Текст книги "Рыцарь-разбойник"

Потом пришел Максимилиан, смотрел новый красивый штандарт. Сам господин уже не был бос, с утра помывшись, он сел обедать раньше обычного. Причем один: никого за стол не звал, никто сам не осмелился, кроме племянниц, те сели к дяде, хотели говорить, но он только молчал. Сестра, все еще шепча молитвы, детей увела.

Еще два дня назад госпожа Ланге шепнула кавалеру, что сейчас у жены его лучшие дни для зачатия. И все последние дни господин пользовался правом мужа. Госпожа каждую ночь при этом плакала, ругала его, говорила, что не мил он ей, и просила дать ей покоя. Но на все это господин отвечал, что обязанность ее рожать наследников, и для этого он брал ее в жены, и как она исполнит этот долг, так он больше к ней не прикоснется, раз она того не желает.

Волков видел, что Элеонора Августа его ненавидит, лицо от него воротит как от мерзкого, говорит едва уважительно, с трудом на грубость не переходит. Кавалер проклинал и епископа, и молодого графа, что едва ли не принудили его к этому браку. Но теперь сделать ничего уже не мог. Не убивать же эту избалованную, капризную бабу.

После обеда он сказал ей:

– Госпожа моя, я уезжаю. Не знаю, сколько меня не будет, и перед отъездом хочу, чтобы вы меня приняли.

Дуре согласиться бы принять его, как доброй жене положено, после проводить на войну, чтобы ему спокойнее там было, а уж потом молиться Господу, чтобы нелюбый там голову сложил. Так нет… Она опять принялась причитать, плакать, говорить, что несчастна. Но Волков не собирался идти у нее на поводу и потакать ее презрению, он настоял и потребовал своего законного:

– Извольте исполнять свой долг перед Богом и своею семьей. Большего я от вас не прошу. – И чуть не силой увел ее в спальню.

А она рыдала при этом, словно на эшафот шла. И все это было на глазах у прочих: у Бригитт, у Терезы, у Увальня и у прислуги. Даже племянницы на все это смотрели, раскрыв рты от удивления.

Но Волков был неумолим. Пусть хоть лицо у Элеоноры от слез треснет. Ему требовался наследник, в происхождении которого он был бы уверен, поэтому и волок госпожу Эшбахт вверх по лестнице в спальню, невзирая на вой и слезы.

Самому-то было не в удовольствие ложиться с ней и брать эту опухшую и проклинающую его бабищу. Это так же приятно, как на обед глину есть. Помимо глупости своей и неласковости так еще и красавицей она не была.

То и дело ловил Волков себя на мысли, что не желает ее лицо видеть, слышать ее завываний не желает. Хотелось пятерней ей рот ее, от злобы лающий, заткнуть. Отвернуть от себя опухшие глаза, что ненависти полны. Но никуда он деться не мог. Любое чадо, что родит Элеонора от кого угодно, будет претендовать на поместье, попробуй потом докажи, что рождено оно во грехе и распутстве. Ничего не докажешь, когда фамилия Мален вмешается. А вот его чадо, что родит ему другая женщина, так сразу будет объявлено ублюдком. И потом ему, папаше, придется еще просить сеньора, чтобы тот облагодетельствовал его чадо и признал наследником.

После исполнения непростой этой обязанности спустился Волков на первый этаж и звал Максимилиана с Увальнем одеваться. Сразу весь доспех решил не надевать: до утра в седле в полном доспехе утомишься непременно. Кольчугу надел, да и ту без стеганки, прямо на рубаху. Поножи, наголенники, горжет. Все, решил ехать так. Остальное перед делом. Пока оруженосцы его одевали, кавалер был задумчив и мрачен. Не так в его представлении должны были выглядеть проводы рыцаря на дело. Не должна жена с распухшим от слез лицом валяться в перинах, когда муж уезжает на войну.

– Все собрали? – спросил он, потягиваясь и разминаясь, чтобы доспех лучше сел.

– Шатер и ящик с оружием уже погружены, вино ваше тоже, – говорил Максимилиан, протягивая господину берет.

– Ну так поехали! – Он оглянулся.

Бригитт, Тереза и племянницы, даже Мария с одной из дворовых девок – все ему кланялись. Сестра хотела еще что-то сказать, но он остановил ее жестом: не надо слов перед дорогой.

