Текст книги "Дежурный по ночи"

Возможность есть

 
А если устанет мой стих
от шею натёршей рутины
и станет вальяжный и стильный,
но пуст, как тот свет (Бог, прости),
то буду ли я каплю прав,
когда от себя пририсую
усы упомянутым всуе
и музу создам из ребра (?),
и, сделав рутине «козу»,
один по Земле полетаю…
 
 
Мне рейс – в никуда – Alitalia
и – нового.
И – кнопку zoom,
которой приближу…
Точней
приближусь я сам к свежим, ярким
эмоциям, как к шхуне Кракен,
и выжму строку посочней.
 
 
Мечтаю, мечта… а пока
усы сохраняю в запасе
(ведь шаг в безвозвратность опасен),
таская стих по кабакам.
 

Плата за падение вверх

 
Гуляя по асфальту и апрелю,
гуляю взглядом в поисках хоть строчки.
Противный дождь подсказывает перлы,
дрянь, между прочим.
 
 
А что с него(?) – он главный в половодье,
когда вода аж в душу протекает,
и воду хочется разбавить водкой
да чушью телекамер.
 
 
Когда я стал традиционно мрачным,
поэтом, нелюдимо-скрытным?
Весна красавицами в грудь хирачит,
не улыбайся – рыкнут.
 
 
Бетоноджунгли.
Жертва ли, охотник —
как знать.
Но однозначно – лирик.
Сканируя эпоху эхолотом,
забыл про клиренс,
и, зацепив бордюр (а не поребрик))),
вдруг нахожу искомые идеи
в глазах прохожих, как, наверно, Рембрандт —
в изгибе тела.
 
 
Оказывается, всё очень просто:
ведь вверх всегда больнее падать,
и лирику, не вышедшему «ростом»,
дешевле плата.
 
 
А плата будет.
Кто берёт борзыми,
девицы – всем материальным…
Но мне тариф в стихах незыблем:
артериальной.
 
 
И жду, а кто решится на убийство,
и лихорадочно кропаю
на коже ночи, черноты нубийской,
о том, что дождь прокапал.
 

Гастарбайтер поэзии

 
Милые люди, куда же вы лезете,
как алкоголик к насиженной стойке?!
 
 
Я не поэт, а работник поэзии,
не архитектор – рабочий на стройке,
невелики у меня полномочия,
но отличить, кто из вас не строитель
и не пустить всё ж могу.
 
 
За обмоченным
вами забором в поэты стоите?
Стойте,
стучитесь,
ругайтесь, – пожалуйста!
Главное, чтоб в небоскрёб не проникли.
А просочился, тогда уж не жалуйся,
если с балкона тобой в толпу кинут.
 
 
Свойство толпы – разрывать. Безопасностью
сам пренебрёг.
А тебе говорили:
строят – великие, лезут – напрасные…
Шел бы домой, – щи жена наварила.
 

Наивное величие

 
Девица уродилась – ах! —
великой. О её скрижалях
толп стонала, но в глазах
у Жизни колыхалась жалость:
 
 
последствия её стихов
ведь наблюдались повсеместно
(прекрасной пустоты восход
взрывается с реальным треском).
 
 
Талант – есть волк, а не овца,
но юность редко с правдой в паре…
иметь возможности писать —
ещё не право.
 

Склоняя «весну»

 
Весна вползала.
Люди рифмы стригли,
облагораживаясь, но один аскет
молчал, с зимой прощался.
И, как гири,
на каждом пальце музыканта – по тоске.
 
 
Весной романсы слишком полуголы
и неприличны.
Зная это, гитарист
прикрыл квартиру грустью лопуховой
и спрятался в мечты, как от любви старик.
 
 
Весне препятствия чинить нелепо.
Судья-любовь её противникам «туше»
всегда кричит.
Сыграл блюз парень бледный…
на каждой ноте распустилось по душе.
 

Перечитывая

 
Есть фразы, громыхающие словно жесть
(ещё бы!):
«квартира состояла в третьем этаже…»
хрущобы.
 
