Текст книги "Дежурный по ночи"

 
По широкой дуге над Москвой
под лосось и «Шампань» в бизнес-классе,
облака, турбулентности сквозь…
 
 
Но и тут нет прямой трассы к Асам.
 
 
Совершенствуясь в чувстве земли,
наблюдая величие неба,
где б ещё заработать мне сплин
от того, судьба – не нелепость?
 
 
В примирение дан минибар,
и другие попытки забыться.
Подшофе мне и Ас – панибрат
(даже та[15]15
  ass (англ., амер.) – задница (ругательн).


[Закрыть], на которой сидится).
 
 
И нащупывая точку G
предсказуемо ласковой музы,
небо сквозь, я прорвусь в Геленджик,
и судьбу порву, как грелку тузик.
 

 
Есть Новороссийск сентябре,
есть прочие вещи подавно.
Есть я – здесь. Всё лишнее – бред.
Но ты где?
Ответом подавлен,
по альтернативам ищу
не смежную мне нереальность,
но толку, что я верещу…
(любовь не наступит «орально»).
 
 
У каждого свой паспарту,
которого он и достоин.
Есть порт, а есть люди в порту.
Есть то, что и слова не стоит.
 

 
Арбузы, арбузы, арбузы
и солнце. Сентябрь Тамани.
Объевшись, конфузится муза
(кустов нет – поля). Тарабанить
приходится вдаль.
Вдоль Кубани
 
 
растут рыбаки, чеки риса…
Путь держим в Темрюк, на лиманы.
Камыш в кисти причепурился,
ни облачка – все поломали.
Короч., впечатлений немало.
 
 
Дорога легка (не работа!).
Работа – увы… На обратном
был трактор
с откинутым бортом,
был грязевый кратер…
В парадном
был памятник подвигу ратному.
 

 
Аллея платанов,
а за парапетом
жевать не устала
синь моря – поэта.
 
 
И так вот и эдак
душа шуршит в тёрке.
Сошла этикетка
как громкость в лифтёрке.
 
 
Наверное, глупо
у моря иного
ждать. Росчерком, скупо:
«Я буду здесь снова».
 

 
И я ввязался в глупую игру:
разгадывать бессмысленность прибоя.
Игра игрой, а сердце с перебоем
гоняет бесполезный красный груз.
 
 
Есть: бухта, вечер, радостный маяк
и уяснение: «что больше, то чернее».
Вот одиночество, оно всегда свечнеет,
а всё вокруг – тьма. Тема не моя,
но это – данность.
 
 
Слава Богу, норд
совместно с остом ветер порождает,
и чернота по пяткам угождает
ответом: Бог тобой и ветром горд.
 
 
Мерцает противоположный мыс
загадками. Но разве в том загадка,
что в городе напротив тоже гадко?
Загадка, что есть «я» и что нет «мы».
 
 
И можно спорить, но разгадки нет.
И южноночье этим краеативно.
Прозрел, хоть и темно: у всех противник
один. Но вовсе не один конец.
 

 
Глубокие южные ночи
бездонностью даже пугают,
реальность в них есть, но другая.
И это, вообще-то, не очень.
 
 
В особенности, если ветер
нагонит шторм, мрачный и свежий.
Ребята, со штормом я вежлив,
но ночь – это жуткая стерва.
 
 
Она безобразную пену
откуда-то резко швыряет.
Реальность свою тут теряешь,
и утро вдруг не непременно.
 

 
У меня есть ровно: синий вечер
и всесильность незнакомки Блока,
да Новороссийск под ноги мечет
набережные, сентябрь и флоксы.
 
 
У меня нет противопоставить
ничего им из традиционных
мер защиты.
Вечность нас листает,
словно ноты – звук Иерихона.
 
 
У меня был повод верить в чудо,
только чудо – это ведь не повод
верить в будущее.
Море чутко
мой лизнуло нервов жёсткий провод.
 
 
И меня не хватит.
Всех не хватит,
чтоб на всё. Но вряд ли променяю
вечер, Блока…
Я – поэт на вахте.
И живу о том, что у меня есть.
 