А сам сказал:

– Благословенны будьте и молитесь за нас.

Только самая маленькая из женщин, пользуясь его вечным к ней расположением, подошла и, поймав кавалера за руку, спросила:

– Дядя, все говорят, что вы на войну едете?

Он ей улыбнулся и, потрепав ее по волосам, ответил:

– Горцы думают на наш берег вылезти. Поеду прогоню их за речку обратно.

– Прогоните их и вернетесь?

– Если вы будете за меня молиться. – Он опять улыбнулся, потрепал ее по волосам и тяжелым шагом направился к двери.

Максимилиан и Увалень, тоже уже одетые в доспехи, следовали за ним.

Если бы Волков обернулся, то увидел, что и сестра Тереза крестит его вслед и плачет. И у госпожи Ланге слезы в глазах. Даже у служанок глаза на мокром месте. И немудрено: господин Эшбахта уходил на войну, и никто из женщин не знал, что будет с ними, если он не вернется.

Но Волков уже не думал о женщинах. Теперь он даже о жене и наследниках не думал. Максимилиан подвел ему коня, придержал стремя, помогая сесть в седло.

– Ёган! – позвал Волков, усевшись.

– Да, господин! – отозвался управляющий, подходя ближе.

– Ты помнишь, что делать, если я не вернусь?

– У меня две подводы и два мерина, забрать деньги и всех ваших женщин, собрать мужиков и скот и всех вести в Мален. В Малене не задерживаться и оттуда с вашей женой и сестрой ехать в Ланн.

– Молодец, ты всегда был хорошим слугой, я рад, что встретил тебя.

Кавалер протянул Ёгану руку. А тот, бестолочь, поначалу даже не понял, что происходит, и смотрел на протянутую руку как баран на новые ворота. Только когда Волков засмеялся, схватил ее и стал жать.

– Господин… – вздохнул Ёган.

Но кавалер его уже не слышал, он поехал со двора. Максимилиан со штандартом и Увалень последовали за ним. А за ними телега с вином, едой, шатром, доспехом и оружием господина. А уже за ней пошли шестнадцать солдат из людей Брюнхвальда.

Господин ехал на войну.

На выходе из деревни их ждали два монаха, брат Ипполит с большой торбой и брат Семион.

– А ты куда собрался? – удивился кавалер, увидев брата Семиона.

С Ипполитом все ясно, Волков брал его как лекаря. А второй куда?

– Как же вы без меня? Говорят, вы на войну собрались, думаю, что со мной вам будет спокойнее, – отвечал монах, идя рядом с кавалером и держась за его стремя.

– Думаешь?

– Ну, в Ференбурге я же вам пригодился и тут пригожусь, – отвечал умный монах. Он всегда знал, как правильно ответить.

Волков вспомнил тяжелое и неприятное дело в том чумном городе. Да, там брат Семион лишним не был, делал все, что в силах его. Честно говоря, кавалер надеялся, что монах останется в Эшбахте в помощь Ёгану, мало ли что тут случиться может. Но раз уж он сам просится…

– Хорошо, – ответил кавалер, – пойдем.

– Хотел узнать у вас, господин, – тут же заговорил монах.

– Что?

– Слышал я, что солдаты и офицеры получили изрядное серебро после дела на ярмарке.

Волков смотрел на него, еще не понимая, куда клонит поп:

– Что?

– Раз уж я иду с вами, – ничуть не смущаясь его взгляда, продолжал брат Семион, – можно ли мне будет в случае успеха получить какую-нибудь долю? Можно ли мне офицерскую долю, раз я с вами иду?

– Чего? – Кавалер так глянул на него, что монах все сразу понял.

– И даже сержантская мне не положена? – почти что жалобно спрашивал брат Семион, все еще не выпуская стремени господина.

Волков даже не ответил ему. Он смотрел, как брат Ипполит тащит на себе свою большую торбу с лекарскими принадлежностями, и думал о том, что этому-то как раз и надо дать сержантскую долю. Уж он-то точно ее заслуживает.

– Эй, монах, – крикнул кавалер брату Ипполиту, – какого черта ты надрываешься? Бросай ношу в мою телегу.

– Спасибо, господин! – обрадовался молодой монах.

