Текст книги "Рыцарь-разбойник"

– На костер пойдешь, – прохрипел книготорговец.

– На костер? – переспросила Агнесс, начиная злиться и наклоняясь к нему. – Я? Безмозглый ты дурак! Я Агнес Фолькоф, племянница кавалера Фолькофа, рыцаря Божьего, Хранителя веры и любимца архиепископа, который всех попов в Ланне знает, которого инквизиторы в охрану себе берут, и думаешь ты, что его племянница на костер пойдет? И ты считаешь, что меня сожгут? Даже если тебе, псу, поверят, так я раскаянием отделаюсь и епитимьей да в монастырь пойду.

Книготорговец смотрел на нее теперь удивленно.

– А вот что с тобой будет, – продолжала девушка, – если я стражу позову? А? Что с тобой станется? С тобой, с похитителем детей, с детоубийцей, у тебя вон кольца в стену вбиты, ты и тут детей воруешь, не так ли?

Она склонялась еще ниже, чтобы заглянуть в его мерзкие глаза. Смотрела пристально, словно в душу ему заглядывала, и шептала что-то. Он попытался от ее страшных глаз свои глаза отвести, а она за подбородок схватила и не давала ему это сделать:

– Смотри на меня, пес! Смотри, не смей глаз отводить! – И дальше смотрела, глубже заглядывала, как будто увидала там что-то: – О-о, да ты и здесь уже отличился, и здесь кого-то убил, – проговорила Агнес, брезгливо убирая свою руку с его физиономии. – Ребенка убил, что ли? Говори, душегуб! Ну! Где он? Наверное, там, в темном проулке, что за твоим домом, бросил труп или до речки отволок.

– Уйди, уйди, ведьма, – сипел в ужасе книготорговец, пытаясь лягнуть Агнес слабой ногой. – Никого я не убивал, врешь все, язык у тебя лживый, ведьмин язык.

Агнес поднялась, встала над ним, и на лице ее засияла улыбка высокомерная:

– Теперь подумай, Игнаас ван Боттерен из Бреды, кто из нас с тобой на костер попадет? Я, девица Агнес Фолькоф, чей дядя рыцарь Божий и господин Эшбахта, или ты, детоубийца, насильник и чернокнижник. Да! Чуть не забыла, еще и еретик, что принял ересь реформации! – Она засмеялась. – Ну, так кто?

Книготорговец смотрел на нее с ужасом. А она спрашивала, хохоча ему в лицо:

– Что таращишься, душегуб? Отчего замолчал? Страшно тебе, Игнаас ван Боттерен из Бреды? Страшно уже тебе, душегуб? Или все еще хочешь стражу позвать? Крикнуть что-то хочешь? Дозволяю, кричи всем горлом. Ну! Кричи! Молчишь, пес? Говори! Хочешь еще сто талеров и зад мой в придачу?

Он молчал сначала, пока девица над ним потешалась. Ни от хамства его, ни от заносчивости и следа не осталось. Все, что ей в ответ смог сказать он, так это:

– Денег за такую книгу мало.

– Говори мне «госпожа», пес! – повелительно бросила девушка, с угрозой склоняясь к нему. – Не то… – она показала ему торчащую из рукава платья рукоять кинжала, – распорю тебе еще и рыло.

– Мало дали денег, госпожа, – поправился книготорговец.

Агнес достала одну монету и небрежно кинула ее. Талер упал на залитый кровью грязный пол.

– Позови лекаря, пусть зашьет тебе шкуру, не то начнешь гнить и сдохнешь. А ты мне пока нужен. И не забудь, первым делом мне надобна посуда для варки зелий, та, которая есть у любого аптекаря. Сыщи мне такую, найдешь – заплачу. Затем мне нужны книги, составь список тайных книг, что есть у других книготорговцев, и цены на них узнай. – Она сделала паузу. – И главное: ищи мне стекло. Слышишь? Шар – самое главное. Больше всего мне он нужен.

– Да, госпожа, – нехотя отвечал Уддо Люббель.

– Ну вот мы и познакомились, ты не бойся, душегуб, я не всегда зла. Я могу быть и доброй госпожой. И могу быть щедрой. Станешь псом хорошим, так и хрящи получишь, и кости мясные. А гавкать будешь или лениться – погублю пагубой лютой. Запомни это, душегуб из Бреды!

