Текст книги "Рюкзак, наполненный стихами"

12
Котовасия

 
Я в гостях…
Я в гостях в чужом халате
Развалился на кровати.
Мы с котом лежим вдвоем
И мечтаем о своем.
Кот о том, что было б кстати
Попереть меня с кровати.
Ну, а себе лежу,
А что в мыслях, не скажу!
 

Поцелуи

 
Нет, не то, что я ревную,
Но на сердце маята:
Ты целуешь шерстяную
Морду рыжего кота.
 
 
Дело в том, что я не гордый,
И уже немало дней
Я хожу не с голой мордой —
Есть растительность на ней.
 
 
Есть какие-то усишки,
Бакенбарды, борода…
И выходит, я не слишком
Отличаюсь от кота.
 
 
Что до морды – я не плачу —
Я сигналы подаю:
Поцелуй же не кошачью,
А заросшую мою!
 

Кто главней?

 
Кот не бродит, неприкаян:
В этом доме он хозяин,
И горите все огнем.
А толстушка-добродушка,
Может, чья-то и подружка,
Только вертится при нем.
 
 
Кот надеется упрямо,
Что, умея слово «МАМА»
Кое-как произнести,
Он такой неповторимый
И такой кругом любимый,
Что умойся и прости!
 
 
Но ручаюсь, я не хуже:
«МАМУ» знаю, и к тому же
С производными шучу.
Со словами озорую,
Их по рифмам группирую,
Что коту не по плечу!
 
 
Но – возьми его на пушку!
И толстушку-добродушку
Как бы я ни обожал,
Я привычен, как зевота,
У нее ж одна забота —
Чтобы кот не убежал!
 

Сиеста

 
Жаркий полдень. Все поникло.
Я лежу, уснуть готов.
Вдруг – рычанье мотоцикла
На 750 кубов.
 
 
Я мозги не спать заставил
И подумал: «Это же
Совершенно против правил —
На четвертом этаже!
 
 
Как поднялся он из бездны,
Не свалился впопыхах:
Неширокие ж подъезды
В АМИРУРовских домах!
 
 
Ну, а байкер все резвится,
Ударяет по газам.
Я решил: пора открыться
Нежелающим глазам
 
 
Слово – дело. Вижу – чисто,
Не запачкан белый свет.
Нет вблизи мотоциклиста.
Мотоцикла тоже нет.
 
 
Ничего не происходит.
Жизнь понятна и проста.
А рычание исходит
От уютного кота
 
 
Кот под боком занял место
И мурлычет по жаре.
Такова у нас сиеста
В Ашкелоне в сентябре.
 

13
Живу в гуманном Ашкелоне

Бестебятина

 
Мне без тебя не в радость сериал,
Ни острый суп, ни нежная телятина.
Я без тебя подушку обрыдал.
Мне надоела эта бестебятина!
 
 
Но все, я верю, кончится добром:
Пройдет зима, настанут дни весенние,
И в эти дни услужливый паром
Доставит нас на остров примирения
 
 
И мы друг другом насладимся всласть.
А что потом, не думал из-за лени я.
Проблемы? Да. Но вот в чем наша власть:
Решать их лишь по мере поступления.
 

Княгиня Болконская

 
Княгиня Болконcкая спит на балконе,
Ругаясь с собакой по имени Бони.
А Бони, мужик неизвестной породы,
Природного такта лишен от природы
И, голос имея трубы Ерихонской,
Он сон нарушает княгини Болконской.
А я в соответствии с ролью поэта
Описываю безобразие это.
 
 
Потом мы гуляем в распадках рассвета,
Описывая и кусты, и предметы.
Мы оба мечтаем о том, что отныне
Здесь прочно поселится голос княгини,
 
 
Чтоб каждый у каждого ел из ладони…
Княгиня Болконская спит на балконе.
 

Морской мотив

 
Море. Легкая волна.
Легкие туманы.
Не похожая страна
На другие страны.
 
