Текст книги "Мужской день"

ДЕТСКИЙ ПАРК

В детском парке Павлика Морозова всегда царила приподнятая, но немного мрачная атмосфера.

Здесь всегда было идеально чисто, ходили дворники в фартуках с метлами и поливальными шлангами. Здесь проходили торжественные пионерские линейки. А также забеги детской игры «Веселые старты».

Мне лично казалось, что никто сюда не приходит просто так погулять или, к примеру, подраться, никто не лузгает семечки, вольготно расположившись на парковой скамейке, – может быть, если только с наступлением темноты, когда все старушки уходят домой, да и то я что-то сильно в этом сомневаюсь. Быть может, звучали иногда в тишине морозного зимнего вечера в детском парке бодрый женский смех и неприличные слова, срывающиеся с губ румяных людей, охваченных радостью жизни, – но даже и эти бодрячки предпочитали сидеть поближе к ограде, жались к уютному сундуку обувной фабрики, светившемуся окнами и глухо гудевшему даже поздно ночью… А в середину парка они тоже ходить не любили. Порой эти бодрые люди просто перелезали через забор по соседству к маленькому Дому пионеров, тоже имени Павлика, но возле которого не было ни чопорных дорожек, ни похоронной свежести, ни бронзового памятника убиенному герою, а было просто тихо и валялись ветки старых деревьев.

Иногда я подходил к памятнику пионеру-герою и говорил ему:

– Эх, Павлуша-дорогуша! Эх, горемычная душа!

Или еще что-нибудь такое же, проникновенное и бессмысленное.

Больше слов почему-то не находилось. Павлик стоял и грустно молчал, слегка покачиваясь на ветру.

В этом парке всегда был ветер с реки. Он тоже создавал приподнятое и мрачное настроение. Да вообще его все создавало, это настроение, что ни возьми. Неподвижные голуби, одинокие революционные старухи, которые, поджав губы, сидели тут и там по скамеечкам, шпиль высотного дома на площади Восстания, который выскакивал и заслонял небо прямо над оградой парка, – в общем, буквально все.

Колупаев вообще не хотел ходить в это место.

– Если тут детский парк, пусть, гады, тир построят! А то получается кому парк, а кому Ваганьковское кладбище! – говорил он порой, глядя на вывеску (она висела прямо на воротах, над входом, красивые витые буквы были покрашены золотой краской).

Мой друг ходил со мной сюда только зимой. Он соглашался порой сопровождать меня вместе с моими санками – покататься с невысокого холма, на котором стояла обувная фабрика. Колупаев брал у меня санки и карабкался вверх.

Вероятнее всего, Колупаеву нравились девочки, которые приходили из окрестных домов сюда покататься с маленькой горки, в том числе из сталинского дома на Рочдельской или из высотки на площади Восстания.

Так что приходил он сюда не ради меня.

Впрочем, теперь я в этом уже не совсем уверен, потому что, насколько я помню, Колупаев с девочками вообще не заигрывал, а вел себя несколько даже грубо, норовя врезаться своими санками в их санки.

– Дурак! – орали девочки, которые запомнились мне почему-то все как одна в ярких шерстяных колготках, коротких курточках и вязаных шапочках.

Иногда они орали что-нибудь более яростное. На что Колупаев никогда не извинялся, а просто легко вскакивал из вороха снега и говорил коротко и сурово:

– Мадам?!

После этого скандал сразу прекращался. Девочки робели и даже посматривали на могучего Колупаева с некоторым интересом.

Колупаев быстро отряхивался, брал санки и снова лез вверх.

Это его загадочное «мадам» действовало и на девочек, и даже на меня, настолько странно и пугающе, что мы еще долго провожали его взглядом – в тулупе и валенках, длинными шагами преодолевавшую горку в четыре прыжка.

На других горках, где мы порой бывали вместе, Колупаев вел себя совершенно иначе. Он орал, пихался, лихачил, пытался съехать с дорожки, стоя на прямых ногах и горланя народную песню, словом, всячески обращал на себя внимание. Видно было в такие минуты, что Колупаеву жарко, весело и хорошо.

И если Колупаев в такие минуты валил меня лицом в снег, топтался по мне ногами и даже обзывал непонятно, я на него не обижался – все равно его чудесное настроение каким-то образом передавалось и мне.