 
В бирюзовой воде,
эхолот знает, где
обнаруживается фарватер,
но портовый буксир
знает дно, как таксист
знает город. Ему места хватит
провести, протолкать.
И не нужен локатор.
И кэп преспокойно мне травит
байки. Карта лежит,
а на ней миражи
(затонувших здесь много на траверзе).
 
 
С моря Новороссийск
невелик. Но спроси,
и любой о Победе расскажет.
Город славен не тем,
что других нет здесь тем,
но я снял бы (привычно) фуражу.
 
 
Капитан, ну так что?
К пирсу? Кажется, шторм
намечается, ветер свежеет.
Но седой мариман
улыбнулся: «Что нам
кучка баллов? Есть крестик на шее!»
 
 
Этих странных парней
не загнать в дом. Им нет
на земле места. Молча биноклем
тоже буду искать,
что такое «тоска»
под свист ветра и чаячьи вопли.
 

 
Юг, горы, дольмены,
шуршат водопады.
И вам непременно
суют, что не надо:
магнит сувенирный,
орешки под мёдом,
дельфин парафиновый…
 
 
Стёрши подмётки,
по каменным тропам
я, кажется, понял,
что мир не испортить
деньгам, чтоб им лопнуть.
 
 
Уйдём мы: другие
на этих же камнях
споют те же гимны.
Дольмены – рука мне.
 

 
Алкоголь выключает мозг.
Иногда это очень нужно,
если сделал больше, чем мог,
получив меньше, чем…
 
 
В нужник
отправляя слова и
не слова, но что там с ними,
разум мне говорит: «Валим!»
Пробу с вечера с ним снимем.
 
 
По чуть-чуть, по чуть-чуть, и вот
мыслей нет, а инстинкт в фаворе.
Выгнать всех и не всех вон
и ответить в мобильник: «Я в море».
 

 
Ползти по дну новороссийской бухты
в компании подводных диверсантов
весьма и даже очень как бы ух ты, —
авансовый подарок деда Санты.
 
 
А дно как дно. Ну что там я не видел?
Рапаны, водоросли, стайки рыбок,
но погружение – кайф в чистом виде,
сам факт нирваны под водой (пусть не Карибы).
 
 
Пдссники[17]17
  ПДСС (пэдээсэс) – подводные диверсионные силы и средства. ОБ ПДСС – отряд борьбы с ПДСС. Пдссники – обиходное название парней из этих отрядов.


[Закрыть] – простые парни,
отчаянные смельчаки, фанаты,
элита…
Костерок под звук гитарный
на одиноком пляже… странновато!
 
 
А им везде как дома.
Чайки дико
прислушиваются – кто тут к ним в гости?..
Пусть я не много ведаю гитиков[18]18
  парафраз выражения «Наука умеет много гитик»


[Закрыть],
но знаю: это было счастье в горсти.
 

 
Под ветвями южной акации
себя разбираю на фракции.
Ночь, осень мне в помощь.
На фоне потока гуляющих
естественность выглядит лающе.
Шашлык ем и овощ.
 
 
Подсветка, таинственность радуют,
слегка камуфлируя гадости.
И вот ведь в чём дело:
под сук креативное пение
и поп-кобелей мысли вспенятся
о некоей леди,
 
 
и двину вдаль трассой фонтанною
усаженной, вроде, платанами
на поиск нелепый.
До жути тупое занятие.
Но дома лишь простынь помятая…
Текст – вечера слепок.
 

 
Синь, перевалы и пасеки,
горы – в пруду головастики,
а я и вовсе уж масенький.
 
 
Пусть тут побыл маловастенько,
драйва впитал – ничего себе!
Если сложить впечатления,
выйдет гора.
Море осенью,
пусто, как кепка без Ленина.
 
 
Скучно желтеют акации,
оползнями склоны морщатся…
Кажется… да нет, не кажется (!):
осень – у лета уборщица.
 

 
Хо-ро-шо!
Часы – как пыль в часах, – порошок.
Проблемы – пустота
в порошке.
 
 
Мне – в самолёт осталось.
В башке
нет ничего. Сплошной
Геленджик,
и море до тошнот.
В небо – вжик!
Над морем пируэт,
и в Москву.
 
