Текст книги "Рось квадратная, изначальная"

Глава шестнадцатая,
в которой Благуше снова снится сон на любимую тему

Уж ежели мечтать, так ни в чем себе не отказывая.

Апофегмы

Снилась ему Минута.

Она снилась ему каждую ночь с самого дня знакомства, и каждый раз это выглядело почти одинаково. Причём действие во сне – за пределом самых смелых мечтаний – происходило в номере гостиницы «Блудная дева», в которой ему довелось останавливаться в храмовнике, и после пробуждения (чуточку стыдливо) он обычно недоумевал, с чего это у него так буйствует фантазия, ведь на самом деле ничего подобного и близко не было… А может, потому так фантазия во сне и буйствовала? Именно потому, что наяву он так старательно загонял её вглубь? Но оставим эти неуместные размышления, ведь сейчас шёл сон, а у снов, как известно, свои законы.

…С любопытством скользнув взглядом по огромным, от потолка до пола, гардинам из какой-то дорогой красивой материи, прикрывавшим просторное окно номера от света улицы, по чудовищных размеров кровати, на которой можно было не только спать, но и при желании играть в догонялки, слав решительно направился в моечную – небольшую комнатушку размером четыре на четыре шага, с бассейном вместо пола. Там уже плескалась прозрачная голубоватая водица, заметно исходившая паром – хозяин расстарался. Быстренько скинув всю одежду, Благуша потрогал ногой водицу, оказавшуюся терпимо горячей, и бултыхнулся. Целиком. Какое-то время он просто неподвижно сидел, отмокая, аж прикрыв от наслаждения глаза, затем принялся орудовать мылом и мочалкой, смывая с себя усталость и грязь, накопленные в душе и теле долгим суматошным путешествием от края домена в центр.

В дверь постучали – негромко и как-то даже деликатно.

Уже зная, что этого на самом деле не было, Благуша по заведённой неведомо кем схеме подумал, что, верно, вернулся хозяин гостиницы, Бодун, забывший что-то сообщить, и громким голосом пригласил войти.

Дверь открылась и… и Благуша обомлел. Глаза его полезли на лоб, а руки попытались инстинктивно прикрыть пах. В моечную, с обольстительнейшей и весьма многообещающей улыбкой гетеры плавным шагом вступила Минута, остановившись возле самого края бассейна. Невзрачный шерстяной плащ, в котором она скромничала всю дорогу, сменился на небесно-голубой халат, лёгкий, воздушный и весьма соблазнительно подчёркивающий её формы, оказавшиеся не такими уж и скудными, как ему показалось при первом знакомстве. По крайней мере, грудь девицы ничем сейчас не уступала красотам Милки (бывшей невесты, как подсказывал неведомый голосок даже во сне, уже бывшей), а то даже и превосходила – например, смелостью выреза, открывавшего очертания приятных глазу нежных округлостей. Сердце слава сладко затрепетало где-то в районе переполненного желудка, быстро спускаясь вниз, чтобы потрепетать в другом месте… Он почувствовал, как его прямо распирает от желания. Рук, стыдливо прикрывавших пах, стало явно не хватать. Ох, ну и оказия… и куда только подавалась незаметная послушница! Сейчас перед ним усладой глаз предстала красивейшая из женщин! Обычно, встретив такую красотку в жизни, скольких трудов стоит заставить её обратить на себя внимание, а тут она пришла к нему сама, и в её намерениях сомневаться не приходилось…

Слав прямо-таки ошалел от привалившего счастья, ошалел настолько, что продолжал сидеть пень пнём, не предпринимая никаких действий, лишь поедая девицу пылающим взглядом с головы до стройных ножек. Минута ещё более обольстительно улыбнулась, оценив по достоинству вызванное её видом восхищение, как-то по особенному повела плечиками, и… халат целиком соскользнул на пол, открыв все… абсолютно все… Видение невыразимо прекрасного обнажённого женского тела было столь ослепительным, что слав даже зажмурился, а в голове почему-то поплыл похоронный звон… Почему похоронный? Да потому, что пропал, неожиданно понял Благуша. Совсем пропал. А она уже была рядом, в бассейне, и даже сквозь голубоватую воду её тело, приближаясь, сверкало сияющей белизной, а в уши слава, словно сквозь толстый слой войлока, проникал её прерывистый, доводящий до исступления шёпот: «Я всегда… выполняю… свои обещания…», и взгляд её обещал невыразимое блаженство…

Благуша раскрыл объятия…

И тут сон дал сбой, обломав ему весь дальнейший кайф.

