Текст книги "Разговоры Пушкина"

Приложения

Любимые выражения Пушкина

– Очень хорошо! (Любимая его поговорка, когда он был доволен чем-нибудь.)

Н.И. Греч. Биографический очерк Ф.В. Булгарина. PC 1871, № 11, стр. 501.

…Пушкин говорил часто:

– Злы только дураки и дети.

А.П. Керн. Воспоминания. PC 1880, № 1, стр. 144.

Достаточно видно, как много бедный Пушкин настрадался смолоду от своих родных и друзей. Недаром он любил повторять слова французского героя:

– Защити меня, господи, от моих друзей, а врагов я беру на себя.

…П.П. Вяземский. Сочинения, стр. 481.

Пушкин любил… повторять:

– Il n’y a du bonheur que dans les voies communes.

[Счастье бывает только при общности взглядов][454]454
  Ср. Chateaubriand. «Atala, René»… Paris, 1830, стр. 179.


[Закрыть].

П. Б[артенев]. PA 1871, стр. 1882.

«Поэты – сверхкомплектные жители света!» – сказал Пушкин.

П.Л. Яковлев. Публ. И.А. Кубасов. PC 1903, № 7, стр. 214.

«Вот было бы любо», как говорил Пушкин.

Ст. и нов. IV, стр. 61.

«Войди в мое положение» (как любил говаривать… Пушкин).

П.А. Плетнев Я.К. Гроту. «Переписка», II, стр. 484.

Выражение Пушкина про небо с кучерявыми редкими облаками: «Небо простоквашею».

Из записной книжки «Русского архива». PA 1907, III, стр. 619.

Из всего Озерова затвердил он одно полустишие: «Я Бренского не вижу».

Во время одной из своих молодых страстей – это было весною – он почти ежедневно встречался в Летнем саду с тогдашним кумиром своим. Если же в саду ее не было, он кидался ко мне или к Плетневу и жалобным голосом восклицал:

– Где Бренский? Я Бренского не вижу!

Разумеется, с того времени и красавица пошла у нас под прозванием Бренской.

Кн. П.А. Вяземский, I стр. 58.

– Публика – не шестнадцатилетняя девочка, – говорил некогда Пушкин.

Ст. и нов. IV, стр. 211.

Пушкин часто говаривал мне: «Le public a du bon sens!» [Толпа имеет здравый смысл!] и однажды примолвил: «mais en fait de goût assez souvent [но в отношении вкуса] – ни гугу!»

Бар. Е.Ф. Розен. Ссылка на мертвых. «Сын Отечества» 1847, июнь, отд. III, стр. 27–28.

Ал. Львовича Давыдова… Пушкин так удачно назвал: «Рогоносец величавый».

И.Д. Якушкин. Записки. М., 1905, стр. 49.

…Дурно, дурно, брат Александр Андреевич, как говорил Пуш[кин][455]455
  Перефразировка слов Фамусова из «Горя от ума» (действ. II, явл. 3).


[Закрыть].

А.Н. Вульф. Дневник. ПС, XXI–XXII, стр. 96.

У Ралли, или Земфираки (прозвище, производное от Земфиры), кроме трех сыновей… было две дочери: одна Екатерина Захарьевна, лет 22, была замужем за колл. сов. Апостолом Константиновичем Стамо, имевшим более 50 лет. Пушкин прозвал его «bélier conducteur» [вожатый баран], и действительно, физиономия его как-то схожа была с бараньей.

Прим. ред. к Воспоминаниям Ралли-Арборе. «Минувшие годы» 1908, № 7, стр. 6.

Любила она [кн. В.Ф. Вяземская] вспоминать о Пушкине, с которым была в тесной дружбе, чуждой всяких церемоний. Бывало, зайдет к ней поболтать, посидит и жалобным голосом попросит: «Княгиня, позвольте уйти на суденышко» и, получив разрешение, уходил к ней в спальню за ширму.

Ст. и нов. VI, стр. 331.

Княгиню Е.К. Воронцову Пушкин звал la princesse bel vetrille. Это оттого, что однажды в Одессе она, глядя на море, твердила известные стихи:

 
Не белеют ли ветрила,
Не плывут ли корабли?
 

О подробностях своего одесского житья Пушкин не любил вспоминать, но говорил иногда с сочувствием об Одессе, называя ее «летом песочница, зимой чернильница»…

А.О. Россет по записи П.И. Бартенева. РА 1882, I, стр. 246.

