Текст книги "Рось квадратная, изначальная"

Глава двадцать девятая,
где у Благуши на пути лучше не становиться

Преимущество силы состоит в том, что ей прощаются слабости.

Апофегмы

Озабоченный сверх меры – так, что радость от невероятной победы уже успела потускнеть, – Благуша спешно подходил к воротам загона, одной рукой сжимая мешок с выигрышем в три матрёшки, а другой потирая кровоподтёк на скуле, оставленный могучим кулаком бойца из трактира, когда последние слова Пивеня достигли его слуха. Собственно, именно по родовому матюгальнику он и понял, кого сейчас увидит в загоне. Надо заметить, что Благуша был не в том состоянии, чтобы долго размышлять, откуда тут взялся Пивень. Он отчаянно торопился взнуздать камила и отправиться наконец в путь – на то, чтобы добраться до своего домена, оставалось уже девятнадцать часов, и каждая минута давно была на счёту. Даже если он выедет немедленно – и то успеет впритык, если вообще успеет.

Поэтому встреть его сейчас какой-нибудь знакомый из родной Светлой Горилки, то просто не узнал бы прежнего парня – куда только подевался тот добрый нрав, которым он так славился в веси! Грубая харя нанка по кличке Бычара, бугая с необъятными плечами и руками-кувалдами, все ещё стояла перед глазами слава, наводя запоздалый ужас (и каким чудом-то такого одолел, непонятно!), а кровь в жилах все ещё задорно кипела после потасовки, так что Благуша даже не замедлил шага. Лишь стиснул зубы, толкая ворота.

Сейчас он готов был снести любое препятствие со своего пути – и горе этому препятствию!

Он сразу увидел испуганную физиономию уже знакомого лысого армина, вытаращенные глаза которого вращались, словно лопасти мельницы в ветреную погоду, а рядом с армином – фигуру в синей монашеской рясе, с глубоко надвинутым на голову капюшоном, державшую возле его горла нож. На звук шагов «послушник», несомненно Пивенем и являвшийся, обернулся, быстро спрятал нож в просторных рукавах и отступил от армина на шаг. Строфник тут же обессиленно прислонился плечом к ближайшей стойке, схватившись за сердце и закрыв глаза.

Взгляд Благуши безотчётно скользнул дальше, в стойла, так как в мыслях он уже покорял на камиле Великую Пустыню… И обнаружил, что там остался один бегунок, причём тот самый тощий, от которого он отказался! Тут нервы слава не выдержали. Он кинулся к армину, схватил его за грудки и встряхнул так, что у того лязгнули зубы.

– Долбаный дудак, оторви и выбрось, ты куда дел моего бегунка, а?! Я за что тебе залог оставлял?! Кто так дела делает, бесчестный ублюдок? Как ты посмел его отдать?!

– Клиент… – задушенно прохрипел Киса, пытаясь оторвать пальцы слава от своего тощего горла и проклиная тот день и час, когда согласился подменить родного дядьку Бачлая, решившего вдруг на старости лет приударить за тёткой Урявой (почему-то в голову ему не пришло, что причина его неприятностей кроется в собственной жадности).

– Что «клиент»? – продолжал разоряться Благуша, не зная, что ему теперь делать, плакать или смеяться от такой подлости, но не забывая раз за разом встряхивать лёгкого и жилистого строфника, как мешок с тряпьём. – А я не клиент? А я тебе бабки разве не оставил? Ты за кого меня принимаешь, оторви и выбрось, сын песка и грязи?

– Не мог… отказать… – Хватку Благуши можно было разжать разве что ломиком, и армии безнадёжно проигрывал, обильно потея лысиной и синея лицом от удушья.

Наблюдавший в сторонке за этой сценой Пивень не удержался, когда слав заговорил о бабках, и, на всякий случай придержав любимый матюгальник, вкрадчиво поинтересовался.

– А большой залог внёс?

Благуша отшвырнул от себя армина, резко развернулся всем телом и с душераздирающим криком «на штанцы хватит!» врезал Пивеню в челюсть. Удар, проверенный на Бычаре, не подвёл и сейчас. Бандюк отлетел спиной к стенке и безмолвно осел на дощатый пол, сложившись пополам вроде половой тряпки. Сплюнув, Благуша повернулся обратно. Как оказалось, вовремя – удирающий на карачках строфник уже скрылся в пристройке по самую задницу, и слав едва успел схватить его за пятку.