Здесь же, в парке Павлика Морозова, Колупаев катался молча и кроме сурового слова: «Мадам!» я вообще не помню, чтобы он говорил что-то еще.

Если говорить коротко и ясно, в парке витала настоящая потусторонняя жизнь. Дух Павлика бродил между деревьями и не давал покоя гуляющим.

Незаметно он подчинил себе все окрестные пейзажи: суровую набережную с Бородинским мостом и громадами Кутузовского проспекта, и огромный шпиль площади Восстания, торчавший, как я уже сказал, прямо у нас над головой, и далекую прекрасную панораму гостиницы «Украина», и обувную фабрику, и неприветливую Рочдельскую улицу, кончавшуюся комбинатом «Трехгорная мануфактура», на котором работал мой папа, – все это объединялось маленьким бронзовым памятником, а также березками и липами вокруг него – в единую картину. В какой-то, прямо не знаю, мемориал погибшим героям, которые погибли, разумеется, не зря, а очень даже по делу, чтобы на их могиле возникла вот такая замечательная красивая жизнь – с детьми на санках, дымящимися трубами, замерзшей панорамой Москвы-реки и гостиницей «Украина» на заднем плане.

– Знаешь что, Лева! – говорил мне однажды Колупаев. – Ты не води меня больше сюда. От дома далеко, а толку нету. Ну какой тут парк? Просто сквер. Плюнуть некуда. То ли дело у нас, на Трехгорном валу! Вот там действительно природа. Гуляй не хочу. Или во дворе. Нет, Лева, это не парк, а какое-то издевательство.

– Люди сюда приходят не за этим, Колупаев! – спорил я с другом. – Им не надо здесь твое мороженое. Для этого в другой парк можно пойти. Они приходят и смотрят: стоит памятник. Ходят маленькие дети. Ходят голуби. На заднем плане Москва-река. Над головой высотное здание. Все! Этого достаточно! Понял, нет?

– Для чего достаточно? – тихо спросил меня Колупаев.

– Ну для этого! – я показал рукой себе в грудь. – Для души!

Колупаев с сомнением покачал головой и немножко поплевал вокруг себя на снег.

– Никто сюда не приходит, – мрачно сказал он. – Так только, если мимо идут, или насквозь. Потому что им тут делать нечего. Нехорошее место.

– В каком это смысле? – поразился я.

– В таком. Не надо было тут этого пионера ставить. Был бы сквер как сквер. Для гуляния детей и стариков. А теперь тут этот стоит.

– Кто этот? – опять сделал вид, что не понял я.

– Кто-кто! Истукан твой! – заорал Колупаев и побежал вниз, на Рочдельскую, где его давно ждали какие-то знакомые люди, причем такого здоровенного вида, что бежать за Колупаевым следом я в тот день не рискнул.

Оставшись один, я немного прошелся по знакомым дорожкам. Под бледным светом фонаря ходила неуверенная ворона и тыкала клювом в снег. Маленькая девочка с санками лет примерно пяти шла мне навстречу из темноты.

– Вы меня не можете проводить домой? – тихо спросила она. – Я вон там живу. А то всех уже увели, а меня мама забыла.

Я послушно довел девочку до Рочдельской улицы, и она благодарно пожала мою руку сквозь варежку.

– Дальше я сама, – сказала девочка и исчезла в какой-то арке.

Я взял санки под мышку и приготовился идти вверх по улице Заморенова. Но уходить из парка мне почему-то не хотелось. Я вдруг поймал себя на мысли, что никогда не бывал в этом месте совершенно один. Всегда или с Колупаевым, или с мамой, или с классом, собирать листья или чего-то копать полезное для природы. В данный же момент в парке не было вообще никого, кроме меня и памятника. Я опять бросил санки на утоптанный снег и повез их за собой на веревочке. Обратно в парк.

«Сколько же сейчас времени? Часов девять, что ли…» – подумалось как-то лениво и неохотно. Я знал, что мама уже начала волноваться. Но идти домой почему-то очень не хотелось. Хотелось бесцельно мерять шагами дороги. И я начал потихоньку приближаться к памятнику.