[И.М. Рокотова] Александр до сих пор называет… «le jeune écervelé» [молодой повеса], а какой же он младенец? Саша не может простить многие случаи рассеянности этого вертопраха и его болтовни.

Н.О. Пушкина О.С. Павлищевой. «Речь» 1911, № 142, стр. 2.

Когда Гнедич[456]456
  Гнедич Николай Иванович (1784–1833) – поэт, переводчик «Илиады» Гомера.


[Закрыть] получил место библиотекаря при императорской Публичной библиотеке, он переехал на казенную квартиру. К нему явился Гоголь поздравить с новоселием.

– Ах, какая славная у вас квартира, – воскликнул он с свойственной ему ужимкою.

– Да, – отвечал высокомерно Гнедич, – посмотри на стенах, краска-то какая! Не простая краска! Чистый голубец!

Подивившись чудной краске, Гоголь отправился к Пушкину и рассказал ему о великолепии голубца. Пушкин рассмеялся своим детским смехом, и с того времени, когда хвалил какую-нибудь вещь, нередко приговаривал:

– Да, эта вещь не простая, чистый голубец.

Гр. В.А. Соллогуб. Воспоминания. СПб., 1887, стр. 6.

Пушкин в эту зиму бывал часто мрачным, рассеянным и апатичным. В минуты рассеянности он напевал какой-нибудь стих и раз был очень забавен, когда повторял беспрестанно стих барона Розена: «Неумолимая, ты не хотела жить!», передразнивал его и голос и выговор.

А.П. Керн. Воспоминания. PC 1880, № 1, стр. 145.

…Пушкин писал «Полтаву» и, полный ее поэтических образов и гармонических стихов, часто входил ко мне в комнату, повторяя последний написанный им стих; так, он раз вошел, громко произнося: «Ударил бой, Полтавский бой!» Он это делал всегда, когда его занимал какой-нибудь стих, удавшийся ему или почему-нибудь запавший ему в душу. Он, например, в Тригорском беспрестанно повторял: «Обманет, не придет она!..»

А.П. Керн. Воспоминания. PC 1880, № 1, стр. 142.

…Один раз мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика, при любезном письме, охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольствием и повторял: «Charmant! charmant!» [Прелестно, прелестно!]

А.П. Керн. Воспоминания. PC 1879, № 10, стр. 322.

Пушкин говаривал про Д.В. Давыдова:

– Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал.

Со слов кн. А.Ф. Голицына-Прозоровского. РА 1899, II, стр. 355.

«Heureux à force de vanité» [самодоволен в суетности], – говаривал про него [Чаадаева]… Пушкин.

Бартенев, II, стр. 392.

[Пушкин говорил о стихах Н.М. Языкова, что они] «стоят дыбом».

Д.В. Давыдов Н.М. Языкову. PC 1884, № 7, стр. 143.

П[ушкин] решительно поддался мистификации Мериме[457]457
  Мериме Проспер (1803–1870) – французский писатель, член Французской академии. Речь идет о вышедшей в Страсбурге в 1827 г. его книге под заглавием «Guzla», наделавшей много шума в Европе и считающейся образцом ловкой и остроумной подделки народных песен. Пушкин поверил в подлинность этих песен и часть их перевел («Песни западных славян», 1833).


[Закрыть], от которого я должен был выписать письменное подтверждение, чтобы уверить [Пушкина] в истине пересказанного мной ему, чему он не верил и думал, что я ошибаюсь. После этой переписки П[ушкин] часто рассказывал об этом, говоря, что Мериме не одного его надул, но что этому поддался и Мицкевич. C’est donc en très bonne compagnie, que je me suis laissé mystifier [Значит я позволил себя мистифицировать в хорошем обществе], прибавлял он всякий раз.

С.А. Соболевский М.Н. Лонгинову (1855 г.). Публ. М.Д. Беляева. ПС, XXXI–XXXII, стр. 42.

Пушкин говорил про Николая Павловича:

– Хорош, хорош, а на тридцать лет дураков наготовил.

Из записной книжки «Русского архива». РА 1910, III, стр. 158.

…Пушкин, лежа на диване, заложив руки под голову и закрыв глаза, повторял: «И замереть, и умереть можно».