 
Луч резвится на волне
Золотою рыбкой
Улыбнулось море мне
Катиной улыбкой
 

Колыбельная для Кати

 
Я прошу мою подружку:
Тихо полежи
И улыбку на подушку
Рядом положи.
Пусть лежит она, миляга,
Вроде свернутого флага,
Ты ей на ночь, как ребенку,
Сказку расскажи.
 
 
Ах, тревожно все и зыбко,
Зыбко под рукой.
Лишь одна твоя улыбка
Принесет покой.
Только стоит ей проснуться,
Встрепенуться, оглянуться, —
Вот и нет тоски-печали
Больше никакой!
 
 
Спи с улыбкою своею,
Я тебе скажу.
Я минут не пожалею,
Рядом посижу.
Ты – добрейшее созданье,
Ты – опора мирозданья,
На тебя и на улыбку
Долго я гляжу
 

История с географией

 
Обладая широкой известностью в узких кругах,
Я секрета не делать решил из своей биографии.
Но историю жизни нельзя излагать впопыхах,
И историю эту хочу я начать с географии.
 
 
У холодного моря, где пальчиком шведу грозил
Забубенной России великий маньяк-император,
Я свой крик удивленный в морозное небо вонзил.
Врач сказал: «Не герой».
Я добавлю теперь: «Не оратор».
 
 
Видно, это и к лучшему. Кто был на речи горазд,
Тот неладно торчал в обстановке холодного ветра.
Или, сделав карьеру, душою навеки угас,
Иль в узилище влип,
иль в подвал глубиною до метра.
 
 
Тихо тлела тоска, и не клеился радостный стих,
Чахла яркая дружба совсем не похожих народов.
Море холод вдыхало в озябшие души простых
Городских пассажиров, водил,
городских пешеходов.
 
 
А в холодное море несла свои воды река.
Отгуляли тираны, гремя и грозя по бумажке
И мело, и мутило, и только агенты ЧК
Выплывали наверх, никогда не давая промашки.
 
 
Охлажденные люди ногами не чуяли дна.
Недосуг был задуматься, кто мы, откуда и где мы.
И у всех наготове пружинилась фраза одна:
«Это ваши проблемы!»
 
 
Я у теплого моря три четверти века спустя.
Я бытую среди мне чужого родного народа.
Я слагаю стихи – не серьезно, но и не шутя.
На границе пустыни и моря – такая природа.
 
 
Море теплое дремлет, и это морское тепло
Так доступно и близко
без признаков ложных величья!
Просто в души сограждан моих
безвозвратно вошло,
И для теплого чувства стихия не знает различья.
 
 
Может, так. Ну, а может быть,
дело в кровавой судьбе.
И наследники гетто, Освенцима, Бабьего Яра
Просто-напросто в мыслях не могут позволить себе
Приобщиться к понятиям «холодность»,
«склока» и «свара».
 
 
Я взял ношу поэта. И, право же, ноша легка.
Я слагаю стихи – элементы дыханья слагаю.
И я вижу теперь, что известность моя велика,
Правда, в узких кругах,
но – достойных, я вас уверяю!
 

Небо

 
Теперь я там, где прежде не был.
И понял я в пыли дорог:
Мы живы под единым небом,
И живы не единым хлебом.
И дай нам Бог, и дай нам Бог!
 

Еврей в России

Поэт в России больше, чем поэт.

Евг. Евтушенко

 
Еврей в России больше, чем еврей:
Он – любопытный двигатель прогресса.
В окошко лезет так, для интереса,
Коль из парадных вытолкнут дверей.
 
 
Еврей, он – образ века своего.
Он расторопен – благодарность генам!
И пестует – куда аборигенам! —
Культуры русской светлое чело.
 

Другу москвичу

 
В последний раз на этом пляже тихом
Я просьбу приношу всего одну:
В своей Москве не поминайте лихом
Мою несовершенную страну.
 
 
И не судите нас вы слишком круто:
Не казус мы, не фарс, не анекдот,
Не каверза туристского маршрута —
Мы – государство. Мы – страна. Народ.
 