Вместе с шёпотом с алых губ девицы вдруг сорвались и безостановочно повалили густые клубы чёрного дыма, устремляясь славу прямо в лицо. Дыма настолько едкого, что слав, едва вздохнув, тут же отчаянно закашлялся, а все его помыслы об огромной кровати, дожидавшейся их в номере за дверью моечной, где должно было завершиться сладострастное действо, мгновенно вылетели из головы. Минута же, словно ничего не замечая, приблизилась к нему, жарко обвила руками шею и впилась ему в губы не менее жарким, можно сказать, даже раскалённым поцелуем, пустив жуткий дым в лёгкие напрямую и окончательно перекрыв доступ воздуху.

И тогда Благуше пришлось проснуться, чтобы спасать свою жизнь.

Глава семнадцатая,
Просто семнадцатая, в которой… да нет, просто семнадцатая

Лучше переспать, чем недоесть!

Апофегмы

Перекатившись на спину, Благуща ошалело продрал глаза и, не удержавшись на краю лежака, грохнулся на пол. Вот только пол почему-то оказался живым и мягким и просипел голосом деда прямо ему в лицо:

– А едыть тебя по голове, ведмедь косолапый, куды лапы суёшь!

Благуша скатился с Проповедника и словно провалился в преисподнюю. Дым был повсюду. Удушливые струи поднимались от пола сквозь какие-то щели, собираясь в плотное облако, которое, стягиваясь в сторону клоацинника, скрученным жгутом уходило в потолочное отверстие. Едкая серая дрянь лезла в глотку, глаза и нос, вызывая слезы и надсадный кашель.

– Горим! – тонко закашлялась где-то рядом Минута.

– Скорее дымим, скатертью дорога, – просипел Проповедник, поднимаясь на четвереньки.

Слав вскочил на ноги, пытаясь хоть как-то сориентироваться в этом бедламе, и прикрыл рот рукавом – армяка, чтобы немного отгородиться от дыма.

Сперва ему на глаза попался Воха. Непонятно как оказавшийся под столом, бард спросонья попытался резко подняться и звезданулся макушкой о крышку. Стол, понятное дело, загудел, как пчелиный улей, а бард, ясен пень, завопил благим матом, шмякнувшись обратно. А, елс с ним, с бардом, спохватился Благуша, о чем он только думает, надо ж о Минуте позаботиться! Он резко обернулся, но девица уже сама о себе позаботилась – прижав к лицу нижний край задранной кофточки, она устремилась к боковой дверце Махины, по пути ухватив Благушу за рукав и потащив за собой.

– Стойте, скатертью дорога! – Проповедник клещом вцепился в одежду Благуши. – Не троньте дверцу! Бандюкам только энтого и надобно!

– Каким ещё бандюкам, кхе-кхе? – сквозь кашель огрызнулся Воха, устремившись к дверце странными дикими прыжками, словно у него были связаны ноги. – Обалдел, дедуля? Хочешь, кхе, чтобы мы тут все задохнулись?

– Не тронь, говорю, обалдуй стихоплетный! Я ихние голоса слыхал!

– А почему я не слышал, обертон по ушам!

– Да потому, что ты орёшь, скатертью дорога!

– Да отпусти, дед. – Благуша снова дёрнулся и освободился от хватки Проповедника. – Понял я, понял, оторви и выбрось.

Теперь уже он потянул девицу за собой к оконцу, к тому, что находилось над столиком. Вот только разглядеть что-либо снаружи оказалось затруднительно – дым сплошной завесой клубился и там, окутав, похоже, всю Махину снизу доверху. Даже ежели бы он и знал, как это оконце открыть, то толку от этого не было бы ничуть.

Минута же занялась чем-то странным – на ощупь выудив с потонувшего в дыму словно корабль после кораблекрушения, столика, бокал с остатками кваса, она облила выуженный откуда-то носовой платок и протянула Благуше.