Н.И. Куликов. Пушкин и Нащокин. PC 1881, № 8, стр. 613.

О деньгах:

– Люблю играть этой мелочью… Но беречь ее не люблю… поиграю и пускаю в ход, ходячая монета!

Н.И. Куликов. Пушкин и Нащокин. PC 1881, № 8, стр. 612.

Я помню частые возгласы поэта:

– Как я рад, что я у вас! Я здесь в своей родной семье!

В.А. Нащокина. Воспоминания о Пушкине и Гоголе. Иллюстр. прил. к «Новому времени» 1898, № 8115, стр. 6.

Жену свою Пушкин иногда звал:

– Моя Косая мадонна.

Кн. В.Ф. и П.А. Вяземские. О Пушкине. РА 1888, II, стр. 311.

Пушкин недаром сказал, поощряя всякие дневники, мемуары, записки:

– Помните, господа, что ваше слово, пока вы живы, много, много значит.

Н.В. Берг. Записки. PC 1892, № 3, стр. 651.

Я не забыл завета Пушкина, что «приязнь и дружбу создал Бог, а литературу и критиков мы сами выдумали».

А.А. Краевский кн. В.Ф. Одоевскому (2 ноября 1837 г.). PC 1904, № 6, стр. 570.

Он верил в простодушие гениев и сам доказал и испытал это на опыте. «Таким, как Бог создал меня, хочу всегда казаться», – говорил он.

В.Ф. Щетинин. Пушкин, стр. 45.

Из детских лет Пушкина

Раз на прогулке он, не замеченный никем, отстал от общества и преспокойно уселся посереди улицы. Сидел он так до тех пор, пока не заметил, что из одного дома кто-то смотрит на него и смеется.

– Ну, нечего скалить зубы! – сказал он с досадой и отправился домой.

М. Макаров (цит. Анненков, I, стр. 12).

Ср.: PC 1879, № 6, стр. 372–373.

В доме у Пушкиных, в Захарове, жила больная их родственница, молодая помешанная девушка. Полагая, что ее можно вылечить испугом, родные, проведя рукав пожарной трубы в ее окно, хотели обдать ее внезапной душью. Она, действительно испугалась и выбежала из своей комнаты. В то время Пушкин возвращался с прогулки из рощи.

– Mon frère, – закричала помешанная, – on me prend pour un incendie! [Братец, меня принимают за пожар!]

– Не за пожар, а за цветок! – отвечал Пушкин. – Ведь и цветы в саду поливают из пожарной трубы.

П.И. Бартенев. «Московские Ведомости» 1854, № 71. Рассказ Пушкина П.В. Нащокину. [П.П. Каратыгин]. А.С. Пушкин. PC 1879, № 6, стр. 375.

Раз Ольга Сергеевна нашалила что-то, прогневала матушку… Мамаша приказывает ей прощенья просить, а она и не думает, не хочет. Ее, матушку мою, в затрапезное платьице одели, за стол не сажают, – на хлеб на воду, – и запретили братцу к ней даже подходить и говорить. А она нравная такая была: повешусь, говорит, а прощенья просить не стану. – А Александр-то Сергеевич что же придумал: разыскал где-то гвоздик, да и вбивает в стенку. «Что это, спрашиваю, вы делаете, сударь?» «Да сестрица, – говорит, – повеситься собирается, так я ей гвоздик приготовить хочу»… да и засмеялся, – известно, понял, что она капризничает, да и стращает нас только.

Д. Воспоминания из детства А.С. Пушкина со слов помощницы няни у Пушкиных. «Всеобщая газета» 1869, № 60, стр. 3.

…Однажды мне И.И. Дмитриев[458]458
  И.И. Дмитриев был рябой.


[Закрыть] сказал: «Посмотрите, ведь это настоящий арабчик». Дитя рассмеялось и, оборотясь к нам, проговорило очень скоро и смело: «По крайней мере отличусь тем и не буду рябчик». Рябчик и арабчик оставались у нас целый вечер на губах.

М. Макаров. Александр Сергеевич Пушкин в детстве (Из записок о моем знакомстве). «Современник» 1843, т. 29, стр. 383.