Она протянула к нему руку без всяких слов. И Игнаас ван Боттерен ее понял. Он полез своей рукой окровавленной под шубу свою мерзкую и достал оттуда ключ.

Девушка с презрением и брезгливостью взяла его двумя пальчиками, встала, подобрала юбки, чтобы не задеть подолом черные лужицы, и пошла к выходу. Ута последовала за ней, неся книгу.

Задерживая дыхание, чтобы не вдыхать вонь, прошли они первый этаж дома. Тут была темень, но Агнес уже давно научилась видеть в темноте. Даже успела поглядеть на кольца железные, что были вбиты в стену. Она дошла уже до двери, когда Ута споткнулась и чуть не упала, она-то в темноте не видела.

– Госпожа, куда идти мне? – хныкала служанка. В месте этом ей было не по себе. – Не вижу ничего.

Агнес глянула и увидала, что споткнулась та о цепи, что валялись у стены, точно книготорговец приковывал кого-то тут.

– Сюда иди! На голос мой иди, дурища, – сказала девушка и, подойдя к двери, отперла ее, отодвинула засов.

Как появился свет, так Ута почти бегом кинулась к нему. Да и немудрено, первый этаж дома книготорговца был премерзок и страшен.

Они вышли на улицу, и теперь даже грязная и вонючая улица Ткачей казалась им чистой и запах был терпим. И люди суетой своей уже не раздражали. Агнес шагала чуть впереди, следом шла Ута, прижимая к груди большую книгу, завернутую в дерюгу. Агнес оглянулась на служанку, поглядела на ее лицо и невольно улыбнулась, а потом спросила:

– Думаю замуж тебя отдать за книготорговца. Пойдешь?

Ута аж остановилась от такого вопроса, глаза от ужаса выпучила, рот открыла, да ничего сказать не смогла. Так и стояла посреди улицы с раскрытым ртом.

– Пошли, дурища, пошли, – говорила Агнес, смеясь. – Шучу я. Не нужна ты ему. Ему детишки потребны, те, что помладше.

Ей пришлось хватать служанку за рукав и тянуть, пока та пришла в себя и пошла сама.

– Что? Страшный он? – улыбалась девушка, глядя на служанку.

– Не приведи господи! – Ута даже перекрестилась, что делала нечасто. – И премерзок, и престрашен! Прямо такой, как описывал наш поп, когда говорил про сатану.

– Верно-верно, – соглашалась Агнес, думая о чем-то своем. – Зато служить будет верно, за страх служить будет, и не денется никуда, и не донесет.

Уж в этом она не сомневалась. Так дошли они до конца улицы, где ждала карета. Садясь в нее, Агнес думала даже не о книге интересной и не о том, что книготорговец теперь никуда от нее не денется. Она думала о его словах про то, что в стекло могут заглядывать лишь лучшие сестры. Лучшие! И значит, она была одной из лучших. Ах, как приятно это знать! Одно плохо, что никому об этом сказать нельзя. Ну не Уте же о том хвалиться, не Зельде, не Игнатию. Они и так ее силу знают, и так ее боготворят. Да и не поймут они. Господину бы о том сказать. Перед ним бы похвалиться. Похвала его была для Агнес сладка неимоверно. Мгновенная теплота его была желанна всем ее сердцем. А его поцелуй, пусть даже отцовский, в висок или лоб, сердце ее тревожил даже долгое время спустя воспоминаниями сладкими по ночам. Ну, а если не пред господином похвастаться, так перед другими… сестрами, чтобы поняли ее и оценили. Вот это тоже было бы хорошо.

С этими мыслями ехала девушка по Ланну, смотрела рассеянно из окна кареты на улицы и чуть заметно улыбалась.

Глава 38

Время урожая – самое жаркое время в любом поместье. Работы и суеты много, даже господину праздному и то хватает. А уж непраздный трудится не меньше своего холопа. Нет, конечно, не косит он и снопы не вяжет, не обмолачивает их, солому не собирает и на ветру зерно не веет, а веять его нужно – за непровеянное от мякины и мелких гадов зерно купчишки цену совсем не ту дают, что хочет господин. Так что Ёган эту неделю почти не спал, но все равно не успевал везде. И Волкову пришлось мотаться между полем Эшбахта и новыми амбарами: то там пригляд нужен, то здесь. Мужики и нанятые на уборку солдаты не хотят стараться лишний раз для господина, работают спустя рукава. Если к ним сержанта не приставить, то будут лодырничать. Вот пригляд и нужен. Пригляд и подсчет. А как же в хозяйстве без счета? Никак нельзя.