Реплика

 
Наши предки из галута,
Из местечек и из гетто.
Наши юные прабабки
Не успели расцвести.
Жаль, что кажется кому-то,
Отдыхающему где-то,
Что ведем себя не так мы,
Как должны себя вести.
 
 
Осуждения умерьте.
Память реет черной птицей.
Годы взяли курс обратный
И влились в водоворот.
Бесконечный танец смерти
Танцевал без репетиций
Шебутной и нестандартный,
Несчастливый мой народ.
 
 
Мой народ частично выжил
И обрел кусочек тверди,
Он обрел кусочек тверди
С жестким миром визави.
Мой народ из бездны вышел,
Но не так легко, поверьте,
Не забыв о танго смерти,
Приглашать на вальс любви
 

Преемственность

 
Стонало небо. Облака цеплялись
За острые уступы на скале.
И волны белогривые метались,
Хлестали мол по каменной скуле.
 
 
И небо вроде порванного зонта
За знойные расплачивалось дни.
И лишь на полукружье горизонта
Светились корабельные огни.
 
 
Там, как и я тому назад полвека,
Парнишка заперт в камерном мирке,
Уверенный, что рай для человека —
Асфальт, что вьется змейкой вдалеке,
 
 
Что в том раю, где твердо под ногами, —
В избытке милых женщин и тепла,
Что там любовь полощется, как знамя,
Что там любовь нарядна и светла.
 
 
Дождя все больше, а просветов меньше.
Пуста сиротски мокрая скамья.
И в этой мокроте не видно женщин.
А из мужчин гуляю только я.
 
 
Мой пес, тебя хозяин не обидит:
В промозглую выводит мокроту.
А кто-то смотрит с мостика и видит
Красивую, но ложную мечту…
 

Письмо композитору Леше Черному

 
Нескучных лет своих на склоне
Живу в гуманном Ашкелоне
И халу радостно жую.
Гуляю часто вдоль Марины,
Перебирая мандарины,
Как подобает буржую.
 
 
Брожу, спокойный и небрежный,
Меня ласкает ветер нежный
(Ведь ночь, как сказано, нежна!);
Вот комментарий неизбежный:
Марина здесь – район прибрежный,
А вовсе не твоя жена.
 
 
Недавним пластырем успеха
В душе латается прореха.
И чувства нет, что сел на мель.
И то сказать: беда не горе,
Когда у ног бормочет море,
Что плещется среди земель.
 
 
В Москве друзья меня пугали,
Что будут рады здесь едва ли,
Когда прибуду насовсем.
Вот я приехал – ну и что же?
Никто не корчит кислой рожи,
И мой приезд по нраву всем.
 
 
Все благодушны, как бывало,
И то, что видимся мы мало,
О холоде не говорит:
У каждого своя работа,
О дне сегодняшнем забота.
И у меня: учу иврит.
 
 
Учителя здесь круто пашут:
Жестикулируют и пляшут,
И песни складные поют.
Никто сперва в успех не верит,
Но срок приходит – медаберет
Любой, нашедший здесь приют.
 
 
Что до друзей – так вот Аркадий,
Герой былых моих тетрадей
И местных жителей герой.
Он, как с дитем, в ущерб работе
Со мной носился на «Тойоте»
И за меня стоял горой.
 
 
Живет и лыбится, хоть тресни!
Он вопреки известной песне
Не отыграл свой первый тайм.
Он врач, он лекарь, он неистов.
Болеет сам. За футболистов
Из города Ерушалайм.
 
 
Ах, здесь такие «комсомолки»,
Они такие носят челки,
Чтоб закрывали правый глаз.
На языках легко судачат
И лямку лифчика не прячут,
А выставляют напоказ.
 
 
Но вот взыграла непогода,
Восстала гневная природа,
И волны ходят ходуном.
И я – в тревоге беспредельной,
Как будто в рубке корабельной
С непроницаемым окном.
 
 
А рядом взрыв предотвратили.
Двух террористов застрелили.
Солдатам это по плечу.
Предотвратили. Нет тревоги.
Все дышит. Не пусты дороги.
Я, например, иврит учу.
 