Глава 44

Он почти не волновался: предупредить горцев вряд ли какой лазутчик уже успеет. По земле шпиону пришлось бы через лагерь ехать, а если по реке плыть, садиться у амбаров, на то больше дня пути выходило. А это значит, что если горцы на сегодня высадку надумали, то никто их о приближении противника предупредить уже не успеет. Только бы сегодня в ночь они дело начали, только бы сегодня! О том кавалер Бога и молил, больше ни о чем.

До большого оврага дошли быстро, там и был лагерь. Рене и Роха ждали Волкова, а еще все ждали вестей от Бертье.

Солдат накормили, дали с собой еще хлеба. Телеги из лагеря было решено не брать, чтобы идти налегке. Налегке: по холмам, по оврагам, по зарослям кустарника, с пиками и алебардами и в броне. Ничего, солдатам не привыкать. Вот только шагать придется долго по такой местности. Волков поговорил с Рене. Решили гонца от Бертье не ждать: времени не оставалось. И, пока еще солнце высоко было, стали из лагеря выходить.

Двинулись немного на юг, еще даже сумерки не стали сгущаться, как приехал гонец от Бертье.

Роха, Рене и кавалер стали спрашивать его:

– Ну, где высаживаться будут?

– Все лодки пригнали от Милликона вверх по течению, они сейчас напротив леса.

– Много лодок? – поинтересовался Волков.

– Много, восемь маленьких и четыре большие. Ротмистр говорит, что в большие по пятнадцать человек влезает при броне и оружии. Еще и баржа есть, ротмистр сказал, что всего одна. Значит, лошадей будет не много.

– А точно, что у леса они высадятся? Может, просто туда лодки перегнали. Вдруг еще куда после погонят, – сомневался Роха.

– О том я не знаю, но сам видел, что на том берегу, напротив леса, ночью лагерь стоял. Там костры были, кони ржали.

– Господь всемогущий, пусть все так и будет, – сказал Рене и перекрестился.

Мысленно Волков к нему присоединился, а вслух крикнул:

– Монахи, святые люди, молите Господа, чтобы враг сегодня у леса решил высаживаться! Может, Господь вас услышит. Брат Семион, начинай богослужение.

Брату Семиону повторять нужды не было.

– Дети мои! – закричал он и пошел вдоль стоящих в ряд солдат. – Господу помолимся!

Солдаты стали стягивать с голов подшлемники и шлемы.

– Только не затягивай! – кричал ему вслед Волков, слезая с коня и, как и все остальные, снимая берет. – Нам уже выходить нужно.

После молитвы повернули на юго-восток, к лесу. Шли поначалу быстро, но солдаты сразу устали, дороги не было вовсе. Зачастую приходилось продираться сквозь кустарник или терять время, перебираясь через какой-нибудь овражек с ручьем. А как стемнело, так пошли еще медленнее, слава богу, идти уже было недалеко. Вскоре их встретил Бертье. Колонна остановилась. Солдаты сели отдыхать на землю. Офицерам отдыхать было некогда.

– Вы знали, что мы здесь выйдем? – удивлялся кавалер.

– Вы так шумели и грохотали, что вас и на том берегу, боюсь, слышно было, вот я и поехал вам навстречу.

– Ну что, противник на месте? – Этот вопрос волновал Волкова больше всего.

– На месте, на месте, – успокаивал его Гаэтан Бертье.

– Я хочу сам убедиться.

– Тогда нам лучше спешиться. До реки всего миля отсюда.

Да, это было верное решение: конь может испугаться в темноте, заржать или даже захрапеть. Ночью на реке эти звуки хорошо и далеко слышны.

Непросто хромому и в доспехе ходить по песку и по прибрежным кустам. Да еще так, чтобы звуков лишних не издавать. Даже мечом о поножи звякнуть нельзя. Да все это почти в темноте, луна показалась едва. Но Волков все равно сам хотел убедиться, что враг на той стороне и готовится. А Рохе было еще тяжелее на его деревянной-то ноге. Ничего, пошел со всеми.

Было тихо, огней на той стороне не видно, но вот запах дыма чувствовался прекрасно, понятно, что костров за рекой много.

– Здесь они, сволочи, – сказал Игнасио Роха, вытирая шею над кирасой и тяжело дыша. – По запаху чую эту горскую сволочь.

