Текст книги "Мужской день"

ЧЕЛОБИТНАЯ

Бывает, как вы знаете по себе, такое: ходишь-ходишь по дому. И вдруг замечаешь внутри очень странное томление. Что за томление – даже непонятно сначала. Вроде все на местах. И чай можно попить с булкой. И варенье имеется. Все отлично!

Как вдруг потихоньку начинаешь понимать свое подспудное желание. А хорошо бы, говорит это самое желание, а хорошо бы сейчас кто-нибудь в гости пришел! Вот просто взял и в дверь позвонил!

И представьте себе, в то время, о котором я веду рассказ, такое порою случалось!

* * *

Одно время, насколько я помню, дядя Матвей, мамин брат, бывал у нас довольно часто. С вокзала он сразу шел по делам службы, а вечером приезжал к нам.

Первым делом, умывшись и приняв душ, он ложился на диван, как правило, босиком, в брюках и майке, подперев локтем голову.

– Хорошо тут у вас, Марин! – мечтательно говорил он. – Комната такая большая! Есть где парню разгуляться!

Говорить дяде Матвею приходилось очень громко, так как мама уходила сразу на кухню – готовить ему что-нибудь на стол («типа легкой закуски», как любил выражаться дядя).

Со мной же ему можно было говорить нормально, потому что я приходил в большую комнату и садился на стул прямо напротив него. Это был мой долг хозяина, который я неукоснительно выполнял. Если же я не собирался по каким-то причинам его неукоснительно выполнять, мама тут же заходила ко мне в комнату и говорила довольно-таки неприятным голосом:

– Иди давай, посиди с дядей Матвеем, пока я обед приготовлю! Неудобно же! Человек в гости приехал…

И я послушно вставал и шел в гостиную.

Словом, дядя Матвей лежал на диване в гостиной, а я сидел напротив него и напряженно смотрел телевизор. Причем садился я всегда так, чтобы было понятно, что я пришел

именно поговорить с дядей Матвеем, а не для чего-нибудь другого.

– Чего ты, Лева, так сидишь неудобно? – говорил дядя Матвей, немного прикрыв глаза. – Повернись к телевизору!

– Да нет, мне удобно! – отвечал я, вывернув голову.

– Ну как хочешь! – с некоторой, как мне казалось, издевкой в голосе отвечал дядя Матвей и тоже начинал смотреть телевизор.

В девять часов вечера передавали обычно программу «Время». На экране появлялось испуганное лицо Анны Шиловой, и она говорила что-нибудь вроде такого:

– Добрый вечер! В эфире – информационная программа «Время»! В Политбюро ЦК КПСС!

Тут Анна Шилова замирала, делала страшную паузу и наконец, собравшись с духом, продолжала свою вечернюю речь:

– Политбюро ЦК КПСС рассмотрело вопрос об уборке сельскохозяйственных культур.

В эту минуту, как мне кажется, всей стране до слез было жалко Анну Шилову и других дикторов. Но дяде Матвею было ее совершенно не жалко. В самый ответственный момент ее речи дядя Матвей перебивал Анну Шилову и спрашивал какую-нибудь ерунду:

– Как в школе-то, Лева?

– Нормально! – бодро отвечал я.

– А вот мать на тебя жалуется! – притворно вздыхал дядя Матвей. На самом-то деле я знал, что ему интересно совсем другое.

– А будешь кем? Когда школу кончишь?

Дядя Матвей поворачивался на своем большом животе, принимал более удобную позу, и диван под ним жалобно скрипел.

– Писателем, – тихо говорил я. – Может, еще журналистом.

– Что значит «может»? – сурово говорил дядя Матвей. – Твердо должен знать! Буду журналистом! Вот так надо отвечать! Журналистом, значит… Уважаю! А какие у тебя для этого данные? Данные у тебя хоть какие-нибудь есть?

– Не знаю! – подавленно говорил я.