Весь залепленный снегом, он виднелся немного вдалеке. Огромные дома на той стороне Москвы-реки светились сотнями окон, как мираж. Было совершенно не холодно.

Вокруг памятника лежал нетронутый снег. Я протоптал глубокую дорожку и сел на постамент. Теперь меня совсем не было видно. Я исчез, растворился в тишине, как та ворона.

Вдруг выяснилось, что в парке я не один. Рядом со мной, буквально на соседней лавочке, сидели еще двое.

Женщина в чулках и пальто и мужчина в низко надвинутой кепке. Мужчина курил. Красный огонек светился между двумя деревьями.

– Ну не надо! Прошу тебя! – вдруг громко и протяжно сказала женщина. Почти застонала.

Я буквально замер.

«Ничего себе! – подумал я. – Как же это я сейчас встану и пойду? Вот будет номер! Лучше я еще немного посижу».

– Не надо! Не надо! Ну я прошу! – опять протяжно сказала женщина каким-то тягучим голосом. При этом совершенно не меняя ни поворота головы, ни наклона спины. Мужчина тоже сидел неподвижно. Я никак не мог понять, к чему относится это «Не надо!» – мужчина не приставал, не бил, не кусал, не грабил и не убивал женщину. Он просто сидел, курил сигарету, и что-то тихо говорил. Так тихо, что до меня не долетало ни звука.

– Я умоляю! – вновь раздался ее голос.

Такой голос я слышал только в кино. Красный огонек светился между двумя деревьями. Я старался не смотреть в их сторону. Смотрел на окна, на дома. А они все никак не уходили.

У меня начали замерзать ноги. Вдруг мне стало казаться, что мужчина – маньяк-убийца, и если я встану и пойду, он меня тоже прикончит в два счета. Это, конечно, глупо, но нужно же было искать какое-то оправдание своей полной неподвижности. А неподвижность была такой полной, что я даже ногой не мог шевельнуть. Голос незнакомой женщины в темноте меня совершенно загипнотизировал.

«Правильно сказал Колупаев, – думал я. – Очень нехорошее это место. Не зря тут так тихо всегда. Одни вороны, жертвы, убийцы, и я тут тоже сижу…» Сколько сейчас времени, и что сейчас делает моя мама, я даже боялся думать. А женщина все повторяла и повторяла, уже тише, но все равно очень отчетливо:

– Ну не надо, не надо, не надо…

«Ну чего же не надо-то? Ну не надо, ну и что? А может, надо? А если надо? Если надо так надо. Тут уж ничего не попишешь». Мысли путались.

Красный огонек сигареты все никак не гас. Я решил, что буду сидеть тут, пока они совсем не уйдут. Или пока эта драма не завершится. А может, я должен тут сидеть? Может, я спасу эту женщину? И в этом мое назначение? Ну что же делать, если такая у меня судьба.

Время окончательно остановилось. Это было очень страшно.

И в этот момент…

В этот момент произошло что-то такое, чего потом никогда со мной в жизни не происходило.

Кто-то мягко, но довольно ощутимо толкнул меня в спину.

Это было тихое прикосновение. Как будто кто-то хотел сказать: иди! Я качнулся и побежал по парку молча, утопая в снегу, волоча за собой санки. Мне в спину громко смеялись те двое. Голос у мужчины оказался приглушенный, хрипловатый. Но не страшный.

Дальше почти бегом я пролетел длинную и идущую круто вверх улицу Заморенова, все ее домики, все ее подъезды, потом все наши дворы и позвонил в родную квартиру, не чуя под собой никаких ног. В прихожей меня ждала мама, грозно нахмурившись.

– Что ты себе позволяешь? А? – тяжело спросила она.

– Мама, я… я заблудился! – честно ответил я. – В парке Павлика Морозова!

– Ну что ты мелешь! – с досадой сказала мама. – Иди умывайся, вон весь потный… Что случилось-то?

Мама долго меня ругала, даже кричала немножко, а я смотрел на нее и думал: рассказать ли мне эту историю Колупаеву? Или маме?

И решил, что рассказывать не буду. Бесполезно.

Да и как рассказать? Довольно глупая, в самом деле, история. Про памятник. Или не про памятник, я даже не знаю.

