, с другой стороны, можно ли считать человека, у которого отсутствуют абсолютно все желания, подлинно счастливым? Вряд ли, ибо полное отсутствие желаний можно наблюдать только у трупа. – Кирилл Аркадьевич поморщился и вопросительно посмотрел на своих собеседников: – Я не слишком путано излагаю?

– Нет-нет, – запротестовала Виктория Викторовна, – очень интересно! Ведь правда? – Она взглянула на своих соседей по столу, словно прося у них поддержки. – Продолжайте, пожалуйста!

– Да, да, – поддержали ее мужчины, – продолжайте, Кирилл Аркадьевич. Во всяком случае, весьма любопытно.

– Да, собственно, и продолжать-то не о чем, – Кирилл Аркадьевич виновато улыбнулся, но тем не менее продолжил свою мини-лекцию:

– Не помню уже точно, кто приводил этот образный пример – Тургенев или Булгаков, – но суть его такова: счастье – как здоровье, о нем вспоминаешь, когда его нет.

– А любовь?! Она разве не есть – счастье? – словно обидевшись за кого-то, Виктория Викторовна вопросительно посмотрела на мужчин: – Ведь любовь – это одно из основных желаний?

– Да нет, пожалуй, тут сложнее, – возразил ей Виталий Петрович. – Желание – это из области секса. А любовь – это, скорее, состояние. Желание любви – абстракция, во всяком случае, недоговоренность. Желание всегда относят к любви плотской, – Виталий Петрович помолчал, задумчиво повертел в пальцах вилку и добавил: – Да и потом, бывают случаи, когда и страдание – счастье. Как думаете, Кирилл Аркадьевич?

– Вполне с вами согласен. Счастье – это состояние внутренней удовлетворенности. Еще Аристотель определял счастье как деятельность добродетельной души. А добродетель, в свою очередь, как дорогу, ведущую к счастью.

Заметив любопытные взгляды официанток и сообразив, что остались в столовой одни, доморощенные философы смущенно допили свой остывший чай, вышли из столовой и, тепло попрощавшись, разошлись по своим этажам.

Придя в палату и сделав дежурные звонки, Кирилл Аркадьевич открыл ноутбук и, подключившись с помощью модема к Интернету, стал просматривать свои излюбленные новостные сайты. Не найдя ничего интересного, он включил телевизор, но вскоре и это ему надоело. «Все, – сказал он себе, – пора заняться делом, а не оттягивать момент. Трусость – не порок, но все-таки порядочное свинство». Кирилл Аркадьевич лег на кровать, закрыл глаза, и воспоминания детства нахлынули на него снежной лавиной…

Наутро, опоздав к завтраку, он нашел своих новых знакомых в состоянии некоего смущения:

– Разбередили вы нам душу вчера, любезный Кирилл Аркадьевич, – Василий Васильевич прищурился и, как заговорщик, оглядев соседей, резюмировал, пытаясь подражать голосу Б. Н. Ельцина: – Все мы не молоды, нам помирать уж скоро, а вы про счастье, понимаешь ли! Было оно, не было – черт его знает! А потому мы предлагаем ощутить это неведомое состояние души в ближайшем кафе – где-нибудь после обеда, вместо полдника. Ну как, годится?

– Заметано, – Кирилл Аркадьевич засмеялся, потер руки и подумал в шутку: вот оно, жена была права – пьянство начинается. И вдруг явственно понял, что его возможный отказ от встречи в кафе сильно огорчил и обидел бы новых знакомых. На душе стало очень тепло и приятно, и какое-то почти забытое и едва ли не сентиментальное чувство товарищества затопило его целиком – от макушки до пят…

Одевшись после завтрака теплее, Кирилл Аркадьевич вышел к заливу и медленно пошел вдоль береговой кромки. Было морозно, утрамбованный песчаный наст хрустел под башмаками. Солнце, еле пробивавшееся из-за облаков, не в состоянии было разогнать плотный туман, повисший над заливом, – ни Кронштадта, ни форта, ни тем более дамбы не было видно и в помине. Он приподнял воротник дубленки, взглянул на смутно вырисовывавшиеся из тумана сосны и, сладко зажмурившись, окунулся в свои детские воспоминания.

2

Кирилл помнил себя лет с трех-четырех, а следовательно, с 1950–1951 годов. Отчетливо помнил своих родителей, свою няню, их комнату и кухню в большом двухэтажном деревянном доме, а также двор с различными постройками, казавшийся ему тогда огромным. Помнил и палисадник, с чудесно пахнувшими флоксами и другими цветами, названия которых он не знал ни тогда, ни сегодня.

