Текст книги "Мужской день"

После ее ухода я иногда представлял себе огромный сад с белыми наливными яблоками, степь, по которой скачут какие-то там отряды, переполненные поезда, в которых едут вконец измученные гражданской войной непростые люди с детьми и няньками – чтобы на пароходах переплывать Черное море.

Но воображаемые сцены из жизни Анны Сергеевны никак не могли меня примирить с нею самой.

На первом плане в этих картинках неизменно присутствовали какие-то мужчины – с твердой галантностью во взоре, с нафабренными усами, с котелками и фуражками на голове, с честью и совестью в душе, ну и, конечно, в брюках, которые были надеты на кальсоны. Обязательно на синие.

С тех пор на протяжении долгих лет я испытывал стойкое отвращение к правилам хорошего тона и к кальсонам, как к их непременному продолжению. Десятки лет мне потребовалось на то, чтобы понять, что ни в том, ни в другом, в сущности, нет ничего предосудительного. Но в каком-то смысле было уже поздно…

А история с Анной Сергеевной и на этом еще не кончилась.

Маму с папой позвали в гости, на юбилей дяди Гриши Кунина, зубного врача и папиного одноклассника.

И мама по этому случаю решила еще раз воспользоваться услугами Анны Сергеевны.

За отдельную двойную оплату – если не ошибаюсь, то ли за пять, то ли за шесть рублей.

Но Анна Сергеевна обещала – и вдруг не пришла.

То ли ее подвела болезнь, то ли плохая память, то ли общая вредность характера – я не знаю. Но решение она внезапно переменила – и мне казалось, что это ее, Анны Сергеевны, маленькая месть, хотя вполне возможно, что я глубоко заблуждался.

Мама пометалась немножко по квартире, а потом задумалась и сказала:

– Лева! Возьми бумагу и ручку! Тебе нужно кое-что записать.

Я послушно взял бумагу и ручку и стал послушно записывать.

18 часов. Взять из холодильника бутылку с красной крышкой. Поставить в горячую воду и довести до теплого состояния. Покормить из соски.

21 час. Взять кашу из синей кастрюльки, переложить в мисочку и разогреть в теплой воде (опустив в большую миску с кипятком). Покормить с ложки, но не мучить.

В случае необходимости обмыть ребенка и переодеть в сухие штаны.

22 часа. Уложить спать с соской. В случае необходимости рассказать сказку.

Телефон дяди Гриши…

Только написав эти последние слова, а вернее, номер телефона, я вдруг понял, что все вышесказанное относится ко мне лично.

– Мам, ты что, с ума сошла? – спросил я.

– А что ты предлагаешь? – спросила она в ответ. – Пора приучаться. Ты – старший брат.

И я понял, что моя мечта – стать Мишкиной нянькой – все-таки сбылась.

* * *

Не буду подробно описывать, как маленькие дети умеют мучить больших. Это всем хорошо известно. Больше всего я боялся этих холодных бутылок, которые надлежит превращать в горячие – но с ними, как ни странно, мне удалось справиться.

Еда у Мишки оказалась вполне человеческая, что-то овощное, и даже слабосоленое.

Для меня самого мама быстро приготовила миску салата оливье – чтобы я не расстраивался, что не попал на юбилей дяди Гриши.

Но про эту миску я совершенно забыл. Я постоянно читал мамину записку (на самом деле, она, конечно, была гораздо подробнее), бегал то в ванную, то на кухню, искал чистые слюнявчики и часам к одиннадцати сильно устал.

Еще я очень боялся, что Мишка по моему недосмотру что-то опрокинет себе на башку – скажем, телевизор – и во избежание этого я ни на что не отвлекался и целый вечер сидел с ним на полу, играя в довольно бессмысленные кубики.

Вот там, на полу, под громкий звук телевизора, при ярком электрическом свете, два раза помыв и два раза накормив младшего брата, я заснул…

А проснулся от того, что Мишка тянул меня за палец и вполне разумно заглядывал в глаза.

Было уже двенадцать часов.

Я охнул и переложил Мишку в кровать. Дал ему соску и честно рассказал сказку про белого бычка.

Но Мишка спать не хотел.

Тогда я взял его на руки и пошел на кухню. Очень хотелось есть.

Там мы достали миску салата оливье и слопали ее вдвоем – ложку я, ложку он.