Москва, в доме гр. Бутурлина

Некто NN прочел детский катрен поэта, и прочел по-своему, как заметили тогда, по образцу высокой речи на «о». А.С. успел только сказать: «ah, mon Dieu!» и выбежал. Я нашел его в огромной библиотеке графа: он разглядывал затылки сафьяновых фолиантов и был очень недоволен собой. Я подошел к нему и что-то сказал о книгах. Он отвечал мне: «Поверите ли, этот г. NN так меня озадачил, что я не понимаю даже и книжных затылков».

М. Макаров. Александр Сергеевич Пушкин в детстве (Из записок о моем знакомстве). «Современник» 1843, т. 29.

Из Записок А.О. Смирновой, урожденной Россет, с 1825 по 1845 г.[459]459
  Публикуется по изданию Записки А.О. Смирновой, урожденной Россет, с 1825 по 1845 г., М.: Московский рабочий, НПК Интервалк, 1999.


[Закрыть]

У Карамзиных

Раздался общий взрыв смеха.

Я для скорости записываю имя каждого собеседника.

Полетика. Катерина Андреевна права, что призывает нас к порядку. Мы кричали точно глухие. Надо брать в пример Джона Буля: в парламенте все говорят по очереди и понимают друг друга.

Хомяков не любит Англию; он сказал ему:

И в парламенте также горячатся…

Полетика. Иногда. Но они спорят и главным образом обсуждают. Только выборы, происходящие на площадях, шумны. В кандидатов бросают мертвых кошек, печеные яблоки, гнилые яйца; благородные избиратели выражают свои чувства галдением. Вечером после выборов – все хрипят и все пьяны; с утра уже все под хмельком.

Пушкин. Несмотря на эти незначительные явления – в самой системе есть практические преимущества. Англичане очень независимы и сделаются еще независимее, не прибегая к разрушению всего строя. Впрочем, эта система зародилась на их острове и создана для их характеров и их нравов.

Хомяков. А пьянство и кулаки тоже входят в систему и тоже полезны?

Полетика. Нет. Но они существуют не у них одних. У нас тоже есть и кулачные бои, и кабаки. Всякий народ проявляет себя по-своему. Если же и благородные избиратели допускают подкуп, то это оттого, что большинство никогда не состоит из святых. Но у этого народа много здравого смысла и уважения к закону. Они не бегали, как французы, за призраком равенства, а французы, несмотря на революцию, гораздо менее свободны и независимы, чем они. Народ в массе везде невежествен и легко возбуждается. Но у англичан есть известное политическое воспитание в силу того, что они издавна принимают участие в делах. Они родятся с наклонностью к общественной жизни; у них гражданское чувство развито гораздо больше, чем где бы то ни было.

Вяземский. Матусевич рассказывал мне как-то, что Питта обвинили в пьянстве.

Полетика. Это клевета. Он родился таким слабым, что его только и поддерживали портвейном – единственное вино, которое он пил. Последние годы жизни он стал пить больше, но его голова всегда была ясна. Я знал его. Он уже четырнадцати лет поступил в университет, двадцати пяти – был первым министром, двадцать лет управлял страной и умер сорока семи. Пьяница не мог бы сделать ничего подобного. Это был человек безусловной честности и великий гражданин.

Пушкин. Прекрасный образец патриота. Магенис говорил мне, что он был совершенно равнодушен и к почестям, и к деньгам. Это был настоящий государственный человек.

Вяземский. Матусевич рассказывал мне, что и Фокс и Шеридан очень много пили.

Полетика. Это правда. Фокс был игрок и человек очень распущенный. Ни в нем, ни в Шеридане, ни в Бёрке, который был так красноречив, не было правительственных способностей Вильяма Питта. Это исторический факт; Питт – самый замечательный человек своей эпохи, а в своих экономических идеях гораздо выше своего знаменитого отца, хотя лорд Чатам был тоже великим государственным человеком.

Вяземский. Люди, как Чатам и Питт, очень редки. Про них можно сказать, что одна сторона их красноречия заключалась в самом их характере.

Пушкин. А что вы думаете о знаменитом министре Болингброке?