Так и осталась она не рассказанной. До поры до времени.

Если вы захотите придти в парк и посмотреть на памятник Павлику Морозову, учтите – его больше нет. Куда-то перенесли (хотя, может, и просто переплавили).

Нет и красивого вида на Москву-реку – его давно уже, лет пятнадцать назад, загородил громадный Белый дом. Нет и вывески: «Детский парк имени Павлика Морозова». Пиво и мороженое здесь по-прежнему не продают.

Теперь в парке стоит деревянная часовня. В память о тех, кто случайно или по глупости погиб во время волнений в 93-м году. Так что в некотором смысле место осталось загробным.

Хотя по-прежнему девочки катаются тут на санках.

В ГОСТЯХ У ДЕМОЧКИ

1

Демочка открыл дверь и радостно завопил:

– А! Товарищ Задов пришел!

(Был в свое время такой фильм про гражданскую войну, «Хождение по мукам». Там в отряде у Батьки Махно, куда по ходу действия попадает главный герой, есть один неприятный тип. Он все время жрет, пьет и говорит сам про себя: «Я Лева Задов, со мной шутить не надо».)

Я слегка опешил, потом постоял немного в дверях и сказал:

– А может, лучше я пойду? Тут у вас и без меня весело. Но Демочка уже втащил меня внутрь, а выглянувший из

комнаты Вовик сказал:

– Не обращай внимания. Больной человек наш Демочка, что с него возьмешь. Не обижайся.

– Ну давай, Лева, раздевайся, давай проходи, раз пришел, – скучно произнес Демочка.

Я долго ковырялся в прихожей, снимая ботинки и накидывая куртку на высокий крючок.

Да!

Не зря я сомневался, не зря тревожился вчера перед сном и сегодня с утра, сразу как встал, – а стоит ли идти в гости к Демочке, и не выйдет ли от этого каких-нибудь мучений?

(Кстати, немного об этом слове. Мама часто говорила мне: «Мучение ты мое!» – но я никогда не мог понять, насколько

серьезны эти ее слова. И выражение это было для меня какое-то ненадежное, туманное, как вот, например, мои мучения с Вовиком и Демочкой в данном случае – вроде мучение, а вроде в гости пришел).

Уж очень язвительный человек был этот Демочка. И выносить его кривлянья, по сути дела, мог в нашем дворе спокойно один только Вовик. Ну уж на то он и Вовик, непробиваемый, как слон, но таящий за грубой кожей израненное сердце.

Такой человек не мог, конечно, дружить с кем попало. Он мог дружить только с кем-то одним, кто бы очень сильно нуждался в его защите. Все это я и так знал. И для того, чтобы убедиться в том, что никто Вовику с Демочкой, кроме друг друга, не нужен, вовсе не обязательно было переться к ним в гости и испытывать все эти мучения.

…Но для того чтобы придти к Демочке в гости, было у меня три важнейших причины. Или две, сейчас я уже забыл. Нет, все-таки три.

Первая. Я хотел узнать, будут ли они вообще участвовать в строительстве «коробочки», то есть нашего дворового стадиона, которое я задумал во время приезда моего дяди Юзи. Все уже давно согласились, кроме них. Колупаев согласился, Бурый, Женька Хромой, короче, все. Теперь вот оставались только Вовик с Демочкой.

Была и еще одна чисто деловая причина. Демочка говорил мне, когда звал меня в гости, что у него есть знаменитая в западном мире игра «Монополия», где покупаешь и продаешь дома, землю, – в общем, все, что в нашем мире, как известно, не продается и не покупается. Ни за какие деньги. Поиграть в такую интересную и опасную игру мне, честно говоря, хотелось. Хотя смысл ее изначально, конечно, был мне не понятен. Ну кому, скажите, пожалуйста, можно было продать наш двор? И кто бы после этого стал в нем жить? Да никто! Вообще никто!

Но, так или иначе, а эти две причины были простые и понятные. А вот третья причина уже была с оттенком мучения. Хотя, с другой стороны, она-то и была самая главная.

…Оказывается, до этого момента еще никто не приглашал меня в гости! Не с родителями (с родителями-то, понятное дело, много раз приглашали), а меня одного!