Между тем, Анна Шилова продолжала информационную программу:

– Новыми успехами отметили приближающуюся годовщину Великого Октября…

Голос ее звучал уже более твердо, но все равно было такое ощущение, что она вот-вот заплачет от страха.

– Журналисты, Лева, это тебе не сладкий перец! – наставительно говорил дядя Матвей. – Это, к твоему сведению, солдаты партии, слуги народа! Тут призвание надо иметь к этой работе! Есть у тебя к ней призвание?

– Не знаю! – говорил я сердито и поворачивался к телевизору.

Но дядя Матвей неумолимо и безжалостно продолжал сбивать с панталыку героическую Анну Шилову.

– Писатель! – задумчиво говорил он. – Писатель – это, брат, серьезно! Это очень серьезно! Вот ты, к примеру, читал роман «Русский лес»?

– Нет! – тихо говорил я.

– Ну вот! – опять тяжело скрипел диваном дядя Матвей. – А говоришь – «писатель». Писателей, брат ты мой, много, а настоящую вещь никто написать не может. Так себе, ходят туда-сюда, воздух портят. А «Русский лес» – это, чтоб ты знал, шестьсот страниц чистого текста! Без картинок! Читать устанешь, не то что писать!

Анна Шилова постепенно переходила от новостей экономики к новостям культуры и жизни. Дыхание у нее от этого как-то успокаивалось, становилось более нежным, глаза светлели, и еле заметная надбровная складка постепенно сглаживалась.

– В Октябрьском районе столицы, – говорила она, – прошел конкурс детского рисунка на асфальте. Тысячи детей приняли участие…

– Так что писателем быть, – говорил дядя Матвей, зевая и вежливо прикрывая рот рукой, – я тебе, Лева, не очень советую. До писателя тебе еще, понимаешь, расти и расти. И духовно, и физически. А журналистом, да… это пожалуйста. Будешь ездить по стране, встречаться с интересными людьми. С шахтерами, передовиками производства. На хрен только тебе это нужно, ей-богу не пойму… Но ты как хочешь. Принял решение – давай. Жми. Только вперед! За мир во всем мире. Только учти, Лева, это тебе не сладкий перец. И не горький сахар. Ты меня хорошо понял?

Дядя Матвей начинал бормотать, сопеть, а потом просил меня выключить свет и сделать телевизор потише.

– А я посплю, пока мать ужин готовит, – тихо говорил дядя Матвей и начинал громко храпеть.

В темной комнате, под храп дяди Матвея, перед голубым свечением нашего старого телевизора, я наблюдал, как Анна Шилова читает спортивные новости бодрым и легким голосом:

– На чемпионате мира и Европы по хоккею наша ледовая дружина одержала победу над сборной Швеции. Голы забили…

* * *

И грустные, доложу я вам, мысли приходили мне в этот момент! Или если не грустные, то уж, по крайней мере, невеселые.

Впрочем, так бывало почти всегда, когда приезжал дядя Матвей. Своей манерой задавать прямые вопросы он всегда внушал мне ощущение некоторой, что ли, тревоги. Или даже легкой паники. Я никогда не был готов так же прямо и твердо отвечать на его вопросы, как он их мне задавал.

Ну вот с чего, скажите, я взял, что буду писателем или журналистом? Разве только с того, что ни к какой другой профессии я не испытывал вообще ни малейшего влечения?

Какую профессию ни возьми, везде было нужно что-то, чего у меня не было! Да и быть не могло! Я был заикой, стесняющимся своего голоса, да и внешнего вида. Я был не в ладах с точными науками, да и неточные тоже недолюбливал. Я не был уверен в своем уме, да и народной смекалки мне тоже недоставало. Я не был ни хитрым, ни ловким.

Я все забывал и терял.

Ни военный объект, ни склад, ни лабораторию, ни чертежи, ни просто деловые бумаги мне доверить было никак нельзя.