Полетика. Это человек способный, мыслитель и писатель. Его обвинили в измене только потому, что он отправился во Францию повидать Стюартов. В этом обвинении много партийного пристрастия и религиозных причин: англичане признали королем голландца, который согласился царствовать с ограниченной властью, а у Болингброка были иные взгляды на королевскую власть. Тогда не существовало религиозной свободы, а Болингброк, при своем широком уме, допускал ее, он написал «Опыт религиозной философии». В Англии между политическими деятелями всегда были писатели. Кроме Бэкона были Шефтсбери и Болингброк – это самые известные. Со времени Генриха VIII у англичан было много очень любопытных политических процессов и много замечательных голов было отрублено. Канцлера Кларендона обвинили в государственной измене, точно так же, как и Болингброка, и даже Мальборо был одно время под арестом. Питт – хотя и был тори, но был очень либерален. Его особенно интересовал экономический вопрос, а это главный вопрос в Англии.

Вяземский. Адам Смит и общественное богатство…

Полетика. Да, Адам Смит… Питт оставил ученика – Каннинга и другого, помоложе, – Роберта Пиля; у него взгляды государственного человека, как и у Каннинга, как и у Грея; но никогда им не быть ни Чатамами, ни Питтами.

Вяземский. Мне говорили, что Питт относился очень недоверчиво к Талейрану. Происходило ли это от патриотизма или торизма или из христианских взглядов, так как Талейран был расстриженным епископом?

Полетика. Питт никогда не уважал проныр и политические плутни; он сам был такой бескорыстный. В Лондоне говорили, что Талейрана можно было подкупить. Лорд Гренвилль также не доверял ему. Англичане не хотели подкупать этого эмиссара. В Англии дипломат ничего не добьется пронырством, ему необходимо заставить уважать себя, – тогда он будет иметь успех; необходимо быть прямым, тогда с ним будут считаться и почитать его, и это завоевывает англичан скорее всяких тонкостей и уловок.

Пока они говорили, я сосчитала всех, кто составлял парламент: здесь были еще Крылов, Владимир Одоевский и Александр Тургенев. Я сказала Пушкину:

– Вас, как греческих мудрецов, – семеро.

– We are seven (нас семеро [англ.]), – ответил он, – пять арзамасцев, один меломан – потомок Рюрика и один московский славянин – ваш поклонник, Дева-Роза. Мы будем сейчас беседовать о всеобщей литературе.

Московский славянин сказал:

– Главным образом о нашей.

Пушкин. О нашей? А ты разве находишь, что у нас уже есть полная литература? Что ты называешь этим именем?

Хомяков. Ломоносова, Державина, Фон-Визина, Карамзина, Жуковского, Крылова, Батюшкова, Грибоедова… наконец – тебя…

Пушкин (смеясь). Очень благодарен! И меня также? Но это еще не составляет полной литературы. Я называю это другим именем: это горсточка писателей, в которых я признаю гений, талант… Ломоносов был даже научный гений, он – наш первый университет…

Хомяков прервал Пушкина:

– Это отлично сказано… Одобряю… Продолжай.

Пушкин. У прочих был талант. Грибоедов стал бы нашим Мольером, но его цель была гораздо возвышеннее, гораздо патриотичнее, чем у Мольера. Карамзин был творцом; он открыл нам смысл нашего прошлого. Ты знаешь мое мнение о Фон-Визине, о Крылове, о Рылееве, о Батюшкове, которого я так много учил наизусть, о Жуковском – моем учителе.

Жуковский что-то проворчал, а Александр Тургенев сказал:

– Он так скромен, что покраснел… Пушкин! пощади его скромность.

Все засмеялись, а Пушкин продолжал:

– «Горе от ума» бесподобно; смерть Грибоедова – несчастье для нашей литературы. Фон-Визин – русский Мольер, но он слишком мало написал, так же как Крылов, этот лентяй, который пишет по одной басне в год.

Соболевский. Крылов покраснел бы, если б не был в хорошей компании лентяя Фон-Визина.

Крылов. Вместо присутствующих будем лучше говорить о Батюшкове и о Рылееве.

Пушкин. Увы! Они умерли для русского Парнаса.

Наступило молчание. Жуковский прервал его:

– Пушкин прав.

Хомяков. В чем он прав, объясните.

Жуковский. Литература только тогда может назваться полной, когда в ней есть не только талантливые или гениальные поэты, но и романисты, и драматурги, лирики, философы, критики, ораторы, историки, проповедники. Я даже скажу, что в каждом роде литературы нужны кроме первостепенных писателей – второстепенные и третьестепенные. В полной литературе должны быть представлены все музы; все искусства составляют один цикл. Литература какого-нибудь народа подобна лесу, состоящему из высоких и низких деревьев, из кустарников, из растений, цветов и самых разнообразных мхов.

