Текст книги "Восстание среднего класса"

Если политический митинг в полторы или две тысячи участников (который еще в ноябре казался бы невероятно массовым), после декабрьских событий будет смотреться жалким, то десятки и сотни акций в защиту конкретных школ, детских садов, больниц, привлекающие пусть и по нескольку сот человек каждая, постепенно превратятся в грозную силу, закладывая основу новой мобилизации, куда более массовой, значимой и содержательной, чем то, что мы видели раньше.

Именно перед этими людьми нам нужно говорить, именно они составляют нашу опору. И, в конечном счете, именно от них будет зависеть будущее нашей Родины.

Заключение Бунт или революция?

К восстанию среднего класса элиты менее всего готовы. Начало восстания было впечатляющим и обнадеживающим. Но каковы перспективы восстания?

По мере распада неолиберальной модели средний класс должен заново осмыслить свою роль и осознать свое место в обществе. Кто они – представители среднего класса, пережившие биржевой крах, развал «новой экономики», крушение надежд, связанных с «информационной революцией»? Зажиточные маргиналы, отстаивающие остатки былого благополучия? Или пионеры будущей сетевой экономики, основанной на знании и солидарности? Что перед нами – мелкобуржуазный бунт, каких уже было немало в истории капитализма, или первые бои глобальной антикапиталистической революции? Чем обернется кризис неолиберализма – «вторым изданием» депрессии 1930-х годов, завершившейся фашистским террором и социал-демократическими реформами? Или это преддверие куда более радикальных системных изменений?

Средний класс сам по себе изменить систему не в состоянии. Но что, если его восстание войдет в резонанс с другими проявлениями массового протеста?

Марксизм XIX столетия ждал пролетарской революции в Европе. Старый континент потрясали войны, в нем разворачивались политические битвы, рабочее движение меняло мир. И все же великие революции XX века не были классическими пролетарскими восстаниями, которых ждали ученики Маркса. И произошли они не в странах европейского «центра». Русская, китайская и кубинская революции оказались сложными социальными процессами, происходившими одновременно «на разных уровнях». Система изменилась оттого, что протест разных социальных групп был направлен против одной и той же власти, против одного и того же порядка.

В одних случаях происходил бунт, в других – революция. Итоги революции, в свою очередь, оказывались далеко не теми, о которых мечтали. Но так или иначе они двигали вперед историю.

Вопрос в том, будет ли протест сфокусирован. Смогут ли недовольные объединиться? Возникнет ли у них общий интерес? Появится ли у них если не общая идеология, то хотя бы общее идеологическое поле.

Антонио Грамши называл это «историческим блоком». Сегодня новый антикапиталистический блок еще только начинает складываться. Это не только разнообразие частных и групповых интересов, но и культурная разноголосица. Средний класс обнаруживает свое действительное место в системе, болезненно освобождаясь от иллюзий 1990-х годов. Маргинальные массы разрываемы между соблазнами национализма и революцией.

Социальные маргиналы не порождают собственных идей, они лишь воспринимают чужие идеи. Иное дело маргиналы культурные, выдвигаемые элитами и средним классом в эпоху кризиса. Чем хуже идут дела в системе, тем больше таких «отверженных», ведущих вполне благополучный образ жизни, но мучимых неудовлетворенными амбициями и страдающих от идеологических унижений.

В этой среде могут зародиться революционные идеи, но могут вырасти и реакционные утопии. Национализм и фундаментализм – это как раз и есть комплекс неполноценности, возведенный в позитивный идеологический принцип.

Раньше протестовали те, кто был «неудачником», не смог приспособиться. Причем речь необязательно идет о неудачниках социальных. Миллионер Усама бен Ладен в социальном смысле меньше всего может рассматриваться как представитель отверженного люмпен-пролетариата. Но в культурном смысле он такой же лузер, который не смог приспособиться к правилам жизни глобальной элиты или не получил в ней того места, на которое считал себя в праве рассчитывать.

Элиты с комплексом неполноценности – типичное явление рубежа XX–XXI веков. Особенно в странах периферии, от Саудовской Аравии до России. Это не совсем новое явление, но достигающее беспрецедентных масштабов: миллионеры-неудачники, комплексующие начальники, правители-маргиналы, фрустрированные бюрократы. Агрессия имперского центра провоцирует маргинальные элиты на ответные действия, что в свою очередь дает оправдание новой агрессии со стороны защитников «мирового порядка».

Колониальным элитам было легче. У них был свой статус в империи. Быть может, и подчиненный, но достаточно высокий, а главное – четко определенный.