Оставалось только одно – сидеть за письменным столом и строчить буквы.

Тут в большую комнату заходила мама и машинальным движением включала свет.

– Ой! – говорила она испуганно. – А вы что тут, заснули, что ли? А я вам, между прочим, ужин готовлю!

– Нормально, Марин! – говорил дядя Матвей. – Сейчас легкий перекус, и хоккей смотреть будем!

– Да уж, легкий! – усмехалась мама. – Знаю я твой легкий!

За ужином дядя Матвей доставал несколько сортов саратовской рыбы.

Огромного темного леща – к пиву. Розовой осетринки – к водочке. И уж совсем мелких жареных рыбешек – «так, пожевать».

Дядя Матвей был заядлейший рыбак. И вообще, он очень любил жизнь во всех ее проявлениях.

Я быстро съедал свою еду и уходил обратно к телевизору. А мама с дядей Матвеем коротко чокались и начинали долгий, даже бесконечный, как мне казалось, разговор.

Нить этого разговора я уловить по-настоящему никогда не мог, как ни пытался.

* * *

– Ну как оно? – спрашивала мама.

– Так себе! – говорил дядя Матвей. – А куда же денешься?

– Это верно! – вздыхала мама. – Ну а так, вообще?

– А вообще нормально! – говорил дядя Матвей. – Галке отрез купил! Показать?

– Да ладно, потом! – говорила мама. И после паузы сообщала трагическим голосом: – Мой-то… все пишет, пишет! Приходит вечером из школы, садится и пишет. Прямо не знаю, что делать! А?

– Ну и пусть пишет! – не очень уверенно, но бодро говорил дядя Матвей. – Может, это его призвание?

– Ладно! – отмахивалась мама. – Какой с тебя прок! Давай свою ткань показывай! Проверю, чего ты там купил!

– Марин, хочешь, я его к себе военное училище устрою? – искренним голосом спрашивал дядя Матвей.

– В военное? – горько говорила мама. – Нет уж, пусть лучше пишет!

Я закрывал дверь в свою комнату, ложился и долго смотрел в потолок.

Долгая будущая жизнь, в которой я сам буду «нести свой крест», как говорила мама, и делать взрослые поступки, казалась мне страшной и опасной.

Я не знал, как избавиться от этого чувства, и понемногу засыпал.

Я летел в прохладном, мягком воздухе ночи, как в пропасть, у которой нет дна.

И постепенно успокаивался.

* * *

Утром мама и папа куда-то ушли.

Дядя Матвей сидел в большой комнате и думал. На лице его шевелились тяжелые мысли о прошлом и будущем.

– Ты там давай позавтракай! Тебе там мать чего-то оставила, – произнес он неожиданно деловито и быстро. – Только ты это… не затягивай процесс. У меня, Лева, есть к тебе важное дело. Понимаешь?

Светило яркое осеннее солнце.

С улицы через форточку доносился свежий и терпкий ветерок. Я пожал плечами и пошел на кухню быстро пить чай.

– Лева, у тебя ручка и бумага есть? – крикнул мне из комнаты дядя Матвей. – А, все! Все! Нашел! Не беспокойся!

Непривычная рассеянность и странный тон дяди Матвея меня просто ошеломили.

Когда я вошел в большую комнату, он сидел за белым чистым листом бумаги в позе летописца Нестора из трагедии Пушкина «Борис Годунов» (примерно так я себе и представлял эту позу).

– Лева! – умоляюще закричал дядя Матвей, увидев меня. – Я тебя очень прошу! Помоги! Ты же писатель! Будущий журналист! Леонид Леонов наших дней, Константин Симонов, Борис Полевой! Ты понимаешь, тут такая ситуация! Еще одно, последнее сказанье, и летопись окончена моя! И твоя! Всех делов на полчаса! Пожалуйста!

– Дядя Матвей, что с тобой? – испуганно спросил я. – У тебя что-то случилось?

