Текст книги "Рюкзак, наполненный стихами"

Окончились походы

 
Когда окончив дальние походы,
Я сразу стал невероятно штатским,
Мир был моим, доверчивым и шатким,
Весь в смене настроений и погоды.
 
 
И если небо ежилось простудно,
Я видел лица пасмурных прохожих,
Я чувствовал озноб всеобщей дрожи,
И было мне невесело и трудно.
 
 
Но иногда веселыми глазами
Сиял мне мир, как тысяча парадов
Солнц было столько, сколько женских взглядов,
И плюс одно – неглавное – над нами.
 

Сквозняки

 
Сначала походили, посвистели,
Подушку покатали по постели,
Похлопали и дверью, и окном.
Не дав мне дописать, поставить точку,
Бумаги растащили по листочку
И закружились над моим столом.
 
 
Мне заводиться с ними не хотелось.
Хотел додумать то, что не успелось,
Взять сигарету, не теряя нить…
Но сквозняки! Я знаю их привычку
Хватать за ухо, за нос, дуть на спичку
И не давать ни думать, ни курить.
 
 
Когда уж вовсе невозможно стало,
«Эй, хулиганы, – крикнул я устало, —
В чем дело, говорите, а не то…»
Они сказали: «Вот какое дело:
Еще вчера здесь женщина сидела…»
Я подтвердил: «Сидела. Ну и что?»
 
 
А сквозняки, волнуясь, продолжали:
«А то, что мы ее не раздражали.
Она светла была и весела.
Мы дули сквозь нее – она смеялась,
Волос не поправляла, не боялась»…
«Ребята, – я сказал, – она ушла».
 
 
Они тогда раскланялись так важно
И, возвратив мне мой багаж бумажный,
Растаяли, неслышны и легки.
Они теперь не бродят, где придется,
Сидят за шкафом, ждут, когда вернется
Та женщина, что любит сквозняки.
 

В поезде

 
Катилось солнце под откос,
И рельсы стыли
И рос мороз,
И в этот час, разговорясь,
Заколдовал электровоз,
Стуча на стыках:
«Последний раз, последний раз, последний раз…»
 
 
Холодный вечер догорел,
Как хворостинка.
Был дым седым,
Да и не дым, а Млечный путь.
Электровоз перевернул
Свою пластинку:
«Перезабудь, перезабудь, перезабудь…»
 
 
Он все мелодию свою твердил настырно.
Но стук потух,
И заклинанья – к богу в рай.
Бежала боль по полотну,
Стуча на стыках:
«Не забывай, не забывай, не забывай…»
 

Предчувствие весны

1

 
Нет, не весна. Предчувствия. Намеки.
Сугробы будто взбухли и намокли.
И будто бы намокли облака.
Но солнца нет. И холодно пока.
 
 
А запахи, пьянящи и горьки,
Уж в первые пускаются атаки.
И радуются дети и собаки,
В особенности глупые щенки.
 

2

 
Вчера ты так грустила, так грустила,
В чай машинально сахар опустила.
Чай остывал как старая печаль.
А на дворе достаивал февраль
 
 
Ну, что поделать, что поделать, все мы
Несем неразрешимые проблемы.
Они гнетут нас и лишают сна.
Ты улыбнулась: все-таки весна…
 

Ночной автобус

 
Ах, водитель, ах, водитель,
Что ты делаешь, вредитель,
Ты везешь нас в заколдованную ночь.
Темнота, и только фары,
А события и факты —
Как деревья, убегающие прочь.
 
 
С удивленьем и испугом
Мы сливаемся друг с другом —
Накатила сумасшедшая весна!
Мы вжимаемся в сиденья,
А над нами сновиденья,
А над нами сновидения без сна.
 
 
Ах, водитель, ах, водитель,
Этой ночи повелитель,
Ты вези нас по дороге в никуда.
Чтобы ночь вокруг качалась,
Чтоб дорога не кончалась
И чтоб утро не случалось никогда!
 