 
Есть люди, изменяющие сектора
культуры,
а есть – сама культура… но о них орать
бы – дурно.
 
 
Есть вещи, понимание которых не
возможно
(точнее многим разглядеть их в барахле
сверхсложно).
 
 
Нет, видимо, иных путей иначе как…
Помилуй,
да мне ли знать, листов пусть сотни исчеркал?!..
Рассвет-фламинго
 
 
врывается в означенный этаж.
И как
стамеской
срубает ерунду с души, и не играет,
Достоевский.
 

Часть

 
Не лежит вдруг душа к писанине,
так как тело, болея, лежит
бестолково, как на пианино
пыль, а значит хозяин – не жив,
 
 
пусть не мёртв, но растение тоже
«как бы живо».
Мне тело – постель
духа, тонешь в ней, тонешь,
а мечты выцветает пастель…
а дорога без нас умирает,
зарастая дремучим быльём…
Писанина?! Нет! Жизнь, часть вторая —
основная.
Но прерван полёт.
 

Парусина

 
Для тех, кто многое прочёл,
ткань мира чересчур истончена.
Они, как Родина, – ничьё,
они уже – первоисточники.
 
 
Я не хотел бы стать таким:
академическим, не понятым,
ведь книге пыльно между книг.
Их доставать, чихая тонером,
 
 
достанется, скорей всего,
из будущего, но такому же.
Он будет нуден, баб-ягов…
А мне бы, фал продёрнув в коуши,
 
 
дышать свободой не спеша,
грот на ветра её натягивая.
Ткань мира не прочна.
Но ша!
Порвать её дано не всякому…
 

Пронесло

 
Включаю режим тишины,
и велеречивый мой спич
заткнулся, поджав хвост, как шпиц.
И музы мои взбешены…
 
 
Но только не все.
Есть одна,
царица познания. Ей
склонюсь, ей поправлю сандалии.
Дом.
Гулко и тихо (фойе?).
 
 
Достало уже говорить.
Мы люди, и даже сэр Брайль
помог нам болтать, – не творить.
Мы сами себя обобрали.
 
 
Научно-технические
прорывы используют на…
на что?
Стол.
Гудит СВЧ.
Блокнот и страниц белизна —
приправой к обеду.
Писать —
есть способ беседы с собой.
Пишу, как восставший сипай
стрелял, как горняк рыл забой:
всласть, самозабвенно, навзрыд…
 
 
Но только у них – цель, а мне,
как террористический взрыв,
бесцельно всегда пламенеть.
 
 
…………………………………
 
 
Печь и телефонный звонок
пиликнут почти в унисон,
и чайник парит заварной.
Пью чай…
говорю…
пронесло.
 

«Печать офсетная»

 
В моей голове вероятно когда-то
гулять будет ветер свободно и вольно.
Конечно же не назову точной даты,
но точно – тогда мне всё будет не больно.
 
 
В войну наплевать, что суп был переперчен.
Я не перебежчик, но часто воюю.
А ветер гульнёт, если высохнет череп,
сквозь дырку во лбу.
 
 
Разнесут птицы в клюве
органику мыслей по гнёздам с птенцами.
Надеюсь, им это поможет подняться
не только над миром (летать смогут сами),
но и в эволюции, от трепанаций.
 
 
Не думаю, что вопли «О, бедный Йорик!»
помогут всем йорикам.
Дело не в этом,
а в ветре, гуляющем по коридорам
пустот, где поэта дух дал жизнь офсетам.
 

Заусенцы

 
А чайник пел,
метелица рычала,
штоф для битья
тостами аж кипел,
но бытия
ни что не облегчало, —
скажите, я
не графоман случайно?
В ответе – перл.
 
 
Ответ, увы,
не малых компетенций,
как солнце для
республики Тувы.
Ответы злят,
и кровь на полотенце
они сулят,
стихи как заусенцы —
срезать и выть.
 