Но за неделю до этого, вернувшись из Малена, решил кавалер исполнить задумку хитроумного своего монаха брата Семиона и из врага сделать друга.

Вечером того же дня он собрал к себе господ офицеров на ужин. Все пришли, кроме Брюнхвальда, тот еще был нездоров. Разговор вышел хороший, в основном говорили о том, сколько всего будет денег от добычи. Рене сказал, что одних мехов они продали на три тысячи талеров. Солдаты, прознав про это, приходили просить авансы, но офицеры и корпоралы не давали им денег. Зная, что спустят все в новом, едва построенном кабаке, где жадные девки и ушлые кабатчики уже ждут этих простофиль. Говорили солдатам, что надо дождаться, пока вся добыча будет распродана, тянули время, и в том имелся резон: не хотели командиры, чтобы солдаты пропили все деньги до зимы, а в зиму остались без хлеба.

А еще выяснялось, что денег с добычи получат достаточно: еще пряностей были ящики немалые. Волков и Рене, поглядывая на них, сошлись во мнении, что две тысячи непременно выручат. А если учесть ткани, вино, масло, лошадей отличных и еще много чего… В общем, решили купить хороший сундук и от имени солдатских старшин просили Волкова хранить все серебро у себя, более надежного места в Эшбахте не сыскать.

Все эти приятные разговоры за пивом и вином шли до самой темени, и жена кавалера Элеонора Августа, всю эту скуку слушать не пожелав, попрощалась со всеми, позвала служанку и пошла наверх спать. Это было как раз то, на что кавалер и рассчитывал. Господа офицеры, проводив госпожу Эшбахт, снова сели пить, раз кавалер ко сну идти не собирался. Пить и продолжать приятные разговоры о хорошей добыче. И сестра его Тереза с госпожой Ланге спать не ложились, сидели после ужина в конце стола и говорили негромко о чем-то женском.

Этого Волков и добивался. Не было иного способа оторвать Бригитт Ланге от Элеоноры Августы. Лишь посидев еще немного, кавалер сказал офицерам, что и ему уже пора спать. Те сразу засобирались, а как они ушли, дворовые стали отодвигать стол и сдвигать лавки, стелить постели. Кавалер же, поймав взгляд госпожи Ланге, сделал ей знак, чтобы вышла она из дома на улицу.

Женщина сразу взволновалась. Начала суетиться. Платок достала, спрятала. Снова достала, руки не знала, куда деть, волосы принялась поправлять. Немудрено, после последней ночной ее встречи с Волковым и Сычом на ее месте любой бы заволновался. Наконец, она встала, взяла лампу и пошла на двор. Кавалер уже ждал ее у угла конюшни. Он поймал ее за руку, и девушка чуть лампу не уронила, даже вскрикнула тихо.

– Не бойтесь, – произнес он.

– Напугали вы меня, – выдохнула она, поглядывая вокруг, видно, Сыча искала в темноте.

Недолго раздумывая, он достал из кошеля браслетку, что купил вместе с хитрым колетом и перчатками. Поднес золото к лампе, чтобы дама разглядела браслет, и сказал:

– Это вам.

– Мне? – не поверила она.

– Вам.

– Но за что? – говорила Бригитт удивленно и даже, кажется, испуганно.

И к украшению не прикасалась, словно боялась его.

Лет двадцать назад там, за горными хребтами, далеко на юге, когда Волков уже вовсю брился, он стал замечать, что некоторые женщины в городах и деревнях стали к нему добры и благосклонны. Может, оттого это было, что он ростом и широкими плечами превосходил многих других. А может, оттого, что он был грамотен и легко произносил слова, которые другие выговорить не могли. А может, оттого, что был он близок к офицерам и, имея кое-какую деньгу, тратил ее на одежду такую же, как носят офицеры. Но, скорее всего, что все это было вместе. Да к тому же не имел он ни сала лишнего, ни брюха вислого.