О том, что называют любовью

1

 
Вот я приготовил акварели,
Кисти, карандаш и лист бумага.
Я сейчас возьму и нарисую
Это удивительное чувство.
Я хотел сказать о нем словами.
И слова подняли это чувство,
Как большую каменную глыбу,
Но тотчас со стоном зашатались
И чуть-чуть его не уронили.
И теперь стыдливо отвернулись,
Потирая сникнувшие плечи.
И тогда я приготовил кисти,
Карандаш, бумагу, акварели
И сейчас возьму и нарисую
Это удивительное чувство.
 

2

 
Я рисую странную фигуру
Совершенно непонятной формы,
А вокруг нее – грудную клетку
И к ребру прижавшееся сердце.
Я рисую контур человека.
У него неправильные формы.
Из него местами выпирает
Эта непонятная фигура,
Это удивительное чувство.
 

3

 
Я волнуюсь: да, я близок к цели!
И теперь остались только краски.
Только краски, но какого цвета?
Но какого цвета это чувство?
 
 
Все не то, не то, и я не знаю…
Как это мучительно не видеть
Цвета чувства, что тобой владеет!
 
 
Я ломаю кисти, рву бумагу,
Я стою и плачу от бессилья.
К моему ребру прижалось сердце.
Маленькое, скомканное сердце.
Я раздавлен этим странным чувством,
Этой непонятною фигурой.
А оно не поддается краске
И не хочет знать формулировки!
 

Ты помнишь…

 
Ты помнишь, орган говорит и поет,
То легкостью вея, то вешая гири.
И я – твой единственный в мире поэт,
И ты – мой читатель, единственный в мире.
 
 
Любимая, что мне поделать с собой,
Когда мне не спится мучительно долго?
Любимая, что мне поделать с судьбой
И с честным ярмом христианского долга?
 
 
Я так откровенен: ведь, это не речь,
В которой отмерено соли и перца.
Горячие мысли родятся, чтоб лечь
Ничком на твое обнаженное сердце.
 
 
О, косность словес! И не скинешь оков!
И высказать хочешь, и как-то не можешь.
Ты знаешь так много иных языков,
Но тоже молчишь и ничем не поможешь.
 
 
Стихает орган, и тревожная медь
Звенит в тишине, разливается в теле:
«Не быть, не любить, никогда не иметь
Ни общего чая, ни общей постели!»
 
 
Ну что ж, не иметь… Может быть, может быть.
Обидно, но только не это нас гложет.
А то, что теперь не любить, не любить
Никто из нас больше не может, не может.
 

Не уходи

 
Не уходи, не нервничай, постой.
Ты знаешь, с моря потянуло теплым.
И белых волн измученные толпы
Окутаны дремотою густой.
 
 
Сегодня я заметил неспроста,
Что осень стала медно-золотою,
Что под тенистым Деревом Покоя
Имеются свободные места.
 
 
Смотри: старик с лоточком на груди.
Из листьев клена все его одежды.
Он из лоточка достает надежды.
Не нервничай, постой, не уходи.
 

Радужный стишок

Кате

 
Паслось неглупое словечко
На травке под горой.
Я взял словечко за уздечку,
Привел к себе домой
 
 
Я дал ему краюху хлеба,
Снял вовсе удила.
Мы вместе глянули на небо —
Там радуга цвела.
 
 
Глядели мы, глазам не веря.
Печалило одно:
Что радугу не втиснуть в двери,
Тем более – в окно.
 
 
Она висела коромыслом,
Светла и хороша,
Пронзая мир глубоким смыслом.
И замерла душа.
 
 
Случилось дождика начало —
Прозрачный порошок…
Вот из такого материала
Я сотворил стишок.
 
 
И он не зол, и не порочен,
Гуляет по судьбе.
Я между делом, между прочим,
Дарю его тебе.
 

