Текст книги "Мужской день"

ГАРАЖ

У отца Сереги-маленького, который жил в нашем доме на девятом, последнем этаже, был во дворе гараж. Гараж с машиной был тогда настоящим богатством. (Гараж этот до сих пор сохранился, я недавно проверял, только он уже немного покосился, ворота почти на треть ушли в землю, и машину в нем держать, скорее всего, нельзя.)

Вот чего я, к огромному сожалению, не помню (а врать не хочу) – это какой марки была машина у отца Сереги-маленького. Скорее всего, это был «Москвич»-400.

Он выходил из подъезда всегда со связкой ключей в руке. Это был маленький сухой мужчина, в шоферской куртке, с темной кожей лица и железными вставными зубами. Медленно пересекал наш двор, открывал замок, снимал засов. Затем он заходил в гараж и доставал оттуда, как мне казалось, всякую разную рухлядь – брезент, старые газеты, тряпки. Расстилал все это перед машиной. Затем он снимал спецовку или старую куртку и аккуратно стелил сверху, подкладкой вверх. Затем выводил машину – ровно настолько, чтобы она наполовину заезжала на брезент, на старые газеты и тряпки, расстеленные на асфальте. И осторожными движениями заползал под машину, вместе с маленькой кожаной сумкой и китайским фонариком.

Его ноги в стоптанных ботинках торчали неподвижно. Иногда он лежал там целый час, иногда вылезал через десять минут.

На открытом воздухе благородный металл, из которого был сделан капот, начинал дышать и светиться внутренним светом. С круглых огромных фар медленно стекала вода. Резко пахло машинное масло. Отец Сереги-маленького садился в кабину и включал дворники. Раздавалось сухое пощелкивание, и с неприятным скрипом дворники начинали ездить по абсолютно чистому стеклу.

Мы окружали его маленькой плотной толпой и задавали разные нелепые вопросы.

– Дядь Володь! А у вас машина сколько лошадей?

– Дядь Володь! А вы «Волгу» обогнать можете?

– Пошли отсюда вон! – говорил он раздельно и тихо.

Мы замирали на какое-то странное тягучее мгновение. Я хватал за руку Бурого или Колупаева, чтобы не пропустить самое главное.

– Я непонятно сказал? – говорил отец Сереги-маленького еще чуть громче.

Мы молчали и стояли как вкопанные.

И тут он взрывался, наподобие нынешних китайских петард.

– Пошли вон, подонки! – орал он на весь двор.

Взяв в руки гаечный ключ, он гнался за одним из нас, потом за другим, потом за третьим.

Это был странный аттракцион, который повторялся каждый раз с точностью до секунды.

Мама порой выбегала во двор в тапочках и хватала меня за руку, чтобы объяснить положение вещей.

– Он же больной человек! – страшным шепотом говорила она. – Зачем вы над ним издеваетесь?

Вообще все мамы нашего двора видели из окон, что происходит возле гаража, но поделать с этим ничего не могли.

– А вдруг можно с ним как-то договориться? – тяжело вздыхая, говорила мама Сурена.

– Нет, но вы поймите! – горячилась моя мама. – Ведь гараж-то возле котельной! Возле теплоцентрали! А если пожар, взрыв какой-то, я даже не знаю! Машина-то старая уже. Я уже не говорю, что гараж находится практически на детской площадке!

– Конечно! – горячо подхватывала мама Сурена. – Он же вообще на ней не ездит. Зачем тогда ремонтироваться?

– Да нет, я вам говорю, нужно написать в райисполком, – убеждала ее моя мама. – И вообще прекратить это безобразие.

Но ни мой папа, ни папа Сурена вмешиваться в эту историю с гаражом совершенно никак не хотели. Видимо, оба они твердо стояли на том, что никакой реальной угрозы от отца Сереги-маленького нет, а нам нужно просто надавать по шее.

Не знаю, как обстояло дело в других семьях, но в нашей семье надавать мне по шее было как-то некому. По крайней мере, по этому конкретному поводу.

Ну как, скажите, как мы могли не подходить к гаражу!