– А ну иди сюда, оторви и выбрось…

– Ой, не бей, ой, пощади, ой, не надо! – в ужасе от столь стремительной расправы над бандюком голосил Киса, цепляясь за дверь руками, как лесной клещ, не позволяя себя вытащить полностью.

Благуша нагнулся, взял строфника за шиворот, мощным рывком оторвал от двери и, развернув лицом к бездыханному бандюку, весьма неприветливо, но очень ровно, тщательно выговаривая каждое слово, поинтересовался:

– Слышал про ватагу Рыжих?

– Ага… – Армии икнул, сбитый с толку неожиданной переменой темы, и принялся лихорадочно соображать, что последует дальше. Неужели гроза миновала? Да где же елсовы стражники, что он тут, зря разорялся, вопил во весь голос? Куда подевались все эти жирные и ленивые морды, обязанные следить за порядком, чтобы всякие лихоимцы не обижали честных людей?!

– Помнишь, какая награда за каждого назначена? – так же ровно продолжал Благуша, что давалось ему ох как нелегко. Так и подмывало свернуть шею этому лысому придурку.

В голове Кисы против воли заработали невидимые счёты.

– Бочонок?

– Вот этот тип, что валяется у стенки, не кто иной, как Пивень. Сам бы сдал, да некогда, оторви и выбрось. Ты мне камила, я тебе – бандюка. А залог, что я внёс ранее, я заберу, а то тебе чересчур жирно будет. Думаю, на этот раз мы договорились – я тебя как-никак только что от верной смерти спас. Не так ли?

Кисе показалось, что он ослышался. Слав спас ему не только жизнь, но и все ранее заработанные бабки, чуть было не присвоенные бандюком. Да ещё и плату в виде самого же бандюка оставил. Ноги Кисы снова ослабели, и он не заметил, как опустил зад прямо в корыто с питьевой водицей, предназначенное для строфов, совершенно не чувствуя предательской влаги в моментально промокших насквозь штанцах.

– Купи-продай, – пробормотал строфник, глядя, как слав подвязывает свой кошель обратно к поясу, предварительно опустив в него принесённые с собой матрёшки, не иначе как выигранные в «Удачливом хрене». Как подхватывает затем свой мешок со снаряжением, отвязывает и выводит камила из стойла, а после – и из загона. – Купи-продай, купи-продай…

Кажется, у несчастного Кисы от богатой на переживания ночи поехала крыша.

Глава тридцатая,
где Благуша находит-таки выход из отчаянного положения

Ежели нельзя, но очень хочется, то можно.

Ежели ты хочешь, но не можешь, значит не очень хочешь.

Апофегмы

Вырвав, как ему казалось, единственного бегунка со всего этого домена, Благуша остановился за пределами Станции возле общей привязи, где путники оставляли и коняг, и мулов, и строфокамилов. Быстро прикрутил поводья строфа, расстелил на байкалитовом полу мешок и разложил на нем детали костюма, подаренного Бовой. Сшит костюм был из кож лучшей выделки – прочных и мягких на ощупь, и снабжён многочисленными завязками и застёжками. Глядя на листок с инструкциями, Благуша лихорадочно вспоминал объяснения Минуты, но дело от изрядного волнения шло туго. Наконец решив, что разберётся на ходу, натянул костюм на себя прямо поверх одежды и принялся застёгивать крепёжные ремни, иногда путаясь в них, развязывая и завязывая по-новому.

Самым дорогим для него сейчас было время, а оно уходило как песок сквозь пальцы – безвозвратно, поджимая все сильнее и сильнее. Опаздывал слав, непоправимо опаздывал! Не повезло ему, оторви и выбрось, несмотря на дружескую помощь Минуты и Бовы Конструктора. И хорошо, ежели не фатально… Вон и Махина здешняя уже ушла, а он все ещё только собирается в дорогу… Есть от чего скрипеть зубами. Ежели б не этот мерзавец строфник, из-за которого он потерял и время, и толкового бегунка, получив взамен этого задохлика… Жаль, не успел спросить, уж не Выжига ли его опередил? Впрочем, уже не важно…

Окинув себя беглым взглядом – все ли застёжки застёгнуты, а завязки завязаны, – Благуша взялся за шлем, ещё раз припоминая объяснения Минуты. И заметил, что рядом начинает собираться любопытный народ, чтобы поглазеть на непривычный наряд камильного седуна. Благуша сперва недовольно нахмурился, но затем решил не придавать значения таким мелочам и постарался сосредоточиться на костюме. Пусть их.