Полбокала

 
Любимая, как много я хотел:
Искриться яркой щедростью Востока,
Поить тебя из озера Восторга…
Любимая, как мало я сумел!
 
 
В моих руках поднос – мой бывший щит.
Протягиваю счастья полбокала,
Хоть чувствую: его, во-первых, мало.
И знаю, во-вторых: оно горчит.
 

Воспоминания

 
На улице кружил вечерний снег,
Как легкая подсиненная вата.
И было все вокруг голубовато,
И было нереально, как во сне.
 
 
Едва я зафиксировал в сознании,
Что этот вечер умиротворен,
Как увидал: ко мне со всех сторон
Съезжаются мои воспоминания.
 
 
На финских санках, лыжах, на коньках…
(Но более всего – на финских санках)
И я решил ни взглядом, ни осанкой
Не выдать подступивший к горлу страх.
 
 
Я знал: невыносима интенсивность
Соединенных вместе прошлых чувств.
(С тех пор, как это понял, я учусь
Хоть мнимую, но сохранять пассивность.)
 
 
И с безучастным видом я стоял,
Смотрел на них с достоинством и строго,
И только удивлялся: как их много!
И обнимать себя не позволял.
 
 
Но вот они исчезли. Синий холод
Подул им вслед и стал меня лизать. —
Как много их! – подумал я опять, —
А это значит, я уже не молод…
 

Осень городская

 
Осень городская —
Неуютный плащ.
Поздний скрип трамвая,
Словно поздний плач.
 
 
Под неярким светом
Вереница дней.
Что терпимо летом —
Осенью больней.
 

Страшновато

 
Не оставляй надолго одного.
Мне одному бывает страшновато.
Мои грехи – я грешен был когда-то —
Скребутся в двери сердца моего.
 
 
А осень, причитая и браня,
Выбалтывает старые секреты,
И чьи-то тени, чьи-то силуэты
Недобро кружат около меня
 

День примирения

 
Хочу начать свое стихотворение
С того, что встретил верного врага.
«Довольно, он сказал – точить рога.
Мне, – он сказал, – вражда не дорога».
Тут стихла бестолковая пурга.
И день стал Днем Большого Примиренья.
 
 
Я встретил женщину, которую обидел
Несправедливо, грубо, тяжело.
Она смотрела просто и светло.
Сказала мне: «Что было, то прошло,
И Бог с тобой, не будем нянчить зло.
Ты видишь, я не гневаюсь?» Я видел.
 
 
Редактор, разминая сигарету,
Такие подарила мне слова:
«Я, в общем, не совсем была права,
Сказав, что ваши рифмы, как дрова,
Хоть ваш талант прорезался едва,
К вам стоит относиться, как к поэту».
 
 
А дома, не успел я сесть за стол,
Как появился этот синерожий,
Мой оппонент. Чуть на меня похожий,
Но въедливый, подлец. Ему негоже
Все, что пишу и делаю. «О Боже!»
Я застонал, уставясь тупо в пол.
 
 
Всю ночь мы безуспешно говорим:
Я жажду мира. Он непримирим.
 

Желтое стихотворение

 
Когда все пасмурно – от неба, и до стен,
Когда упало настроение,
Не принимай ни бром, ни седуксен —
Прими мое стихотворение.
Не белый стих, не серый – желтый стих.
И вот уж дождь не сеет, ветер стих
 
 
Прими его в ладонь. Погладь его.
Приятно пальцам? Есть такая версия,
Что желтенькая кожица его
Из тех же витаминов, что у персика.
 
 
Подкинь его. Оно плывет сейчас,
Как комнатное солнышко, лучась.
 
 
Согрейся, разомлей в его лучах…
И вот в душе угомонились вьюги.
И нервный твой смешок уже зачах,
И стало безмятежно, как на юге.
 
 
Вот видишь, ничего целебней нет,
Чем этот тепло-желтый, рыжий цвет.
 