– Прижми к лицу, так дышать легче!

– Не надо, Минута, у меня свой есть. Спасибо, что напомнила!

И быстренько проделал то же самое со своим платком. Дышать и вправду стало значительно легче – мокрая ткань пропускала воздух, но почти не пропускала эту едкую мерзость, что наполняла махинерию уже снизу доверху, продолжая сгущаться.

– Ой, влипли, кха-кху, – бубнил где-то за спиной Воха, – ой, попали как кур в ощип, обертон те по ушам! И как меня только в такую историю угораздило, кхе-кха-кху… У-у, уроды! Ур-рою!

Непонятно было, кого Воха Василиск матюгает – то ли бандюков, то ли попутчиков.

И тут Благушу как что-то толкнуло. Он только сейчас сообразил, что Махина стоит на месте. Не было слышно не шелеста колёс, ни завывания ветра снаружи, движения совершенно не чувствовалось, да и приборная доска Махины словно уснула, не издавая привычного звукового фона – щелчков, треньканья, гула утробного. Собственно, только поэтому бандюкам и удалось подложить под Махину и поджечь какую-то пакость, чтобы выкурить их наружу. Додумались-таки подлюки воспользоваться очередной остановкой (меньше дрыхнуть надобно!), что полагалась Махине по расписанию движения! Вот стерви поганые, оторви и выбрось!

Продолжая дышать через мокрый платок, он быстрым шагом подошёл к приборной доске и свободной рукой нажал знакомое окошко скорости. А затем, неожиданно для себя (словно какая-то неведомая сила завладела его рукой и повела, словно родитель несмышлёного дитятю) нажал ещё две незнакомые кнопки. Нажал – и озадаченно замер: да что это с ним, оторви и выбрось? Что это он вытворяет, словно с большого бодуна?

Ответом послужил странный свист и шипение.

Пол под ногами мелко задрожал.

А Воха, Проповедник и Минута, уже сгрудившиеся возле оконца, изумлённо ахнули.

Благуша кинулся к ним, шурупом ввинтился между Проповедником и Вохой, тоже глянул сквозь стекло.

– Оторви и выбрось! – ошарашено, выдохнул слав.

Дым снаружи исчез, словно его и не было, а земля возле Махины шагов на десять покрылась густой, ослепительно белой пеной, похожей на снег, – словно они невесть каким образом очутились в снежном домене. А в пене барахтались два бандюка, облепленных ею с головы до ног и потому неразличимых на лица, как снеговики. Так что даже вместо матюгов от них доносилось невнятное бормотание. Ещё двое – Жила и Ухмыл, размахивая бесполезными саблями, с остервенелым видом бегали рядом, не зная, как подступиться и помочь своим ватажникам, попавшим в пену, как мухи в паутину. Наиболее сообразительным оказался Жила – успокоив саблю в ножнах, ватажник сорвал с плеча смотанное в кольца любимое орудие труда своих шустрых рук и, заарканив одного из бедолаг, потащил из пены на сухую землю. «Снеговик» отплёвывался и орал, не видя белого света.

Минута прыснула, глядя на эту картину. Благуша невольно засмеялся вслед за ней, его тут же поддержал гулкий хохот Проповедника, и даже Воха, забыв на время о своих несчастьях, заржал, как годовалый жеребец. Дым к этому времени в махинерии почти рассеялся, остатки рваной струёй быстро втягивались в потолочное отверстие, и платки были убраны с лиц. Так что смеяться можно было уже совершенно спокойно, не опасаясь наглотаться серой гадости.

Снаружи их услышали.

Взбешённый Ухмыл подхватил первую же подвернувшуюся под руку каменюку и швырнул в оконце. Да только Махина наконец тронулась, и камень лишь звонко блямкнул в железо. На этом бы смех, пожалуй, и утих, ежели бы путешественники в последний момент не увидели главного персонажа сего действа. И момент этот был, право, единственным и неповторимым. Да ладно, смотрите сами: из близстоящих кустов, цепляясь концом волочащейся сзади сабли за колючие ветки, со свирепой миной на лице, с торчащими в стороны усами – словно разогнутые зубья от вил, – на ходу натягивая штанцы на голую задницу, выбежал… ну конечно же сам ватаман!