Цацки

 
Перебираю старые стихи,
как дева – цацки,
и улыбаюсь сам себе ехидно:
«Мог ведь!»
Адский
куда-то делся гонор, смелость и
раскрепощённость.
Зато дорогу «к славе» замостил…
Зачем!?
 
 
Прочтённым,
жить дальше скучно, что ни говори.
Святая старость
наивно верит – юность норовит
учиться яро.
 
 
Да чушь, конечно!
Мельком прочитав
чужие бредни,
они спешат жить, память их чиста,
как совесть бедных…
 
 
Прочитанным быть больно, – все равно
перевирают.
Стихи-игрушки, как старьё в ремонт,
перебираю.
 

Пилотопоэты

 
Не читали вы сложных поэтов,
если думаете, что я – трудный.
Пусть.
В основу положим советы
как поэтами нужно орудовать:
возраст – как бы ни главный критерий
(млад и стар – эти все пишут проще);
половина чтут лавры гетеры,
все – хотят бронзоветь ярким росчерком;
наособицу всех категорий
спит талант, вхолостую потрачен
(заслужив зависть, слог-мантикору,
заслужить бы – Читателя…
это к слову).
Осталось добавить, —
даже если не понял, то стоит
похвалить, и достанет забава
слушать, как «Он» великих достоин.
 
 
Вот и всё.
Сложных нет.
Все простые.
К козырьку поднимаю два пальца, —
мне пора штурмовать псевдо выси,
чушь расхлебывая рифмолаптями.
 

Соль

 
«…Листом лавровым я куда-то высох,
но умопомрачителен в супах
и прочих миксах лирики и высей.
Слеза по мне отчаянно скупа.
 
 
Однако ша! Нет без меня любовей
(как винтик, на котором весь мольберт)…».
 
 
И после смерти мы сильней, чем смерть —
не важно, что там Бог нам уготовил.
 
 
Поэт – простая штука. В виде бронзы.
Но сложная – как фактор.
Дохлый бонза,
живущий как-то по чужим мозгам.
 
 
Галактик ночью в небе дребезга
всегда людей тревожит.
Истуканы
по скверам служат в качестве приправ:
стихи пить из граненого стакана,
занюхивая лихо в звёздный шарф,
нащупывая жизнь в районе талий,
прочитанное приняв вперевёрт…
 
 
Жизнь переврёт его. И пусть. Он мёртв…
как для последующих поколений – Сталин.)))
 
 
Щепотки рифм обычно не хватает
в любой любви, когда её листают.
Приходится и классиков читать,
как соль – в котлету.
Как звезду – мечтам.
 

Презентация нелепости

 
Ничего пусть яркого, останутся
дарственные книги, впечатления
от (смешно, но) первой презентации
книги. Выступая в позе лениных,
что-то там вещал я о несбыточном…
 
 
Пытка говорить, но ведь молчание
для поэта даже хуже пыточной.
Вот и прёт, как лорд из англичанина.
 
 
Вот и пишется.
Всё чаще – книгами,
никому не нужными, как прошлое.
Ну и что. Зато теперь есть mik-овы…
тоже «дети», если по-хорошему,
 
 
для чужих (тут – как обычно) лишние.
Книги-люди, люди-книги… Судьбы их
слишком схожи, как рубли наличные,
как попытки их прочесть всем – глупые.
 

Чёртовое

 
Мутное, флуоресцентное,
ватное утро заглядывало,
ценного времени центнеры
мне подарило, расхлябанному.
 
 
Глухо в тумане прошлёпали
прошлое – ошую – будущее.
Я где-то между, под шлёвками.
Здесь хорошо – оба плюшевые.
 
 
Полн кошелёк бестолковостью,
рифмой и проч. бесполезностями.
И есть туман.
И нет колкости,
свойственной утру железному.
 
 
Только вот характеристика
мыслей иная по прочности:
выстрелить умным по листикам,
гнуть бесконечность, как проволочную,
и непрерывно записывать,
тут же слова перечёркивая.
 