Как грустно…

 
Когда мы одиноки и грустны,
Нет искры, у которой задержаться.
 И даже утешительные сны
Не замечают нас и нам не снятся,
 Когда мы одиноки и грустны.
 
 
Как возвести воздушные мосты
Над морем непохожих одиночеств?
Листы чисты. Расчеты не просты.
И не хватает вдохновенных зодчеств,
Чтоб возвести воздушные мосты,
 
 
Когда мы одиноки и грустны.
 

Визит

 
Шла женщина домой по пустырю.
Ах, женщинам бывает очень плохо.
А ветер бил крылом ее и охал.
Ей было плохо, я вам говорю.
 
 
Уж если плохо, все как будто зря:
Подтаиванье снега раздражает,
И солнце не ласкает – угрожает
И обнажает чрево пустыря.
 
 
Когда она ушла, над пустырем
Такое горе горькое витало,
Что солнцу с ветром неуютно стало,
И к ней они отправились вдвоем.
 
 
Сначала ветер вытер вихрем пыль
И вымел сор, и выветрил обиду.
Галантно сократясь, «Прощу к обеду», —
Сказал, с трудом умеривая пыл.
 
 
А солнышко уселось в уголке,
Чтобы возникло временное лето.
И три тарелки рыжего омлета
На собственной пожарило щеке.
 
 
И хорошо… И как-то в тишине
Ни горевать, ни плакать не хотелось.
И думалось легко, и тихо пелось
О ком-то, может быть, и обо мне…
 

Предчувствие

 
Из-за озера Чудского
Едет серенькое утро
На стреноженном коне
То ли снег просыпан снова,
То ли серенькая пудра
На захватанном окне.
 
 
Солнце тлеет – не увидеть —
Прибалтийская погода.
Сердцу скучно и уму.
То ль любить, то ль ненавидеть,
То ли да, то ль неохота
Непонятно, почему.
 
 
Чайки реют не над морем,
А над рыбокомбинатом
И кричат на материк.
То ли он пронизан горем,
То ли просто пьяным матом,
Этот крик?
 
 
Утро, выйди на дорогу,
Поменяй коня и тогу,
Выражение лица.
Принеси ты нам, ей-богу,
И надежду, и тревогу,
Но не серость без конца.
 

Листок кленовый желтый

 
Листок кленовый желтый,
Как маленький поднос.
На нем случайный желудь,
Как маленький вопрос.
 
 
Откуда мы и как мы,
И где у нас просвет?
А с неба капли, капли,
Просвета нет и нет…
 

Полет

 
Летящая женщина тихо несла
Летящую душу и тело.
Летящая женщина кофе пила
И в это же время летела.
 
 
И голосом ломким негромко звеня
В дыму и чаду ресторана,
Она приобщала к полету меня,
Что было, действительно, странно
 
 
Уходит дорога моя далеко,
Но буду мечтать оголтело,
Чтоб было крылато,
Чтоб было легко,
Чтоб женщина рядом летела.
 

Было…

 
Мы влюблялись в стихи и улыбки,
По поверхности лихо скользя.
И за наши – в то время – ошибки
Осуждать нас, ей-Богу, нельзя.
 
 
Времена невесомых дождинок
На ресницах единственных глаз,
Их собой заменил поединок
Эгоизмов, заложенных в нас.
 
 
И недавнее прошлое зыбко,
И становится странным, увы,
Что на судьбы влияли улыбка,
Тихий голос, наклон головы…
 

Горечь

 
Ну что же делать, ну поплачь,
Но только это не поможет,
Покуда Время – старый врач —
Свои повязки не наложит.
 
 
Покуда вечная волна
Осколок острый не притупит,
Покуда вечная весна
Сквозь осень тихо не проступит.
 

Не уходи, моя любовь

 
Не уходи, моя любовь,
Таю,
Как тает в утренних дождях
Месяц.
И распадаясь на куски,
 Знаю,
Что не собраться мне всему
Вместе.
 