Я и сейчас довольно хорошо помню, что мы стояли под ленивым редким дождем и смотрели внутрь, а там, внутри, горел свет и возился с мотором отец Сереги-маленького. Мы стояли на довольно безопасном расстоянии, где-то в районе песочницы, и дождь поливал наши лица, а мы были насквозь мокрые и счастливые. Лампочка в гараже горела вполнакала, были видны грубые кирпичные стены, края машины матово светились из полумрака, лобовое стекло казалось темным, почти черным, и лишь фары у машины зловеще поблескивали, как в фильмах про Великую Отечественную войну.

* * *

Но самым загадочным во всей этой истории было то обстоятельство, что и Серегу-маленького отец точно также не подпускал к гаражу!

При этом Серега был, конечно, совершенно страшным патриотом своего гаража, своей машины и вообще всего.

– Он знаешь как ездит! – кричал он, бывало, на Колупаева, когда тот начинал к нему приставать.

– Ну как, как? Как он ездит? – хмурился Колупаев.

– Как бог! Понял? – говорил Серега-маленький, и было видно, что губы у него в любой момент готовы задрожать – от гордости и от обиды.

– Не понял! – говорил Колупаев.

– Не понял, иди пописай! – орал Серега-маленький. – Может, моча от мозгов отхлынет!

Тогда Колупаев брал Серегу, относил его к стене и прижимал между ног коленом.

– А что ж он тебя в гараж не пускает, а? – говорил он тихо.

После чего Серега начинал глухо рыдать, отбегал шагов на десять и бросался в Колупаева мелкими и большими камнями и кусками асфальта, какие попадались под руку. Иногда он не появлялся во дворе после этого день, иногда два, а иногда и целую неделю.

* * *

Конечно, всем было хорошо известно, что иногда Серегу все-таки можно было увидеть в кабине этого старинного автомобиля, медленно выезжающего на большую дорогу. Но и об этих редких моментах Серега говорил как-то не совсем понятно:

– Это чтобы мотор не застоялся! А так бы он вообще выезжать не стал!

Иногда Колупаев вдруг подходил к гаражу и изо всех сил бил ногой по железным дверям.

– Сожгу к чертям! – тихо говорил он. Мы ему совершенно не верили, и лишь малышня замирала в ужасе от этих жутких клятв и обещаний.

– Ну давай-давай, сожги! – с тихой ненавистью говорил ему в такие моменты Серега-маленький.

– И сожгу на фиг! – отвечал Колупаев еще более тихим и страшным голосом.

– Ну давай, сожги! Может, тебе и бензинчику принести?

– Конечно, принеси! И спичек тоже принеси! И газету старую давай принеси! И зажигалку, на фиг, давай принеси! – с ненавистью и тихо говорил Колупаев, сверкая белками глаз, как цыган из фильма «Неуловимые мстители».

Так они еще долго разговаривали, перечисляя все те предметы, которые могли иметь отношение к возгоранию огня: сено, солому, огнетушитель, дрова, уголь, карбид, порох и так далее.

Часто я пытался образумить Колупаева такими простыми словами:

– Колупаев, кончай бузить насчет гаража! Серега-то чем виноват?

Колупаев поднимал на меня тяжелый взгляд и отвечал коротко:

– Виноват!

И я понимал, что спорить с ним бесполезно.

Но однажды произошло событие, которое вдруг изменило то, что казалось мне вечным и незыблемым.

Был обычный серенький день.

Серега-маленький вдруг начал что-то такое говорить насчет того, что «эта машина может сто двадцать километров выжать», как вдруг Колупаев подскочил к нему и, подняв носком ботинка кучу песка перед его носом, с глухой яростью сказал:

– Молчи, понял?

– Почему это? – набычился Серега, и мы приготовились к обычному кровавому сценарию, но вдруг все пошло совсем не так, как всегда.

– Потому что это не твоего отца машина! – заорал Колупаев.

Он скрутил Серегу-маленького и сказал ему прямо в лицо:

– Если бы это была его машина, он бы давал тебе в гараж заходить! Понял? Это не его машина!

От этой дикой идеи мы все прямо-таки оцепенели.

Стало тихо и страшно.

Серега-маленький не заплакал, а только странно улыбнулся и пошел домой.

Ночью я лежал и думал, что же будет дальше? И не убьет ли психованный отец Сереги-маленького (или сам Серега) моего глупого друга? И не сожжет ли Колупаев гараж, как обещал? Или ничего это не будет? И что тогда будет? От всех этих мыслей я захотел даже заплакать, но слезы почему-то все никак не шли, я пошел на кухню, выпил водички, и мама сказала мне спросонок:

– Хватит уже шастать туда-сюда.