– Случилось, случилось! – закивал он большой лохматой головой. – Ты садись давай, я тебе сейчас все расскажу.

Дядя Матвей стал ходить взад-вперед, кряхтеть и наконец произнес следующий монолог. Привожу его здесь в сильно укороченном варианте.

– Лева! – сказал дядя Матвей и положил тяжелые руки мне на плечи. – Ты уже взрослый, должен понимать. Я ухожу со службы. С военной. В моей жизни наступает решительный момент. Я хочу жить в Киеве. Там у Галкиных родителей дом

на хуторе. Там в пруду вот такие караси! Рукой можно вытаскивать! Там вишни! Там тепло! Там яблоки! А в Энгельсе этом… мне надоело!

– А я тут при чем? – тупо спросил я.

– Так в том-то и дело! – еще громче закричал дядя Матвей. – В том-то и дело! Мне нужно разрешение министра обороны. Военный не может жить там, где ему хочется! Только с разрешения! Вот такая наша судьба. Ты понял?

Я до смерти испугался такой страшной ответственности.

– Ты что, дядя Матвей! – воскликнул я горячо. – Я прошения писать еще не умею! Я еще только сочинения в школе писал. И больше ничего!

– А я? – горько воскликнул дядя Матвей. – А я, по-твоему, когда писал в школе сочинение последний раз? А? Давай без разговоров садись и пиши.

Я немного посопел, повертел ручку, пристроился поудобнее и спросил:

– Что писать?

– Значит, так… Министру обороны СССР, маршалу Советского Союза, Дважды Герою Советского Союза товарищу Гречко. Уважаемый Андрей Александрович! – и дядя Матвей тяжело и надолго замолчал.

– А дальше?

Дядя Матвей провел платком по вспотевшему лбу.

– А дальше… Дальше как раз вся загвоздка. На жалость надо бить! Другого выхода нет! Но и врать нельзя. Вдруг проверять начнут?

– На какую жалость? – не понял я.

– Ну, в том плане, что я старый больной офицер, – сухо пояснил дядя Матвей. – Подорвал здоровье на военной службе. Так все пишут. Не всем же можно жить в Киеве. Там прописка, там ограничение. Разрешение нужно. Понял, нет?

Да! Тут я наконец понял, что от меня требуется.

И рука, словно по волшебству, начала выводить неизвестные мне доселе слова. Сама! Я почти не думал над этими словами, они выливались на бумагу, как из древнего рога изобилия.

Вот примерно как это выглядело.

«Уважаемый Андрей Александрович! – быстро строчил я. – В настоящее время я заканчиваю прохождение службы. Увольняюсь в запас с такого-то числа такого-то года. Здоровье у меня ни к черту не годится. В последнее время сильно обострилась болезнь печени, болезнь почек, ишемическая болезнь сердца, радикулит…»

– Стой! Стой! – в сильнейшем волнении закричал дядя Матвей. – Ты куда так зачастил, писака хренов? Не надо все подряд перечислять! Не надо! Надо одну, но расписать подробно. И потом, что за стиль: «ни к черту не годится». У нас, у военных, так не положено. Зачеркивай и пиши все сначала.

«Уважаемый Андрей Александрович! – писал я раздумчиво и бережно выводя буквы. – В настоящее время я живу хорошо, заканчиваю прохождение службы. Тридцать лет я отдал родной Советской Армии. Служба без сна и без отдыха на благо нашего Отечества вконец подорвала мое здоровье. Здоровье стало пошаливать. Например, моя болезнь печени. Я плохо ем, часто меня рвет, тошнит и голова буквально раскалывается на части…»

– Японский городовой! – в сильнейшем волнении закричал дядя Матвей. – Кто тебе сказал, что меня рвет и тошнит? Пиши так: «испытываю сильнейшие боли в области печени». Понял, нет?