 
Простая истина меня
Гложет:
Нет остановки.
Есть полет.
Есть убыль.
Но ты постой, моя любовь,
Все же,
Не уходи, моя любовь,
Люба.
 
 
Булыжник, поднятый с земли,
Легок.
Тяжел букетик васильков
Тощий.
Нет соразмерности вещей,
Нет логик,
Нет больше истин,
Лишь одно
Точно:
 
 
Не уходи, моя любовь,
Таю,
Как тает в утренних дождях
Месяц.
И распадаясь на куски, знаю:
Уж не собраться мне всему
Вместе.
 

Не имеющий зла

 
Как бы туча, кривясь, ни ползла,
Как ни зябко в моем шалаше,
Я – все я. Не имеющий зла.
Не имеющий зла на душе.
 
 
Обнимаю за шею осла.
Он мой брат на дороге большой,
Как и я, не имеющий зла,
Не имеющий зла за душой.
 
 
Мне, ей-Богу, не слишком везло.
Часто те, что встречались в пути,
За душой моей шарили зло
И сердились: никак не найти.
 
 
Дорогая, такие дела…
И на тех, от кого ухожу,
Не держу я открытого зла
И сокрытого зла не держу.
 
 
Не за тем в небе солнца взошло,
Отражается в каждом гроше,
Чтоб копить нам зеленое зло,
Ядовитое зло на душе.
 

Мое поколение

 
Отплясало мое поколение.
Отплясало, отспорило, частью повымерло.
И смешные его треволнения
аккуратное время из кухонь хрущевских
повымело.
Нынче жизнь, как разгаданный ребус:
без загадки и сантимента.
Размалеван рекламой, последний троллейбус
увозит последнего диссидента.
Он за вольный эфир, как за нить Ариадны, дер —
жался.
Он играл на гитаре, страдал, вел с властями себя
нелюбезно.
Вот и рухнул ветряк,
тот, с которым он храбро сражался.
А за тем ветряком-то не вольное поле открылось,
а бездна.
 
 
Отплясало мое поколение.
Отплясало, отспорило,
отрыдало в подушку.
Но, наивное-мудрое,
хоть чего-то да стоило,
потому что за каждый пустяк,
черт возьми,
не брало оппонента на мушку!
 

Девяносто третий год

 
Как грустно, что холодно стало!
Пора заливать антифриз.
Машина «Таврюшка» устала.
Устал и водитель Борис.
 
 
Моя дорогая «Таврюшка»!
Таскаешь меня без конца.
По возрасту ты – не старушка,
Но к осени спала с лица.
 
 
Московская поздняя осень!
Промозглые ночи и дни!
Я к ним попривык, да не очень.
Меня донимают они.
 
 
Мелькают суровые лица,
тревожные скрипки поют.
В огромной и дикой столице
свистит по углам неуют.
 
 
И нужно на волнах вертеться,
И нужно в костре не сгореть.
И времени нет осмотреться.
И роскоши нет постареть.
 

Девяносто шестой

 
Мне шестьдесят четвертый год,
И жизнь моя полна невзгод.
Моя страна бредет вразброд,
Как будто одурела.
 
 
Правительство воюет, врет,
Любой, что может, продает,
Народ с испугу меньше пьет,
А значит, плохо дело.
 
 
Из многочисленных газет
В меня стреляет пистолет.
Гуляет смерть. Для смерти нет
В державе карантина.
 
 
Убили раз. Убили вновь.
Идет пальба и в глаз, и в бровь.
Что раньше холодило кровь,
Приелось, как рутина.
 
 
Машина черная юзит,
И сходу резко тормозит.
Без приглашения визит
И без рукопожатий.
 
 
И слово грубое «бандит»
Уж никого не возбудит,
И никого не оскорбит:
Не брань, а род занятий.
 
 
А в необузданной Чечне
На необъявленной войне
Законов нет, и вовсе не
Известно, что случится.
 
 
Какая странная война!
Какая странная страна:
Она не хочет ни хрена
Работать и учиться!
 