 
Спирт счастью конгруэнтен.
Рискну
напиться для уве —
ренности,
тоске сказать «привет»…
 
 
Не достиг
как ни старался ста —
дии «фарс».
Бог самолёт достал —
дротик в дартс.
 

* * *

 
В каждую из точек жизни рад
факту замечательности жизни,
даже в понедельники с утра,
даже если далеко мой ближний.
 

* * *

 
Что может быть лучше,
когда жарят мясо
на правильных углях для вас,
а запах выкручивает
лихо язву!
И – сквер, вечер.
Чудная власть.
 

* * *

 
:D Ох, не нравится мне запах постели, пере —
стеленной чужой женщиной (горничн.).
 

* * *

 
Быть – не противно, а жить – приятно.
 

* * *

 
:D «…За счёт методического мастерства и
скрытых резервов человеческого организма
он смог уместить мотивированный, развер —
нутый ответ в одно краткое слово и жест,
отрицательно интерпретирующие позицию
оппонента.»
 

 
«Девятнадцать-девятнадцать».
Льдинками по фюзеляжу,
будто шайбами – канадцы.
Свет – Амбер (как у Желязны).
 
 
Свет-янтарь течёт медово
на закате с борта на борт.
Капитан – пилот бедовый.
Аэробус со всем скарбом
 
 
на столицу мчится.
Мчится
вместе с нами ночь туда же.
Обожаю верить в числа
(успокаивает даже).
 
 
Убеждает как-то, чем-то.
Ерунда, да вот поди ж ты…
 
 
Будто дыню из Чимкента,
смерть мы выбираем трижды.
 

Падаван
Стихографии на память, часть вторая

 
С «веточки» на «веточку»,
запредельно засветло,
из метро, да в Азию
еду.
 
 
КвазиСветочем
лампы электрически
на полёт напутствуют —
солнцу, брату шустрому,
взять привет лирический.
 
 
Передам, конечно же.
Вам с ним ведь не встретиться…
И колёса вертятся.
Спит напротив женщина.
 

 
Орластый, гербастый,
даю красный паспорт.
Таможня встревожена —
та ли там рожа?
Она,
очень, близко
(в нет двести грамм виски).
 
 
Любых пассажиров,
и пьяных и жирных,
к полёту допустят.
С неласковым хрустом
и трудным разбегом
сигарная зебра
воткнётся под облак
кинжалоподобно…
Не важно, что в Гизе,
летим-то в Киргизию.
 

 
На высоте семь тысяч метров
отведать мягкий «Баллантайз»
и сёмгу в упаковке термо…
А что, вы думали?
Летать
 
 
так это только взлёт с посадкой?!
Отнюдь.
Похожий на метро,
вагон людей, сопящих сладко,
потребует особый троп
 
 
для авиаассоциаций,
от алкоголя плоских, как
юмор в слове «обоссаться»
(интерпретация легка).
 
 
По самолёту бродят слухи:
дано не каждому летать…
Не правда (дёрну слухам усик)!
И дёрну рюмку «Баллантайз».
 

 
Старенький «Порш»,
ресторанчик на сваях…
Скушав шорпо,
в азиатских «Гавайях»,
понял, что снег
на вершинах в округе —
есть форма гнева
буддийской супруги
на мужа. Но
достаётся всем. Даже
лишним. Женой
управлять всем нам страшно.
 

 
Лица киргизов спокойны, как горы,
горы спокойны, как лица киргизов —
вот азиатская невозмутимость!
 
 
Им наплевать, сколько в церкви кагора,
сколько в войну излохмачено кирзы.
Трудно придумать им – действовать – стимул.
 
 
Но я надеюсь, что кое-что понял:
вечности мы не нужны, как ни пыжься…
понял, что понял я это не первым.
 
 
Экстренно выздоровев, я не болен
слишком уж частым сжиманием мышцы
слева в груди.
Звёзды – овцы на ферме.
 

* * *

 
Придумал пытку для поэта —
прослушивание попсы.
По фибрам выступает сыпь:
какой кошмар они там лепят!
 

* * *

 
Прошу меня не подъяблывать.
 