Утром я проснулся рано от тревожных предчувствий и выглянул в окно.

Отец Сереги-маленького возился с машиной уже, наверное, часов с восьми утра, и когда мы наконец вышли и заняли боевую позицию в районе песочницы – он, конечно, порядком подустал. Однако при этом он еще долго не вылезал из-под машины, выдерживая паузу.

Наконец дядя Володя вылез из-под машины и, коротко взглянув на нас, сказал очень простую фразу:

– Сынок, иди ключ разводной принеси. И попить тоже, стакан водички.

Серега в ту же секунду помчался домой. Редко мне потом доводилось в жизни видеть человека, который бегал бы с подобной скоростью.

Обратно он возвращался медленно и торжественно, держа полный стакан в вытянутой руке.

Дядя Володя медленно выпил воду и не очень громко сказал:

– Иди давай, поможешь.

Серега на подгибающихся от счастья ногах вошел в гараж и скрылся там, в глубине.

Колупаев постоял еще немного и, пожав плечами, поплелся домой.

* * *

А потом было вот что.

Сразу после моего дня рождения, дождливым днем, как-то очень странно погиб отец Сереги-маленького, владелец единственного в нашем дворе гаража и старого автомобиля.

Он вышел из подъезда, как всегда, в своей старой шоферской кожаной куртке, ободранной на рукавах, но еще достаточно прочной, нахлобучил кепку и шагнул с бордюра на асфальт.

Долго мы потом ходили вокруг этого места, смотрели и думали: как же так?

Ведь сколько раз мы тут прыгали, сидели на нем, даже спотыкались, и ничего.

А он шагнул, поскользнулся и ударился головой о камень.

* * *

Перед окнами нашего дома долго стояла «скорая».

– Плохо кому-то, – озабоченно говорила мама, кормя нас завтраком. – Надо же, как долго стоит. Наверное, сердце у кого-то прихватило.

Была суббота, и лил такой дождь, что никуда не пойдешь. Я тоже припал к окну и вдруг увидел, как из дома выносят носилки. За носилками шла мать Сереги-маленького и он сам.

Здоровые санитары в плащах шли тяжело, но привычно. Они запихнули носилки в салон на какие-то рельсы, мать влезла туда же, а Серега остался один.

Он стоял один под дождем и, подслеповато прищурясь, смотрел вверх, на наши окна.

Я быстро спустился и встретил его там, в подъезде.

Он стоял возле батареи.

– Здорово, Серый! – сказал я. – Чего случилось-то?

– Отец умер, – сказал Серега.

– Отец? – зачем-то переспросил я.

Он молчал. Я тоже помолчал, а потом ушел наверх, к себе домой.

* * *

А утром третьего дня я проснулся от того, что во дворе грянул оркестр.

Это была живая музыка. Трубы, барабан с тарелками. Один инструмент чуть-чуть не успевал за другим, барабан вообще отставал, но именно в этих странных разрывах была какая-то дикая сила.

Я слушал и продолжал лежать на кровати, потому что сразу все понял.

Это был вторник или понедельник, но мы не учились. Наступили каникулы. Поэтому все ребята, кто был дома, вышли во двор. Все знали этого человека, и вот он лежал, весь осыпанный цветами и мертвый.

Ребята стояли позади взрослых и молчали. Я это видел сверху, потому что во двор не вышел. Я как будто оцепенел.

Ведь я же обязательно его увижу, думал я, наши глаза обязательно встретятся. Я же обязательно должен буду к нему подойти.

Что я ему скажу? Я думал над этим и никак не мог решить.

«Прости, Серега»?..

Или еще что-то другое?

Весь день я слонялся по комнате. Во дворе никого не было. Все куда-то разбежались.

Вдруг мама зашла ко мне и довольно грубо сказала:

– Ну ты что? Все еще в своих мыслях копаешься? Иди зайди хоть ненадолго.

– Мам, а что я ему скажу? – неуверенно спросил я.

– Да неважно! – чуть не закричала она. – Это неважно, что ты скажешь! Придумай что-нибудь! Там уже все ваши ребята сидят! Вечно у вас, у мужиков, какие-то дурацкие вопросы в таких ситуациях! Иди! – и мама в сердцах вытолкнула меня на лестничную площадку.