Семья жила по месту службы отца-офицера в маленьком западно-белорусском, а до войны, естественно, польском, городке. Городок славился тем, что являлся родиной Адама Мицкевича. Была в нем и еще одна безусловная достопримечательность – разрушенный старинный замок литовского князя Гедимина – большая каменная башня, стоявшая на высоком холме, окруженном обширным лесопарком.

Отца он видел очень редко – только по праздникам и выходным. Поскольку отец уходил на службу очень рано, а возвращался поздно, то по будням Кирилл видел его лишь спросонок, завтракающим или ужинающим при свете керосиновой лампы. Понятно, электричества в домах тогда еще не было и в помине. Зато по воскресеньям, когда отец оставался дома, Кирилл был по-настоящему счастлив.

Его отец, фронтовик, капитан-артиллерист, получил два ранения, но, тем не менее, прошел всю войну. Он был хорош собой – высок, строен, широк в плечах, с густыми, чуть вьющимися волосами. Больше всего на свете Кирилл гордился его боевыми медалями и орденами. А также его офицерской формой – кителем, погонами, фуражкой, вкусно пахнувшей портупеей с пистолетной кобурой, до блеска начищенными сапогами и даже сверкающими пуговицами и целлулоидным подворотничком, пришивал который к кителю отец собственноручно, не доверяя это ответственное дело даже маме. А еще у отца были трофейные часы со светящимися в темноте цифрами и стрелками и «золингеновская» опасная бритва, которыми он очень дорожил. Из ценных вещей, кроме этих, в доме имелось только трофейное немецкое пианино «Хупфельд Готха», которое отец привез с собой из Германии и на котором часто играл и пел популярные песни.

Кирилл хорошо помнил отцовские воскресные утренние ритуалы: отладку бритвы на специальном широком ремне, сам процесс бритья – священнодействие, во время которого никому нельзя было находиться в комнате, запах популярного одеколона «Шипр», которым отец сбрызгивал лицо из стеклянного пульверизатора с резиновой грушей. Затем следовал процесс шлифовки золотистых металлических пуговиц на кителе с помощью специальной пасты и разнообразных приспособлений, а уж потом чистка сапог до зеркального блеска с помощью двух щеток, ваксы и огромной, вишневого цвета, бархотки.

Что и говорить, офицеры тех лет смотрелись как надо – выправка, отглаженная форма, аккуратная стрижка «под бокс», выбритые до синевы щеки и какое-то неизъяснимое чувство собственного достоинства, присущее всем офицерам-фронтовикам, победившим врага и защитившим свой народ и свою страну.

С мамой Кирилл виделся, разумеется, чаще. Она казалась ему красавицей. Статная шатенка с длинной толстой косой, прямым пробором, узким, с небольшой горбинкой носом и прекрасным цветом лица, мама была, на его взгляд, просто неотразима. Он долгие годы помнил ее запах – смесь духов «Красная Москва» с каким-то неуловимым, волнующим ароматом взрослой, знающей себе цену женщины.

Надо ли говорить, что маму свою Кирилл любил беззаветно. И она отвечала ему тем же. Он был ее любимцем, первенцем, воплощением всех ее надежд и мечтаний. Она не чаяла в нем души, но вместе с тем и предъявляла к нему весьма суровые требования.

Мама была учительницей математики в средних классах школы, находившейся у самого подножия Замковой горы – совсем неподалеку от того дома, в котором они жили. Утром мама уходила в школу, а Кирилл оставался с няней Асей. Она была смешлива, все время пела песни и баловала его, как могла. Но уж когда Кирилл – отчаянный шалун и «почемучка» – переходил границы, Ася спускала с него штанишки, ставила на колени и, зажав его голову между своих ног, легонько стегала прутиком по голой попе. Было совсем не больно, но очень обидно. Когда же Кирилл вздумал пожаловаться на Асю маме, то неожиданно услышал:

– И правильно, еще и от меня получишь. Как говорится, нету мозгу – бери розгу!

Мамин ответ очень огорчил и озадачил Кирилла. Правда, с маминой розгой он познакомился еще не скоро, но вот с ее узким ремешком – достаточно быстро.

Однажды в воскресенье вечером, ужиная вместе с папой и мамой, Кирилл потянулся за сахарницей и случайно просыпал весь сахарный песок на скатерть. Мама назвала его «свиньей», и он обиженно надулся. И надо же было такому случиться, что, едва собрав просыпанный на скатерть песок в сахарницу, мама выронила ее из рук, и песок вновь оказался на скатерти. Торжеству Кирилла не было предела. Он вскочил со стула и, бегая вприпрыжку вокруг стола, стал радостно кричать:

– Мама – свинья, моя мама – свинья!

Раздосадованная мама строгим голосом велела ему прекратить носиться по комнате и перестать называть ее свиньей:

– Маму нельзя так называть! Ты слышишь, Кирилл? Прекрати сейчас же, или будет плохо!