Волков вглядывался в темноту. Лодок на реке он не видел.

– Тут лодки, тут, господин, – заверил его солдат, что был с Бертье в разведке. – Перед вашим приходом лодочники переговаривались и воду из лодок вычерпывали, я слышал все. Они там, у берега, в тени, вот их и незаметно.

– Здесь, значит, будут вылезать? – проговорил Рене, тоже вглядываясь в темень на реке.

– А негде больше, – отвечал Бертье. – Справа берег высок, там обрыв, не каждый в броне взберется. Слева лес прямо к берегу выходит.

– Точно, тут на песочек полезут, – произнес Роха с какой-то даже радостью.

– Кавалер, как будем действовать? – спросил Рене.

– Просто. Вы, Рене, возьмете шестьдесят человек и встанете у леса. Остальные пойдут со мной и с Бертье, мы займем позицию за тем холмом на берегу, справа. Ты, Роха, пойдешь как раз отсюда, тут тебе раздолье для стрельбы будет, как они вылезут, как лодки отвалят от берега, так ты выйдешь отсюда, подойдешь на пятьдесят шагов и станешь бить залпами. Стой и бей. Главное, не забудь, дождись, чтобы лодки за второй партией пошли, чтобы те, что уже высадились, обратно не запрыгнули.

– Так они на меня пойдут, – сказал Роха. – Не станут же они ждать, пока я всех перебью.

– Верно, пойдут. Построятся и пойдут, как раз боком ко мне встанут, я спущусь с холма и раздавлю их. А Рене с другого бока мне поможет, – говорил Волков. – Так что не бойся, Роха, стреляй и стреляй, мы их раздавим.

– Какой клич будет? – спросил Бертье. – А то Роха и нас постреляет в темноте.

– «Эшбахт», – предложил Роха.

– Да, «Эшбахт» будет хорошо слышно, – согласился с ним Рене.

Волкову было приятно, что офицеры избрали именно такой клич.

– Господин, – привлек его внимание разведчик, – кажется, они начинают.

И вправду, на реке послышались приглушенные голоса. Всплеск весла. Что-то звякнуло. Да, противоположный берег оживал.

– Господа, идем на цыпочках, на цыпочках, всем людям своим скажите: тишина – это главное. Вспугнем их – всё, считай, проиграли, – говорил кавалер.

Офицеры все понимали, молча пожали друг другу руки и разошлись.

А лето закончилось. По реке странными клочьями поплыл туман. Сразу стало зябко. Плечо заныло, и Волков уже пожалел, что не надел под кольчугу стеганку. Солдаты пошли на юго-запад к реке, за холм, старались ступать неслышно. Самый глупый из солдат понимал, что противника намного больше и лучше разбить его по частям, а значит, бить внезапно, как только высадится на берег первая партия. Волков тем временем позвал Максимилиана и Увальня, стал одеваться. На этот раз стеганку он надел и был ей рад. Стало сразу тепло. Кольчуга, кираса, бувигер, наплечники, наручи, перчатки. Поверх роскошного доспеха он накинул свой удивительно красивый фальтрок в больших бело-голубых квадратах. В цветах его герба. Жаль, что темно, жаль, и что люди его не видят. Он был великолепен в своей броне и под своим знаменем.

Прибежал солдат от Бертье:

– Господин, они, кажется, грузятся на лодки.

– Ну, что ж, тогда нам пора, – сказал Волков. – Максимилиан, поедете на коне с моим штандартом, но держитесь сзади. Увалень, мы с вами идем пешими. С Богом, господа! Кто знает молитвы, молитесь.

Бертье лежал на краю холма и всматривался в реку. Дело это было абсолютно бессмысленное. Может, от луны и звезд был какой-то свет, но туман, расползавшийся по реке, все сводил на нет. Серая непроглядная муть текла вместе с течением реки на запад.

– Ну, и что вы тут увидели? – спросил Волков, присев рядом с Бертье.

– Только если призрак своей сумасшедшей мамаши я мог бы тут увидать, – усмехался Гаэтан, – но зато я слышу… Прислушайтесь.

Туман глушил и звуки, но даже через него можно было кое-что различить.

– Слышите? – спросил ротмистр.

– Слышу, но что это?