В общем, денег Волков уже тогда женщинам не платил, и горячие южанки иной раз сами его завали. Чаще то были девы солдатские, молодые и не очень: маркитантки, швеи, поварихи. Все те, что обычно в обозе солдатском идут. Но и местные дамы им интересовались: и девки крестьянские, и девки городские. Вдовы особенно ласки его искали и даже предлагали себя замуж. Одна из претенденток, зажиточная вдова, имела бакалею, но уж больно тучна была и стара для него, перевалило ей тогда уже за тридцать. Всякие были у него женщины. И еще бы! Прочтя много романов, к своим годам Волков выучил и стиль, и слова, и целые фразы, что говорили кавалеры прекрасным дамам, и часто этим пользовался, чтобы получить постой и постель.

Вот и теперь ему приходилось вспоминать старое.

– Госпожа, провидение жестоко, оно выбрало мне жену, а не я, – произнес кавалер негромко. – Если бы выбирало мое сердце, то жена моя была бы другой.

– Что? – переспросила госпожа Ланге, как будто не расслышав. – Господин, что вы такое говорите? – При этом голос ее чуть срывался, стала она дышать так, словно бежала перед этим. – Я даже не понимаю, о чем вы говорите. – А Волков тем временем поймал ее руку и стал надевать на нее браслет. – Это очень дорого для меня, – повторяла госпожа Ланге. Она даже предприняла слабую попытку высвободить руку, но кавалер не позволил и застегнул застежку.

Тяжелый браслет красиво смотрелся на изящной ее руке. Плетение было великолепно. Ну, золото есть золото. Женщина смотрела на свою руку едва ли не с ужасом. У Волкова не было сомнений, что никто и никогда не дарил ей и десятой доли от этого браслета. Да, хорошо, что торговец предложил эту дорогую безделицу, а еще лучше, что епископ за нее заплатил.

– Такие браслетки в давние времена великие кондотьеры дарили тем своим возлюбленным, на которых не могли жениться. Это символ оков, что сковывали их порой крепче, чем таинство венчания.

Бригитт Ланге смотрела на браслет как завороженная. Даже в скудном свете лампы Волков видел, как ее шея и ее ушки стали буквально алыми.

– Нет, я не могу принять такой подарок! – наконец произнесла она.

– Так бросьте его в колодец, я не возьму его обратно, – спокойно отвечал кавалер. – Дарить мне его больше некому.

Она взглянула на него едва ли не с мольбой:

– Но что же я скажу Элеоноре? Или мне прятать браслет от нее?

– Зачем же! Носите его открыто, а если она спросит, то скажите, что его вам подарил Увалень.

– Увалень? – Дама удивилась. – Вот этот вот молодой человек, что…

– Да, его зовут Александр, я его обо всем предупредил. Если его спросят, то он скажет, что браслетку эту отнял у торговца на ярмарке, когда мы были в набеге.

– Но за что же он мне ее подарил? – удивлялась Бригитт.

– За что? – Волков тоже удивился. – Ну, например, за красивые волосы, что ярче самой дорогой меди, за удивительные веснушки на носике, за зеленые глаза… Может, за это за все. Разве этого мало?

– Неужели это он вам такое сказал? – спросила она, разглядывая браслет на своей руке в свете лампы.

– Я его об этом и не спрашивал, – ответил Волков.

Кажется, она собиралась что-то еще спросить, но он не дал. Нежно взял ее головку, притянул к себе и поцеловал в губы. Тоже нежно. Она на поцелуй почти не ответила, но и не отстранилась, совсем уже холодна не была.

Когда кавалер отпустил ее, Бригитт, кажется, была в ужасе, она покраснела вся и стала махать на себя свободной от лампы рукой так, как словно ей не хватало воздуха, хотя ночь уже не была жаркой, и приговаривала при этом:

– Господи, прости меня. Господи… Я сейчас сгорю… Элеонора меня убьет.

На руке ее золотом поблескивал браслет. Волков даже засмеялся, наблюдая за ней:

– Она не убьет вас. Вы не сгорите, прекрасная Бригитт. У вас нет вины перед Богом, и перед ней вы ни в чем не виноваты. Вы ничего не сделали, вы даже не ответили на мой поцелуй.

– Не виновата? – Она с наивной надеждой взглянула на него.