Имперский «центр» признавал, уважал и использовал культурные различия. Транснациональный капитализм оказался не способен учитывать их. Он слишком примитивен, а потому реагирует на культурное разнообразие агрессивно, в духе идей Хантингтона о «столкновении цивилизаций». Его поборники в странах периферии сами воспринимают себя не как привилегированную часть местного общества, даже не как посредников между империей и «туземцами», а как часть транснациональной элиты, которой доверено поддерживать порядок на данной территории. У них нет никакого морального оправдания, никакого будущего.

Часть традиционных правящих классов пытается сохранить связь с обществом. Но даже в этом случае «периферийные» элиты подводит неопределенность статуса. Формально все равны, значимы только деньги. На практике же существуют еще и культурные барьеры. Чем больше правящий класс укоренен в собственном обществе (и, соответственно, чем более он «легитимен»), тем меньше его шансы преодолеть культурный барьер, войдя в транснациональное сообщество. Но бунт против этого сообщества означает неминуемую катастрофу: опереться на «свои» массы против «чужих» эксплуататоров – значит поступиться весомой частью власти и привилегий. Бороться «на два фронта» – значит рано или поздно потерпеть поражение (подобно Слободану Милошевичу и другим «национальным лидерам», рискнувшим поссориться с Западом). Власть в такой ситуации удается удерживать лишь за счет жесткого полицейского контроля, постоянных репрессий. Но эти репрессии дискредитируют режим, еще больше сужают его социальную базу, а главное, дают оправдание Западу. Наказание ослушавшихся начальников превращается в «борьбу за демократию».

Дилемма «периферийных элит» – как в русской сказке: направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – голову сложишь. Полная культурная интеграция означает и полную потерю легитимности в собственном обществе. Сохранение культурной связи с родной страной означает ограничение возможности транснациональной интеграции.

Фрустрированные принцы обращаются к массам, становясь лидерами маргиналов. Их призывы бывают услышаны. В обществе, обреченном на нищету, тот, кто говорит о несправедливости, всегда находит аудиторию. Его слушатели – не только беднота, лишенная будущего, но и часть среднего класса, лишенная достоинства. Но связь между подобными вождями и их сторонниками не основана на общем социальном интересе, а потому непрочна.

Это единство в ненависти, лишенное не только позитивной программы, но и обращенного в будущее идеала. Оттого исламизм, ностальгия по Советскому Союзу или национализм могут стать объединяющими лозунгами, но не помогут выработать стратегию победы.

Часть правящего класса, пострадавшая от неолиберальной глобализации, продолжает поиск «объединяющей идеи». Суть этой идеи, как бы она ни формулировалась, всегда – в подчинении массы «своим» элитам. Это подчинение должно быть обосновано неким «общим делом», «общими ценностями». Чем более иллюзорна подобная связь, тем более она идеологически привлекательна. Другое дело, что обосновать подчинение «своим» можно только через противостояние «чужим».

Дилеммы среднего класса за пределами Запада во многом похожи на дилеммы элит. Но у него есть иные способы и возможности для разрешения этих противоречий. Вместо того чтобы искать виноватого в своих бедах, он может попытаться изменить общество.

Элиты не могут себе этого позволить. Они консервативны, ибо порождены именно этой системой. Изменить общество для них означало бы полностью или частично экспроприировать самих себя.

Средний класс является куда более массовым даже на периферии системы. Он гораздо более объединен в глобальное сообщество. Он способен к сотрудничеству с рабочим движением.

У него огромный творческий потенциал. Он может подхватывать идеи, бросаемые сверху, но может вырабатывать и собственные. Он может, наконец, воспринять и переосмыслить марксистские и левые традиции.

Маргиналы пойдут за идеями, которые берут верх в обществе. Такова их природа: чем более противоречиво и зависимо их положение, чем менее они способны сформулировать собственный интерес, тем более они восприимчивы к идеям, «витающим в воздухе».

Это могут быть идеи революции, социального прогресса, освобождения.

Это может быть бегство от свободы, фашизм, религиозный экстремизм.

Средний класс имеет шанс выбирать. Он мечется между соблазнами реакции и мечтой революции.

Нужно, чтобы левые идеи взяли верх. И дело, по большому счету, уже не в левых. Речь идет даже не о том, возможен ли мир, отличающийся от нынешнего. Вопрос стоит куда жестче: будет ли через пятьдесят лет существовать мир вообще. Ибо победа реакционной альтернативы в мире, начиненном средствами уничтожения, означает катастрофу, по сравнению с которой Вторая мировая война может показаться легким недомоганием.