Мир чистого воздуха
О новом сборнике Бориса Штейна «Рюкзак, наполненный стихами»

В стихах поэта и прозаика Бориса Штейна неожиданно для себя я нашёл не только интересного собеседника (это знал и раньше), но и верного союзника.

Повод этому союзничеству мне дало стихотворение «Вертолётчик», первые строфы которого, выглядели так:

 
Я вторгаюсь в его столицу.
Я лечу на исходе дня.
Я убью моего убийцу,
Чтобы он не убил меня.
 

Строки про «убийцу» напомнили мне давний спор с одним кинорежиссёром, сыном известного поэта и с другим тоже замечательным литературоведом, историком литературы, который занимается творчеством Ильи Эренбурга.

Илья Эренбург – мой духовный отец, Учитель. Уж не помню, по какому поводу я вспомнил его стихи:

 
Как эта жизнь – не ешь, не пей
И не дыши – одно – убей!
За сжатый рот твоей жены,
За то, что годы сожжены,
За то, что нет ни сна, ни стен,
За плач детей, за крик сирен,
За то, что даже образа
Свои проплакали глаза,
За горе оскорблённых пчёл,
За то, что он к тебе пришёл,
За то, что ты – не ешь, не пей,
Как кровь в виске – одно: убей!
 

(1942)

Сыну известного поэта я напомнил, что и у его отца были такие стихи, на что сын, кинорежиссёр, с каким-то поразившим меня злом ответил:

– После войны отец от этих стихов отказался. Тут зрители из зала (наш спор был на сцене) хором вскрикнули:

– Это потому, что живёте не в Израиле!

В другом случае историк литературы, эрен-бурговед размышлял почти так же, правда, миролюбиво:

– Нынче эти слова утратили свой смысл… То, что работает в одно время, не работает в другое…

А я думал, что, уже пришли другие времена? И нет на земле войн? И люди не убивают друг друга? И Иран с самых высоких трибун не призывает к уничтожению Израиля? И как же тогда защищаться? Неужто всё время разбрасывать листовки, с предупреждением о начале боевых действий, как делают израильские войска, предупреждая террористический ХАМАС, о предстоящей бомбардировке той же Газы?

Здесь не место подробно останавливаться на этой теме. Скажу только что «Убей!» – это были точно найденные слова, выражающие прежде всего, прежде всего волю народа, в том числе и, может быть, прежде всего, – еврейского в экстремальной ситуации войны и еврейского геноцида. Чувства, испытанные Эренбургом с первых дней немецкого вторжения на советскую землю, привели Эренбурга к убеждению, что война была бы проиграна, если бы солдаты не научились ненавидеть врага.

Что правда, слово это «убей» трудное. Приятно выглядеть либералом, гуманистом и осудить уже другого поэта – Бориса Штейна – за избранную им позицию уже в другое время, в другой обстановке. Но в другой ли? Если что совершенствуется, то вовсе не дипломатические усилия международной общественности, не санкции – ничего нового не найдено до сих пор, что остановит то ли террориста, то ли целый народ или страну, исповедующие террор. И за примерами далеко ходить не надо. Если что и совершенствуется – то это орудия убийства и орудия пыток – сегодня любой хороший психолог даст совет, как заставить заговорить пленника…

Борис Штейн мне близок не только как просто поэт. Он – мой современник. Зачастую мы с ним и думаем и чувствуем одинаково. В его известном стихотворении – у мальчишек, которые затеяли драку – у одного отец погиб под Москвой, у другого – под Ленинградом. Мой отец погиб под Смоленском. В основу большинства стихотворений положены уроки нашей жизни. Этот опыт – мост к культуре настоящей. Автор выбирает из того, что есть. Из разных образов России и Израиля, которыми мы располагаем. Он не полу-оптимист и не печальный оптимист (как, например, я). Ещё:

 
…когда я только родился
и начал пробовать голос,
(На всю отцовскую комнату
по глупости голосил,
Меня, человека нового,
приветствовал старый глобус,
Приветствовал добрый глобус
наклоном земной оси.
Потом я увидел глобус
одетым в морскую форму.
Я ползал по синим пятнам,
разбросанным по бокам.
Было смешно и здорово:
жизнь мне давала фору,
Я плыл по синему глобусу
к заманчивым берегам.
Но жизнь не всегда баюкала.
Бывало сплошное крошево,
Бывало качнет, проклятая,
хоть голосом голоси!
Что там небо с овчинку!
Мне шарик казался с го —
рошину,
И я на оси балансировал,
и чуть не слетел с оси.
Но за любою ночью
грядет волшебство рассвета.
На море в последнюю пену
садится последний туман.
Я верю в тебя, мой глобус,
игрушечная планета,
Я верю в тебя, как в добрый,
наследственный талисман!
 

Это очень добрая вера. Добрая, ещё и потому, что автор научился за видимым «добром зла» видеть его истинное лицо. Поэт Борис Штейн (как, впрочем, и прозаик Штейн) пишет на самом деле народные песни. Он представитель 50–60 годов, когда народом назывался новый класс: тот, кто пишет народные песни. В этом классе работали Окуджава, Матвеева, Визбор, Ким, Галич, позднее Высоцкий. Борис Штейн был тем голосом, который ненавидели многие и за разное. Солженицын заклеймил этот голос именем образованщины, деревенщики клеймили за отрыв от почвы, за неумением своими руками растить хлебушко. Впрочем, последнее, к Борису Штейну никак не относится. Он был моряк и по рождению и по профессии и по судьбе и по жизни. А моряк, как известно, про-

фессия тяжкая, трудовая и опасная. Он выиграл и свою личную судьбу и самоустроился в литературе, писал романы, рассказы, стихи, всегда пользующиеся успехом. Как он это сделал – скучно рассказывать. Лучше читать его стихи – прежние и этот настоящий сборник, который, на мой взгляд, является новой ступенью эволюции поэта Бориса Штейна: из крыс, в коих человек часто превращается, нужно уходить. Крысы в этом мире элементарно не выживут. Процесс драматический, но неизбежный. Мир требует чистого воздуха.

Ещё несколько слов об адресатах лирики Бори-са Штейна. Нет, здесь не «донжуанский список»: «Лилит, Ирит и Суламит» звучат у него в другом контексте. Здесь «я взял словечко за уздечку, привёл к себе домой» («Радужный стишок»). Это уж точно любимая, которую вместе с лирическим героем печалит только то, «что радугу не втянуть в двери», «тем более в окно». Сущность вещей они вместе черпают из самих себя. А ведь талант (в том числе в любви) не что иное, как способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нём и освобождать познание.

Вот ещё на прощанье фрагмент славного стиха:

 
Мой песик – не красавец,
Мой песик – без породы.
Он со стола, мерзавец,
Ворует бутерброды.
 
 
Но есть момент приятный,
Приятный и удобный:
Мой пес – мужик контактный,
А я – мужик незлобный
 
 
Мы с ним – без церемоний,
Мы оба без породы.
Мы часть смешных гармоний
Проказницы-природы.
 

Здесь столько нежности, что нельзя это назвать простой привязанностью.

Это желание автора в каждой непогоде найти солнце.

Д-р Леонид Финкель,

cекретарь Союза русскоязычных

писателей Израиля

Борису Штейну, на 80-летие

 
Юбилейным стихам позволительно
быть в меру пошлым:
Крепкий дух, ясный ум,
здрава плоть, славный путь, зоркий взгляд …
От какого числа ты становишься
собственным прошлым…
По команде «вперед» —
репетуешь команду «назад».
 
 
В юбилейных стихах допустимо наличие лести.
Многогранный талант,
превосходный спортсмен, славный муж…
Но надежней погашенный чек
незапятнанной чести,
Как надежнее мокрого моря прибрежная сушь.
 
 
Но поэт постаревший спускается к синему морю,
И кидает себя в сине море. Эй, рыбка, лови!
В юбилейных стихах
пожеланья рифмуются строем.
Долгих лет? Новых книг?
Ах, любви, ну, конечно – любви!
 

Виталий Кабаков