– Говнюки! – заорал ватаман, остановившись при виде открывшейся взору драмы, разыгравшейся в его отсутствие на полустанке. – Кровь из носу, ну ни на минуту вас оставить нельзя, все спортите, елсовы дети!

И вся компания в махинерии в истерическом хохоте сползла на пол.

К тому времени, когда веселье поутихло и народ начал приходить в себя, Махина уже неслась во весь опор среди векового леса Проклятого домена. В лобовое стекло с любопытством заглядывали разлапистые ветки дубов да лип, разросшихся, не в пример остальным деревьям, особенно широко без людского присмотра, изредка с шорохом цепляя стальные бока Махины да чиркая по боковым оконцам, будто пытаясь её остановить, а снизу доносился ровный шелест невидимых колёс. Остатки дыма из махинерии окончательно улетучились, вытесненные свежим воздухом.

Благуша поднялся на ноги и, вытирая выступившие от смеха на глазах слезы, оглядел своих спутников. Дед уже неторопливо скатывал свою походную войлочную подстилку, которую, как теперь выяснилось, и носил с собой в том раздутом сидоре, а Минута скромно поправляла свою одёжку, разглаживая примятые во сне складки. Благуша аж залюбовался – плащик, которым девица укрывалась во сне, остался на лежаке, и сейчас, в тёплой кофточке и штанишках, соблазнительно обтягивающих её ладную фигурку (вся одёжка была сработана из серебристо-рыжего ханыжьего подшёрстка), она смотрелась чудо как хорошо. А её синие сафьяновые сапожки с обрезом под колено удивительно подчёркивали красоту стройных ножек. С трудом оторвавшись от лицезрения милой, Благуша перевёл взгляд дальше.

Воха сидел на полу, бормоча себе под нос что-то явно неодобрительное, и возился со штанцами. Благуша хмыкнул, разглядев, в чем дело. Недаром ему показалось, что во время суматохи Воха как-то странно передвигался по махинерии – прыжками. Концы штанин оказались связаны узлом, который Воха сейчас и распутывал.

– Воха, что за шутки, оторви и выбрось? Зачем штанцы-то связал? Для остроты ощущений, что ли?

В ответ бард с неожиданным ожесточением выругался.

– Сам дудак, видал дудаков, но такого дудака, как ты, торгаш, ещё поискать надобно!

– Да ты что, никак на меня думаешь? – с некоторой долей растерянности изумился Благуша. – Я и в детстве-то таким баловством никогда не занимался.

– А кто ж тогда мог такое учинить? – Минута, глядя на Boxy, озадаченно выгнула тонкие брови, с трудом удерживаясь от улыбки. Больно уж потешной выглядела ситуация. Но обижать барда лишний раз ей не хотелось.

– Кто-кто, скатертью дорога, – заворчал дед, засовывая свою скатку в сидор. – Знамо кто – анчутки да елсы. Акромя них боле некому.

– Да ты что, дед, все-таки веришь в них? Или… – голос Благуши чуть заметно дрогнул. – Или знаешь наверняка?

– Кушак-то свой подбери, под ногами валяется, топчется, – буркнул дед. – Непорядок.

Благуша безотчётно хлопнул ладонью по поясу, глянул под ноги – кушак и впрямь валялся на полу, хотя перед сном он его не снимал. Пока длилось «приключение в дыму», по нему явно пробежались не один раз, вытирая ноги. Оторви и выбрось, что за дудацкие шуточки? Донельзя озадаченный, Благуша подобрал сию важную часть своей одёжки, отряхнул от пыли и, повязывая, снова поворотился к Проповеднику, который разглядывал их всех с каким-то странным, тревожным выражением лица, но готовый сорваться с языка вопрос перебил возмущённый вопль барда:

– Ах ты, обертон те по ушам, а это ещё что! У-у, уроды, мало того что последние яблоки спёрли, так ещё и напакостили, как последние хрюндели!!!

Кто-то явно задался целью поизмываться над Вохой от всей души. Потому как, отчаянно и непрерывно матюгаясь, бард вытряхивал из-под расстёгнутой до пупа рубахи невесть как оказавшийся там мусор, очень напоминавший те самые объедки, что были оставлены на столе после утренней трапезы.