Волков и вправду кое-что слышал, но распознать звуки не мог, хоть был без шлема и без подшлемника.

– Бухнуло, слышите, вот. – Бертье сделал паузу. – Вот бухают – это башмаки солдат о дно лодки, древко алебарды о борт ударилось. Хлюпает вода – это волны от борта в борт бьются, когда в лодку кто-то садится.

Да, сам бы Волков эти звуки не распознал, а когда Бертье ему все объяснил, все было похоже.

– Ну, будем строить солдат? Кажется, пора? – спросил ротмистр, поворачиваясь к кавалеру.

– Да, пора. Стройте людей, только тихо. Скажите сержантам, чтобы ставили их в четыре линии.

– В четыре? Вы уверены, кавалер? – удивлялся Бертье.

– Да, уверен. Их будет всего сто – сто двадцать человек.

– Значит, без пик пойдем?

– С алебардами, – отвечал Волков, все пытаясь хоть что-то разглядеть в мутной серости на реке. – Некогда в пики воевать: встанем с пиками, упремся в них, а они в нас, а тем временем с того берега вторую партию солдат привезут. Нет, навалимся в топоры и в алебарды. Чтобы сразу смять, загнать в реку.

– Значит, четыре линии?

– Да. И хорошо бы, чтобы Роха хоть четыре залпа успел перед этим дать.

– В такой туман? – В голосе Бертье звучало большое сомнение. Это было вполне обоснованно: туман явно все портил. – Может, когда небо посветлеет? – продолжил ротмистр, вставая и направляясь к своим людям.

– Не хотелось бы ждать до рассвета, – покачал головой Волков.

А время шло, с противоположного берега шум все еще доносился. Но уже не так часто долетали оттуда звуки. А туман тем временем выплескивался из реки на берег. Восток над лесом стал серый. Солдаты стояли в низине, под холмом, уже построившись. Стояли тихо, без движений и разговоров. А лодки все не плыли.

Отвратительное чувство, отвратительное. Казалось, вот-вот и начнется то, чего ты так ждешь. А оно все не начинается и не начинается. Господь словно проверяет тебя, твою стойкость, выдержку.

Увалень уронил на траву шлем Волкова. Из-за напряжения захотелось наорать на него, но Волков сдержался, только вырвал поднятый шлем у него из рук. Положил на песок перед собой. А Увалень и говорит:

– Плещется, господин.

– Что? – не понял Волков.

– Всплески на воде, слышите?

Кавалер прислушался… Кажется, и вправду всплески. Ах, неужели, неужели поплыли?! Его сердце заколотилось от тревожной радости. Первый раз за ночь так заколотилось. Он от волнения даже лицо вытер подшлемником. Лоб и щеки стали влажными от тумана, что стал забираться уже и на холм. А кавалер все молил Бога: «Господи, пусть так и будет!» Только об этом Его и просил. Только бы эти свирепые горцы плыли к нему в ловушку.

И они плыли, он в этом уже не сомневался, когда с реки донесся тихий и злой голос:

– Первый, бери к течению круче, сносит же… Не видишь, что ли, дурак?

Уже небо стало на востоке краснеть, лодки подплывали к берегу все ближе.

Да, сомнений быть не могло: они плыли к нему в ловушку. Прямо туда, куда Волкову и было нужно. Кавалер почти ничего не видел на реке. Но он уже слышал, как звонко для такого тумана скрипнула уключина, которую забыли смочить, как шлепнуло в неумелых руках весло об воду. Как потом зашипел песок, когда нос лодки выезжал на берег, как с шумом и лязгом прыгали солдаты на берег. Теперь они уже не боялись греметь.

Бог его услышал и сделал все, как просил кавалер. Но, видимо, Господь был еще тот шутник и ко всему тому решил напустить тумана еще больше, чем было. Туман заливал уже весь берег, и такой он был, что невозможно рассмотреть кончики пальцев на вытянутой руке. Ирония Господа: Я, конечно, сделаю все, о чем ты просишь, но не думай, что тебе будет легко.

Как? Как теперь Рохе стрелять в таком тумане? В кого он может попасть?

Волков начинал злиться, ругать себя. Как начинать дело? Или подождать восхода солнца? А пока ждешь, тебе еще сто человек этих горных свиней с того берега подвезут.