Вытерев брату лицо, я опять строго приказал ему спать. Он, налопавшись вредного салата, послушно позволил отнести себя в кровать.

И тут наконец пришли наши родители.

Сначала мама ничего мне не сказала. Она, не снимая пальто, внимательно осмотрела всю квартиру. Потом осмотрела Мишку, который делал вид, что спит, потом меня, потом потом миску салата.

– Я ему дал немножко! – прошептал я.

Мама выключила верхний свет, телевизор, оставила настольную лампу, которую тут же накрыла, как всегда, каким-то платком.

В комнате сразу стало уютно и тихо. Мишка засопел.

– Ему нельзя салат! – грустно сказала мама. – Но вообще ты молодец. Разделил ужин по-братски. Ничего страшного, не умрет. Главное, что заснул.

Мы помолчали.

– Мама, что ты будешь делать? – спросил я. – Дальше?

Она сидела по-прежнему в пальто, в туфлях. Я редко видел ее такой – с ярко накрашенными губами, пахнущей вином и духами.

– Не знаю, – сказала она. – Не знаю, честное слово.

Так закончилась история про Анну Сергеевну.

СТРАХ РЕЧИ

Еще до школы мама заметила за мной одну странную вещь – иногда я не умел говорить. Вернее, дома, с родителями я иногда болтал просто не останавливаясь. Мама ложилась в изнеможении на подушку и жалобно стонала:

– Да отдохни ты хоть немножко, Лева! Помолчи!

И я обиженно умолкал. Минут на пять.

Но стоило ей послать меня, например, спросить что-нибудь у соседки, как я начинал краснеть, напрягаться, дергать шеей, брызгать слюной и выдавливать из себя непонятные звуки.

– Он у вас что, больной? – пугались незнакомые люди.

А знакомые не пугались, а просто делали участливое и терпеливое выражение лица. И говорили мне:

– Куда ты так торопишься, Лева? Ты не торопись. Мы тебя внимательно слушаем.

Особенно я боялся магазинов, прачечных, почтовых отделений, химчисток, парикмахерских, гастрономов и прочих мест, куда по старой привычке таскался вместе с мамой. Там ко мне почему-то обязательно обращались с дурацкими вопросами:

– Мальчик, ты ждешь кого-нибудь?

Или:

– Мальчик, ты чего здесь стоишь?

Ну конечно жду! Нужна мне ваша химчистка! Неужели я здесь просто так буду стоять?

Но вместо этого я молчал. И краснел.

– Ты маму ждешь? – повторяли вопрос терпеливые люди.

– Жду, – говорил я, поскольку односложные слова мне еще как-то удавались.

– А ты не знаешь, твоя мама за кем-нибудь очередь занимала?

Я выдавливал из себя что-нибудь бесполезное, но очень вежливое:

– Я н-н-не… Н-не-не....

– Понятно-понятно, мальчик. Не волнуйся. Я сама узнаю. Я подожду.

Впрочем, когда я ждал в очереди маму, это было еще ничего. Можно сказать, ерунда. Мелочи жизни.

Совсем худо стало, когда мама принялась посылать меня в магазин. За колбасой или там за молоком.

* * *

Я медленно шел вниз по Трехгорному валу и шептал:

– Можно двести граммов колбасы?

– Можно колбаски двести граммов?

– Отрежьте, пожалуйста, двести граммов…

Десятки и сотни раз я повторял про себя эти легкие, простые фразы:

– Отрежьте, пожалуйста!

– Можно мне…

– Колбаски!

– Любительской!

– Двести граммов вот этой! Да! Вот этой! Нет, не этой. А вот этой!

Из-под мышек противно лился пот, а шея была деревянная. Я входил в магазин и становился в очередь. Когда очередь подходила, вернее подносила меня к прилавку (а стоять порой приходилось по полчаса), я уже находился в состоянии, близком к обмороку. И деревянной шеей, поскольку деваться было некуда, я начинал изрыгать противные воющие звуки.

Некоторые продавщицы, как, впрочем, и все незнакомые люди, этого пугались.

Но им тоже, как и всем людям на свете, некуда было от меня деваться, и они начинали поневоле мне помогать:

– Чего тебе? Ну говори! Сыра? Молока? Плавленого? Шпрот? Колбасы? Какой? Этой? Сколько? Четыреста? Триста? Двести?