Catherine М. И даже грибов?

Жуковский. Даже и грибов, если они не ядовиты. Десяток деревьев – ель, дуб, береза, рябина, липа – или даже тридцать деревьев – составляют только группу деревьев, рощицу среди равнины.

Пушкин. Прекрасно объяснено и определено. Мы, значит, букет, рощица среди степи, а не лес.

Catherine М. А между тем встречаются уже и ядовитые грибы: ваш враг Фаддей и его близкий друг.

Все рассмеялись. Хомяков опять заговорил:

– Пушкин, ты забыл почвенную литературу, литературу родной земли, славянскую, самую русскую – народную словесность.

Пушкин. «Дремучий бор»? Нет, я совсем не забыл ее. Но этот ствол, этот корень – только одно из разветвлений, только почва, на которой вырастает литература. Ты сам пишешь не как Боян, ты написал своего «Ермака» не слогом «Слова о полку Игореве» или «Мамаева побоища». Значит, эта литература не может составлять и не составляет всей литературы.

Хомяков. Однако в Греции…

Пушкин перебил его:

– В Греции были очень различные периоды, и после Гезиода и даже Гомера нельзя было сказать, что существует полная литература. Ты забываешь, что у греков было много муз. В Греции прежде всего танцевали и пели, потом появились рапсоды, как наши бояны и как барды. Это была почва, корень, ствол, на котором взросла литература. Они, может быть, писали меньше, это и отличает их от нас, современных людей. Мы иногда слишком литературны.

Хомяков. В каком смысле?

Пушкин. В том смысле, что мы только писатели, что мы живем вне всяких человеческих и общих интересов. Древние уже позже установили свои правила относительно красоты, искусства, красноречия, но я прошу тебя заметить, что от Гезиода до Гомера, до Сафо, до Теокрита, Пиндара, Анакреона, Эврипида, Софокла, Аристофана, Эсхила их литература развивалась постепенно, естественным ходом человеческого развития. И это была счастливая эпоха, когда именно мало занимались литературой, а просто жили – и жизнь создавала произведения, отражавшие ее. В то же время родились музы – все в один день вместе со своим регентом Аполлоном. Только они прежде всего стали плясать и петь, что народ везде делает и до сих пор. Они дали своим танцам и песням известный ритм, дали известный размер и тем стихам, которые они пели. Это явилось само собою. Они разнообразили этот размер и начали говорить стихи вместо того, чтобы их петь, и рифма родилась совершенно естественно из музыкальной мелодии. Рифма даже заменила музыку, как только начали декламировать стихи. Вот вам греческая почва, священный лес греков. Он стал священным лесом для всех народов, для нас также, но деревья и растения видоизменяются сообразно с почвой и климатом. И у них почва была драгоценна только тем, что она произвела, – только своим плодородием. Сама по себе почва – ничто, она может быть и каменистой Аравией, и Аркадией.

Полетика. Этот Пушкин – какое-то чудо! Он поразителен. Он думает столько же, сколько поет и танцует.

Общий взрыв смеха над этим удивительным чудом. М-me Карамзина сказала Хомякову:

– Вы забываете, что Пушкин написал «Руслана и Людмилу» и еще несколько совершенно русских вещей.

Пушкин возразил:

– А он желает, чтобы я написал эпическую поэму без рифм в тридцати шести песнях, славянским слогом десятого века.

Когда смех замолк, заговорил Жуковский:

– Мы будем говорить о всеобщей литературе.

Полетика. И о древней также, об учителях.

Пушкин. Об их всемирном влиянии на современных писателей или, скорее, на весь мир со времени христианства, на весь мир, у которого есть постоянно развивающаяся литература.

Хомяков. На нас древние имели незначительное влияние.

Пушкин. Так ты думаешь, что византийцы, то есть греки и латиняне, ничего не дали России – если даже наша почвенная словесность и иная? Ты ошибаешься. К нам проникло множество языческих легенд. Во всех европейских государствах почвой были легенды – например легенды друидов у кельтов, и точно так же, как и на Востоке, и в Греции, эта литература является сначала религиозной, а затем уже становится эпической. У скандинавов, у готов, у англосаксонцев, у славян, у иберийцев, у тевтонов – у всех них основа одна и та же, у всех этих народов были или барды, или скальды, или бояны. Эта-то общая почва вместе с религией и создала поэзию, как, например, в Греции.