Я долго простоял один в тишине подъезда. Потом стал подниматься по лестнице на последний девятый этаж. Поднимался долго. Стоял в пролетах и думал.

«Ничего не буду говорить, – решил я. – Просто пожму ему руку и буду молчать».

Так я и сделал.

* * *

Дверь в квартиру была открыта.

Так всегда бывает на поминках.

Нет, она не была распахнута настежь, она просто была приотворена.

В прихожей толпились незнакомые взрослые люди, курили, что-то деловито обсуждали.

– Тебе сюда! – сказали они и открыли дверь в маленькую Серегину комнату.

Там уже были все наши, человек десять.

Кто-то сидел на диване, прислонившись спиной к стене с ковриком. Остальные кто где. Сереги в комнате не было.

Колупаев подвинулся, и я тоже сел на диван, спиной к оленю на коврике. Вернее, втиснулся между Колупаевым и Суреном.

Мы очень долго молчали. Просто сидели, и все.

Вошла мать Сереги-маленького с блюдом. Обнесла нас всех, и мы взяли по бутерброду с колбасой.

Колупаев взял два бутерброда.

– Хочешь? – спросил он меня.

– Нет, – ответил я.

– Ну и дурак, – сказал он с набитым ртом, – на похоронах всегда едят и пьют. Так полагается.

Тут вошел Серега и тоже сел между нами на диван, спиной к оленю.

Мы опять молчали. Я уже привык молчать и только иногда смотрел в окно, на дождь, а иногда на Серегу.

Нос у Сереги был красный, а сам он довольно часто хлопал глазами и вытирал лицо рукой.

– Ты не три глаза-то, ексель-моксель! – сказал Колупаев. – Заразу занесешь!

Демочка (он сидел на полу) повернулся вдруг к нашему дивану и спросил у Сереги:

– Его похоронили или в крематории сожгли?

Серега помолчал, вдруг встал и сказал:

– Сейчас спрошу.

Он вышел из комнаты, вернулся смущенный и сказал:

– Похоронили, а что?

– А ты чего, на кладбище не ездил, что ли? – удивился Демочка.

– Нет, – сказал Серега. – Мать сказала, она потом со мной съездит. А то я реву все время и ее нервирую. А она же одна все делает. Родственников нет никаких.

Серега вдруг опять задрожал, закусил губы и бросился головой на диван, между наших ног.

Мы убрали ноги и стали смотреть на него, не зная, что нужно делать.

– Я не могу! Не могу! – мычал Серега сквозь слезы. Голос его отдавался в диване и звучал глухо и странно.

– Воды надо принести! – сказал Колупаев.

– Нет! Не надо! – вдруг запротестовал Серега. – А то мать догадается. Она запретила мне плакать. А я не могу!

Постепенно Серега кое-как успокоился.

– А с машиной что будете делать? – спросил Бурый.

– Продадим, наверное, – пожал плечами Серега и сглотнул. – Только она не стоит ничего. Вот я вырасту, я себе настоящую куплю машину. «Волгу» или «мерседес». Я за копейки не буду работать, как отец.

– Ты о нем так не говори, – сказал Демочка.

– Почему? – удивился Серега.

– Так он здесь же еще. Ты что, не знаешь?

Серега молчал и смотрел на Демочку странными блестящими глазами.

– Девять дней должно пройти, – тихо сказал Демочка. – Тело-то закопали, а он сам где-то тут… Должен быть тут, – вдруг поправился он.

– А чего ж он делает-то девять дней? – спросил Колупаев. – Наблюдает за всеми, что ли?

– Не знаю, – сказал Демочка. – Слушает. Смотрит.

И он как-то странно махнул рукой.

В воздухе комнаты, тяжелом и душном, вдруг очертилась какая-то фигура.

Я зажмурился.

– Дурак ты, – вдруг сказал Серега упрямо и насмешливо. – Веришь в эти сказки.

В комнату заглянула Серегина мать.

– Знаете что… – попросила она. – Вы тут больше не сидите. Возьмите его и идите погуляйте. Пусть проветрится. Три дня уже из квартиры не вылезает.

Мы обулись и вышли во двор.

Во дворе все было как всегда.

Серега сел возле старого тополя и стал смотреть на свои окна.

Было тепло. Наступило капризное московское лето. В воздухе пахло бензином, асфальтом, землей, такими знакомыми и родными запахами.