– Не виноваты. Успокойтесь, Бригитт, это все моя вина, – заверил кавалер, обнял ее и провел рукой по волосам. – Успокойтесь и идите спать.

– Вы меня… отпускаете? – удивилась она.

– Отпускаю, ступайте.

– Спасибо вам, господин! – Она быстро присела в поклоне, поклонилась и пошла к дому.

– Бригитт! – окликнул он, когда девушка дошла уже до угла конюшни.

– Да, господин, – остановилась она.

– Когда я застал госпожу Эшбахт в бальном зале ночью, она была с этим… с Шаубергом?

Бригитт помолчала немного, словно собиралась с духом, и потом сказала:

– Все три дня, что мы жили в замке, господин Шауберг ночевал в ее покоях. А когда она услышала ваши шаги, вернее то, как ваш меч бьется о ступеньки, так тогда она сидела у него на коленях.

– Спасибо, Бригитт, – сказал он. – Ступайте спать.

Она еще раз присела, поклонилась и скрылась за углом конюшни, оставив его в темноте.

Волков казался спокойным, но спокойствие это было лишь видимым. Если бы кто прикоснулся к нему, так почувствовал, что дрожит он всем телом.

Ему пришлось постоять еще немало, чтобы хоть чуть унять дрожь и ярость. Не желал он ничего большего сейчас, как встретить этого господина Шауберга. Встретить и непременно убить.

Когда кавалер вернулся в дом, все уже улеглись. Он запер дверь и поднялся к себе наверх, в спальню. Там в его кровати безмятежно похрапывала та женщина, которую он так сейчас ненавидел. Волков сел на кровать, скинул туфли, стал раздеваться. Комната была освещена совсем скудно, но он прекрасно видел длинный ящик у стены. Ящик тот стоял как раз между его сундуком с деньгами и бумагами и дорогим ящиком, в котором хранился его драгоценный доспех с роскошными штандартами и фальтроком. В этом ящике он хранил…

Как он был бос и почти раздет, кавалер встал и подошел к ящику. Откинул крышку его, запустил руку внутрь, в темноту, и оттуда потащил первое, что ему попалось.

То был пехотный клевец доброй ламбрийской работы, или как его еще называли на юге – вороний клюв. Он был с длинным древком, Волкову до плеча, крепок и удобно лежал в руке. Железо темное, закалено так, что крепче не бывает. Таким оружием при удачном попадании кавалер легко пробил бы самый крепкий и тяжелый кавалерийский шлем. А уж глупую голову блудной бабы так размозжил бы по подушке в кашу, даже и препятствия не заметив.

А блудная баба опять всхрапнула, спала себе, ни о чем не волновалась. Не знала дура, что в трех шагах от ее кровати стоит ее обманутый муж, что Богом ей дан. Стоит со страшным оружием в руках, что по лицу его катаются желваки от ненависти и злости.

Баба спит и не знает, что темнеет у него в глазах, когда думает он, что в чреве этой распутной твари растет чадо, что сядет на его поместье вместо законного ребенка. Что ублюдок какого-то шута может занять место, которое по рождению, по праву салического первородства, должно принадлежать его первенцу. Его сыну! И все из-за ее бабьей похоти. Потому что ей так захотелось, потому что бесы ее бередили? Неужели Бог такое допустит? В чем же тогда справедливость?

И что же тогда получается? Что всю свою жизнь, всю жизнь, сколько Волков себя помнил, он воевал, воевал и воевал. Он терпел невзгоды и изнуряющий голод в долгих осадах, получал тяжкие раны, от которых спать не мог, которые потом лечил месяцами, хромцом на всю жизнь остался, заглядывал в глаза лютым и кровавым ведьмам – в общем, ходил всю жизнь по острию ножа. И все для того, чтобы ублюдок поганого шута стал хозяином Эшбахта?

Нет. Не допустит Господь такого. Такому не бывать. Никогда, пока он жив, не бывать такому!

Только вот поганить благородное оружие кровью распутной бабы – недостойно. Не заслужило оно такого. Волков чуть подумал и положил великолепный клевец обратно в оружейный ящик. Закрыл крышку. Постоял еще, глядя на Элеонору Августу фон Эшбахт, которая все еще беззаботно храпела на перинах. И потом лег рядом с ней, с ненавистной, и стал думать, как быть. Заснуть он не мог до самых петухов.