* * *

 
– У них вера крепкая. Поэтому ходят в хиджабах
и ненавидят «иных»…
– Да нет же… Просто у них крепкие (а точнее же —
стокие) традиции. Но важно знать: вера – от Бога,
а традиции – от людей («Там, где расплодились
ортодоксы, жизнь обычно очень тяжела»).
 

 
Чтобы не казаться слишком маленьким,
поневоле задираешь голову.
Осень оседлала пики пламенно, —
у неё в горах высоких логово.
 
 
У неё в гостях сломаю шею я,
но так и останусь мелким. Значится
чтобы быть другим, себе внушения
не достаточно.
Хорош дурачиться.
 
 
Всё равно не покорить великое.
«Здесь был Вася» мало альпинистского.
 
 
Перед мощью ветра быть былинками,
выпрямляясь, – вот победа низкого.
 

 
Там, где земля – дыбом вверх,
там, где ослов красят в зебру[20]20
  Истинная правда, сам видел.


[Закрыть],
стих лезет в душу, как кхмер
сердце ребёнка не резал.
 
 
Час фантастически мал,
день запредельно секунден,
чтоб осознать:
время – хлам,
главное – горы и люди.
 
 
Люди и горы творят
нас,
нашу цветность и сущность.
Нами себя повторял
Бог в наслаждении сущим.
 
 
Всё, что ты видел, узнал, —
будто с гранаты чеку снять…
Мы – Его память в узлах,
часть, миллиардное чувство.
 

 
Возничий[21]21
  Созвездие.


[Закрыть], зацепившись за хребет,
гнал стадо лунно-снежных исполинов.
Казалось, будто вижу Эльберет
своей духовной – вечной – половиной.
Ысык-ата[22]22
  Горная река и одноименное ущелье с санаторием.


[Закрыть] термальною водой
гремела,
возмущалась,
объясняла,
что жить днём и в толпе людей – не то,
что жить в кристально-ясной ночи скальной.
 
 
Юпитер и Луна не серебром,
а горним светом выдавали шамбал
(их в мире не одна).
 
 
И счастьев сброд
мне неуверенно о мелком шамкал.
 
 
Как знать, быть может в эре октября
я обнаружил в небе твердь земную,
а на земле – небесную.
Набряк
ночной глаз Бога, ясность знаменуя.
 

 
Дремлет стадо седых исполинов,
облаками укрывшись от взглядов.
Я бы лёг у подножия рядом…
только им всё равно, что там «я бы»,
до меня им, как мне до Берлина.
 
 
Для того чтоб понять горы надо
их увидеть, а дальше – пропащим —
думать.
Места им нет в настоящем…
только в вечном.
А я, как и пращур,
успокоюсь, придумав смысл в данном.
 

 
Километровые грубые скалы —
лучшее место для самоубийцы:
в вечное в вечном о вечное жалко
шлёпнуться лужицей, вечным напиться.
 
 
Жёсткая сверхкрасота мегамощи
уничтожает достойность карнизов
для суицида.
И нравится очень
гордая невозмутимость киргизов.
 

 
Передвижной киргизский банк мычал,
смеркалось.
Луна желтющая, как алыча,
цвела над трассой в кучах кала.
А вы видали пробку из коров?
Почти что
час пик по-азиатски.
Вечеров
иных люблю я золотишко.
 
 
Мальчишка, но считаю – человек
достоин
быть не какашкой на солончаке,
а…
Сколько литр смысла стоит?
 

 
Дордой, Бишкек, Манас,
кымыз и Иссык-Куль
дорогой мимо нас
промчались, вроде пуль.
 
 
Работа такова,
что больше не успеть,
чем написать о вас…
а надо бы ведь – спеть!
 
 
Увы и ах.
Не мне.
Но буду помнить о
баклажке на ремне,
о тишине, не то…
о ночи между звёзд,
встающих подо мной…
киргиза, что нас вёз
и вёл в горах.
Темно.
 

 
И здесь часами можно ни о чём
молчать, не понимая мощи далей,
её природы.
Мудрость?
Да едва ли, —
и идиот ведь ляпнет: «Так… нич-чё»…
 
 
Но шансов больше здесь, что с гор сойдёт
(кому-то – никогда, кому-то – утром),
как ледниковая река, к нам мудрость.
Мне не судьба, – я редкий визитёр.
 