А я лишь кивал в ответ, мучительно тряся головой и иногда выдавливая какие-нибудь нечленораздельные звуки. Этот допрос до победного конца иногда выводил очередь из равновесия.

– Что там такое?

– Да погодите, тут мальчик больной…

– Чем больной?

– Заикается, чем-чем…

– Господи, и зачем таких только родители посылают… Вот звери!

– Да не звери! Просто напьются и лыка не вяжут. А парня в магазин за закуской.

– Если бы я была мать…

Я выскакивал из стеклянных дверей магазина «Продукты»

(что и сейчас находится возле ДК Ильича, в конце Трехгорного вала), весь красный, распаренный, наполненный яростью и горечью до самых краев.

Но именно в этот самый момент я почему-то сразу испытывал невероятное облегчение.

Вокруг был родной город. Он плавно и мягко обтекал меня. На крышах сидели голуби. Небо было туманное. Хотя и ясное тоже годилось вполне. Листва в сквере густым ковром покрывала землю. Прохожие медленно и лениво шли по улице.

Все было хорошо. Все было настолько хорошо, что даже странно. Я легко мчался домой с докторской колбасой.

Тем не менее, приходя, я обычно громко заявлял:

– Мам! Все! Я больше туда не пойду!

– Что? Опять? – участливо отзывалась она.

– Я больше туда не пойду! – настойчиво повторял я и отдавал ей сумку с продуктами.

На что она, помнится, с болью в голосе мне всегда отвечала:

– Ну и что? Всю жизнь будешь так? Не ходить?

Мама каждый раз заново учила меня:

– Набери немножечко воздуха, вдохни чуть-чуть! Не надо много!.. И постепенно выдыхай вместе со словами! Ну, попробуй! Потренируйся!

Дело было в том, что мама посылала меня в магазин не просто так, по хозяйству, а в чисто медицинских целях.

Логопед Белла Ахундовна доходчиво объяснила ей, что я обязательно должен избавиться от страха речи.

Страх речи и был, по мнению Беллы Ахундовны, моим главным врагом.

– Поймите, мама! – говорила она терпеливо. – Чем больше он будет сидеть у вас дома, в домашней скорлупе, под вашим крылышком, тем больше будет у него страх речи. Нужно создавать речевые ситуации. Понимаете? И учите его правильному дыханию! Делайте дыхательную гимнастику каждый день! Я же вам все это уже говорила!

На маму слова Беллы Ахундовны производили глубокое впечатление.

Вместе с мамой я учился правильно дышать. Сначала быстро. Потом задерживая дыхание. Потом носом. Потом левой ноздрей. Потом правой ноздрей. Потом ртом. И так далее.

– Спой что-нибудь! – умоляюще просила меня мама. – Попой! Ну пожалуйста! Давай вместе споем!

Но петь вместе с мамой в медицинских целях я почему-то наотрез отказывался.

И еще она постоянно создавала речевые ситуации.

Второй главной идеей Беллы Ахундовны была борьба за чистоту моей речи. Чтобы я перестал картавить и шепелявить. Она считала, что при идеальном произношении у меня что-то там внутри щелкнет и постепенно наладится. Поэтому она заставляла меня говорить, засунув зубную щетку в рот, только не самой щеткой внутрь, а наоборот, черенком.

Белла Ахундовна смотрела на меня с печальным и нежным выражением, за которое ей все можно было простить.

– Был, Лева, такой человек в древности, Цицерон, – учила она меня. – Он себе засовывал в рот не щетку, как ты, а целую горсть камней. Представляешь? И произносил длинные и сложные речи. А я тебя прошу произнести только маленький отрывок из Пушкина. «У лукоморья дуб зеленый…» Давай. Не томи.

И я, давясь зубной щеткой, читал Белле Ахундовне «Лукоморье» или другие стихи Пушкина:

– Как выве сбиваевся вефий Олень отмсись невазувныв хазавав…

Сначала Белла Ахундовна занималась со мной в поликлинике, а потом, по просьбе мамы, стала приходить к нам домой. С частными визитами.

Я не любил этих визитов. Но быстро к ним привык.

Белла Ахундовна и мама пили чай с вареньем, порой довольно долго обсуждая всякие посторонние предметы, но иногда переключались и на меня.