* * *

Жатва была в разгаре, и на его поле уродилось все, кроме гороха. Особенно хорош получился овес. Ёган молодец, что построил амбары на реке, иначе все, что выросло, пришлось бы возить в три раза дальше до Эшбахта – лошадей да телеги ломать. А тут все рядом. В одном только он просчитался: трех больших амбаров на такой урожай не хватило.

За время сбора урожая Волков устал, словно войну вел. Мужики его, Ёган, лошади и солдаты, которых он нанял, тоже уставали, но все, кроме лошадей, конечно, понимали, что все им окупится.

Но усталость – ладно бы, ничего, не привыкать ему, другие его заботы тяготили. И первая из них – горцы! Горцы злы, не может быть такого, чтобы они за ярмарку ему не ответили.

Если не пришли в течение двух первых недель, так, значит, пытаются с графом да герцогом поговорить, выяснить, чья в грабеже вина. Большие сеньоры к ней подстрекали или то личная дерзость новоприбывшего рыцаря.

– Сыч! – позвал Волков помощника своего. – Собирайся на тот берег проверить дружков своих.

– Не рано ли? – сомневался тот. – Мало что они узнать успели. Времени немного прошло.

– Нет. Собирайся, Фриц! – велел Волков. – Ни спать, ни есть не могу. Все время о них, о еретиках, думаю. Надо мне хоть что-то знать, не могут они не собираться к нам в гости.

– Как пожелаете, экселенц, – отозвался Сыч нехотя.

– Чего ты морщишься? – спрашивал кавалер, видя его нежелание.

– Не любо мне это, – отвечал Сыч. – Чужое там все, враги все, дерзкие, наглые. Бога не боятся, над святыми надсмехаются. Одно слово – еретики. Даже пиво у них не такое.

– Надо, Сыч, – настаивал Волков. – Проспим их приход – всем нам смерть настанет, кроме мужиков. Пленных они не берут. Все здесь пожгут, все заберут.

– Да ясно, экселенц, ясно, – кивал Фриц Ламме.

Так кавалер об этом деле волновался, что поехал с Сычом до рыбацкой деревни, хоть туда и обратно день пути был. Там у сержанта Жанзуана и заночевал. Сыч ночью реку переплыл. Только утром Волков забрал деньги у сержанта, что тот за проход плотов собрал, и отправился в Эшбахт. Кстати, денег оказалось не так и мало: семнадцать талеров чистыми. А перед тем как уехать, Волков сержанту сказал:

– Живешь праздно, в лени. У тебя четыре человека, целыми днями лежите на песке, плоты ждете.

– А что же делать, господин? – спросил сержант Жанзуан. – Другого дела у нас нет.

– Заставу ставьте вот здесь, на этом холме. – Волков указал сержанту на холм. – Жалованье вам из денег, что вы собираете, платится, так делайте.

– Есть! – сказал сержант. – Будем по возможности делать.

– По возможности? – зло спросил кавалер. – Я бы на вашем месте поторопился. Горцы из кантона придут, а лошадь у вас одна. Все не убежите. Так что ломайте лачуги, ищите любое дерево, ставьте частокол на холме. Бараки на двадцать человек, склады, колодец копайте. Готовьтесь.

– Значит, воевать будем? – спросил со вздохом старый солдат, что слышал их разговор.

– А что, у тебя когда-то по-другому было?

– Никогда, – отвечал тот. – Думал, может, хоть сейчас, под старость, тихонько поживу.

– Забудь. Не привыкай, – строго велел кавалер и крикнул: – Максимилиан, коня!

Глава 39

Сам он всегда хотел жить тихо, да никак это не получалось. Даже когда со службы ушел, не получалось. Коли был кто из больших сеньоров с ним рядом, так вечно требовал кровавой работы. Волков уже с тем смирился, война стала для него обычным, простым делом. Ну а что: то горцы, то жена, то герцог – и все это изо дня в день, изо дня в день. А еще письма от разных влиятельных попов, всем им что-то нужно. А еще оборотень, а еще дела с купчишками. Не успевал кавалер с рассветом встать и дела переделать, как уже ночь на дворе. И герцог не давал о себе забыть, как без него, сеньор все-таки.

Кавалер приехал с юга, все мысли о горцах, сам устал, а у привязи чужой конь.