 
Мне шестьдесят четвертый год.
Я с юности ушел на флот.
Был романтический полет,
Суровое начало.
 
 
Я мало спал и мало врал,
Я роль, как мог, свою играл.
Век на излете смял финал.
Есть финиш, нет финала.
 

Смена века

 
Музыканты мои, группа струнных,
ударник и трубы.
Начинайте финал под густеющий снег декабря.
Я – закончил. И мне было дело до вас, до Гекубы,
До любого другого, попавшего в луч фонаря.
 
 
В раздевалках, уборных валяются куртки, кроссовки.
А когда вы во фраках, над вами парит Амадей.
Ну а что до меня – роль моя в театральной массовке,
А массовка большая: в ней шесть миллиардов людей.
 
 
Революции, войны, блокадная корочка хлеба.
Первый шаг по Луне. И кошмарная гонка калек…
Густо падает снег, словно падает занавес с неба.
Завершается пьеса с коротким названием «Век».
 

Тропка

 
Вьется тропка вдоль пейзажа,
вьется тропка до забора,
за которым ни дороги, ни следа.
Что касается забора,
он появится нескоро,
так нескоро, что, наверно, никогда.
 
 
Я родился в тридцать третьем и шагаю до упора
сквозь погоду, непогоду и года.
Что касается упора,
он появится нескоро,
так нескоро, что, возможно, никогда.
 
 
Нет, ребята, что хвалиться! Не уйти от приговора.
Я скажу, когда настанет череда:
«Я теперь в тени забора.
Все случится очень скоро.
Но, поверьте, это горе – не беда».
 

Последний перегон

 
Чего гусарить! Лет немало.
Семь перегонов миновало
На этом рельсовом пути.
А за окном – то смех, то вздохи,
Промчались целые эпохи,
Наш паровоз, вперед лети!
 
 
Ах, рельсы не идут по кругу,
И отсиявшую подругу
Не подберет лихой состав.
И кто отстал на полустанке,
Того уж нет, одни останки —
Таков безжалостный устав.
 
 
А за окном блестят пунктиры,
Ушли, сменились пассажиры,
И вот уж нет знакомых лиц.
Куда ни глянешь – все чужое,
Все не мое, все не родное,
И лица новые столиц!
 
 
Я на последнем перегоне
Затосковал в своем вагоне.
В меня змеей вползает страх
И встречный ветер досаждает,
И бесприютная блуждает
Улыбка на моих устах.
 

Знаки детства

 
Мне снились мотоциклы и собаки.
Несбыточность далеких детских снов!
Мне было непонятно слово «сноб».
От музыки Массне до честной драки —
Все принимал я. Но, в конце концов,
Мне снились мотоциклы и собаки.
 
 
Я на себя смотрю, прищурив глаз.
Я много видел, многому научен.
Я в жизни был несчастен восемь раз.
Четыре раза был благополучен.
Порою был элементарно скучен,
Порою веселился напоказ…
Да что, ей-Богу! Горе – не беда,
Пока не опустели бензобаки.
И детские невидимые знаки —
Моя татуировка навсегда.
И вот я просыпаюсь иногда…
Все так легко… С чего бы так? Ах, да:
Мне снились мотоциклы и собаки.
 

5
Вспоминаю Эстонию

1

 
Я отгорожен от большого мира
Бронированным бортом корабля.
Кого я вижу кроме командира —
Нахального морского короля —
Да горсточки старательных матросов,
Да нервных офицеров?
Никого.
А где-то, безголос, поет Утесов,
А где-то Евтушенку самого
Берут за жабры в поисках изнанки,
 Кипят сраженья у Парнас-горы,
И говорят, что где-то на Таганке
Скандируют взахлеб «Антимиры»….
 
 
Но в редкие свободные минуты
Мои мечты стремятся не туда.
Они безостановочно минуют
Бурлящие большие города.
Их не прельщают яркие полотна
И звук фанфар: они на тихий зов
Бредут по пирсам и бредут по лодкам
Эстонских молчаливых рыбаков.
 