Это я выяснил для себя, когда поступило Демочкино приглашение, и я стал от нечего делать вспоминать, а кто же и когда же еще приглашал меня в гости? И выяснил, что никто и никогда! От этой мысли мне даже стало как-то жарко. Дожил до таких лет, и даже никто в гости не зовет? Разве это вообще жизнь?

У Колупаева мать днем всегда дома. Причем где она работает, покрыто мраком неизвестности. Но днем она всегда сидит дома, хоть плачь, а поздно вечером работает. Вот к кому бы я с удовольствием сходил в гости, так это к моему другу Колупаеву! Но нет, ему мать не разрешает. Вот и разберись там поди с ними…

Или вот Женька. Он вроде и не против. Но у него бабка совершенно помешана на Женькином здоровье. Мальчик-то действительно нездоров – одна нога короче другой, это понятно. Но, в общем-то, когда пришли гости, можно эти проблемы как-то и забыть. Ненадолго хотя бы. А она нет, только

и знай давай – Женя, зачем ты так много ешь, у тебя и так гиподинамия, Женя, не сиди в этой позе, от нее будет искривление позвоночника…

Откуда я все это узнал? Это я узнал от Колупаева, который однажды сделал глупость и пришел к Женьке в гости. Колупаеву не разрешали прихлебывать из блюдца и есть оладьи руками. После такого дела желания, конечно, ходить к Женьке в гости ни у кого уже не было. Да он и сам-то не очень этого хотел.

Ну, с Суреном понятно, там большая армянская семья, всегда кто-то дома, тоже особо не разгуляешься.

А вот Демочка частенько оставался дома совершенно один, без взрослых! И спокойненько мог позвать к себе в гости!

Вот ведь какой парадокс! Самый неприятный человек нашего двора первым зазвал меня в гости. Но думать над этим парадоксом мне теперь было совершенно некогда. Я ведь уже пришел к нему.

Я уже сидел на стуле и смотрел в бегающие туда-сюда Демочкины глаза.

* * *

Наконец, он сфокусировал на мне свой бегающий взгляд и лениво спросил:

– Ну что, Лева? Чай-то будешь? Или, может, сразу играть начнем?

– А варенье есть? – ответил я. Вообще-то вопрос был так, для проформы. Посередине круглого стола стояла приличная такая вазочка с клубничным вареньем.

Демочка с недовольным видом сходил на кухню, принес блюдце с ложечкой и поставил передо мной.

Я взял вазочку, переложил в блюдце три-четыре ложки варенья, и задумался: а где же чай? Гонять Демочку второй раз на кухню за чаем не хотелось, но и есть варенье без чая – тоже. Поэтому я отодвинул блюдце и торжественно сказал:

– У меня к вам дело, ребята.

И в этот момент произошло что-то странное. В комнате повисла какая-то нехорошая тишина. Как будто Вовик с Демочкой что-то хотели сказать, но никак не решались. Вовик тер себе уши и смотрел в одну точку. А Демочка моргал то одним, то другим глазом, засовывал под нижнюю губу язык, хрюкал, что-то напевал, как будто вообще находился в комнате совершенно один.

Но что самое поразительное – до меня сразу дошли смысл и значение всех этих диких движений и безумных звуков! Я понял, что, как человек неопытный, повел себя в гостях неправильно. Не нужно было сразу говорить о деле, нужно было сначала повести светскую беседу о том, о сем.

Но я стеснялся ее вести.

И тут Вовик вдруг встрепенулся и спросил совершенно неожиданно:

– Ну, как дела? Как, Лева, вообще настроение? Как погода?

Я напрягся немного, но сказал честно, без запинки:

– Спасибо, хорошо. Погода дрянь, сплошные дожди. А так вообще нормально. А как у вас дела?

Вовик с Демочкой как-то сразу заулыбались.

– Как у нас дела? – повторил мой вопрос Демочка. – Сновидения нас замучили. Кошмары, понимаешь. А так вообще все хорошо.

– Маньяк ему по ночам снится, – сообщил Вовик, накладывая себе варенье. – Душит Демочку подушкой, сволочь белоглазая. Его уж и к врачу водили, и к бабке-знахарше, и в церковь к попу. Ничего не помогает. Снится, на фиг, маньяк с синим лицом. Наверное, в психиатрическую скоро Демочку положат. Будут ему уколы делать. Лошадиные дозы.