 
Вкусней воды, чем в горных водопадах…
нет, не встречал.
Мои какие годы?!
Падаваном
опять начать
 
 
наверно, надо, раз так и не понял
сакральный вкус.
Послушником, пустым, на бедном пони
сюда вернусь.
 
 
В саду вершин, цветущих ясно-белым,
непостижим
ответ на: «Почему мне засвербело
в саду пожить?!»
 
 
На шелковом пути усталый Будда
застыл в скале
рисунком, а века на нём как пудра,
пыль лет.
 
 
Устроюсь рядом – надышаться пылью…
А воздух чист,
как будто нет его.
Кымыз кобылий
в мозгу стучит
хмельной усталостью.
 
 
В небесной тверди
ледник ползёт…
Я вижу это, – пару сантиметров…
и пыль на всём.
 
 
Похоже, чуть задумался.
Подвижность
восстановив,
вернусь в себя другим: предвижу.
Спасибо, Визави.
 

 
Экскурсии и достопримечательности,
вкус Азии, застрявший, как рефрен, в баш —
ке…
 
 
Уже на завтра есть билет мне чартерный, а
меня не захотел принять ата-Бишкек[23]23
  ата – отец (кирг.)


[Закрыть].
 
 
Что тут ещё?
Сверкая, как подштанниками,
душою заскорузлой, понимать восток —
как всё равно – звездою, с неба стащенною,
изображать восторг.
 

 
Обычно плохо пишутся стихи
нормальные, когда поют гормоны.
А те, что пишутся, как кофе с кардамоном,
ужасны. Мы к прекрасному глухи
 
 
в период боя со своим же телом.
И пошлость лезет в каждую строку.
Я с ней борюсь, как с жертвой – каракурт,
но кто тут жертва…
 
 
Снова пожелтело,
столица чьей-то родины – Бишкек
шумит, смеётся…
 
 
А вот я скучаю, —
к любимой, к детям…
Пошло?
Удручает,
но рифмой я её убью – в прыжке.
 

Левша и Крым
Стихографии на память, часть третья

 
Шереметьево, мать его, город есть.
Отмечаю, причем как-то с гордостью.
Но вокруг нет людей, – иллюзорности
а не лица.
Всем в небо ведь скоро въезд.
 

 
Полгода не держал в руках гитары,
и от меня почти отвыкла Музыка.
Ухаживания и нотки-бусинки
мне не помогут (как штаны кентавру).
 
 
Дублёр земли – страна за облаками,
просторами белея исполинскими,
сподобила на песню.
Но над «липецком»
гитар не выдают.
В бумагу, камень
и ножницы играю с запредельным
на щелбаны.
Лоб багровеет шишками
(мухлюет высота).
Семь тысяч – лишние
мне метры, чтобы петь, но что поделать.
 
 
Визжат, достав аж до печёнок, дети,
соседи умываются салфетками…:
все признаки убийства Музы детками,
хотя оно конечно…
Живы, леди?!
 
 
Благодарю за то, что живы.
Значит
поберегу лоб, и к вам в рабство – ссылочным.
На каждой стюардессе взглядом – лысочку
(не мне заканчивать, не я флирт начал).
 
 
Под креслом запасной флакон текилы
(со мною, Муза, вы не заскучаете).
За бортом облака. Налить, курчавые?
Ба! Виски развалился рядом в килте.
 
 
Коктейль гремит рифмоидными льдами…
 
 
Здорово, Крым!
Я – с песней, ты – с фанфарами,
и оба без гитары.
Сарафанные,
и Музыка, и Муза, – где ж вы, дамы?
 

 
Мы похожи на деревья,
только без коры:
не растём в чужих деревнях.
 
 
Здравствуй, древний Крым.
 
 
Да.
Тебе совсем чужой, но
хочешь, на пари,
обменять нас могут жены.
 
 
На из Дьюти-фри
бесполезной безделушку —
душу без купюр
(денег нет, а на полушку
лучше не куплю).
 