– Понял, – хмуро сказал я. – Знаешь что, дядя Матвей, если ты будешь стоять у меня над душой и заглядывать через плечо, у нас с тобой ничего не выйдет. Иди полежи на диване, а я пока тут подумаю.

– Да не хочу я лежать! – сердито сказал дядя Матвей. – Я лучше пойду на кухню водички попью!

– Ну давай-давай… – тихо ответил я, погруженный в творческие раздумья.

Дядя Матвей на цыпочках удалился, а я вздохнул, все зачеркнул и опять попробовал писать. Но что-то никак не складывалось у меня в голове.

Дядя Матвей никак не мог у меня получиться больным и несчастным. Мне для этого чего-то не хватало.

Чего – я никак не мог понять. А время шло.

– Ну что, написал? – заглянул наконец в комнату дядя Матвей.

– Не-а! – честно признался я. – Никак!

– Ладно, писатель! – махнул рукой дядя Матвей. – Отдыхай. Не мучайся.

– Дядя Матвей! – сказал я. – А как же ты мое письмо отдавать будешь? Оно же детским почерком будет написано?

– Галка перепишет! – сказал дядя Матвей. – Это неважно. Другое важно – чтобы складно было!

– Сейчас, подожди, – сказал я и склонился над бумагой.

«Я честно служил, отдавая службе все свои силы. Настала пора расставаться с армией, но я не знаю, что мне делать. Врачи настаивают на теплом климате. Дело в том, что я давно страдаю хронической болезнью почек из-за того, что десять лет назад переохладился на военных учениях (мне пришлось переводить солдат через холодную реку). Боли такие сильные, что я потерял сон и аппетит. Я практически перестал нормально питаться, никакие таблетки не помогают, врачи говорят, что мне необходимы свежие фрукты, клубника и так далее. Дело в том, что в Киеве живут родственники жены, простые деревенские люди. Они очень болеют, мать жены практически парализована, не встает с постели. Надеюсь, что вы, товарищ маршал Советского Союза, по-человечески поймете мою сложную ситуацию. Дело в том, что жена говорит, что все равно уедет жить к матери, даже ценой разлада семейных отношений. А я очень люблю свою Галю, и мне разрывает сердце даже сама мысль, что я ее не увижу долгое время. Да и сердце у меня в последнее время тоже пошаливает…»

Дописав до конца страницы, я отдал весь этот бред дяде Матвею. Пока он читал, я сидел пунцовый как рак. Мне было стыдно из-за своего беззастенчивого вранья.

– Точно! – потрясенно сказал дядя Матвей. – И в речке… точно.... Только это на рыбалке было. И мама Галкина… того… ногами хворает.... Не парализованная, конечно, но ходит плохо. И сердце.... Как выпьешь, сразу прихватывает. И жрать не могу – мысли… Откуда ты все это знаешь? Я же тебе не рассказывал! Лева! – закричал дядя Матвей в радостном возбуждении. – Ты же писатель, сладкий перец! Ты настоящий, на хрен, журналист! У тебя перо вообще золотое! На, вот, держи! Гонорар!

И дядя Матвей вынул из кармана и подарил мне пятьдесят копеек.

Долгое время я их не тратил и не терял. А потом они куда-то делись.

* * *

Вечером дядя Матвей показал мое творение маме.

Мама сначала долго смеялась, а дядя Матвей на нее обижался.

– Ну чего ты ржешь, Марин! – обиженно кричал он. – Завтра Галка перепишет. И я пойду в министерство. Это тебе не шутка! А что? Что?

Но мама продолжала заливаться каким-то, я бы даже сказал, истерическим смехом.

Когда с работы пришел папа, давясь от смеха, она протянула ему мой листок.

– Вот, – сказала мама и почему-то вдруг перестала смеяться. – Лева тут Матвею челобитную написал.

Папа быстро пробежал написанное и с интересом взглянул на меня.