Но остановить Кирилла уже было невозможно. Он продолжал свою безумно радостную скачку, не переставая выкрикивать так понравившуюся ему, но крайне обидную для мамы фразу. И только строгий голос отца, в котором прозвучала явная угроза, заставил Кирилла угомониться. И тем не менее, когда уже казалось, что инцидент исчерпан, мама произнесла весьма странную фразу:

– Что ж, я давно обещала тебя наказать. Так сегодня ты точно получишь!

Что означали слова мамы, он и не подозревал. Совсем забыв о происшедшем, Кирилл, как обычно, поиграв, умылся и стал готовиться ко сну. И уже лежа в кровати и ожидая маму с книжкой, он вдруг увидел то, чего совсем не ожидал. Открыв дверцу платяного шкафа, мама достала свой узкий белый ремешок, сложила его вдвое и резко взмахнула рукой. Раздавшийся противный свист так удивил Кирилла, что он привстал с подушки и с любопытством стал смотреть на приближавшуюся к нему маму.

– Аркадий, – сказала мама мужу, – давай!

И папа, подойдя к Кириллу, вдруг сдернул одеяло и, перевернув его на живот, крепко прижал к подушке голову и руки. Мама же, спустив с него трусы, взмахнула ремешком, и он вмиг ощутил чудовищную, ослепляющую боль.

Кирилл, совсем не ожидавший ничего подобного и уж никак не ждавший от своей любимой мамы такого сюрприза, громко взвизгнул, потом взвыл и, брыкая ногами, попытался увернуться от больно жалящего ремешка. Но папа держал его крепко, а мама, равномерно стегая, спокойно приговаривала:

– Так кто твоя мама? Свинья? Вот тебе за свинью! Получи! Получи!

Кирилл рыдал, орал от боли и сквозь обильно льющиеся слезы вопил:

– Нет, нет, мама – не свинья! Не буду больше! Больно! Не свинья!

Завершив порку, мама натянула трусы на его вспухшую и ужасно болевшую попу, прикрыла плотно одеялом и строгим голосом велела:

– Не рыдай! Будешь рыдать – добавлю!

И он, вдруг осознав, что это не пустая угроза, затих и, стараясь молча глотать слезы, понял: за шалости и прочие проступки теперь он точно будет бит!

Назавтра, помирившись с мамой и сладко нарыдавшись от того, что его простили, Кирилл робко спросил:

– Ты меня больше не будешь… ремешком?

– До школы – не буду, разве что за очень плохие поступки. Ну а пойдешь в школу – без ремешка не обойдется. Уж будь уверен!

Пообещав, что никогда и ни за что не совершит того, что огорчает маму, Кирилл ушел в свой уголок и в первый раз задумался о том, что жизнь несправедлива. Оказывается, то, что можно взрослым, детям ни за что нельзя. А почему? Ведь так – нечестно! И он же вовсе не хотел обидеть маму, он только посмеялся! Значит, смеяться над взрослыми тоже нельзя, даже над мамой?

Свою первую порку Кирилл запомнил крепко. Как рассказывала мама много позже, он еще долгое время спустя на вопрос: «Кто твоя мама?» неизменно отвечал: «Не свинья». Но мог ли он тогда представить, что ремешок и розги – причем не только в руках мамы, но и в руках совсем чужих людей, точнее, в руках чужих женщин, – будут свистеть над его задницей еще не один раз.

Однако жизнь – пока веселая и беззаботная – продолжалась как ни в чем не бывало. Он самозабвенно играл в свои игрушки – в разные кубики и камешки, в обкатанные осколки бутылочного стекла и оструганные палочки, в обрезки брусков, а главное – в любимый до самозабвения пистолет, вырезанный отцом из гладкой доски. Других игрушек, не считая нелюбимых – жалких девчоночьих плюшевых собак и медведей, – тогда не было и в помине. Любая сделанная на заводе игрушечная машинка была на вес золота и являлась скорее игрушкой родителей, чем детей. Но Кирилл и не подозревал о существовании подобных машинок – воображение рисовало ему разные события, участником которых непременно был он сам и в которых всегда принимали участие его любимые игрушки.

Гуляя с няней, он болтал без умолку, доводя эту незлобивую женщину до обморочного состояния своими бесконечными вопросами. Его интересовало абсолютно все: откуда берутся собаки и кошки, как могут лошади спать стоя, почему гуси кусаются и почему курица с уже отрубленной головой продолжает бегать по двору? Почему нельзя есть зубной порошок, почему червивые яблоки вкуснее, почему георгины не пахнут? Вопросов была тьма-тьмущая, и ответить на них не представлялось никакой возможности. Но он не унывал. Мир казался ему загадочным и прекрасным, и он до всего хотел дойти сам.