 
Всё равно я не заметил,
что сквозь жизни сталь
ты во мне, как август в лете, —
в осень – прорастал.
 
 
Сколько в сердцевине гнили —
дай, не забери
(для своих я – сейф, могила)…
 
 
К чёрту Дьюти-фри (!)
души ведь – не сувениры.
Может вирус тут,
раз они, как дезертиры,
побывав здесь, больше мирно
дома не растут?
 

Если идти в тротуаре вдоль треска цикад,

бликующий свет фонарей в можжевеловых

комьях почти разлагается на жизнь и над-

жизнь, там где жабры у чуда шевелятся.

Что остаётся?

Поддаться сверхсмыслу «життя»,

и двигаться, сказкою повелеваемым.

Что из того, что меняя столицы шутя,

я никогда не куплю в счастье флаеры?

Если раздраить всю душу и руки взять в ширь,

то лапы платанов мне ласково пальцев касаются.

Ахтунг! Не сдаться ли звёздам?

На месте левши

самое то… заберите, красавицы!

 
Жахнув триста граммов граппы,
(итальянский способ чачи)
сам в себя я буду драпать.
 
 
Чертит чайка пляж по-рачьи.
 
 
Рядом с сердцем надпись «stop-in»
татуирую, сдаваясь
чуду с кличкой Севастополь
с именем «Прощай, Гавайи».
 
 
С широченного балкона
наблюдаю в Херсонесе
храм,
закат,
корабль… —
икону
для творца.
 
 
Вдали Лох Несси,
вероятно, мутит море.
Вероятно я романтик,
раз в банальном прёт tumorrou.
 
 
Раз-меняю мир на «анти».
 
 
Побеждённый алкоголем
разум не сдаётся сразу,
и вставлю в веки колья,
фаршируясь сном, как зраза.
 
 
Путешествуя по Крыму,
понимаю – повезло мне,
понимаю древних римлян, —
тоже смаком Крыма сломлен.
 

Шутка

 
«Прокачав» ситуацию многих,
полагаю возможным сказать, что
безобразно красивые ноги
нам вкусны, как для дам: парус…
мачты…
 
 
Ерунда вроде, но жуть текилы
в сочетании с суперногами,
как холодное для некрофила,
отрицает статут моногимии.
 

Полушутка

 
Любовь – прекрасная химия,
заметно не хуже водки.
Обычно мы с ними спим тихими…
но требуется доводка:
точней, их микс, сочетание.
Вот этот коктейль – не игрушки!
Когда важны лишь очертания
и… муж, объедающий груши.
 

Не шутка

 
Об иезуитской морали,
стирающей цивилизацию
из белых людей, не для санкции,
«пошла вон» сказать не пора ли?
Смотрите: нас меньше и меньше.
В природе всегда размножаются,
где место свободно.
Бог, жалюзи,
и прочие блага нам брешут,
что мы, растакие сякие,
способны и (вроде бы) выживем.
Не факт… Азиаты нас вышибут.
Подумай, – кто прав.
Мысль подкинуть?
 

 
Как ни выйду на балкон, весь в трусах,
удивительная моря краса
благолепно навалилась на Крым,
как маньяк на жертву
(но без искры —
утомилась).
Бирюзовой – жара
мёдом сверху, можно ложками жрать.
Выручает кондици-свет-онер,
но не факт.
 
 
И можно бы постройнеть,
да беда: ведь в безобразный июль
спасу нет от разных бабуль,
продающих абрикос, вишню, дынь
тонны.
В сверхсоблазне мы не тверды,
как в стихах в багровый закат
(здесь, похоже, романтический ад).
 
 
Непременный парус сдастся мне в плен,
чтоб увековечить мыс Фиолент,
прочие названия «романтик».
На балконе в неглиже всяк в чести.
 

 
Горы, море….
кто тут главный?
Нефиг спорить:
Балаклава!
Едем аж на
«Васили»
(имя пляжа
веселит).
 
 
Обезьянка —
лестница, и:
волны,
пьянка,
дно мерцает,
чешуёй бле —
стит кефаль,
ё-моё, блин,
яркий файл!..
 