Социальный прогресс – ЕДИНСТВЕННОЕ лекарство против фундаментализма и национализма.

Искусство политики – в координации и объединении сил. Левые должны найти способ политического объединения рабочего движения и среднего класса. У них нет иного пути, кроме как соединить усилия, предпринимаемые в странах «центра» и на «периферии» современной мировой системы. В более угнетенных обществах закономерно развиваются и более радикальные настроения. Распространяясь на страны периферии, движение неизбежно будет становиться более жестким. Но сопротивление будет эффективным лишь в той мере, в какой оно останется глобальным.

Необходимы общие принципы, не дающие движению распасться на множество мелких групп. Грамши говорил в таких случаях о «гегемонии». Социалистические идеи возвращаются в общественную дискуссию, но им надлежит обрести конкретность политических программ, опирающихся на конкретные интересы.

Изменить общество – значит сделать жизнь одновременно более благополучной для большинства и более достойной. Борьба за возвращение человеческого достоинства отверженным неолиберализма может оказаться даже значимее борьбы с бедностью. Принцип демократии участия должен быть противопоставлен власти олигархии, гримирующейся под народное представительство. Необходимо четко заявить: левые выступают не за то, чтобы увеличить вмешательство государства в экономику, а за то, чтобы отдать экономическую власть в руки самого общества. И ради этого необходимо радикально преобразовать государство.

Вернуть людям уважение к себе можно только через политическое и социальное действие. Только через самостоятельный поступок, совершаемый каждым из миллионов восставших.

Как бы ни складывались обстоятельства, радикалы и реформаторы должны определенную часть дороги пройти вместе. Если не будет выработана некая общая программа, революция будет так же невозможна, как и реформа, ибо ничто так не способствует радикальным преобразованиям, как уверенность в успехе реформ. Нередко реформизм оказывается стартовой площадкой, трамплином для революции – так было и во Франции 1789-го, и в России 1917-го.

Формирование общей платформы, объединяющей реформистов и радикалов, вовсе не означает, что эта платформа должна быть как можно более умеренной. Как раз наоборот, именно последовательность и радикализм являются гарантией успеха в мире, испытывающем острую потребность в новых идеях. Задача состоит не только в том, чтобы возродить общественный сектор, но и в том, чтобы радикально преобразовать его. На протяжении XX века социалисты делились на сторонников рабочего самоуправления и поклонников централизованного планирования, не отдавая себе отчета в том, что ни та, ни другая идеология не решает главных задач социализации, а именно поставить общественный сектор на службу ВСЕМУ обществу. Уже сейчас можно сказать, что общественный сектор будет работать лишь в том случае, если будет обеспечен реальный общественный контроль, предполагающий отчетность и открытость в масштабах, абсолютно немыслимых для либеральных экономистов. Экономическая демократия должна быть представительной, а это значит, что не только государство и работники, но и потребители, равно как и местное население, должны участвовать в формировании руководящих органов.

То, чем мы можем пользоваться только сообща, должно принадлежать обществу в целом – это относится к энергетике, транспорту, добывающей промышленности, коммунальным услугам и инфраструктуре связи точно так же, как к науке и образованию. Но не менее принципиальным, а может быть, даже более принципиальным вопросом, является социализация кредита. Если она не будет проведена хотя бы частично, невозможно найти социально приемлемое решение для всемирного долгового кризиса.

При этом абсолютно принципиально разделение частного и общественного интереса. Если бы это было проведено на практике в годы неолиберальных реформ, Международный валютный фонд не имел бы возможности использовать деньги, полученные от правительств Запада, чтобы давать займы правительствам «третьего мира» и Восточной Европы в обмен на приватизацию собственности, то есть фактически выполнять посредническую миссию и осуществлять политическое давление в интересах частных инвесторов. Общественный кредит до последней копейки (цента, лиры, пенни) должен идти в общественный сектор, проекты, направленные на решение общих задач. Тем самым невозможной станет ситуация, когда частные коммерческие риски (и убытки) социализируются ради частных прибылей.

Еще Дж. М. Кейнс писал, что социализация инвестиций является единственным оправданным, с его точки зрения, лозунгом социалистов. Именно контроль общества над инвестиционным процессом, а не государственная собственность на здания и машины является главным социалистическим принципом. Левые никогда не были противниками кооперативов или муниципальных предприятий. Напротив, именно эти формы организации производства могут в наибольшей степени отражать потребности населения на местах. Однако они не могут заменить общественных инвестиций в проекты, работающие на коллективные нужды.