Как объясняла ему Минута и о том же вторила инструкция, надевать шлем нужно было строго задом наперёд, совмещая железный обод внизу с ободом, укреплённым на плечах костюма. Затем следовало осторожно, двумя руками повернуть шлем вокруг оси вправо и проверить, защёлкнулись ли ободья друг за дружку. А ежели, значит, не защёлкнулись, то нужно все повторить сызнова – более тщательно. Благуша ещё раз осмотрел шлем, вздохнул, нахлобучил на голову и осторожно повернул. Послышался щелчок. На всякий случай он попробовал стащить шлем обратно, но тот не поддался, сидел крепко, как влитой. В шлеме сразу стало тихо, большая часть привычного городского шума осталась снаружи, как будто в ушах оказались пробки из пакли, а чтобы посмотреть вбок, приходилось поворачиваться всем телом, иначе при повороте головы глаза упирались в железную стенку. Благуша чуток потренировался, со злорадным удовлетворением заметив, как разбегаются перепуганные его глазастым шлемом зеваки, когда он обращал стёклышки в их сторону, и взялся за перчатки – последнюю деталь снаряжения.

Тут он почувствовал, что жутко хочет пить, и остановился в нерешительности. Как назло, каждая минута была на счёту. Но в горле от всей этой суеты изрядно пересохло, а дальше и того хуже будет – когда рассветёт и начнётся жара. Он ведь не где-нибудь, а по Великой Пустыне поскачет. С этим костюмом, спеленавшим его по рукам, ногам и голове, как он понимал, в дороге у него возможности напиться, как тогда на коняге – из туеска, уже не будет… Проклятие, а туесок-то в кармане армяка остался!

Определив на ощупь, где именно, Благуша принялся лихорадочно расстёгивать с той стороны застёжку, соединявшую верх костюма с кожаными штанцами. И тут рука сквозь материю случайно наткнулась на давно забытую пляжку с бодрячком, терпеливо ожидавшую своего звёздного часа в нагрудном кармане армяка.

Слав на мгновение замер.

Проклятие! Как же он забыл потребовать у строфника положенный глоток бодрячка! Ведь без этого невозможно обойтись при скачке на камиле! Хорошо, что хоть про свою пляжку вспомнил в самый последний момент! Ох уж эта суета, оторви и выбрось…

Благуша быстро свинтил шлем. Затем, придерживая его одной рукой, выдернул свободной пляжку из кармана, взглянул сквозь дымчато-тёмный обсидиан на свет городских зерцал, взболтнул и хмыкнул. Похоже, на все три глотка будет. Вытащил пробку зубами, выплюнул её на байкалитовый пол и поднёс пляжку к губам…

И снова замер.

Губы слава невольно растянулись в загадочной улыбке. Возможно, так улыбаются те, кому в голову приходят неожиданные, возможно спорные, но счастливые озарения.

Благуша знал о бодрячке все. Один глоток этого убойного зелья – и тело нальётся силушкой молодецкой, а усталость и беспокойство отступят прочь, два глотка – и он не почувствует никаких неудобств в течение всего пути: ни жары, ни жажды, ни тряски, а дорога пролетит, как в сказке, три – и он придёт в себя уже дома, вообще не запомнив перипетий дороги, но сделав все как надо. Однако больше трех нельзя. Больше трех глотков никто ещё не выдерживал, а кто пытался – навек разум терял. Ходили, правда, легенды о тех, кто и четыре зараз выдержал – так те сразу бессмертными становились и бесследно исчезали из мира сего, отправляясь прямиком к Смотрящему в вечные помощники, так что конец, можно сказать, тот же…

Только речь сейчас шла не об этом. Бессмертным он пока становиться не собирался. Зато только что чуть не сделал крупную ошибку… Но чуть ведь не считается, оторви и выбрось! Впрочем, хотя бы один глоток все же нужен, иначе пути он просто не перенесёт. Да, жаль, что из-за всей этой чехарды с камилом он забыл потребовать положенную порцию у строфника, а вернуться возможности уже не было… Время!