 
Ах, это непонятная история,
Которую осмыслить я не смог:
Мне кто-то в душу заронил Эстонию,
Пропахший рыбой маленький комок.
 
 
Эстония моя, ты мне не мать.
В твоих скупых лучах мне не согреться.
И не надеюсь я завоевать
Твое, такое замкнутое, сердце.
 
 
Ну что ж! Односторонняя любовь —
И горькое, и сладостное благо.
Достоин уважения любой
Влюбленный безнадежно бедолага.
 
 
И я твоих объятий не прошу.
Но я в душе ношу тебя, ношу…
 

2

 
Я постоянно думаю про Таллинн,
Привязчивый и слабый человек.
У вечных стен лежит последний снег
В неровных пятнах мартовских проталин.
 
 
Не только город – готика и парки —
Мне мнится берег, жухлая трава,
Большого роста вежливые парни
На ветреных эстонских островах
 
 
И старая заброшенная мыза
(К ней подступают полчища маслят)
И на носу заснеженного мыса
Мужик-маяк, и жилист, и мослат.
 

3

 
Я вернусь к исходу года,
Верность городу храня,
И закружит этот город
Захмелевшего меня.
 
 
Переулками-дворами —
По камням, как по судьбе.
И укажут флюгерами
Направление к тебе.
 
 
За собор полезет солнце,
Покраснев, как кирпичи.
А на море сонно-сонно
Лягут длинные лучи.
 
 
И, свернув с дороги главной,
Перестанет колесить,
Поводя зеленым глазом,
Удивленное такси
 
 
Ни к чему ему нетленность
Сохранившихся времен,
И умчится в современность,
В многолюдность и неон.
 
 
Колокольню мимоходом
Тронет ветер, как звонарь…
Это все к исходу года.
А пока метет январь…
 

Флюгер «Старый Тоомас»

 
Ах, этот ветер летний
Напал на город летний.
И сразу заскрипели
Фигурки флюгеров.
Ах, этот ветер летний
Принес такие сплетни,
Принес такие новости
С далеких хуторов.
А старикашка Тоомас
Уж приготовил ухо —
Наш самый любопытный,
Болтливый старичок —
Скрипит нетерпеливо
И восхищенно ухает:
«На хуторе у Юхана
Родился рыбачок!»
Уймись ты, старый путаник,
Чего развеселился?
Совсем в тебе на старости
Понятливости нет!
И вовсе не у Юхана,
И вовсе не родился,
А через девять месяцев
Появится на свет!
 

6
Привет, малыш!

Морской бой

 
Сквозь непогоду плыл фрегат,
Сопротивляясь крену.
Стоял на палубе пират,
Плевал в морскую пену.
 
 
Другой фрегат навстречу плыл,
Готовя пушки к бою.
Там адмирал при шпаге был,
С подзорною трубою.
 
 
Команда пушки навела.
Теперь табак твои дела,
Пиратик краснорожий!
 
 
Тут мама в ванную вошла,
Кораблики отобрала
И стала мыть Сережу.
 

Лошадь

 
Лошадь шла, тихонько ржала,
Лошадь думала свое.
Тут собака прибежала,
Зарычала-завизжала,
Стала лаять на нее.
 
 
Стало лошади, как видно,
Неприятно и обидно.
И она сказала внятно:
«Мне такое неприятно.
Я брела себе по лугу,
Не лягала никого.
Ты со зла иль с перепугу,
Почему и отчего?
 
 
А собака и не слышит,
А собака трудно дышит,
У собаки клык торчит.
У собаки – с мордой красной —
Вид ужасный-преужасный,
Угрожающе рычит.
 
 
– Ты не лезь собака в драку! —
Мальчик встал из-за стола,
Взял резинку, стер собаку.
А когда он стер собаку,
Лошадь дальше побрела.