На столе?

Верной оказалась мысль слава, но немного запоздалой, о чем свидетельствовало изумлённое «ах» Минуты, глянувшей на стол первой. Благуша почувствовал, как его рот против воли открывается. Даже Воха, заинтересовавшись происходящим, глянул на стол и поперхнулся на середине матюгальника, сразу забыв про свои несчастья.

Потому как стол вместо объедков был завален таким количеством снеди, что, можно сказать, ломился от неё. Правда, на столь маленький столик не особенно много-то и наложишь, но палец точно ткнуть было некуда, чтобы во что-нибудь не попасть. Бело-розовые шматки сала, копчёная рыба, куски хлеба, варёная поросятина, целых две лишь початых трехлитровых бутыли сивухи, горсть малосольных грибов-подпятков, копчёный щучий хвост и многое другое по мелочи. И все это источало такой дивный букет ароматных запахов, что у всех без исключения сразу слюнки потекли.

– Ох, Воха, видно, не зря над тобой кто-то так поизмывался, – всплеснула руками Минута. – Ты только глянь, сколько добра взамен привалило.

– Чудеса, да и только! – Воха озадаченно поскрёб затылок, не спуская жадного взгляда со стола, даже и не заметив, как оказался на ногах. – И как мы сразу это богатство не только не разглядели, но и не учуяли?

– Это как раз вполне объяснимо. – Слав шагнул ближе и, выхватив из груды снеди шмат сала, взвесил на руке. – Сначала помешал дым, оторви и выбрось, а после голая задница ватамана.

По махинерии снова свежим ветерком пронёсся сдержанный смех.

Пожалуй, из всех присутствующих лишь дед не выглядел, особенно удивлённым столь приятной, совершенно нежданной оказией. Особенно обрадованным он тоже не выглядел. А вот насупленным и встревоженным – с лихвой.

Благуша поднёс шмат сала к носу и шумно втянул аппетитный запах. В животе заурчало так, словно он сутки уже не ел, хотя за окном махинерии стоял ясный день и спали они, судя по всему, не более двух-трех часов. Но сначала придётся как следует потрясти дедка, решил торгаш. Чтобы прояснить накопившиеся вопросы, а накопилось их предостаточно.

Оказалось, что не он один так думает.

– Так что ты там про елсов говорил, дедушко? – Минута повернулась к Проповеднику, по-прежнему сидевшему на лежаке. «Шустрая все-таки девица, везде первой успевает», – с ласковой гордостью за храмовницу подумал слав.

– Вот-вот, дедуля, колись, – с готовностью поддержал её Воха. – Хватит загадками нас кормить, обертон те по ушам! Ведь видно же, ведаешь что-то об этом деле.

Безумный Проповедник тяжко вздохнул и уставился в оконце, словно не желая глядеть на своих спутников. Затем неохотно предложил:

– Вот что я вам скажу, робята. Давайте-ка сначала перекусим, скатертью дорога, чем елс послал, а опосля, на сытый желудок и погуторим. Поведаю все, что знаю. Лады?

– Так все-таки елс это был, дедуля? – прицепился Воха. – И все, что про них говорится, – правда? Но зачем ему, обертон те по ушам, делать такое, зачем нас кормить? Или мы тут как бычки на убой?

Но дед ещё больше насупился, промолчав. Видно было, что желания разговаривать на эту тему у него не было ну ни малейшего.

– Стоп, Воха, не гони камила, – решил прийти на выручку Проповеднику Благуша. – Дедок же не против, чтобы рассказать, поэтому давай-ка последуем его совету и покушаем.

– Да ладно уж, – бард снисходительно махнул рукой, – я ведь тоже пожрать не против…

Сказано – сделано.

Закусили славно. И закусили, и выпили. Сивуха, понятное дело, не окоселовка, которой Благуше довелось отведать у гостеприимного Ухаря, сродственника самого ватамана Рыжих – Хитруна, да за неимением лучшего и она сгодилась.