Прибежал Бертье – озабоченный, тоже все понимает:

– Что будем делать, кавалер?

А что тут можно сделать. Лодки, те, что первые к берегу пристали, уже всех солдат высадили. Заскрипели уключинами, поплыли назад.

Волков не ответил, повернулся:

– Увалень, Максимилиан! Ко мне, быстро! Быстро!

А сам снова смотрит на реку. Но все еще ничего не видит. Солнце едва показывается из-за леса. Может, минут через тридцать туман разгонит, да только вот нет у них тридцати минут.

Прибежал Максимилиан.

– Скачите к Рохе, скажите, чтобы не стрелял. Времени нет ждать, пока туман рассеется, мы сами начинаем. Затем скачите к Рене, он у леса, скажите, чтобы тоже начинал. Ударим с двух сторон, обойдемся без стрелков. Наш клич помните?

– Эшбахт.

– Да, скачите, да только аккуратнее, не переломайте ноги лошадям в таком тумане. Бертье…

– Да, кавалер.

– Поднимайте солдат на холм, прямо отсюда и пойдем.

– Да, кавалер! – откликнулся Бертье и скатился с холма в туман.

– Ну что, Александр Гроссшвулле, боязно? – спросил Волков Увальня, когда они остались вдвоем.

– Волнительно, – отвечал верзила, перекладывая алебарду из руки в руку.

– Не волнуйтесь, Гроссшвулле. Умирать – это быстро. Горцы не дадут вам помучаться. – Волков надел подшлемник и завязал тесемки. – Быстро, но больно. Шлем!

Увалень помог ему надеть шлем и застегнул застежки.

Тем временем у вершины холма появилась первая линия солдат. Хоть было еще темно, хоть шли они на холм, но шагали хорошо, ровно. Сержанты знали свое дело.

– Гроссшвулле!

– Да, кавалер.

– Держитесь на шаг за моим левым плечом, не давайте никому ни колоть, ни бить меня слева. Рубите и колите всякого, кто осмелится.

Он достал меч. Дьявол, нужно было взять что-нибудь другое, в телеге целый ящик хорошего оружия. Но кто ж мог знать, что придется идти в бой. Ладно, ничего, он и мечом кое-что может показать.

За первой линией солдат пришла вторая, и с ней Бертье. Он увидал Волкова, разглядел-таки его меч и, подбежав к нему, удивленно спросил:

– Кавалер, вы что надумали? Куда вы? Ваше место на коне, под штандартом. Чтобы любой мог вас видеть.

– Так бы и было, Бертье, так бы и было, не случись этого дьявольского тумана. В нем ни меня, ни знамени не разглядеть. Так что я пойду вперед. Эй, ребята в первом ряду, не воткните мне алебарду в спину.

– Не волнуйтесь, кавалер! – кричали ему солдаты. – Не волнуйтесь, господин, вы приметный.

– Ну, с Богом, ребята! – сказал кавалер и шагнул вниз с холма, в серое месиво тумана и рассветных сумерек.

– Во славу Господа! – заорал кто-то невдалеке.

Волков с удивлением узнал голос брата Семиона.

– Именем его! – откликнулись солдаты.

Волков слышал, как следом за ним, с холма, одна за другой сходят тяжким шагом линии солдат.

Сам он был шагов на тридцать впереди, он слышал, как сразу за левым его плечом сопит Увалень. А еще он слышал, как впереди, сразу перед ним, кричат удивленные люди. Враги, что вышли на его берег, ступили на его землю. И пусть они даже не просят пощады!

Кавалер закрыл забрало шлема. Так он чувствовал себя увереннее.

И тут о его правый наплечник щелкнул арбалетный болт.

Дело началось.

Глава 45

Он даже смотреть на плечо не стал. Рыцарский доспех много крепче, чем доспех пехотинца. А у кавалера был не просто рыцарский доспех, у него был доспех курфюрста. Принца. Сделанный каким-то неведомым мастером за немыслимые деньги, а значит, непременно одним из лучших мастеров. Другому бы такое не доверили. Так что кому-то нужно очень постараться, чтобы пробить это железо из арбалета. Тем более наплечник.