– Что же они девять дней делают, эти духи? – вдруг напряженно спросил Серега.

– Наверное, мстят кому-нибудь? – предположил я.

Демочка задумался.

– Только не ври, – тихо попросил его Серега. Теперь он смотрел в небо, и я помню этот его взгляд. Не каждому ведь дано что-то увидеть в небе кроме самого неба.

– А чего врать? – сказал Демочка. – Сплошь научные факты. Один дух даже вон кругосветное путешествие совершил.

– Чего совершил? – не поверил Колупаев.

– Ну… это… была клиническая смерть у одного мужика, короче. Его только на третий день откачали. Короче, сердце у него опять заработало, – сказал Демочка, осторожно покосившись на Серегу. – Ну вот, он просыпается, а его врачи спрашивают: вы где, мол, были? Видели там что-нибудь? И он им описал все страны, Париж там, Лондон, ну, куда он летал. Во всех подробностях. Даже карту, по-моему, нарисовал.

Мы помолчали.

– Отец в деревню полетит, – сказал вдруг Серега. – Он всегда туда летом ездит на две недели.

– Может, хватит, а, Демочка? – тихо попросил Сурен.

– Не, пусть говорит. Говори, – приказал Серега странным голосом. – Чего еще бывает у духов?

Демочка низко опустил голову. Это означало у него крайнюю степень задумчивости.

– Говорят, в консерватории духов много, – сказал он.

– Где? – заржал Колупаев.

– Где-где… Где музыка играет. Они от музыки как-то там успокаиваются.

– Ну чего ты лепечешь? – сказал Колупаев грозно. – У людей горе, на фиг, а этот все языком чешет. В консерватории! Дать бы тебе сейчас в рыло… Да не могу. Траурный день, ексель-моксель.

– Не пойдет он ни в какую консерваторию! – твердо и ясно сказал Серега. – Я знаю, куда он пойдет. На работу на старую. И просидит там… все девять дней с мужиками. Это точно.

– Чего, и ночью тоже будет сидеть? – спросил Колупаев.

– Конечно, там ночная смена есть. Его пока на пенсию не отправили, он в ночную обязательно выходил. Приходит с работы утром, борща съест тарелку, и спать! Вечером проснется, злой такой… Бродит потом полночи, спотыкается. Бутылку иногда один выпивал после ночной. Мать прямо плакала. Не нужны, говорит, нам эти деньги. Чего там надбавка-то за ночную, может, десять рублей в месяц. Или тридцать, я не знаю.

– Это мало, – согласился Колупаев.

– Ну что ж он там, все девять дней так просто просидит? – не выдержал я. – У него же времени нет совсем.

– Наверное… А они чего, правда летать могут? Духи эти? – задумался Серега.

– Да правда! – обрадовался Демочка. – Правда могут, я же говорю. Довольно, кстати, высоко. На уровне самолетов. Ну не как истребители, конечно. Может, как пассажирский лайнер.

– Ни фига не как лайнер. Как кукурузник, – упрямо уточнил Колупаев.

– Если летать могут, он еще кой-куда слетает. Это точно. Бесплатно же. Только куда? – сам себя спросил Серега и тут же сам себе ответил: – В Ленинград слетает, это точно. Там у него ресторан какой-то есть любимый, он там однажды сто рублей просадил. И в Свердловск. Он туда в командировку ездил длительную, когда еще меня не было. Мать говорит, у него там баба, наверное, осталась.

– Он сам тебе рассказывал? – спросил Сурен.

– Мать рассказывала, – хмуро ответил Серега.

Мы еще помолчали.

* * *

– Да ну вас! – Сурен горячо взмахнул рукой. – Туда слетает, сюда слетает. У него что, дел никаких вообще нет? Если есть обида – надо смыть кровью эту обиду. Если есть обещание – надо выполнить обещание. И вообще нельзя об этом никому говорить!

– Да не будет он мстить, – устало сказал Серега. – Просидит с мужиками на старой работе все девять дней. Я же его знаю.

* * *

Кто-то попросил открыть гараж в последний раз. Серега сбегал за ключами. Щелкнул замок, и упал засов.

Внутри стояла эта машина.

Мы подышали густым и плотным воздухом гаража. Подошли к ней. Погладили. В последний раз. Затем Серега закрыл за нами дверь. И сунул связку в карман. Только теперь я заметил, что на нем отцовская куртка.