– Я вам говорю: все дело в страхе речи! Отдайте его в театр, в кружок декламации, в какое-нибудь место, где он будет

должен говорить непрерывно! Еще лучше, чтобы он пел! Отдайте его в хор! – горячилась Белла Ахундовна. – И учите правильному дыханию.

Вдохновленная Беллой Ахундовной, мама наставляла меня перед походом в магазин:

– Значит, так. Во-первых, не набирай много воздуха. Ты меня понял? Чуть-чуть набери, чтобы хватило ровно настолько, насколько нужно. Во-вторых, подумай заранее, что ты скажешь. Какой звук у тебя легче идет?

– Не знаю, – крепко подумав, отвечал я. – Наверное, «с».

– Вот и придумай фразу, которая начинается на «с»! – ободряла меня мама.

Но все было напрасно.

Речевые ситуации никак мне не удавались.

Иногда, впрочем, и посреди обычного разговора я вдруг застревал, потеряв дыхание.

Мама, конечно, заставляла меня в этот момент помолчать немного, а потом начинать сначала.

Ребята во дворе не просили меня начинать сначала. Они быстро понимали, что я хочу сказать, и орали:

– Хватит нас пугать! Не испугаешь, на фиг! Больной выискался!

На что я обычно отвечал, чтобы они шли куда-то подальше, и на этом речевая ситуация переходила в обычное русло.

Не знаю, быть может, не будь уроков Беллы Ахундовны, я бы действительно навсегда остался таким вот… неспособным к речевым ситуациям. А может быть, ее уроки имели

и совсем другой, более глубокий смысл: они помогали маме избавиться от страха, что она никогда и ничем не сможет мне помочь.

Но, так или иначе, однажды мама поняла, что Белла Ахундовна бессильна перед магазином.

И в какой-то момент наши занятия прекратились.

* * *

Расстались мы вполне мирно.

Белла Ахундовна даже что-то мне подарила, типа шоколадки, погладила по голове и произнесла перед мамой заключительную речь своим обычным, ровным и звучным голосом логопеда:

– Не забывайте делать дыхательную гимнастику хотя бы раз в день. Следите за сном. Не перенапрягайте его чтением. Лучше пусть побольше гуляет, занимается спортом. Ограничивайте телевизор, это самое важное. И пожалуйста, хотя бы иногда – создавайте речевые ситуации!

Белла Ахундовна поправила роскошную шаль с золотыми кистями, с которой никогда не расставалась, и исчезла навсегда.

Мама долгим и печальным взглядом посмотрела на меня, когда дверь за Беллой Ахундовной закрылась.

– Горе ты мое! – сказала она. – Ладно, не ходи пока в магазин. Черт с тобой. Успеешь еще намучиться.

Речевые ситуации на некоторое время закончились.

Но одной из них мне все же избежать не удалось.

Однажды я пришел из школы и увидел, что мама лежит лицом к стене. Услышав меня, она медленно повернулась и серыми губами прошептала:

– Лева! Принеси воды и накапай туда корвалола. Тридцать капель. Вон он стоит. Что-то у меня с сердцем плохо…

Я налил воды, накапал корвалол, и комната заполнилась резким ментоловым запахом.

– Так… – сказала мама. – Лева, ты не бойся, все будет нормально. Но нужно вызвать «скорую». Давай иди к соседям. Быстрей.

Я выбежал на лестничную клетку и начал всем звонить.

Но никого не было дома. Ни на нашем этаже. Ни этажом выше. Ни этажом ниже. А телефона у нас еще не было – не успели поставить.

– Нет никого! – закричал я, вернувшись.

– Не кричи, – сказала мама медленно. – Дай подумать. Ты знаешь, крепко схватило. Значит, слушай меня, ты сейчас иди на улицу и попроси кого-нибудь…

– Кого попросить? – сказал я. – Прохожих, что ли?

– Да… – сказала мама. – Я знаю, тебе трудно, но ты постарайся. Нет другого выхода. У тебя получится. Увидишь какую-нибудь женщину, моих лет или старше, вот к ней и подходи. В крайнем случае, если никто не сможет помочь, беги тогда сразу к милиционеру. Он там стоит, напротив Краснопресненского универмага. Помнишь, да? Беги, Лева… А то уже будет поздно.

Мама слабо махнула рукой, и я на подгибающихся от страха ногах вышел из дома.

Я посмотрел на первого прохожего, который шел мне навстречу. Это был лысый толстый дядька. Мне кажется, он курил.