– Главное дело, я ему говорю, – подхватил Демочка, – уйди! Уйди, паскудный сон! Уйди, сновидение! Ни хрена не уходит! Душит и душит, зараза…

– Ну, ты в монополию играть-то будешь? – лениво спросил Вовик. – Только мы на деньги играем. Деньги есть? Если с собой нет, то ничего страшного: потом отдашь.

– У меня к вам дело, – упрямо сказал я. – Мы стадион строить будем!

– Да мы знаем, знаем! – вдруг завопил Демочка. – Вот пристал со своим стадионом! Мы тебя про другое спрашиваем! Ты играешь или нет, Лева? Мы два раза предлагать не будем!

* * *

И тут я выпалил, прямо как из пушки первое, что пришло в голову:

– А я тут, между прочим, на днях винтовку нашел. Ржавую. Но стрелять можно.

Возникла неожиданная пауза.

– Покажешь? – тяжело спросил Вовик.

– Нет, не могу, – задумчиво и неохотно сказал я. – Боюсь, что украдут. Не хочу к тайнику внимание привлекать. Может, там еще что-нибудь есть…

– Может, там черепа есть? – горячо поддержал меня Демочка.

– Не знаю, может и есть. Гнилью там пахнет. Там, в одном дворе, рабочие яму большую копали. Ну, я и нашел. Темно уже было. Дай-ка, думаю, посмотрю. У меня как раз фонарик с собой был.

– Человеческий череп помогает от разных болезней! – горячо и убежденно заговорил Демочка. – Нужно вот так вот руки на него положить (и Демочка вдруг встал и положил руки на круглую и рыжую Вовикову башку) и все как рукой снимает, всякую порчу, всякий дурной глаз. Только череп нужен целый. Чтоб не рассыпался.

– Пойдем, покажешь! – тяжело засопел Вовик.

– Может, в монополию лучше поиграем? – спросил я, глядя прямо в его прозрачные неподвижные глаза.

Демочка крякнул от удовольствия и стал убирать со стола.

– Давно бы так, Лева! – сказал он.

– Потом покажешь свою яму, понял? – сказал Вовочка и углубился в раскладывание и рассматривание, а заодно и я вместе с ним.

* * *

Ничего более фантастического я, признаюсь вам честно, до той поры никогда не видел. Это была не «фирменная» монополия (та, что нынче свободно продается в магазинах), а ее как бы точная копия, аккуратно срисованная с оригинала талантливым русским художником. Причем одновременно с переводом и с добавлением некоторых художественных деталей.

Так, например, в тюрьме, куда обычно попадает незадачливый домовладелец, над мрачной решеткой были приписаны вдобавок душераздирающие слова: «Тюрьма строгого режима». Изображение поезда, который, как всем известно, в четырех местах игрового поля обозначает железнодорожные станции, было снабжено черным дымом из трубы и красными искрами из-под стальных колес. Больше того, из окна этого паровоза выглядывал симпатичный чумазый машинист в фуражке и говорил следующие слова (изо рта его высовывался овальный пузырь, а в пузыре – были буквы): «Удачи тебе, сынок!».

Все стрелки были снабжены довольно угрожающими словами типа: «Иди туда!». Или «Стоять на месте!».

Возле некоторых жилых районов были нарисованы иностранные автомобили, а еще возле некоторых – изящные женские фигурки в одних лифчиках и коротких юбках.

Игра была нарисована особо устойчивыми цветными карандашами. Но некоторые детали, как, например, машинист паровоза или девицы в лифчиках – те были изображены черной шариковой ручкой с добавлением еще какой-то гибельной зелени.

– У «Детского мира» взял. За пять рублей! – похвастался Демочка и бережно погладил разрисованный ватманский лист ладонью.

– Ну вы даете! – восхищенно сказал я. Никогда еще мне не доводилось играть в такую интересную игру, столь популярную в западном мире. А это значило, – что не зря я пришел в гости к Демочке и выдержал эти первые мучения! Да и что это были за мучения, если так вдуматься! Просто ерунда какая-то, а не мучения!