 
Всё запомнить
невозможно,
есть виновик:
мозг-таможня.
Не пускает
в душу мне
цвет, бриз, камни —
лучшее
(только в виде
фотографий).
Я в обиде, —
глупый трафик!
Но однажды,
пусть во сне,
Крым-мираж
придёт синеть.
 

 
Лучи в воде наискосочек копьями,
а между ними рыбки.
Ресторан
гурманам дайва.
Солнце тоже мокрое,
Христом в его лучах свечусь… (пора?)
 
 
Здесь мысли все обычно необычные
не «так как потому что», а «из-за».
По каменюкам спят бычки набычены,
слеза, а не вода (чей штамп слизал?).
 
 
Быть в состоянии стоять подвешенным…
а как иначе о таком писать?
У копий достигают дна навершия.
До дна семь метров.
Я на дне.
Версаль
в сравнении с подобным – забегаловка,
пусть с общепринятым иду вразрез.
Копьё достигло цели – в сердце…
Ладанку
затарю в древнем храме Херсонес.
 

12-15.07.12

Амурские брызги
Стихографии на память, часть очередная

 
Мне опять подфартило по-барски —
улетаю сегодня в Хабаровск.
Заблудилась там молодость parce que
не уверен – найти, попытаюсь,
так как молодостей старых стаи,
как монеток, упавших на аверс.
 
 
Их теряют, но не подбирают,
даже если в подъезде ограбят,
даже если пропала вторая.
 
 
Красный аэроэкспресс увозит
пассажиров с котомками гроздья,
в середине – я, светел, серьёзен.
 
 
Шереметьево, в сущности, двери,
а вот в будущее ли – проверить
стоит (слишком уж прошлым тут веет).
 

 
По локсодромии[24]24
  локсодромия – кривая, пересекающая все меридианы под постоянным углом, равным курсу корабля (самолета).


[Закрыть]
сквозь ночь
под коньячок
из «пластика»
лететь. В огромной
булочной
идёт учёт
туч, – классика!
 
 
И, то ли тучи,
то ли хмель,
долголетенье
то ли, но
таким летучим
на земле
я не был. Тень
на столике
 
 
от расшалившейся
луны
и двигатели
шумные
вписали лишние
нули,
мне выкатив
минувшее.
 
 
И настоящие
стихи
летают рядом
стайками,
а я их – в ящик
слов, в хитин…
 
 
М-да.
Не дель арте[25]25
  дель арте (dell›arte) – комедия масок.


[Закрыть]…
Сталкером
себя здесь чувствую.
Ещё б!
Места поту —
сторонние,
да звёзды чёрствые
трущоб
эолов – грустных
ронинов[26]26
  ронин – свободный воин, потерявший покровительство сюзерена (яп.).


[Закрыть].
 
 
Но я же не один
из них,
скорей – охотник.
Прячутся
и пляшут: «Не дадим
казнить
в банальность!»…
 
 
……………………….
 
 
На горячее
живое редко
подают.
И вовсе нет —
в поэзии.
Талант – не ректор,
опыт юн…
 
 
Встаю к стене
рецензии:
расстреливайте за
поток
байды не полу —
чившейся!
 
 
Коньяк слизав
с букв между строк,
зову глаголы
«Чивасом»[27]27
  Чивас – очень неплохой, уверяю вас, сорт виски.


[Закрыть].
 

 
На мошкариных берегах отца-Амура
не изменилось ничего.
И я, пожалуй.
Китай, кета, Биробиджан, культура
употребления ханжи в деревнях жалких.
 
 
Перелетания сюда не актуальны
из-за природы.
Из-за сослуживцев, разве.
Жизнь повторить нам вряд ли – натурально,
но попытаться – дразнит.
 
 
Часов для акклиматизации не много,
и поутру спишь, ни шиша не понимая,
припоминая закоулки чумового
служенья Родине.
А это всех ломает.
 
 
Безотносительно, но хорошо, и точка.
Что до других, то «развелся-женился-спился»…
А вот надёжные – надёжны:
в небе кочет,
седющий боцман,
мой ПСКР[28]28
  ПСКР – пограничный сторожевой корабль.


[Закрыть] у пирса.