– Кто тут? – спросил Волков у дворового мужика, что чистил коровник.

– Не могу знать, господин какой-то в богатом платье. Госпожа его кормит.

Волков уж не знал, что и думать, пошел в дом. А там за столом человек в цветах герцога и с сумкой через плечо. Сидит, бобы ест не без удовольствия. Кружка пива у тарелки, хлеб свежий. А кавалер уже и не знает, грустить или радоваться. Хорошо, что хоть не хахаль жены. А с другой стороны, что хорошего? Может, хахаль и лучше был бы. Хахаля можно было бы прямо тут и зарезать. А с герцогом так не выйдет.

– Я от его высочества герцога, – вставал и кланялся человек, увидав Волкова.

Это и так кавалеру ясно, он даже знает, зачем тут этот человек. Он молча протянул руку и принял два письма. Одно большое с лентой и оттиском герба герцога на сургуче, второе совсем маленькое и простое.

Уселся Волков за стол и первым делом, конечно, сломал сургуч на послании курфюрста.

«Милый друг мой, зная о ваших делах, прошу вас быть ко двору моему в Вильбург со всей возможной поспешностью. Желаю слушать вас и говорить с вами о житии вашем в вашей земле.

Карл Оттон, Четвертый курфюрст Ребенрее».

Какой у писаря почерк красивый – залюбуешься. А герцог не поленился перстень приложить. Подписываться не стал.

Волков сидел, задумавшись, над письмом сеньора: вот что ему сейчас делать? Бросить все и скакать к герцогу? Четыре дня туда, четыре обратно, сидеть и там ждать аудиенции. А сколько ее ждать придется? А вдруг его высочество возьмет и просто кинет его в тюрьму? До выяснения. А там обер-прокурор, который Волкова еще по Хоккенхайму невзлюбил. Уж он порадуется, все сделает, чтобы пленник в холоде подольше посидел.

А тем временем горцы переплывут реку? Он даже деньги свои вывезти не успеет. Все этим псам из-за реки достанется. Не-ет, нет-нет-нет. Так не пойдет. А как пойдет?

Думы тяжкие, думы тяжкие. Что делать? Осмелиться отказать герцогу или собираться в дорогу? Так он размышлял несколько минут, а посыльный терпеливо ждал.

Ничего не надумав, Волков небрежно кинул на стол письмо герцога и взял второй конверт. Сломал сургуч, развернул послание.

А там всего два слова: «Не торопитесь». И все. Ни подписи, ни числа. Прочитав написанное раза три и повертев бумагу, он поднял глаза на гонца:

– Кто дал тебе это письмо?

Мужчину этот вопрос, кажется, удивил, и он ответил:

– Оба письма мне дал канцлер его высочества.

Канцлер! Ну конечно. Видно, не зря Волков отправил канцлеру фон Фезенклевер серебро и хорошие меха.

Кавалер подумал немного и решил последовать совету. Канцлер как никто другой знал, что нужно делать, когда получаешь подобные письма от курфюрста.

– Я напишу герцогу ответ сейчас же, – обратился кавалер к посланцу и велел: – Монах, бумагу мне, чернила, сургуч, свечу.

Брат Ипполит, что как раз посадил Терезиных детей за другой конец стола для учения грамоте, сразу принес требуемое.

И Волков написал герцогу:

«Рад, Ваше Высочество, что вы не забываете про своего вассала. Кланяюсь вам как благодетелю и молюсь за вас ежедневно, как за отца своего. Премного рад, что зовете вы меня ко двору, потому что видеть вас для меня удовольствие превысшее. Но недуг тяжкий, что истязает плоть мою, не дает мне тут же сесть в седло и отправиться к вам. Лекарь говорит, что хворь отступит через неделю или две. И я тут же буду к вам, как вы и велите. Нижайше прошу простить вассала вашего за его нерасторопность.

Иероним Фолькоф, рыцарь Божий,

защитник веры и опора Церкви, коего многие прозывают Инквизитором,

Божьей и вашей милостью господин Эшбахта».

Он запечатал письмо и отдал его гонцу. Неплохо бы, конечно, чтобы гонец ехал медленно, Волкову сейчас каждый день дорог. Он достал из кошеля талер и кинул его вслед за бумагой:

– Переночуй тут. И в Малене задержись на денек.