Полетика. Вместе и с историческими событиями: из них вышла эпическая поэзия. Латиняне – это греки, этруски, финикияне, троянцы, смешанные с грубым народом Лациума. И даже у них Греция всегда господствовала.

Хомяков. Вы, значит, предполагаете, что все народы подражают?

Пушкин. Они заимствуют и сочетают, более или менее удачно, свою почву с почвой других народов.

Хомяков. Следовательно, ты отрицаешь нашу оригинальность.

Пушкин. Нисколько. Оригинальность лежит в родной почве и в приемах слияния ее с чужою почвою. Вот в чем настоящая оригинальность. Это как относительно христианства. Оно иудейского происхождения, так как заложено в Библии, без которой Новый Завет не имел бы исторической основы. Ты не можешь этого отрицать.

Полетика. Вот, Хомяков, вы и побеждены!

Хомяков. В нас больше евангельской братской любви, чем на Западе.

Пушкин. Может быть; я не мерил количество братской любви ни в России, ни на Западе, но знаю, что там явились основатели братских общин, которых у нас нет. А они были бы нам полезны.

А. Тургенев. Я думал, что будут говорить о литературе, а говорят о богословии.

Пушкин. Вернемся к музам!

А. Тургенев. Пушкин! Какая, по твоему мнению, разница между французскою литературою и английской?

Пушкин. Она бросается в глаза. Гуманизм сделал французов язычниками, и они взяли от древних их худшие недостатки – особенно от латинян, времен их упадка, и от некоторых греков. Непристойность средневековых людей была только в грубости, свойственной их эпохе, довольно варварской в смысле нравов; они были неприличны, как некоторые английские писатели, как неприличен Мольер. Но со времени Рабле, который в своей gauloiserie (вольной шутке [фр.]) доходит до последней степени неприличия, – французы усвоили себе такие приемы, которые попирают всякое приличие не только в словах, но и по существу. Англичане стали гуманистами гораздо раньше французов. Магенис говорил мне, что король саксов Альфред был поэтом и сам переводил и приказывал переводить произведения древних. Несмотря на это, английская литература осталась христианской. Одно время в ней появилось языческое направление, когда они – во времена Карла II – стали подражать французам. Но это продолжалось недолго. Магенис дал мне очень любопытную книгу Мильтона – его юношеское произведение, совершенно греческое, ибо он был великий гуманист.

Полетика. Я полагаю, что вы говорите о драме «Комус», которую играли перед королем Карлом и Марией-Генриэттой.

Пушкин. Да. Я совсем не знал этой лирической драмы; Магенис объяснил мне, что нимфа Сабрина – это река Северн; эта драма – аллегория, очень интересная, потому что Мильтон тогда только что вышел из университета и не был ни пуританином, ни республиканцем. Этот «Комус», апофеоз чистоты, представляет памфлет против чувственности. Впрочем, и Спенсер написал одно прекрасное произведение, где героиня Уна – девственница, укрощающая льва, а ведь это было во времена, когда нравы не были очень чисты и строги.

А. Тургенев. Ты забываешь великий век во Франции.

Пушкин. Я не забываю ничего; я помню Расина и Корнеля, точно так же, как помню Port Royal, Фенелона, Боссюэта, Руссо и Малерба. Но ведь если есть Великий Кир, то есть и Скаррон, и сказки Лафонтена, и я даже нахожу, что грубость лучше, чем изящная непристойность. В XVIII веке становились все более и более язычниками; даже англичане, подражавшие французам и так восхищавшиеся ими, стали изящными язычниками; впрочем, их немного. Романисты, как Фильдинг и другие, иногда неприличны, но нисколько не развратны.

Жуковский. Греки также не стесняются в грубых выражениях.

Пушкин. В сатирическом театре. Но они не дошли до таких тонкостей, как латиняне; ведь развращенность под видом изящной утонченности является обыкновенно с упадком поэзии. Мифология наполнена очень двусмысленными вещами, и французы – хотя и христиане – взяли их от древних.

А. Тургенев. Не надо забывать и французских моралистов.