 
Хмарь-промокашка в позиции
слева.
Стихов время чёртовое.
 

Карательное

 
Опять проглотив аспартамовое,
и прочий больной цикламат,
скажу Человечности: «Мама, вы
неправы. И дальше – сама».
 
 
Шипит чушь в мозгу. Рифмы дизелями
исходят без смысла на нет.
Ах, как бы сейчас, да пронзительное
дать,
вечностью осатанев!
 
 
Поэт – паразит, рать пинг-понговая.
А нужен суровый Спартак:
гонять мир пинками, как допингами.
Рифмач, жри свой яд-аспартам!
 
 
Попытки, потуги старательные
жизнь вычистит в сборников смерть.
Забвение – мера карательная.
А химия – к смерти десерт.
 
 
Сгниют небоскрёбы фаллические.
Но даже там псевдо-герой
страдать будет дурью величественно
и словом лечить геморрой.
 

Лени поколение

 
В растоптанных тапочках
скрытая сила
уюта и лени, и
счастья, как будто.
Ночь, бабочка, лампочка,
мягкость текстиля…
пришло поколение —
биться не будет.
 
 
Нам хватит и вечного:
хлеба да зрелищ…
Рай для обывателя.
Рай власть имущим.
Чай с мятою перечной
негу ощерил.
 
 
Поэтом повадился
в ад для грядущего.
 
 
Такой же, как все, я, но
всё ж не такой же:
ленивей и мягче…
пусть слышу чуть больше.
Упорство посеяно
где-то. Под кожей
богатства все прячу,
и душу – в подошвы.
 
 
А все откровения —
полная глупость
(какая нелепость – и
мочь, и не делать).
Стихи – мусор. Веником
пыль на полу, пусть
их тьма в моей крепости,
Муза – не леди,
 
 
а просто уборщица.
Приговоренный
за что-то к великому,
мучаюсь мелким.
Карманы топорщатся
счастьем варёным,
раздам всем… Пиликают
вечностью стрелки.
 

Не дано

 
Всё сложно:
мною кто-то срифмовал,
а в результате получилась мелочь
(наверно я – серийный мыловар,
изготовитель вторчермета)…
 
 
К поэзии относится лишь та
художественная литература,
где пальцы превращаются в перста,
её читая. Дура – в дуру.
 
 
Но важен вовсе не высокий слог,
и не порывы душ, а благородность,
приобретаемая и козлом,
как чтения итог.
Всё просто.
 

Повод

 
Когда – ни строчки, когда – хоть вены,
то, может, порча?
Умру, наверно.
Пуст.
Не престижен.
И дохлый – в сумме.
Когда нет жизни, – не значит – умер.
 
 
Что остаётся?
Дышать, наверно.
Топ-лист курьёзов: линч интроверта.
Не-жизнь с не-смертью перемешались,
как с пылью ветер, природы шалость.
 
 
Плясать убогим кто приспособлен?
Летит по Гоби ритм пасадобля,
но кто тореро, а кто бык, сразу
не ясно.
 
 
Первой
лишившись фразы,
взмахну-ка тряпкой, вдруг я – ведущий?
Стишки карябать – не конъюнктурщик.
 
 
Москва-пустыня в людских барханах
(земля настырных, забывших рано
про пыльный ветер).
 
 
Песок и кости.
Здесь музу-стерву пора бы бросить,
но жалко полу-богиню.
Значит
остался повод пожить – в заначке.
 

Миникошмар

 
Запомнился кошмар – не передать, —
среда,
когда я ничего не написал,
вассал
стихов, не вышел на редан.
Вредна,
знать, муза. Впрочем, может я и сам…
 
 
Причина? Кто ж когда её поймёт…
Возьмёт
себе и приключится суета,
не та,
которая ума неймёт, —
дел прёт
поток. Сил нет писать. Устал.
 