Тот поймал монету, поглядел на нее и сказал:

– Могу и на два дня, если пожелаете. Скажу, что конь захромал.

– Да, скажи, что захромал, – задумчиво произнес Волков.

И тут же забыл о посыльном. Ему было о чем задумываться. Конечно, к герцогу ехать нельзя. Говорят, что норов у него крут. Что ждет ослушника? Острог. А в острог ой как не хочется. Но и пренебрегать просьбами сеньора дело рискованное. Уж точно курфюрсту это не понравится. Волков очень надеялся, что канцлер знает, что советует. Ну а как иначе, как уехать, если ждешь со дня на день таких гостей, как горцы. Герцог и горцы. Это был как раз тот случай, когда вспоминают молот и наковальню.

Кто-то подошел сзади и погладил кавалера по волосам. Он даже вздрогнул от неожиданности. Так только Брунхильда делала, когда в хорошем настроении была. Жена? Сомнительно, с чего бы ей сейчас ластиться? Он обернулся. Нет, конечно, это не Брунхильда. За спиной стояла Тереза, сестра.

– Очень вы печальны, брат мой, – произнесла она. – Веселым вас совсем не вижу. Хмуры все время, тревожны.

– Не до веселья сейчас, – отвечал он. Глядел на нее и понимал, что не может вспомнить ее маленькой, той, какая она была, когда отец еще не умер. – Вы помните имя мое? Настоящее имя мое.

– Конечно. – Сестра улыбнулась. – Ярославом вас батюшка назвал.

– Да, Ярославом, – кивнул Волков. – А отца помните?

– Нет, совсем не помню. Только то, что бородат был и велик, – отвечала Тереза. – А вы помните его, матушку, сестру нашу?

– Помню, – соврал Волков. – Конечно, помню.

Никого он не помнил, давно все было, сто лет назад, даже обрывков уже в памяти не осталось. Только мутные образы.

Он смотрел на сестру и вдруг понял, что она похорошела заметно. Когда приехала, то кожа да кости была, руки страшные от тяжкой работы, пальцы узловатые, грубые. Теперь потолстела. Синева из-под глаз исчезла. Румяна даже, не стара. Зубы-то все передние целы. Да, положительно она красива.

– На платье-то швы расходятся, – с улыбкой заметил он.

– Ой, не говорите! Салом обросла, никогда такой не была, – засмеялась сестра. – И дети тоже едва в платья влезают. Растолстели на ваших харчах.

Он сделался серьезным:

– Дам вам пятьсот талеров, поедете в Мален.

– Платье детям купить? – удивилась такой сумме сестра.

– Нет. Найдете банкиров Мецони и Блехера. Положите по двести пятьдесят монет каждому на свое имя. Соберите все свои вещи и держите их собранными, чтобы по первому слову моему вы могли отсюда уехать.

– Уехать? Куда? Что-то должно произойти? – начала спрашивать сестра, явно взволнованная словами кавалера.

– Нет, ничего, – отвечал он, садясь за стол и закрывая лицо руками. – Это я на всякий случай говорю. Ступайте, сестра.

На всякий случай. Да, ей нужно будет обязательно дать денег. Вдруг с ним что-то произойдет. Может, ему придется бежать, а может, его ждет тюрьма. А еще он может… и погибнуть!

Волков поднял глаза, посмотрел на детей, что сидели в конце стола и без всякого желания заглядывали в книгу и за монахом тихонько повторяли буквы, складывая из них слова древнего языка.

Да, дети заметно потолстели, теперь они вовсе не походили на тех несчастных, худых и замордованных беспросветной жизнью волчат, которых сюда привезли не старой телеге.

Мальчик стал шире в плечах. Он старательно водил в книге пальцем, что-то шептал про себя.

– Монах! – позвал кавалер. Брат Ипполит тут же вылез из-за стола, приблизился. – Как учится племянник?

– В счете и цифрах на удивление, – похвалил мальчика монах.

– А в письме? Язык пращуров учит?

– Он старателен, – нейтрально отвечал брат Ипполит. – Старателен, но быстро устает.

– Бруно, – позвал Волков, – подойдите.

Мальчик поспешил к нему, поклонился. Волосы его были темны, совсем не как у сестер. Вид он имел ребенка тихого.