Пушкин. Они скорее стоики, чем христиане. И их книги нравственных изречений совершенно нехристианские; разве Ларошфуко, Шамфор и Ривароль христиане? У Вовенарга и Лабрюйера здравые взгляды, но заметьте: никто из них – за исключением проповедников – не упоминает о Боге в своих моральных трактатах. Это совершенная противоположность английским деистам, несмотря на то что у них были даже писатели-атеисты. Во Франции после XVII века религиозный элемент совершенно исчезает из произведений изящной словесности. Он появляется снова только с Шатобрианом, который ставит в заголовке книги слово «христианство» – хотя он главным образом поражен эстетическими красотами католицизма и Ламартином, который в заглавии поэтического произведения употребляет слово «религиозные». Но во Франции не было Мильтона. Герои французских трагедий не христиане (кроме Полиевкта). Я не считаю язычниками ни Расина, ни Корнеля, но они вместе с некоторыми философами, прозаиками и ораторами составляют такое редкое явление в прошлом веке, что о них и говорить не стоит. Горации, самым своим жестоким патриотизмом, естественным образом – язычники и латиняне. Камилла умеет ненавидеть, как настоящая язычница. Впрочем, наши страсти всегда будут антихристианскими. Прощение явилось вместе с христианством именно потому, что оно так человечно.

М-mе Карамзина. Браво, Пушкин!

Пушкин. Merci. Кротость христианина совсем не такая, как у язычника, который прощал из великодушия, душевного благородства и величия, но никоим образом не из сострадания или доброты. Они не знали радости прощения и смирения, которые божественно-человечны.

М-те Карамзина. Еще раз браво!

Пушкин. Собственно говоря, Расин, Корнель, Паскаль, Боссюэт, Фенелон не составляют всего «великого столетия». Что же касается до XVII века, то если ты считаешь Жан Жака религиозным на том основании, что он об этом говорит, то это доказывает только, что ты еще не понял, до чего он фальшив во всем.

А. Тургенев. В сущности, ты прав.

Полетика. Что вы думаете о «Полиевкте»?

Пушкин. Полина в диалоге, где они перебрасываются короткими фразами, говорит не только как язычница, но как женщина, которая любит своего мужа. Если в «Полиевкте» есть борьба любви человеческой с любовью божественной, то есть также и борьба мужчины с женщиной. Полиевкт любит Полину, но она влюблена в него. Этот оттенок очень хорошо очерчен Корнелем. Вообще Корнель блестящ в тех сценах, где каждый отстаивает себя; именно в «Горациях» есть подобная любопытная сцена, но она нисколько не трогает.

А. Тургенев. Почему это?

Пушкин. Ты мне задаешь тот же вопрос, что и Катенин: почему? Потому что страсть, которая трогает, не рассуждает, она красноречива отсутствием рассуждения и тем, что Паскаль назвал «доводами сердца».

Вяземский. Le coeur a des raisons, que la raison n’a pas (Что доступно сердцу, не доступно разуму [фр.]).

Пушкин повернулся ко мне и сказал:

– Что вы делаете? Рисуете наши карикатуры?

Я. Я записываю ваши слова. Вы говорите по очереди, и всех вас слышно.

Пушкин опять расхохотался и сказал мне:

– Протокол литературного заседания. Вы позволите мне прочитать его?

Я ответила:

– Да; продолжайте.

Жуковский. Итак, по-твоему, английская литература, несмотря на гуманизм, осталась христианскою?

Пушкин. Да, с одной стороны, положительно. И их деисты не проникнуты язычеством. Ты согласен с этим?

Жуковский. Совершенно.

Полетика. Потому что они всегда читали Библию. Реформация не изменила этого.

Жуковский. Точно так же и в Германии.

А. Тургенев. А Италия?

Пушкин. Она впала в язычество, что и было причиной ее упадка в XVII и в особенности в XVIII столетии. Их великие, их настоящие поэты – христиане, и даже ни одна литература не дала в этом роде ничего, подобного Данте, Петрарке, Тассу, у которого выражена самая сущность христианского рыцарства. Ариосто не такой язычник, как говорят; у него, как и у Боккаччо, больше влияния почвенной литературы, эпической легенды, – любовной и даже народной, – чем греческого и латинского язычества. Впрочем, он писал классическим слогом. Боккаччо взял всего «Декамерона» из народных рассказов, перепутанных со старыми сказками. Он интересен, потому что в нем гораздо больше, чем у других, видны следы преданий и древних нравов христианской Италии. Его поэма скорее может быть названа романом.