– Раньше этим деньги зарабатывали. Во время войны, – сказал он. – Был у нас во дворе инвалид дядя Петя. К нему все старухи ходили. Ну, не только старухи, – поправился он, – вообще женщины. Он им письма помогал писать. В райисполком, в райком. Или в Совет министров. Всякие просьбы-жалобы. Не думал, что моему сыну придется этим заниматься. – Папа помолчал и добавил: – А так… вполне складно.

* * *

Почему-то я очень на него обиделся. Мне хотелось встать ночью и порвать письмо, чтобы утром дядя Матвей его не нашел.

– Куда оно делось? – будет кричать он и рвать на себе волосы. А я буду молчать – как воды в рот набрал. Но ночью я не встал – боялся разбудить дядю Матвея.

А утром приехала тетя Галя.

Вернее, она приехала не утром, а днем. Потому что прямо с киевского поезда пошла в магазин на улицу Горького и купила дяде Матвею новый костюм. Костюм был модный, в елочку. Но тете Гале показалось, что у него как-то не так пришита подкладка.

– Может, пойти поменять, Марин? – поминутно спрашивала она маму.

– Не знаю я, Галь! – слабо отвечала мама. Ее с утра мутило, как она почему-то подозревала, от вчерашнего копченого леща. Потом она легла на диван и тихо, чтобы никому не мешать, слабо застонала.

– Галь! – позвала она. – Что-то мне не по себе. Может, врача вызвать?

Тетя Галя обернулась, коротко посмотрела и сказала:

– Пройдет, не бойся. Что же делать с подкладкой-то?

– Да отстань ты, в конце концов, со своей подкладкой! – сердито сказала мама, и тетя Галя опустила костюм на колени. Она сидела и смотрела в окно, на серый рассеянный свет дня, который шел оттуда. За окном шумела электричка. По комнате ходил дядя Матвей, который с утра сбегал за коньяком и для храбрости выпил.

– Тебе же сегодня в министерство идти, а ты выпивши! – жалобно говорила тетя Галя. – Как так можно! Что мне с костюмом-то делать?

– А! Ну его!.. – махнул рукой дядя Матвей.

– Ты письмо-то написал? – вдруг вспомнила тетя Галя. – Переписать же еще надо.

Пока она читала письмо, я ходил по кухне и злился. Маме плохо, а она только костюмом занимается. Больше нет у нее других забот. Помирать человек будет, а у нее подкладка плохо пришита. Хоть трава не расти! Хоть кол на голове теши! Других пословиц и поговорок на эту тему я не знал. Поэтому я решил просто пойти в большую комнату и забрать письмо.

Когда я набрался храбрости и вошел в большую комнату, тетя Галя тихо плакала.

Сквозь слезы она взглянула на меня.

– Спасибо… – всхлипнула она. – Только у него еще зрение плохое. Куриная слепота.

Тетя Галя окончательно залилась слезами, мама вздохнула и пошла на кухню за стаканом воды. На кухне сидел дядя Матвей и допивал коньяк.

В этот день дядя Матвей никуда не пошел.

Утром следующего дня он надел новый костюм, взял переписанное набело письмо и отправился на Арбатскую площадь, в желтое здание министерства обороны. Выглядел он совершенно шикарно. Его черные волосы матово блестели. Он улыбался и сжимал в кармане пиджака конверт с письмом.

Выйдя из метро, дядя Матвей пересек площадь и неверным шагом направился навстречу ясному дню. Под его ноги скользнул огромный кленовый лист золотисто-багрового цвета. Но я этого всего, конечно, не видел.

Не знаю, что больше помогло дяде Матвею в тот день – хорошая погода, мой талант писателя, тети Галин костюм в елочку или просто улыбка фортуны, которая сама очень любит улыбчивых красивых людей. Но, так или иначе, дяде Матвею разрешили жить в Киеве.

И я горжусь этим до сих пор.