– Итак! – испытующе сказал Вовик, по-прежнему неподвижно глядя в мои глаза. – Сейчас я раздам кассу, и мы приступим. Я даю тебе пятьсот фунтов английских стерлингов, и ты приступаешь на фиг к игре. Ходишь, как обычно, только не один кубик бросаешь, а два. И тут перед тобой открываются широкие возможности! – и на этих словах Вовик обвел пухлой белой рукой игровое поле.

…Я бросил кубики.

Моей игровой фишкой был наперсток – настоящий бабкин наперсток для протыкания иголок сквозь плотную материю; Вовик же облюбовал себе железную солдатскую пуговицу с петлей, с гербом на выпуклой части, а Демочка играл вообще не пойми чем – бабкиным нательным крестиком, только сломанным и не пригодным к ношению от времени.

Вовик постоянно выдавал мне какие-то бумажки, разрисованные все тем же талантливым художником, а потом сам же их забирал обратно. Причем когда я пытался что-то купить, он страшно орал: «Не имеешь права!», сам же покупал, брал в кредит и, по-моему, что-то еще подворовывал из общего банка. Главным недостатком игры было то, что Вовик никак не мог мне объяснить правила.

– Ты попал в мой район! – бубнил он, не отрывая жадных неподвижных глаз от кассы с условными фунтами. – Теперь! Смотри, я тут уже все купил, построил, на фиг, два дома. И ты

мне уже должен! Ты уже должен сто фунтов. Если я четыре дома куплю, это уже будет гостиница. И тогда ты уже должен четыреста фунтов!

– А если я не хочу ночевать в твоей гостинице? А, Вовик?

– Вот именно! – дико хохотал Демочка. – А если он не хочет ночевать в твоей гостинице? А, Вовик? Если в ней тараканы? Клопы? Или воздух вредный?

– Не имеешь права! – багровел Вовик и я, вздыхая, отдавал ему последние деньги.

Куплю-продажу домов и участков я еще кое-как освоил, но когда Вовик вдруг страшным голосом начал требовать: «С тебя, на фиг, налог сто фунтов!», я уже переставал соображать, что к чему, и ходил просто механически. Вовика такое отношение к сложной и умной игре очень злило, а Демочку – как раз наоборот.

– Ну что, Лева? – весело говорил он, и бесконечно долго тряс кубики в худых кулаках, прежде чем сделать ход. – Что, Лева, хочешь стать миллионером? У тебя тогда будет много женщин и машин!

– Пошел ты! – угрюмо говорил я. – Не нужно мне твоих женщин и машин. И гостиниц не нужно. Я, может, один-единственный дом хочу иметь с видом из окна на площадь Восстания.

– Значит, все-таки хочешь один маленький домик? – ласково спрашивал Демочка, продолжая трясти кубики. – Хочешь или не хочешь?

Выражение лица у него было такое, что в этом месте игры я не выдержал и непроизвольно запустил в него наперстком.

Вовик сразу кинулся мне мстить, а Демочка быстро схватился за глаз. Пытаясь удержать равновесие, пока Вовик по-настоящему душил меня толстыми пальцами, я схватился за стол и опрокинул вазочку с вареньем, и тут Демочка вдруг страшно завопил:

– Стоп! Стоп! Стоп, машина!

* * *

Стало тихо, Вовик продолжал обиженно сопеть, и его пальцы сами по себе сжимались и разжимались. Демочка вдруг начал наводить порядок на столе, быстро-быстро переставляя чашки, ложки, игровые фишки, и какие-то другие мелкие предметы.

– Ты чего? – спросил я, не в силах оторвать взгляд от его лихорадочных движений.

– Сейчас бабка из церкви придет, – сухо объяснил Демочка. – …Порядок навожу, видишь. Лучше пойдем ко мне в комнату. Там и доиграем.

…Вовик с Демочкой бережно, вдвоем, на вытянутых руках перенесли игру в соседнюю комнату и положили на пол. И сами легли рядом, в привычной позе, на животы, подперев головы руками. При этом Демочка свою голову устало положил на сложенные кулаки, а Вовочка – важно оперся на локоть.