«Что я ему скажу? – быстро подумал я. – Дяденька, подождите, у мамы плохо с сердцем?»

Фраза была длинная, непонятная, и я с ходу ее отверг. Толстый дядька уже прошел мимо. Я посмотрел ему в спину. Следующий прохожий что-то никак не шел.

Ноги сами понесли меня в сторону Краснопресненского универмага, к спасительному милиционеру.

Навстречу мне потянулись какие-то очень несимпатичные люди.

У женщин были неласковые лица. Они тащили сумки, думали о чем-то своем, отворачивались в сторону, когда я смотрел им в лицо. Кроме того, никак не ложилась на язык первая фраза.

Я задыхался.

«Что я делаю? – лихорадочно думал я и бежал по улице дальше. – Что я делаю? Там же мама!»

«Ну их всех на фиг! – решил я. – Побегу сразу к милиционеру. Он-то уж точно поможет».

Я перешел трамвайные пути на улице Заморенова, стараясь не попасть под машину (этого еще не хватало!).

И вдруг застыл как вкопанный.

Милиционера на площади не было!

Наверное, он куда-то вышел. Отошел. Пошел кого-нибудь штрафовать.

Я остановился возле пьяного магазина и незаметно заплакал. Нет, я уже почти рыдал. «Сейчас кто-нибудь увидит, что

я плачу, подойдет ко мне, и тогда я все расскажу», – думал я сквозь свои незаметные рыдания.

Но люди выходили из магазина и спокойно шли по делам.

То ли день был какой-то чересчур серый, душный, непрозрачный, то ли встал я так неудачно… В общем, никто меня почему-то не видел. Никто ко мне не подходил.

«Я трус! – думал я. – Это подло!»

Теперь, как мне показалось, я уже ничего не мог сделать. Меня задушил страх речи.

Я с ненавистью вспоминал Беллу Ахундовну. Сколько мы ей денег заплатили! А она ничего не смогла. Мама умирает теперь не только из-за меня, но и из-за нее. Я оглядывался через плечо и плакал, плакал…

Милиционера на площади не было.

В этот момент случилось какое-то чудо.

Нет, не какое-то, а самое настоящее чудо. Кстати, тогда я впервые в жизни подумал о том, что Бог есть.

Или что, по крайней мере, он есть для маленьких детей. Примерно до десяти лет. Им он всегда помогает. Почти всегда.

В толпе людей, выходящих из магазина, я вдруг увидел свою тетю Розу.

Дорогую любимую тетю Розу, которая именно в этот момент почему-то направлялась к нам домой.

– Тетя Роза! – заорал я как сумасшедший. Она вздрогнула.

И куда только девался мой страх речи?

Я говорил без остановки всю дорогу, пока мы бежали по улице.

– Маме плохо! Она там лежит, я пришел, она лежит и говорит, дай корвалол, потом ей не помогло, она говорит, мне плохо, иди за милиционером, вызывай «скорую», я побежал, милиционера нет, вдруг вы идете…

– Я ничего не знала, просто решила к вам зайти, – озабоченно сказала тетя Роза. – А ты чего так далеко убежал? Надо было к кому-нибудь взрослому подойти или соседей поискать. Ах да, ты же боишься…

Мы поднялись на нашем ужасно медленном лифте, и я трясущимися руками открыл дверь.

Мама лежала спокойно и улыбалась.

– Ты знаешь, – спокойным голосом сказала она тете Розе, – вдруг прошло. Невралгия, что ли? Так схватило, я думала – ну все. Левку же не пошлешь никуда. Что, небось бегал по улице, не знал, к кому обратиться? Вот балда…

– Да, это невралгия, наверное. Ничего, у меня тоже так бывает, – спокойно сказала тетя Роза. – Врача вызвать?

– Не надо… – сказала мама. – Посиди просто со мной.

И они заговорили о чем-то своем.

* * *

Я вышел во двор и сел на наш низкий доминошный столик.

Закрыл голову руками.

«Мама, прости меня», – повторял я про себя.

«Неужели я всегда такой буду?» – думал я.

Мысли были мучительные.

Наконец я устал думать все эти мысли.

Пошел домой.

Тетя Роза и мама над чем-то смеялись.

– Ну что, герой? – сказала мама. – Далеко убежал-то? Как ты там, сильно испугался?