Зачем он сделал это?

Может, чтобы впустить его туда. Наверное, он это сделал так, на всякий случай. И правильно.

* * *

Когда я вижу на улицах Москвы старый-старый автомобиль (теперь они иногда стоят дороже новых), я всегда останавливаюсь и вспоминаю Серегу-маленького. Его отца и его машину.

Я всегда вспоминаю этот темный капот из благородного металла, отливающий синевой. И сизые каучуковые шины.

И толстое-толстое лобовое стекло. Стекло, казавшееся в глубине гаража, под светом тусклой лампочки, тогда, в те субботы, почти что темным. Даже черным.

Жаль, что мне так и не довелось посидеть внутри такого автомобиля. Да и вряд ли уже доведется.

ЧЕЛОВЕК В ТРЕУГОЛКЕ

У тети Розы были какие-то странные, удивительные часы.

Я хорошо их помню – в бронзовом гроте, на бронзовой земле, посреди бронзового поля уместился хитрый домик с часами. А сверху, возвышаясь над всем этим и опираясь локтем о крышу домика (или о вершину грота, что не так уж важно), стоит человек в камзоле и треуголке, в панталонах и чулках, в туфлях с пряжками и даже при шпаге – словом, этакий кавалер, модник позапрошлого века.

Я стоял и смотрел на человека в треуголке, пока родители разговаривали с тетей Розой.

– Сима, ну как ты себя чувствуешь? – заботливо спрашивала тетя Роза. – Спишь-то хоть нормально?

Папа, как всегда, пожимал плечами.

– А я что-то совсем не сплю, – вздыхала тетя Роза. – Когда бы ни легла, а вскакиваю обязательно часов в шесть. Это что, возраст, наверное?

– Да ладно, какой там у тебя возраст, – улыбался папа.

За окном медленно опускался снег.

Я все время пытался понять, куда же падает бронзовый

взгляд человека в треуголке.

Я садился рядом с ним, прижимался к нему лицом и пытался поймать направление этого взгляда. В стекле книжных полок отражались женские платья, чьи-то ноги, но все это было как-то смутно, неясно.

Очень ясно был виден с этой точки черный чертик на крошечном журнальном столике, который смешно пыхал трубкой, если эту трубку поджечь. От нее курился маленький дымок и вонял на всю комнату.

– Мужики! – кричали женщины. – Хватит там курить! Идите лучше стол раздвигайте!

Приходили веселые мужчины, раздвигали старый стол, вынимали складные половинки, весело переговариваясь.

Женщины стелили на этот большой стол белую скатерть, раскладывали чистые тарелки.

Начинался праздник. Чей-нибудь день рождения. Я шел и всегда садился рядом с папой.

– Слушай, слушай, Сима! – кричал кто-то рыжий. – Анекдот новый знаешь?

– Ну давай… – кивал папа.

– Короче, летят на самолете Брежнев, Никсон и этот… ну как его? Помпиду!

– Который Жорж? – почему-то смеялись женщины.

– Кажется, я этот анекдот знаю, – говорил папа.

– Нет, ну ты слушай! – кричал кто-то рыжий. – А вот этот знаешь, как кота дрессировали, чтобы он там… это… С песнями, с плясками и главное добровольно?

– Знаю, – говорил папа.

– Эх! – огорчался рыжий. – Все все знают! Давай тогда выпьем!

– Давай! – соглашался папа.

– А вы статью про НЛО читали? – спрашивала полная милая женщина.

– Да читали, читали! – кричали на нее все хором. – Надоели вообще эти летающие тарелки! Ты нам лучше тарелочку холодца принеси!

– А селедка под шубой там еще осталась? – интересовался папа.

И ему немедленно выносили свежую тарелку селедки под шубой.

Папа улыбался.

– Сима! – кричала ему с другого конца стола тетя Роза. – А ты хоть попробовал другую селедку, в горчичном соусе? Вон она, рядом с тобой стоит!

– Вкусно. Но очень жжет! – жаловался папа.

– Язвенникам и трезвенникам не рекомендуется! – кричал кто-то рыжий. И хохотал как сумасшедший над этой шуткой.

– Пирог! Пирог еще теплый! Берите скорей! – восхищалась милая полная женщина.

* * *

Скоро мне надоедало все это безобразие. Я вновь вставал из-за стола, хорошенько наевшись, и отправлялся к человеку в треуголке.