«Брадобрей» духа

 
Я брею души.
Но, сдаётся, брею
бездушные завистливые лица:
никто, что характерно, не добреет,
меня читая.
 
 
Надо б застрелиться.
Прислуга.
Не стихов, так эпитафий.
Ведь иногда один, но точный выстрел
даст жизнь десяткам новых биографий,
как стартовый (а мой – последний).
Присно.
 
 
В начале было Слово.
И ему же
в конце быть.
Будет ли читатель —
зависит от меня.
Я брею души…
пока не нужный, но в моей всё власти.
 

Могу

 
Поживши в темноте
поэзии босой,
я перестал быть тем,
кого считал собой.
 
 
Поэзия пьянит,
меняя всех, кто ей
отравлен. И я сник,
безумный книгоед.
 
 
Могу стать, кем хочу,
но… не хочу.
Искра,
стихи,
шаманский чум,
и Некто в мой окрас.
 

Котята

 
Ноябрь, убийца поэтов,
по ним врезал очередями —
дождями.
Стихов силуэты,
как сумеречные бродяги,
не изображали тоскливость,
а были ей
(странное дело,
когда ими цвёл сентябрь льстивый,
что ж я не успел наглядеться?).
 
 
Бездомные, словно котята,
ютятся ко мне по-сиротски
(убили отцов, а жить тянет).
Но всех не спасу, я не Бродский,
не гений.
Не всем тем, что вижу,
смогу дать слова, души, лица.
Стихи, умирая, кисть лижут,
но не ноябрю…
мне – убийце.
 

Тяни-толкай (психодел)

 
Стул оказался жёстким, как беда…
Творить – как будто вечность лбом бодать:
нет сил, но и нельзя никак иначе.
Стол – это современный эшафот.
Гадаю по словам, вспоров живот
себе и грудь. Казнить Бог первым начал.
 
 
Бумага – это выход (он же вход).
Помочь мне невозможно (только вот
сам сомневаюсь, что нужна здесь помощь).
Надмировая боль похожа на
любовницу, когда давно женат.
И через вход, тайком, поправив помочь,
 
 
вытаскиваю параллельный мир,
не в силах пуповину разрубить
(с той стороны «Я – анти» ищет выход).
Своеобразнейший Тяни-Толкай:
нам друг у друга кровь и жизнь лакать.
Стихи – опасный прецедент для психа.
 
 
Но есть момент, что если сохранён
закон энергий, то моё враньё
там у него – что ни на есть, а правда,
и если плохо мне, то хорошо
ему. Пусть оправданий не нашел,
поставлю точку-ключ.
И пыхну «Ватрой».
 

Бумажный ювелир

 
Сминая реальности лист
в словесное оригами
как невероятный стилист,
обласканный всеми богами,
 
 
даёт многомерность, объём
и шарм плоской жизни. Текст собран,
и смысл бриллиантово бьёт
на гранях отточенных образов.
 
 
Поэт – это букв ювелир,
души кропотливый умелец!
Но тонет кораблик в прилив….
бумажным командовать – смелость.
 

О личном

К вопросу о дождях

 
Поскольку выпускник моряцкой бурсы,
смотрю на дождь в окне с теплом, привычно,
и, вспоминая чаек горемычных,
пью, обжигаясь, чай – зелёный мусор.
 
 
Мне сочетания воды с водой приятно видеть,
пусть вам они – безрадостных пропорций.
У стихотворцев на дожди свой процент,
я забираю свой. Эй, там, пошире фитинг!
 
 
Вприкуску к чаю стук колёс по рельсам
обычно хорошо подходит. В этом
я убеждён на фото, старым ФЭДом
когда-то сделанном мне в день апрельский.
 
 
И там есть дождь.
И я в парадной форме,
намокшей, будто бы стоял под сливом…
Но никогда уже лицо счастливей
не будет, ведь там рядом есть твой профиль,
моя любимая.
В окне дождь грустно
мне выдаёт, скрипя листвой, проценты.
Разглаживая взглядом снимок ценный,
пью, обжигаясь, чай – зелёный мусор.
 