– Н-н-н-нормально, мам, – сказал я.

После речевой ситуации я всегда говорил немножко хуже. Вот и сейчас я заметил, что язык не слушается, а к горлу подступает спазм.

И тогда я решил больше ничего не говорить. Я замолчал.

Просто замолчал – и все. Я понял, что выход есть. Говорить надо меньше. Просто меньше, и все.

Мама посмотрела на меня внимательно, но ничего не сказала.

МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Справлять день рождения в мае – скажу я вам, это нелегкий труд.

Вот интересно – если у кого зимой день рождения, или там весной, или осенью – все бегут, как миленькие, на огонек.

Ну, там, посидеть, подкрепиться, вообще просто музыку послушать или подушками побросаться.

А вот чем ближе к лету – тем хуже народ собирается. Прям каждого надо отдельно уговаривать.

Все это я понял, конечно, уже несколько позднее. Позднее, чем во время описываемых событий.

Потому что во время описываемых событий я справлял свой первый самостоятельный день рождения.

Мама, как обычно, предложила перенести его с буднего дня на субботу и позвать родственников.

Я, разумеется, согласился. Кто ж отказывается от роскошного взрослого стола и от подарков!

– Только знаешь, мама, – сказал я, – в этом году у меня будет два дня рождения. Я так решил.

– Вот это да! – изумилась мама. – Он так решил! А меня спросить случайно не забыл?

– Вот я тебя и спрашиваю, – сурово ответил я, неприятно пораженный ее тоном. – А в чем, собственно, дело? Просто я хочу пригласить друзей в свой день рождения.

– Но я же буду на работе! – взмолилась мама. – Ну почему вы, мужчины, такие непонятливые? Кто вам тут приготовит, подаст, уберет? Рабочий же день! Я поздно приду, устану, папа вообще неизвестно когда с работы приходит. Опять не понял?

– Мам, – сказал я, – все я понял. Нам ничего не надо. Ну, может, к чаю что-нибудь.

Мама подумала и помолчала.

– Ладно, – сказала она. – К чаю так к чаю. Вот я как раз в магазин иду. Торт брать или пирожные лучше?

Тут я тоже задумался. Торт, он, конечно, большой и сладкий. Но пирожные я любил гораздо больше! Особенно эклеры!

– Мам, купи эклеров! – крикнул я, сидя в большой комнате, по-прежнему в состоянии глубокой задумчивости. Она проистекала от того, что я вдруг ясно представил себе, что останусь дома один, без мамы, и буду принимать гостей совершенно самостоятельно.

Сам буду ставить им тарелки, рюмки, сам их развлекать и сам отвечать за последствия.

Да! Тут было над чем задуматься!

– А сколько эклеров-то? – спросила мама, входя в комнату уже в плаще (на улице было прохладно) и в туфлях на среднем каблуке. – Сколько вас будет-то? Хоть примерно?

– Купи десять, – попросил я.

Мама с сомнением посмотрела на меня, но ничего не сказала.

* * *

Каково же было мое состояние, представьте себе, когда на следующий день в нашу квартиру явилось ровно десять человек!

Этого я ну никак не мог ожидать.

Целый вечер накануне я считал гостей в уме, правда, машинально загибая пальцы при этом.

– Может, лучше вслух считать будешь? – спросил папа, как всегда ехидно. – А то собьешься, не дай бог.

– Да ну тебя! – отмахнулся я и продолжал считать в уме.

Колупаев. Сурен. Женька-Хромой. Серега-маленький. Бурый. Демочка. Вовик, будь он неладен. Ну, может быть, Ленка со Славиком. Впрочем, если придет Ленка, она наверняка притащит еще какую-нибудь девку. Ну, там, Таньку Нудель или еще кого-нибудь.

В это последнее как-то не хотелось верить.

Вообще не верилось, что у меня на дне рождения будут девчонки. Да и Вовика с Демочкой, если честно, видеть не очень хотелось.

Так оно, кстати, и получилось, хотя и не совсем.

Демочка явился вдруг один!

Зато Ленка вместо Славика привела сразу двух девчонок.

Пришел и Сашка Белозерчев, который вообще-то крайне редко выходил гулять, потому что занимался какими-то там иностранными языками и вообще всякой ерундой, поэтому мама его, как правило, просто не выпускала во двор.