Он по-прежнему опирался на грот, как будто ничего не происходило. Только выглядел чуть более устало.

Мне не давал покоя поворот его бронзовой головы. Мне все время казалось, что он видит что-то такое своими бронзовыми глазами, чего не видно мне.

Я почти ложился щекой на стол и пытался увидеть мир как-то иначе.

Розовая селедка под шубой плыла над столом, как царица морей, покрытая светло-желтым майонезом, мелкими дольками яблок, остро нарезанным луком, крошечными кусочками соленого огурца. Рядом с ней лежали руки. Руки были огромные, тяжелые, мужские. Я изо всех старался не видеть, чьи это руки. Руки были важны сами по себе, без человека.

На одной было простое латунное кольцо. В другой – сигарета. Сигарета слегка дрожала, и дым, который струился над бутылками водки и вина, тоже слегка дрожал.

Чей-то галстук назойливо залезал в тарелку с салатом. Его поправляли, а он опять залезал.

Чье-то колено прижималось к другому колену, но я не понимал зачем. То колено отодвигалось, но тщетно. Другое колено вновь прижималось к тому колену. Им было тесно.

Страшно блестели рюмки. Они блестели так, что у меня резало глаза. И я зажмуривался на секунду.

«Столичная» – было написано на водке. В простом и круглом бутылочном стекле отражалась люстра. Люстра тоже немного дрожала от шагов, от движения рук и ног, от колыхания человеческих тел.

Ничего особенного с этой точки я не видел.

«Куда же он смотрит, черт возьми?» – упрямо думал я.

– А у вас в институте в Африку не посылают? – вяло спрашивал кто-то рыжий.

– Нет, а что? – кокетливо отвечала милая полная женщина.

– Ничего. Просто я представил вас среди пальм. Очень интересно.

На груди у женщины колыхалась брошь-бабочка. Бабочка куда-то летела – то вверх, то вниз, вверх, вниз.

– Слушай, Лева… – оглядывалась на меня тетя Роза. – Может, ты пойдешь к Таньке в комнату? А то тут жарко, накурено. Иди, а?

– Мы скоро домой поедем, – неубедительно говорила мама. – Иди, Лева, посиди там немного.

Я послушно брел к Таньке в комнату.

Она делала вид, что читает. Сидя на диване и прижав затылок к стене.

Танька была красивая взрослая девушка пятнадцати лет. Она недовольно смотрела в окно, поджав от напряжения губы.

– Танька, слушай! – неохотно начинал я.

– Тихо! – зло шипела она.

– Ты что? – обалдевал я от такого приема.

– Дай послушать! – умоляюще говорила Танька.

Я тоже начинал прислушиваться к голосам из соседней комнаты. Но ничего путного разобрать там не мог.

– Ну а вот если к вам в институт?

– А что – к нам в институт?

– Нет, ну у вас, например, высокий конкурс?

– Высокий.

– То есть можно не поступить?

– Красивая девушка может поступить. Но учиться будет тяжело.

– В каком смысле?

– Когда я вижу красивую девушку, я сразу ставлю ей двойку. Чтобы пришла во второй раз.

– Вы шутите, а я, между прочим, серьезно. Я мать.

– А вы мне позвоните. Как-нибудь так… между прочим.

– Ну хорошо, я подумаю.

– Подумайте, подумайте, раз вы мать…

Слушать всю эту белиберду вместе с Танькой мне отчаянно надоедало. Я зажимал уши ладонями. Но и это не помогало. Ватный и беспорядочный шум все равно проникал через все заслоны.

– А слышал анекдот, как еврей приходит в первый отдел? – спрашивал кто-то рыжий.

– Слышал, – тоскливо говорил папа.

– Не, но ты послушай. Приходит еврей в первый отдел и говорит: моя фамилия Рабинович…

– А танцевать будем? – кричала милая полная женщина.

Тут же сдвигали в угол стол и заводили летку-енку.

Все прыгали как зайцы и кричали:

– Ну-ка! Туфли надень-ка! Как тебе не стыдно спать!

* * *

Человек в треуголке качался в такт и качал головой.

– А вы кинофильм «Солярис» не видели? – спрашивал кто-то рыжий.

– Нет, не видела.

– Неужели не видели? Классная картина. По Станиславу Лему. Фантастика. С философским подтекстом. Режиссер Андрей Тарковский. Не слышали?