Они двигались с запада на восток. Идти в тяжелом доспехе, да по песку, да если одна из ног у тебя не так уж и хороша, непросто. Но Волков ведь еще не старик, силы в нем достаточно, а двадцать лет войн сделали его настолько выносливым, что и среди молодых таких выносливых еще поискать. Вон Увалень молод и здоров, а уже на песочке, идя за господином и стараясь не отстать, запыхтел, как старый мерин на крутом подъеме. Волков торопился, он спешил начать дело, пока горцы не пришли в себя и не успели построиться. Значит, он один быстро шел сейчас на сотню врагов в надежде, что Бертье совсем рядом. Ну не один, за ним месил песок, стараясь не отстать от господина, Увалень, у которого это дело было первым, если не считать ярмарки.

Предрассветные лучи солнца уже пробивались через верхушки леса на берег реки, но они ничего не могли сделать с густым молоком речного тумана и последних сумерек. Волков уже слышал крики. Это кричали враги, они не понимали, что делать. Кто-то уже выпрыгнул из лодок, кто-то думал, выпрыгивать ему или нет. А кто-то из них что есть сил орал, чтобы его услышали на своем берегу:

– Засада! Засада!

Да, горные вы свиньи, да, это засада! Почти всю свою жизнь Волков воевал с горцами. И в южных войнах, и потом в войнах с еретиками. Ему нравилось, что в голосе человека, кричащего «Засада!», звучали обида и отчаяние.

Неясная тень в тумане вдруг уменьшилась вполовину, словно человек согнулся. Уж кто-кто, а Волков знал, что это значит, недаром ему в плечо болт попал. Это был арбалетчик, что натягивал тетиву арбалета. Даже боль в ноге не помешала кавалеру прибавить шаг. Арбалетчик только разогнулся, только поднял арбалет, не видел рыцаря, когда тот полоснул его мечом. Справа налево. По руке, по плечу.

Враг заорал, выронил, вернее, отбросил арбалет, словно он был горячий. Отрубить руку Волков не смог: арбалетчик был в хорошей стеганке, да, кажется, еще и обшитой на руках и животе плотным войлоком. Горцы-арбалетчики железо на себе не носят, но стеганки у них отличные. Такую мечом не так просто рассечь. Кавалер занес клинок, думал теперь рубить ему шею, бить под шлем, да арбалетчик заорал и кинулся прочь, в туман, прижимая к себе поврежденную руку. Жаль, надо было убивать, это был хороший арбалетчик. В тумане, на слух стреляя, попал в Волкова.

И тут же за ним еще один. Стоит, оружие поднял. Целится мимо кавалера в приближающиеся линии солдат, что ведет Бертье. Два шага к нему. Нет, теперь рубить кавалер не будет, только колоть. Но подлец выстрелил и тут же разглядел в тумане Волкова. Все, что успел кавалер сделать, так это в длинном выпаде самым кончиком меча ткнуть его в правый бок. Достал, но не глубоко, этот тоже заорал и тоже кинулся к реке в туман.

Кавалер обернулся:

– Ты тут?

Увалень пыхтел, но старался поспевать за ним.

– Тут, господин.

Справа, в пятнадцати или двадцати шагах от них гремела и лязгала каждым своим движением темная, едва различимая в туманном рассвете, ощетинившаяся алебардами и копьями первая линия их солдат. Барабана у них не было, но слышались резкие команды сержантов, помогающие солдатам держать линии ровными, то был «строевой шаг»:

– Шаг! Шаг! Раз-два, шаг!

Они шли, как живая стена, которая сдвинет любое препятствие, вот только продвигались они медленно. Волков думал, что сейчас там, у самой реки, сержанты горцев строят свою стену из людей. Чтобы его стена не опрокинула, не загнала их в реку. И поэтому двинулся вперед, крикнув:

– За мной, Увалень!

Не прошел и двадцати шагов, как увидал в тумане рослого врага. Он сразу понял, что это враг. А кто еще мог идти ему навстречу от реки. Шел один храбрец чертов. Видно, хотел глянуть, где противник. Не иначе офицер. Даже в тумане кавалер понял, что враг двигается к нему навстречу без наголенников. Волков уже знал, как будет его убивать. Нет. Он не даст ему убежать, как арбалетчикам.