Спустя некоторое время, насытившись и отвалившись от стола, все скопом устроились на лежаке – дедок в центре, Минута с Благушей слева от него, а Воха, соответственно, справа, ближе к клоациннику. И пока дедок, сосредоточенно двигая мохнатыми бровями, думал, с чего начать, а слушатели, расслабленно-благодушные после обеда, терпеливо ожидали начала повествования, наступило относительное затишье. Тихо шелестели под днищем Махины колёса, да кланялись, мелькая за окнами, густые зеленые кроны деревьев, плотно обступивших по бокам стальное полотно. По чистой, величаво раскинувшейся вширь синеве неба, хорошо видимого сквозь лобовое стекло, пробегали редкие пушистые облачка – словно потерявшиеся у нерадивого семряка овцы. Небесного Зерцала в пределах видимости не наблюдалось – ведь Махина двигалась прочь, убегая от центра Мировой Грани все дальше и дальше, и узреть Зерцало можно было, лишь взглянув назад, но сзади смотровых оконцев в махинерии не имелось.

Тихо было. Спокойно. Хорошо было.

И проблема увязавшихся вместе с ними бандюков казалась сейчас такой незначительной, что и думать Благуше о ней не хотелось. Пусть их. Как-нибудь все утрясётся, уладится. Удобно привалившись спиной к стенке махинерии над лежаком, слав отдыхал душой и телом, обнимая одной рукой Минуту, незаметно для остальных прижавшуюся к нему тёплым и таким уютным боком. Не было в жизни более счастливых минут для торгаша с Роси. Ради этого стоило оказаться даже в Проклятом домене, на этой безлюдной Махине, равнодушно уносившей в неизвестность…

– Эх, жалость-то какая, нет теперь у меня балабойки моей любимой, – печально посетовал Воха, вспугнув благостную тишину. – Тоскую я по ней, сил нет, – признался он. – Душа-то – она песни просит… А какая балабойка была! Синего дерева, в чёрном лаке по бокам корпуса… А струны, струны! – Воха аж застонал от огорчения и досады И махнул рукой. – А-а, да что теперь говорить. Не пожалел для другана, обертон по ушам… а теперь самому так худо, что хоть с Махины вниз головой спрыгивай…

Да уж, не пожалел для другана, усмехнулся про себя Благуша, прекрасно помнивший, как балабойка приласкала того самого другана – Обормота – да прямо по лбу. Но вслух напоминать не стал, пожалел барда – вон как убивается, и чувствуется – без притворства. И впрямь худо ему. Наверное, для Вохи Василиска лишиться любимого – инструмента то же самое, что для самого Благуши, потомственного торгаша, лишиться всех своих кровно заработанных бабок. Причём – в один миг. Подумав так, слав даже ужаснулся и отнёсся к страждущему с куда большей симпатией, чем раньше.

– А ты просто так спой, без балабойки, – предложила Минута, тоже искренне посочувствовав непритворным терзаниям барда. – Голос ведь у тебя никто не отнимал, а поешь ты замечательно.

– Ты правда так думаешь? – недоверчиво спросил Воха.

– Конечно! – с готовностью подтвердила Минута, озорно заблестев глазами, чего, конечно же, тот увидеть не мог. – Я, между прочим, большая твоя поклонница и никогда не упускала случая послушать твои песни, ежели наши пути-дорожки пересекались!

– В самом деле, спой, Воха, – поддержал Благуша, – и себя порадуешь, и нас потешишь.

– Пой уж, рифмоплёт, – добродушно проворчал Проповедник, тоже не оставшийся в стороне. Возможно, хитрый дед был рад представившейся заминке. – В том трактире, где судьбина нас всех свела… в «Левых бабках», ежели не ошибаюсь… так вот, там у тебя и впрямь неплохо получалось, скатертью тебе дорога!

Лицо Вохи Василиска от таких просьб и похвал засияло от удовольствия, как начищенный чайник. Он приосанился, расправил узкие плечи и, немного подумав, запел. Запел, красиво выводя своим знаменитым баритоном:

 
Когда я в странствии бываю дальнем
И вижу разные края земли,
Я думаю тревожно и печально,
Что люди по ошибке в мир пришли…
 

Воха пел.

Его спутники, затаив дыхание, внимали.