– Нет, не слышала.

– А в главной роли Банионис. Он на этих съемках вообще сошел с ума. Ну, не до конца, конечно. Так, пришлось немножко подлечиться. Вы сходите, посмотрите. У него там роль такая… Ну вот он и…

– Ой, какой ужас.

На кухне мама разговаривала с тетей Розой.

– Марин, надо сходить к врачу с этим делом.

– Да я понимаю, конечно.

– Нет, ну что ты понимаешь. Я тебе говорю: надо срочно сходить к врачу с этим делом.

– Роз, ты меня не учи. Я знаю. Я все знаю.

– Я тебя не учу. Просто это необходимо. Безо всяких разговоров.

* * *

За окном медленно опускался снег.

В углу комнаты, заботливо отгороженная креслом, чтобы на нее не наступили, уютно спала на старой дяди Володиной телогрейке карликовая собака Лайма и громко храпела. Но ее никто уже не слышал.

«Может, он сюда смотрит?» – думал я и оглядывался. Человек в треуголке продолжал опираться на грот и смотреть куда-то вбок. Или вдаль. Словом, он смотрел не сюда. Я никак поймать его дурацкий бронзовый взгляд.

Я садился в кресло рядом с Лаймой. Комната из этого угла почему-то виделась простой и печальной. Просто и печально висели занавески. Просто и печально высовывались из-за стола батареи центрального отопления. Простые книжные полки печально подымались к белому потолку в трещинках и пятнах.

А люди продолжали громко разговаривать где-то там, внизу, под потолком.

– Нет, ну а что?! – с вызовом говорила милая полная женщина. – Питание сейчас не то, что раньше. Вы вспомните, что было раньше. Вспомнили? Ну вот. Это же совсем другое дело. Даже апельсины есть. И бананы. Я вот ананас тут на днях покупала.

– Ну как тебе сказать, – говорила маме женщина с зелеными веками, – сапоги югославские, по итальянской лицензии, высокие, почти до колена. Кожаные, конечно. Но они же

такие нежные! В нашу сырость пройдешь, и все. Я же на такси не езжу, ты же понимаешь.

– Ребята! – громко кричал дядя Володя. – Ну какие же вы молодцы! Какие же вы все молодцы! Просто золотые люди! Я вас всех очень и очень люблю!

Уходя, я всегда высовывался из прихожей в комнату.

– До свиданья! – вежливо говорил я. На самом деле я хотел в последний раз посмотреть на человека в треуголке. Он тоже смотрел на меня. Когда я уходил, он почему-то всегда смотрел на меня.

– Ну все, пока! – говорил я ему одними губами.

* * *

Мы всегда уходили пораньше, потому что на такси я ездить не мог. Меня сильно укачивало и могло даже вырвать.

Да и поймать такси на «Щукинской» в это время было не так-то просто. Все такси уезжали в это время в центр или к трем вокзалам.

Мы стояли на одинокой остановке и ждали трамвая.

– Мам, а почему у нас нет таких часов? – спрашивал я.

– Каких часов?

– Ну тех, больших.

– А почему они у нас должны быть?

– Просто я решил спросить.

– Ну хорошо, спрашивай.

– А почему вы их не купите?

– Их больше в магазинах не продают! – вдруг вмешивался папа. – Раньше продавали. Они трофейные, наверное.

– И сейчас продают, в комиссионках, – упрямо не соглашалась мама. – Просто зачем нам такие часы? Они нам совсем не подходят.

Подходил трамвай и увозил нас в сторону метро «Сокол».

Он вез нас мимо новых белых домов и старых одноэтажных домиков за заборами. Он вез нас сквозь абсолютно тихую, холодную Москву, заваленную сугробами, где уютно мигали светофоры, мутно блестели витрины, светились окна и проезжали редкие-редкие темные машины. Сквозь Москву, где жил на огромном столе человек в треуголке.

Он стоял и смотрел мне вслед.

И я постепенно засыпал.

* * *

Прошло много лет.

Иногда я хотел купить себе такие часы. И поставить их на стол. Я бы их гладил. Сдувал с них пыль. Чистил одеколоном или спиртом их фальшивую бронзу. Чинил бы в мастерской их часовой механизм. Не позволял детям играть с ними. Перевозил бы их с квартиру на квартиру.