Общественный сектор становится тем инструментом, с помощью которого общество НЕПОСРЕДСТВЕННО решает свои коллективные задачи – экономические, социальные, экологические, культурные. Рынок и частный сектор приспособлены для решения лишь частных задач, и никакое регулирование не поможет снять это противоречие. Чем более остро стоят общие задачи всего общества и всего человечества, тем больше потребность в социализации. Во времена глобального потепления социализация энергетики становится вопросом выживания человечества. Но если социализм сможет работать в этой сфере, почему не в других сферах? Если он может спасти нас от всемирного потопа, почему бы ему не стать руководящим принципом нашей жизни вообще?

Ответ на этот, как и на многие другие, вопрос будет зависеть от развития движения, его успехов и поражений, его опыта, его активистов и лидеров. Сейчас, когда глобальная нестабильность породила очередной подъем социальной борьбы, можно с уверенностью говорить, что новые революции опираются не на консолидированный рабочий класс, а на неоднородную и плохо структурированную массу, восставшую против господствующих элит, но далеко не всегда способную консолидироваться в ходе этого восстания. В этом революции начала XXI века напоминают движения, которые имели место на более ранних стадиях развития капитализма, вплоть до Великой Французской революции. Капиталу противостоит не организованный рабочий класс, а широкая разночинно-плебейская масса, которую могут повести за собой не только левые и прогрессивные силы, но и всевозможные демагоги, почуявшие свой шанс.

Антонио Негри и Майкл Хардт воспели это положение дел в своих книгах про империю и «множества», не поняв (вернее, не пожелав понять), что речь идет о крайне опасном и сложном процессе, исход которого зависит от того, какая политическая и социальная сила сможет превратить толпу в массы, а массы новых полупролетариев структурировать в сознающий свои интересы класс. Для того чтобы добиться этого, нам не только не нужно отказываться от уроков классического марксизма и социалистического движения, но, напротив, самым тщательным образом повторить и осмыслить эти уроки. Ведь класс не возникает стихийно сам по себе, он формируется в борьбе, в борьбе с другим классом.

Смысл сегодняшней российской революции состоит именно в самоконструировании нового трудящегося класса, политической армии современного наемного труда, объединившейся не только ради борьбы за более высокую зарплату или более сносные условия работы, но и требующей обеспечения своих общественных потребностей в социальной сфере.

Неолиберальный капитализм, стремясь к снижению социальных издержек, подорвал механизмы социального воспроизводства общества, подготовив тем самым беспрецедентную катастрофу, переживаемую сегодня человечеством. Теперь восстановление социального государства становится уже не просто политическим лозунгом, а вопросом выживания общества, условием его самосохранения. Это ощущается в Европе, в странах Ближнего Востока, но особенно остро и болезненно мы переживаем это в России.

Однако нельзя ни вернуть старую социал-демократию, ни восстановить в первоначальном виде исчезнувший Советский Союз. Нам нужен новый проект, основанный на участии общества в конструировании собственного социального государства под свои меняющиеся потребности, необходима жесточайшая борьба против власти капитала, поскольку никаким иным образом не могут быть сформированы соответствующие структуры самоуправления и получены необходимые ресурсы. Старые лозунги национализации и демократизации встают в повестку дня.

Политический проект «возрождения» условий, породивших «средний класс» в середине XX века, оказывается одновременно стратегией, нацеленной на реконструкцию или воссоздание пролетариата как класса в новых исторических условиях, с новой гегемонией и новым коллективным сознанием – как класса, отвечающего за общество в целом, за его воспроизводство и развитие. Гуманистическое содержание классовой борьбы выходит на передний план.

Маркс называл пролетариат могильщиком капитализма. Капитализм пережил XX век и сумел под конец столетия нанести рабочему классу несколько чувствительных поражений. Может быть, Маркс ошибся? Может быть, в роли могильщика капитализма предстоит выступить другой социальной силе? Не создал ли капитал для себя новую угрозу в лице среднего класса?

Очень соблазнительно сразу дать утвердительный ответ на оба вопроса. Однако реальная диалектика истории хитрее. Средний класс обретает революционный потенциал в процессе технологической революции. Но без участия рабочего движения успешная борьба против капитализма не только немыслима, но и бессмысленна. Система рухнет тогда, когда не выдержит одновременного натиска с разных сторон. И даже не это главное. Ибо система может пасть и без участия левых сил. Проблема не в том, как долго просуществует капитализм, а в том, что придет ему на смену.

Очень не хотелось бы, чтобы новый мир оказался хуже старого. И еще меньше хотелось бы, чтобы это оказался мир без людей и вообще без живых существ.