И Благуша начал действовать – быстро и аккуратно. Наркотический глоток скользнул в пищевод причудливой смесью огня и льда, усталость и беспокойство сразу отступили прочь, плечи расправились, грудь выгнулась вперёд колесом, а мышцы наполнились непривычной, распирающей, требующей движения силой. Затем пляжка временно опустилась в карман кожаного костюма, застёжка на поясе снова была приведена в боеготовность, шлем со щелчком встал на место, а перчатки словно сами срослись с рукавами. Через минуту слав уже сидел в седле, пристёгиваясь к нему специальными ремнями от костюма, да так ловко, словно всю жизнь на камилах разъезжал в новом снаряжении. Птице, похоже, непривычный вид седуна не очень-то понравился – строф поворачивал остроклювую голову, топорщил хохолок между глаз, недовольно покрякивал и переступал голенастыми лапами, заставляя Благушу покачиваться в седле из стороны в сторону, да пытался ущипнуть за мелькавшие перед клювом руки, но никак не мог достать – шеей не вышел. Слав не обращал на его козни никакого внимания, пока не закончил с ремнями. Зато потом внимание обратил, и самое-самое пристальное, так что бегунок, почувствовав его взгляд, от беспокойства закрякал громче.

Продолжая загадочно усмехаться, Благуша отвязал поводья от привязи и бросил их перед собой в основание птичьей шеи. Затем, дождавшись очередной бесплодной попытки камила ущипнуть, вдруг резко одной рукой схватил его за горло, а второй тут же вбил в разинувшийся в возмущённом кряке клюв обсидиановую пляжку. Да и опрокинул туда полностью все её содержимое. Пляжка полетела на пол, а Благуша, вцепившись в клюв уже обеими руками, задрал его вверх и встряхнул, заставив камила волей-неволей проглотить жгучую отраву. После чего отпустил. Ошарашенная подобным обращением птица, тут же сложив шею вдвое, пригнула голову к туловищу и замерла как каменное изваяние.

Благуша напряжённо ждал, подобрав поводья. Сработает или нет?

Сейчас должно было решиться все.

Целую минуту ничего не происходило.

Затем бегунок бурно задышал, потеряв каменную неподвижность, нервно переступил с ноги на ногу, раз, другой. Пора, подумал слав, и саданул пятками в птичьи бока. Только камил не обратил на него внимания. Голенастые лапы все быстрее переступали на месте, пока покачивание в седле не превратилось в какую-то зубодробительную тряску. Благуша снова врезал пятками, да ещё и поводьями дёрнул. Ну, дурная птица, трогай же с места!

И камил рванул.

Если бы не предохранительные ремни, крепко прихватившие Благушу к седлу, то пришлось бы ему приласкать дорогу позади птицы задницей, и приласкать основательно. А так Благушу всего лишь чуть не вывернуло наизнанку.

Строфокамил же, целеустремлённо вытянув длинную шею вперёд на манер копья и выпучив круглые глаза, бежал все быстрее и быстрее – к выходу из храмовника, по давно отработанному тренировками пути. Миряне Оазиса, не вовремя оказавшиеся у него на дороге, едва успевали шарахаться в стороны, посылая в спину седуну многоступенчатые проклятия. А строф бежал, все наращивая скорость, пока не вырвался из туннеля храмовника под звёздный простор ночного неба Великой Пустыни.

И вот тут-то – словно вид пустыни сработал как некий спусковой механизм – строф уже рванул по-настоящему, перепугав своего седуна взрывом темпа чуть ли не вусмерть. Воздух прямо взревел вокруг, расступаясь под мощью стремительно летящего тела, а бегунок, казалось, обрёл-таки настоящие крылья вместо своих куцых огрызков, коими его наделила матушка-природа! Крепко зажмурившись и зажав бесполезные поводья в руке, Благуша молил Неведомых Предков о том, чтобы не лопнула подпруга на брюхе камила или ремни, удерживающие его в седле, иначе от него просто останется мокрое пятно.

Никогда ещё живое существо Универсума не бегало по его просторам с такой немыслимой скоростью. Куда там было рекорду Ухаря на Махине до нынешнего, на бегунке!

Глава тридцать первая,
в которой Выжиге окончательно изменяет удача

Не жалуйся на жизнь, могло не быть и этого.

Апофегмы

Пустыня дышала жаром, разбегаясь вширь от стального рельсового пути бесчисленными барханами серовато-жёлтого песка. Зерцало слепило глаза… Но жар смывался бешеным напором встречного воздуха, злобно рычавшего снаружи, аки зверь голодный, а затемнившиеся сами собой окошки шлема, к большому удивлению Выжиги, спасали от излишков света.