Короче, получилось ровно десять человек!

Сначала я обрадовался. По эклеру на человека. Тюк в тюк.

И вдруг я понял, что забыл сам себя!

Пока Колупаев драл мне уши ровно двенадцать раз (да-да! в тот день мне исполнилось ровно двенадцать лет!), я мучительно соображал, что же делать.

Не есть самому?

Но тогда все поймут, что эклеров меньше, чем людей.

Налечь на винегрет (мама все-таки кое-что приготовила, как она сказала, «на скорую руку») и наврать, что не могу сладкое после соленого?

Очень неубедительно.

Выйти в тот момент, когда все будут поедать эклеры?

Невежливо.

И некрасиво.

* * *

И в этот момент опять зазвонил звонок! Еще кто-то пришел!

Ни жив ни мертв я поплелся в прихожую и неохотно открыл дверь.

В дверях стояла тетя Роза и улыбалась.

– Здорово, именинник! – весело сказала она. – Не ожидал? А я тут рядом была. Меня мать просила зайти посмотреть, как тут у вас. Порядок?

– Ой! – прошептал я. – Тетя Роза, как хорошо, что ты пришла! Я просто не знаю, что делать! Это какой-то тихий ужас!

– А что такое? – встревожилась она, снимая плащ.

– У меня только десять эклеров! А нас одиннадцать человек вместе со мной!

– Понятно, – сказала тетя Роза, – сейчас что-нибудь придумаем.

Она достала из холодильника коробку эклеров, открыла ее, разложила на большой тарелке, потом секунду подумала и стала резать каждый эклер на две половинки.

Когда я это увидел, я просто на месте запрыгал от радости!

Вот это да! Неужели каждую большую проблему можно решить вот так – запросто?

Я очень сильно поблагодарил тетю Розу и понес эклеры в большую комнату.

Там я поставил эклеры на стол, рядом с винегретом и порезанной докторской колбасой. Мы открыли пять бутылок лимонада, и Колупаев приготовился сказать тост.

– Значит так, Лева! – торжественно произнес он. – Я тебе это… желаю всего… чего ты сам себе желаешь! Понял?

– Понял! – сказал я.

– А нельзя ли поподробней? – весело спросила тетя Роза. Она стояла в дверях, в фартуке.

Колупаев недовольно посмотрел на меня. Все его лицо выражало одну-единственную простую мысль: «Ты же говорил, что никого не будет!».

– Я сейчас уйду! – сказала тетя Роза, поймав его взгляд.

Колупаев покраснел как рак.

– И все-таки! – настаивала тетя Роза. – Попробуй конкретизировать свою мысль!

Колупаев стал вытирать пот со лба. Потом он сильно задумался и сел.

– Не могу пока! – честно признался он.

– Ну тогда я скажу! – тетя Роза вышла на середину комнаты, взяла у меня бокал с лимонадом и сказала: – Левочка! Пусть в твоей жизни всегда будет так же много друзей, как сегодня! Будь здоров!

После чего тетя Роза неожиданно загрустила, извинилась и вышла.

Щелкнула дверь в прихожей. У меня опять тревожно заныло в груди. Я опять остался за хозяина.

– Лева! – сказала Ленка. – Я тебе желаю стать немножко повеселее!

– Точно! – заорал Колупаев. – И посильнее! Чтоб в рыло мог дать, если нужно!

– Удачи тебе, старик! – неожиданно сказал Демочка совершенно по-взрослому, серьезно и безо всякого кривляния.

Я даже обалдел. Удача? А что такое удача? Это когда везет, что ли? В это я не верил – что мне будет везти. Слишком много раз мне уже не везло.

– Чтобы денег много было! – сказал Женька. – Как у твоего отца. Хотя бы. А то и больше.

– Ну хватит! – заорал я. – Вы чего все, с ума, что ли, сошли? Это же нормальный день рождения, детский! Безо всяких тостов!

– Ничего не хватит, – сказал вдруг Сашка Белозерчев. – Я тебе желаю стать каким-нибудь там, не знаю, писателем, что ли. У тебя вроде фантазия богатая. Только сильно не ври.

– Не буду, – опрометчиво согласился я. – А ты, Бурый, чего молчишь?

Мне все эти тосты нравились все больше и больше! Жалко, правда, что почти все уже сказали.