И все-таки была одна проблема, волновавшая Кирилла больше всего, – его собственные длинные белокурые волосы, спускавшиеся локонами до самых плеч. Они, эти волосы, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Но маме и папе они очень нравились, и Кирилл никак не мог уговорить родителей сводить его в парикмахерскую, чтобы наконец-то остричь.

Будучи очень смышленым, не по годам развитым и чрезвычайно разговорчивым ребенком, он не только старался общаться со всеми попадавшимися на его пути людьми, но и разыгрывал в своем воображении сценки и разговаривал с персонажами, встречавшимися ему в книжках. А книжки он любил самозабвенно – и те, которые читала ему мама, и те, которые он очень рано выучился читать сам. Книжек было не так много, но те, что приходили в местный книготорг, мама всеми возможными способами доставала. Кем только не хотел стать Кирилл, подражая книжным героям! И шофером, и пожарником, и летчиком, и моряком. Но ни у кого из них не было столь длинных, до плеч, волос. А это значило, по его мнению, что в их мужскую компанию он – похожий на девчонку – уже никак попасть не мог.

И вот в один прекрасный летний день родители решили внять мольбам Кирилла, и его заветная мечта свершилась. Правда, прежде они всей семьей пошли в городской парк, где смешной толстый фотограф долго снимал его вместе с родителями. Кирилл же, сгорая от нетерпения, все тянул маму за руку по направлению к заветной цели.

Выскочив уже остриженным из парикмахерской, он совсем обезумел от счастья. Прыгая по выщербленным тротуарным плиткам, он во весь голос кричал: «Я уже не девочка, я мальчик! Мальчик, мальчик!», вызывая своими воплями недоуменные улыбки прохожих. Отец же, понимая радость сына, даже не пытался его угомонить. А мама, утирая слезы, бережно несла в руках легчайший груз – завернутые в тонкую бумагу его золотистые локоны.

Но, как это нередко и бывает, давно желанная и сбывшаяся наконец мечта вдруг обернулась неожиданной неприятностью. Соседские мальчишки, уже школьники, всегда гонявшие Кирилла и обзывавшие его девчонкой, узрев остриженную голову, сказали:

– Раз ты теперь – мальчик, то должен научиться говорить мужские взрослые слова, – и стали демонстрировать ему свои познания в непечатной лексике, те слова, которые Кирилл до сей поры, конечно же, не слышал. С трудом пытаясь повторить набор каких-то новых и для него бессмысленных и диких словосочетаний, он вдруг услышал фразу, понравившуюся своей рифмой: «Звезда – пи…да, звезда – пи…да!» Прекрасно повторив ее и вмиг придя в восторг от своего успеха, Кирилл, подзуживаемый взрослыми проказниками, помчался к маме хвастать новым словом.

Услышав, как Кирилл, радуясь рифме, с восторгом декламирует ей это словосочетание, мама, хлопотавшая на кухне, пришла в ужас и, потеряв контроль, накинулась на ничего не понимающего сына:

– Сейчас же прекрати! Не смей говорить это слово! Не смей! Это стыдное слово, его нельзя повторять!

– Но, мамочка! Ведь это так красиво! А что это – пи…да?

– Да замолчи ты, наконец! Не смей повторять эту гадость! Ну, ты получишь у меня! Ох, ты получишь!

Напоминание о порке вмиг охладило пыл Кирилла. Он засопел, насупился, притих и, удивившись так кричавшей маме, сказал ей примирительно:

– Ну ладно, я не буду. Меня мальчишки научили. Я же не знал. А ты кричишь.

– Ну, это ты сегодня покричишь! А ну, марш в комнату! И чтобы я тебя не слышала! Уйди!

Вплоть до самого ужина мама не сказала с Кириллом ни слова. А после ужина, когда пришел отец, она молча уложила сына спать и, позвав мужа на кухню, выключила свет.

Кирилл лежал ни жив ни мертв. Он понимал, что мама может выполнить свою угрозу, но так надеялся, что обойдется. Он продолжал надеяться даже тогда, когда зажегся свет. Но услыхав скрип дверцы шкафа, понял – не простит. Вскочив с постели, закричал:

– Мамочка, я больше не буду! Честное слово – не буду! Мамочка, миленькая, я не буду!

– Конечно, не будешь. Теперь уж точно не будешь!.. Аркадий!

И все вновь повторилось, как и в прошлый раз. Отплакавшись и отрыдавшись, Кирилл сказал себе: оказывается, даже маме нельзя говорить обо всем. Дома надо говорить совсем не так, как во дворе с мальчишками. А с гадкими мальчишками – совсем не так, как дома.