Повезло

 
Мне повезло, я присягал одной стране.
Присяга слабых укрепляет, верно(?),
как вера.
Офицеру двух стран скверно
(изменник двух господ всегда слегка «стройней»).
 
 
Мне повезло: граница, дальний гарнизон,
безденежье и перемена власти
способствуют стать мудрым, не горластым,
знай, делай то, что должен, вот и весь резон.
 
 
Мне повезло не защищать зло, подлецов…
хотя теперь я не уверен.
Впрочем
наверно поздно голову морочить?
Но даже им смотрю уверенно в лицо.
 
 
Мне и сейчас обычно не хватает слов
на эвфемизмы фразы «был обманут»,
как, впрочем, все: от стран до далай-ламы…
Принять всё – вот в чём точно повезло.
 

Трактат о непрерывности с примерами

 
Все периоды (юности, юрские) —
лишь условности мутно-нерезкие.
Непрерывно всё…
Юбочка узкая
на тебе была.
Занавесками
отгораживались мы, как помнится,
от внимательности окружающих…
Ощущения, как опыт, копятся,
время – фактором, поражающим
красоту-силу (дивно Раневская
демонстрировала силу… фактора!).
Те же занавеси канарейские,
те же – мы.
Все периоды – в тартары!
 
 
Нет секунд.
Просто с ними понятнее,
как измерить прошедшего поприща,
Но ведь простыни лучше – помятыми,
независимо от… внуков, в общем-то.
 

Создание по кличке Дом

 
Дом опустел.
Не то, чтобы осиротел, а всё же…
Вернуться скоро все, но, съёжась,
гоняю страхи на листе.
 
 
Свобода? Нет…
Хотя, конечно, признаки свободы,
как призраки, ночь будоражат. Сбродом
кружат возможности над ней.
 
 
Потенциал —
ещё не значит, будет непременно
черпание грехов посудой мерной…
Когда ж чужих я целовал?
 
 
Но вот жене
в том не признаюсь: будет думать – глупый,
смеяться. Значит – глазом нынче лупать,
трещать обоям в тишине,
ведь дом живёт
своею непонятной, тайной жизнью,
мурлычет кошка… Может я здесь лишний?
«Нет» всколыхнёт тиши шифон.
 
 
Я – тоже часть.
Точней, стал частью дома-организма
(тут взвизгнуть бы адепту пантеизма).
Ручьи огней в окне журчат.
 
 
А знаешь, быт,
точней строка о нём, всегда наивна,
проста, как перегар наутро винный,
но в ней всегда битком волшбы…
 
 
А за бортом
живут, идут какие-то иные.
Когда мы там, мы тоже – не родные
созданию по кличке Дом?
 

Океаны

 
Луна приблизилась в зенит,
и я по воле обстоятельств
прислушивался, как звенит
бессонница – мой постоялец.
 
 
Порабощённые Москвой
и пятницей гуляли люди.
Мне вспоминалось о морской
луне на океанском блюде…
 
 
Здесь тоже целый океан
возможностей, страстей бушует,
но не найти здесь идеал
и ночь такую же большую,
 
 
и тишины на всех одной,
и – серебра до горизонта…
Но здесь возможно лечь на дно,
да и на ночь свои резоны.
 
 
Вкус у романтик разный.
Мне,
их коллекционеру, трудно
сказать чей лучше.
Буду нем…
На ил похожий снег шел нудно.
 

Здравствуй, жизнь

 
Иногда, и особенно по понедельникам,
я встаю, но в какую-то жизнь не в свою.
Это чаще бывает в канун дня рождения.
Это жутко.
А, знаете, – вот и боюсь…
 
 
Даже знаю чего: кто – в моей – просыпается?
Он такой же, как я, но вот смог допустить:
возраст, злую жену, ветер, снег с моря Баренца
и достаточность поводов мне загрустить.
 