– Мы с Серегой, – сказал Бурый, поднимаясь с места, – желаем тебе здоровья. Крепкого. Вот так вот, короче.

Тут настала очередь Сурена. Сурен вышел из-за стола, поднял бокал над головой, чтобы его хорошо видели, и сказал с большим чувством:

– Лева! Дорогой! Я желаю тебе сплясать на могиле твоих врагов! Я желаю тебе жизни, такой же красивой, как этот день! И вообще… Я желаю тебе, Лева, стать чемпионом мира по футболу.

Сурен залпом выпил лимонад и важно сел на место.

И тут случилось самое страшное. Танька Нудель вдруг заорала:

– А мы с Катюхой желаем тебе удачно жениться!

* * *

Господи, что же тут началось!

Какой-то, прости господи, бедлам…

Как раз к этому моменту Колупаев более или менее наелся и стал прыгать по дивану.

– Лева! – орал он. – Женись на Ленке! Точно! Давай я прям сейчас вас поженю!

Потом он начал кидать подушками и возиться. Девчонки визжали. Сурен пролил на пол целую бутылку лимонада.

Бурый и Демочка невозмутимо играли в шахматы.

Я открыл балконную дверь.

И Колупаев стал искать, что бы такое легкое выкинуть с балкона, чтобы никого не убило.

Ничего, кроме моих учебников, он не нашел, и уже хотел кидаться учебниками, но тут Ленка сказала:

– А подарки?

* * *

Мама с папой с утра подарили мне подарки: мячик и детский набор юного плотника (ну, это не считая нового костюма и ботинок).

Мячик мне очень понравился (кроме того, я его сам попросил), а на набор я только полюбовался – он был необычайной красоты. Маленький рубанок, маленькая стамеска, маленькое долото и маленький лобзик смущали меня тем, что я просто не знал, что с ними делать.

– Да! – с чувством сказал Колупаев. – Теперь, Лева, ты будешь выпиливать целыми днями. Не скоро, понимаешь ли, мы тебя увидим во дворе.

– Дай посмотреть! – тихо попросил меня Бурый и унес набор в другую, маленькую комнату (это, собственно, была моя комната).

Там он бережно открыл набор и стал пробовать разные пилки в лобзике. Я сразу понял, что набор надо срочно передарить Бурому, но так не делается в человеческом обществе.

А жаль.

Теперь о детских подарках.

Бурый и Серега, объединившись, купили сложную настольную игру «Золотой ключик», где нужно кидать кубик и ходить фишками по сказочной стране.

Белозерчев подарил книгу (не помню, какую). Сурен – черные очки.

Больше всего потряс меня Демочка. Он срисовал свою «Монополию» (через кальку, наверное) и принес ее мне.

– Тут это… дорисуешь тут немножко, а фишки я помогу тебе найти, – сказал он. – Это просто. Даже из монеток можно сделать. Главное дело – бумажные деньги нарисуй. Ну, знаешь, сто фунтов, пятьсот фунтов. Без денег никак.

Женька подарил домино.

Колупаев тут же стал стучать костяшками и требовать, чтобы мы играли на деньги.

Но тут вмешались девки и сказали, что у них тоже есть подарок.

Вы не поверите, но их подарок был лучше всего! То есть он лучше всего подходил ко дню рождения – потому что они подарили мне пластинку.

Это была голубая гибкая грампластинка. На ней были нарисованы (только очень плохо, как будто художник был пьян) какие-то парни с гитарами. Потом я понял, что это просто фотография так получилась.

На обороте было написано: «Вокально-инструментальный ансамбль “Веселые ребята”».

– Это же модная группа! – заорал Колупаев. – Вот это да!

Мы пошли в мою комнату, потому что там стоял проигрыватель.

Я завел его на тридцать три оборота и поставил на голубую гибкую поверхность иглу.

Началась волнующая и даже душераздирающая песня.

Вот ее слова.

 
Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…
Мне же не везет в этом так, что просто беда!
Вот, наконец, вчера вечером встретил я девушку —
 

начали подпевать девчонки тихо и задумчиво. —

 
Может быть рядом,
где-то рядом она.
 

Вскоре мы все нестройно, но очень дружно голосили в унисон припеву:

 
В свой вагон вошла она!
Улыбнулась из окна!
Поезд тронул, а я вслед!
Лишь рукой помахал ей в ответ!
 

Потом мы перешли на другие песни.