Тикали ходики. На улице дворник скреб лопатой замерзший снег и долбал ломом лед. Тут я заметил, что в комнатах у Демочки абсолютно тепло, сухо и даже как-то прозрачно от этой теплоты и сухости. Вообще, если кто не знает, воздух во всех квартирах разный – от хозяев зависит.

Несмотря на мое сложное отношение к Демочке, воздух в его квартире был просто замечательный – проветренный, чистый и уютный. И еще я заметил, что все вещи в этой квартире тяжелые. Каждая вещь стояла или лежала на своем месте как-то важно и неподвижно. Вот в нашей квартире все было совсем не так. Можно было везде валяться, кидать подушки с дивана, можно было залезать куда угодно, – ничего бы от этого не изменилось. Наша квартира была в этом отношении добрая, нестрогая. А Демочкина квартира была незлая, но строгая. Сразу было видно, что здесь хозяйничает Демочкина бабка и все вещи ее слушаются. Я был уверен, что стоит мне неожиданно дотронуться до какого-нибудь шкафчика или вообще до какой-нибудь мебели, и все нарушится. И Демочка опять страшно заорет:

– Стоп, машина!

* * *

– Каждые сто фунтов – это на наши деньги десять копеек. Если играть прекращаем, ты мне должен пятьдесят копеек, – сказал Вовик.

– Да ладно тебе, Вовик, – вдруг отозвался Демочка. – А я вот все думаю: что в мире будет, когда мы умрем, Лева?

– Не знаю, – растерялся я. – Не знаю, что будет. То же самое будет. Что и сейчас.

– Ну как это, то же самое, – расстроился Демочка. – Вот прямо то же самое?

– Учти, Лева, я ничего не забываю. Долг – это святое, на фиг, – упорствовал Вовик, не отрывая неподвижного взгляда от любимой игры.

Странное дело – играть дальше мне совершенно не хотелось. А вот смотреть на игру я мог бесконечно. Особенно интересно было смотреть на нее вот так – лежа на полу, глядя на дома, машины, девушек, тюрьму и паровозы, на деревья и башни, на мосты и реки близко-близко, до слез, до рези в глазах. От этого странного способа играть в игру, не играя, что-то прямо-таки переворачивалось в душе, становилось страшно и весело одновременно, и хотелось уехать подальше, в этот далекий мир, где всегда ветер с моря и солнце печет в макушку…

«Вот это и есть тот мир, который будет, когда мы умрем», вдруг подумалось мне, но вслух я этого не сказал. И в этот момент пришла из церкви Демочкина бабка.

Пришла она молча, тихо, ни с кем не стала разговаривать и ничего спрашивать. Но Демочка закрыл дверь, сел на кровать и начал говорить, глядя поочередно то на меня, то на Вовика, отчего голова его ходила ходуном, как на шарнирах.

– У меня бабка, между прочим, в церковь ходит! – таинственным голосом заговорил Демочка. – Часто-часто. Совершенно несознательная женщина. Она думает, что я не знаю. А я знаю. Я даже знаю, почему она ходит. Ей тоже маньяки по ночам снятся, всякие упыри. Они вон в том доме живут, – Демочка кивнул в окно, где во дворе стоял дом на снос. – Там купец жил, Безумнов. Он был садист такой, похлеще, чем нынешние. Как увидит человека, сразу слюну пускает. У него голова была толстая-толстая, вот как у Вовика. И он как увидит какую-то женщину, сразу ее к себе в дом заманивает. И мою бабку однажды заманил. А она…

В это время случилось что-то невероятное. Демочкина бабка со страшным криком и даже, по-моему, со свистом ворвалась в нашу комнату и словами: «Паршивец! Опять начал! Паршивец такой!» стала хлестать Демочку кухонным полотенцем.

Причем довольно сильно.

…Было уже темно, когда мы, основательно испуганные, выскочили на улицу – весь исхлестанный Демочка, недовольно сопящий Вовик и слегка обалдевший я. На улице было тихо и довольно морозно. Дворник уже ушел, оставив после себя целую груду колотого серого льда. Мы стояли в подворотне, и Вовик кидался этими кусками льда в старый забор. Забор ухал и скрипел.

– Бабка хорошая, не злая, – как-то виновато объяснял мне Демочка. – Просто не любит, когда я смеюсь. А я же не смеюсь, я просто рассказываю.