 
Всё противно, как если нестираны простыни.
И опять примеряюсь идти к высоте,
ведь опять – надо…
Надо же (!), с лицами постными
даже вы, прочитавшие этот мой текст.
 
 
Иногда я надеюсь: судьбы турбулентности
поменяют опять нас местами… но там
вряд ли будет по прежнему (парень по лености
всё загубит, как массу людей – минотавр).
 
 
День рожденья – момент обострения слабости.
Мой «второй» – тоже я. И гадай не гадай,
если мне хорошо, то его рвёт бес лапами…
Здравствуй, жизнь.
Пусть ему повезёт иногда.
 
 
Взаимопонимание
 
 
Кажется заболеваю.
«Лишняя» температура
в койку не манит, а валит.
и поливает боль, дура.
 
 
Труд – только в качестве бреда.
В труп мой чуть бренди бы капнуть
бренда получше, и дерби…
с дамой (не с кучей же ампул!).
 
 
Это меня наказала
злая зима. На поэта
не «налезает» закалка…
Щёлкнув заколкой под пледом,
 
 
вот бы ты телом прохладным
сделала альтернативный…
ход. Сэру он Галахаду
был бы возможно противен,
 
 
только не мне… Размечтался.
Времени нет на намёки —
сил нет… Пью на ночь пластмассовый
микс аспирина с бульоном.
 
 
Если б и ты заболела,
Богом забытый бы, рядом
я был бы небесполезным —
лез…
Холод тела… порядок…
 

Лай укушенного (рок-н-ролл)

 
Ты меня убиваешь, родная моя.
Не могу ни писать, ни творить пустяки,
а ведь мог бы порвать самый толстый баян…
Ты меня убиваешь. За что? Ну, прикинь,
 
 
если плюну на юбки и прочий твой хлам
и скажу «всё фигня» (как оно в сути есть),
завернувшись в любимый махровый халат,
опишу матом всё, что не высказал тесть?
 
 
У пиита бед много. Ты– точно– второй.
(А ведь хочется жить, не меняя носки,
кухни, глупость, привычки, девчёнок – коров…).
И откуда в тебе тонны мерзкой тоски?!
 
 
А… Я понял. Во мне дело. Хочешь – уйду,
дабы мой вид не портил идиллию. Ай!
Что щипаешся, глупая?! На-ка, подуй.
Я устал. Но люблю тебя. Только не лай.
 

Горки

 
Каникулярные аллеи
светились сказкой в январе,
и снег на радость детворе
был пышным, будто сено летом.
 
 
Устав от праздного безделья,
но всё ещё ленив до лыж,
как расшалившийся малыш
играю словом.
Крепким телом
мамаши с горки разгоняли
детей на санках. Гомон, визг…
 
 
Пора бы выставить вам иск,
любимая, с семью нулями
за бестолковый зимний отпуск,
за неиспользованный шанс
распить нам на морозе шнапс.
И я болтаюсь, как оболтус,
скучая дико, между прочим.
Работа тем, кто одинок, —
друг ситный. Только орденок
дадут навряд ли.
День испорчен.
 
 
А, впрочем… выдвинусь навстречу,
как принц на белом скакуне,
вам, жизнь моя!
Пусть Геркулес
нам светит.
Ледяной картечью
нас встретит горка поздней ночью,
и спуск, конечно, будет пуст,
и будет шнапс, и горечь уст…
Ну что же!
Отпуск не окончен.
 

Дурацкий способ

 
Что-то всегда происходит
мне лично неподконтрольное.
Это нормально. Методика
сказки с принцессами, троллями.
 
 
Так почему возмущает
очень простая история —
сын уезжает… пищал ведь
в люльке недавно.
 
 
В сатори я:
всё, что от нас не зависит,
злит. И бессильней юродивых
вроде бы и не бессильный,
жизнь понимающий, вроде бы…
в созданной личностью сказке.
 
 
Мир парадигм просто выдуман
нами, чтоб выжить.
Дурацкий
способ…
И дочка на выданье.