Песня казалась Благуше удивительной до странности и странной до удивления. Непонятно почему, она глубоко цепляла за душу, трогая внутри неведомые, ранее неосознаваемые торгашом струнки и вызывая сладостное, щемящее чувство, от которого странно теплело на сердце. Словно все они вдруг стали как-то роднее и ближе друг другу.

Похоже, испытывая те же самые чувства, Минута неосознанно прижалась к славу чуть сильнее, а тот в ответ покрепче обнял её рукой.

Махина ровно шелестела колёсами, мелькал в окнах лес, и, что их здесь, в Проклятом домене, ждало, никто из них не ведал……

Но все когда-нибудь кончается, закончилась и песня Вохи Василиска. Некоторое время путешественники, включая и самого барда, пребывали в глубокой задумчивости, а потом настал-таки черёд Безумного Проповедника. Откашлялся дед, пригладил усы и бороду, поёрзал спиной по стенке, а задницей – по лежаку, устраиваясь поудобнее, выкатил глаза от великой сосредоточенности и…

И словно словесный дристун его прохватил до самых печёнок. Понёс дед какую-то чушь, да такую несусветную, что народ на некоторое время обалдел, прямо-таки потеряв дар речи. Да сами слушайте, вот она, чушь та.

– И был день, и был вечер, и было это хорошо, – мрачно начал дед замогильным голосом. – И настало утро, и это тоже было хорошо. Но вышли утром из Бездонья железные феликсы и пришли в кажный дом и забрали всех в доме живущих – до единого, забрали вместе со скарбом: мастера со струментом, хозяйку с посудой, торгаша с товаром, ребёнка с игрушкой. И шли люди за ними послушно, словно овцы, и улыбались беспечными улыбками дитятей, и радовались своей беде. И понапрасну я пытался остановить их, все они были словно слепые! Слепые, но и зрячие одновременно – не видя меня, обходили стороной, словно чумного. И зазря я, презрев собственную жизнь, кидался с дрекольем на железных феликсов, пытаясь остановить хотя бы одного, – злая сила отбрасывала меня от них, и меня, и мой праведный гнев…

И взмолился я, обратился к небу, взывая всем сердцем своим к Неведомым Предкам. Но смолчало небо на зов, мой, и не услыхали меня Неведомые Предки… забыли, забыли они дитятей своих, бросили их на произвол судьбины… Да на потеху оставили Смотрящему, высшему слуге своему, что приставлен был за миром нашим присматривать, добро людям нести, да ко злу обратившемуся…

А покорные люди все шли и шли, ведомые железными феликсами, и собирались на площадях, сбиваясь в безмозглые и безликие толпы…

И пали с небес первые адские посланники – Чёрные, громадные Шары, больше дома любого, человеком слаженного, и кажный Шар поглотил людей числом определённым, и улетели Шары обратно в небо. А за первыми пали следующие, а за ними ещё и ещё, безотвязно находя свои жертвы, пока никого не осталось. Кроме меня. Но пришёл и мой черёд…

* * *

Первым пытки «народным творчеством» не выдержал Воха Василиск, прервав Безумного Проповедника на полуслове – прервав не только с неприкрытым возмущением на лице, но и заметно повысив голос с явной угрозой быстрого перехода в вопль.

– Слушай, дедуля, а попроще ты не можешь, без этих эпических закидонов?! Не на площади стоишь, не одну из своих проповедей толкаешь, коими ты так прославился по всему Универсуму! – От переполнявшего его праведного негодования бард с силой треснул ладонью рядом с собой по лежаку. Благуша с Минутой, впавшие от сей проповеди в некий транс, чуть не подскочили на месте, зато пришли в себя. Воха же, напирая на явно растерявшегося от таких обвинений деда, продолжал: – И нельзя ли начать сначала, дедуля, обертон те по ушам, а то мы ничегошеньки не поняли! Верно я говорю?

Все ещё несколько обалдевшие от рассказа, торгаш с девицей согласно кивнули.

– Могу. – Дед смущённо кашлянул и даже, кажется, чуток покраснел, что было непросто определить по задубевшему от возраста лицу. – Могу и попроще. Ладно, тогда так. Проснулся я в тот день после жуткого, прямо-таки зубодробительного похмелья…