Нет, все-таки толково придумано, пёсий хвост! Пусть и с этим костюмчиком уже всю задницу о седло отбил, но теперь хоть можно видеть, где тебя судьба несёт на спине камила! Эх, разойдись душа, разгуляйся вольный ветер, расступись необъятная Великая Пустыня!

Разница в нынешнем способе передвижения по сравнению с прежним была столь ощутимой, что Выжига просто блаженствовал. Это тебе не тёмный и вонючий мешок, слепо отбивающий все внутренности, заставляющий вдыхать концентрированную вонь собственного пота! В этом костюме тело не лишится тепла, не окоченеет от непрерывного ураганного ветра, и дышится довольно свободно! Правда, потеть приходилось и теперь, но не с такой силой, как в мешке.

Дорога сквозь прозрачные щитки чудо-шлема просматривалась отлично, веховые столбы так и мелькали, размазываясь от скорости. Сейчас, при дневном свете Зерцала, глаза веховых олдей были уже погашены, а ночью, когда Выжига только выехал из храмовника, любо-дорого было смотреть, как мимо несётся сияющий пунктир света, чётко указывая дорогу. Нет, великими были Неведомые Предки, сумевшие предусмотреть такое диво для путников, великими и заботливыми!

А как интересно было наблюдать рассвет! Светлел небосвод, тускнели огоньки огромного звёздного острова, что украшал небо над Оазисом, раскрывалось небесное Зерцало, все сильнее освещая бескрайние пески и встречающиеся по пути частые оазисы, манящие зеленью и обещанием прохлады Выжига обнаружил, что, оказывается, и он не чужд сентиментальности и может восторгаться красотами природы не хуже другана Благуши, который вечно распускал сопли по этому поводу.

Вдобавок теперь незачем было полагаться только на выучку строфа, можно было при желании и поуправлять поводьями, чего пока, к счастью, не потребовалось – выучка бегунка была на высоте. Да и вехи Выжига подсчитывать не забывал, так было интереснее следить, как убывает расстояние до родного домена, до родной веси – милой сердцу Светлой Горилки. По всем прикидкам, он успевал. В обрез, пёсий хвост, – но успевал. Быть Милке его невестой! Быть! А Благуша… Благушу жаль. Как ни крути, а некрасиво он с ним поступил, и это ещё мягко сказано. Но сделанного не вернёшь. Главное, чтобы жив-здоров остался, а там, глядишь, и он найдёт себе зазнобу сердечную, годы-то молодые…

Тысяча восемьсот первый олдь, тысяча восемьсот второй…

Наверняка уже сбился на десяток-другой вех, но это не важно. Главное в такой скачке – найти голове достойное занятие.

Воздух мощно бил в грудь и шлем, но ремни, пристегивавшие его к седлу и шее камила, держали надёжно. Пёсий хвост, а ведь даже не знал, что можно получить кайф от такой скорости, куда там конягам! За камилом никто не угонится, ни четвероногие клячи, ни многоколесная хитроумная Махина…

Разве что ещё один камил.

Это уже была не мысль.

Это было наблюдение.

Несущийся во весь опор на бегунке Выжига оцепенело смотрел, как мимо него проплывает другой бегунок, тот самый тощий и заморённый, которого ему пытался подсунуть ушлый строфник на Северной Станции Оазиса. Он узнал его по хохолку, которого у его птицы не было. Естественно, задохлик тоже был с седуном на спине, причём в таком же снаряжении, как и у Выжиги, – от Бовы Конструктора. И елс бы с ним, с этим снаряжением, не это обидно, а то, что чужой строф проносился мимо с такой немыслимой скоростью, словно сам Выжига стоял на месте! Неведомого седуна с такой силой отжимало назад встречным напором воздуха, что натянутые ремни, удерживающие его в седле, казалось, вот-вот лопнут!

Всего несколько мгновений – и вот уже Выжига лишь тупо пялится вслед чужому камилу, в стремительно удаляющуюся спину седуна, чувствуя, как у него под шлемом дыбом встают волосы и едет набок крыша. Вот тебе и тощий камил… Вот тебе и заморённый… Это что же получается, пёсий хвост, – сам себя обманул?!

Выжиге стремительно поплохело. Потому как интуиция вопреки всем имеющимся у него фактам настырно и издевательски подсказывала, что этим седуном может быть не кто иной, как Благуша.

Тысяча восемьсот третий олдь…

Сто тысяч пёсьих хвостов!

Где там у него был бодрячок?!