Отведя меч назад и вниз, чуть выставив вперед левую руку для защиты, кавалер шел на врага. А тот убегать не собирался и, замахнувшись каким-то оружием, также направился к кавалеру. Что у него за оружие, Волков в тумане разглядеть не мог. Он видел, что враг держит его одной рукой. И что бы там ни было: клевец, топор, молот или тесак – это было одноручным оружием и не представляло для опытного бойца в отличной броне большой опасности. Даже если враг ударит первым, то Волков примет его удар на левую руку, на наручи и отличную перчатку. А потом он нашинкует ему незащищенную левую ногу.

А враг вдруг кинулся на него со всей возможной быстротой и нанес удар. Бил он предсказуемо – в шлем. Кавалер, как и планировал, выставил руку, закрыл шлем от удара, оружие врага налетело на его крепкую руку в отличной броне… и… стало темно. И из этой тошнотной темноты пришла боль. Боль в левой части головы. Там, за ухом, даже ближе к шее появилась и росла боль. Острая боль, которую дополнял тонкий и нудный звон.

Кавалер не помнил, как упал на колено, он даже не понимал, что стоит на колене. Чисто машинально, сам того не понимая, он отмахнулся мечом, задев что-то. Потом махнул еще раз. И получил еще один удар, на этот раз, слава богу, не по шлему, а по левому наплечнику и горжету. Только тут он стал приходить в себя.

Волков почти ничего не видел: шлем от удара чуть сдвинулся, подшлемник съехал, закрыв обзор, да еще и дышать мешал. Кавалер открыл забрало и буквально одним глазом увидал ногу. Крепкую левую ногу в крепком башмаке, что упиралась в речной песок. Не думая ни секунды, он нанес удар – короткий, секущий – по икре, по мощной и твердой от напряжения икре, и тут же еще один, и еще. Нет ничего страшнее для открытой плоти, чем острый, как бритва, меч. Даже если удары не размашисты, а коротки и слабы, все равно благородное оружие оставляет страшные раны. Три расползающиеся в коже дыры изливались потоками крови.

Враг стал убегать, медленно, но побежал, поганый еретик, припадая на свою растерзанную ногу, иногда так сильно, что чуть не приседал на ней. И одним глазом кавалер видел, как за ним топает огромными сапожищами с железными вставками Увалень. Гигант догоняет плохо бегущего, вихляющегося на бегу врага и абсолютно глупо, неумело бьет в спину алебардой. Рубит прямо в кирасу, без всякой надежды пробить ее. Но враг не смог устоять, полетел лицом на песок, и Увалень стал его рубить, бить сильно, но все так же неточно.

– Ноги! – заорал Волков через сбившийся на лицо подшлемник. – Ноги ему руби, болван!

Ни одного слова до Увальня, конечно, не долетело, но, кажется, он и сам справился. Тяжеленные удары большой алебарды кромсали и ломали доспехи вместе с костями горца. Волков попытался поправить шлем, но сильная боль пронзила затылок и шею за левым ухом. Боль была глубока и уходила внутрь его, словно шла острым шилом вдоль хребта до самой поясницы.

Головы не поднять, спину не выгнуть. Он, казалось, задыхался, и не только оттого, что сбившийся подшлемник закрывал ему рот, он просто не мог вздохнуть всей грудью. Как будто не умел этого делать. Волков бросил меч, сбросил перчатки и попытался непослушными пальцами найти застежки шлема.

И тут его в спину сильно толкнули, он едва не упал, мимо него прошли ноги. И опять его толкнули, вдавили в песок его перчатку, снова толкнули, наступили ему на меч, опять толкнули. Это прошли ряды его солдат. Они прошли, толкая и топча его, даже если и знали, что это он. Таков устав: никто не имел права останавливаться в строю. Нет такой причины, которая дозволила бы солдату остановиться во время движения в строю.

– Шаг! Шаг! Шаг! – мерно кричат сержанты, раз барабана нет.

И солдаты ровными рядами идут дальше.

А вот Увальню не было нужды шагать. Он кинулся к Волкову, протискиваясь сквозь ряды солдат и повторяя:

– Пропустите, я к кавалеру! Пропустите! Он ранен, кажется, пропустите.

– Шлем! – хрипел Волков. – Помоги… Шлем.

– Сейчас, господин, сейчас! – Увалень стал своими толстыми пальцами ковыряться в застежках, приговаривая: – Сейчас. Я сейчас.